Между небом и хлебом

Может быть, комедия





ЛИЦА:



Федор Иванович (ФИ)

Яков Маратович (ЯМ)

Артур Эдуардович (ФЭ)

а также Манекены (2) и Танцорки (3)









УТРО



Больничная палата приличного уровня. Прямо большое окно, по бокам две койки. Распахиваются обе половины огромных дверей, и в палату вкатывается шикарная самодвижущаяся кровать, которую придерживают два безукоризненно одетых Манекена. На кровати, позволяющей принимать удобную позу, лежит очень крупный мужчина – Артур Эдуардович. Кровать подъезжает к окну, АЭ делает знак,
и Манекены исчезают за дверью.



АЭ: Здорово, пацаны! Я, чтоб вы знали, Артур Эдуардович. И к вам теперь, выходит, нахально навязался. Но вы, Федор Иванович, и вы, Яков Маратович, сами виноваты, что вы такие есть. Мои службы разнюхали здешнюю обстановку до последнего пука. Поясняю: остохренело лежать мне среди вышколенной дворни, тошнит от вида. Найдите, говорю, где хотите, самых живых, не то всех порву. Ну, вы двое и оказались живее всех живых. Первейшие, доложили мне, приколисты.

ФИ: Насчет себя не скрываю, я действительно протоколист. Только научился писать, сразу стал вести протокол. И записывал, записывал… А после сличал показания. И ни фига не становилось яснее. Откуда-то в детскую башку затесалась идея, что должна быть гармония. А нигде. Слушаю, спрашиваю, записываю, сличаю. Дичайший раздрай! Ругаются, врут, рыдают, клевещут  и пьют. Только радиоточка с утра до вечера поет ангельским голоском: «Ах, хорошо в стране советской жить! Ах, хорошо свою страну любить!..» Потом подрос и бросил записывать, но вести протокол не перестал. В уме своем небольшом проворачивал комья событий, поступков и слов, большей частью лживых… и пытал – почему? Никакой протокол не помогает, если у следователя нет уже готового ответа. А потом я наконец перестал глядеть на других, но обратился внутрь, к своим накопившимся глыбам. И однажды без всякого протокола понял, что все мои беды, пришедшие будто бы извне, имеют источник во мне самом. И стал изо всех сил бороться с этим источником.

АЭ: И помогло?

ФИ: Ни фига.

АЭ: Вот и я им толкую, что никакие лекарства не помогают, а они мне научным образом врут.

ЯМ: Трава растет. Птичка поет. Человек врет. Может быть, это закон ботаники. У меня был знакомый, который врал даже к своей невыгоде. Пускай в убытке, зато приврамши. Может быть, пружина так закручена.

АЭ: А вы сами разве не привираете?

ЯМ: Бывает, что и надо. Чтобы скрасить момент. Многие люди, понимаете, любят убиваться по каждому случаю. Ну, иногда приходится намекнуть, что необязательно кричать караул, когда можно еще сказать «Да здравствует!» И как вы думаете, что я имею за эту работу? Одна фифочка говорит: «Ой, дядя Яков, вы такой приколист, вам обязательно надо завести блох в свитере!» Хоть я и не против защиты животных, но почему именно блох и именно в моем свитере? Я этот свитер, может, берегу, как полковое знамя! Бабинька специальным образом вязала, чтобы хранил. И он хранит меня и от птичьего гриппа, и от свиной чумы, и от Голливуда. А я, значит, буду заводить в нем блох?

ФИ: Блог в Твиттере!

ЯМ: Ну да, в своем родненьком свитере. Это опять, наверно, Бриджит Бардо придумала. Разводила бы лучше гадюк. Они красивые и по свитерам не прыгают.

АЭ: Вижу-вижу, вы боец. Ваш дед, видимо, тоже был революционером? Ну – потому что сына назвал Маратом…

ЯМ: Мой дедушка был мастером строительства мужского костюма! И он так любил революцию, как можно любить кровавый понос. А с этим бандюгой Маратом вышел самый настоящий красный детектив. У нас время есть? Потомучто рассказывать долго.

ФИ: Кто знает, есть ли у нас время?

АЭ: Наука врет, что времени еще до хрена. Так что вперед, Яков Маратович!

ЯМ: Дедушка был талант, чего не скажешь о внуке. Меня каждый раз ударяет в лоб, когда вижу то, что происходит само собой: один учится-учится, пыхтит-пыхтит – и смятка. А другой подойдет, глянет, возьмет в руки ножницы – шедевр! Но тут-то и явились красные, с такой себе гигантской идеей, что они всем равны. А потому могут на всех… с колокольни, главное, чтоб взлезть и сбросить колокол. Им не шедевры нужны, а тужурки из кожаных диванов. Вы, конечно, знаете, каковы они были, кожаные диваны. Бабушка графа Льва Николаевича рожала на этом диване его отца Колю. И матушка графа на том же благословенном ложе родила Левушку. И графиня Софья Андревна там же принесла всех своих одиннадцать, если не вру, детушек. И дочери своей Татьяне Львовне наш великий граф наказал плюнуть на докторов и приезжать донашивать и рожать на все тот же диван. Потому как у Татьяны Львовны уже случилось три выкидыша, и медицина развела ручками. И Татьяна Львовна приехала, улеглась на диван и благополучно разрешилась. И после этого вы хотите, чтобы дедушка сдирал кожу с благородной мебели и стряпал им поганые тужурки? Нет, дедушка с бабинькой решили уж как-нибудь перебиться. Но потом красных босяков стала признавать гордая Европа, первым делом, конечно, заклятая парочка друзей – Франция с Германией. И босякам, чтобы выехать в свет, надо было утереть сопли и прилично одеться. Дедушка снова стал строить костюм и даже фрак и смокинг. А потом в нашей квартире появился этот самый Марат. Он рекомендовал себя главным начальником по расстрелам и больше всего любил совать каждому под нос револьвер системы наган. И рассказывать, что он прострелил из него столько бошек, сколько у вас нет волос в носу. Скорей всего, этот плюгавый чекух нагло прибрехивал, но от этого было не легче. Он явился с разнарядкой на полное обмундирование, потому что Красбосякбюро переводило его на дипломатическую службу. Плюгавому Марату так понравилось в дедушкином доме, что он почти что поселился там со своими баснями о разлетающихся мозгах. Дедушка, чтобы скорее освободиться, превзошел себя, но чекух приносил все новые разнарядки – на пальто, плащ и даже вдруг на дюжину белья. Тут уж дедушка сухо отрезал: «Кальсонов не строим!» И еще это светило дипломатии любило расписывать подробности издевательств над «шарлотками» - так он называл дворянок, попадавших в Чеку. Это, значит, в честь прекрасной Шарлотты Корде, заколовшей когда-то в ванне прародителя всех этих маратов. От таких россказней у дедушки булавки на раскрое становились дыбом. А бабинька вообще пряталась чуть ли не под кровать.

АЭ: Вот таких падел, которые любят кучей измываться над безоружными… – я их просто нивелирую. Устраиваю дуэль – и сразу падлы с мокрыми штанами. Мне по душе такой расклад, как в фильмах Сержио Леоне: у тебя кольт, у меня кольт, и третий лишний. Но трусливые падлы всегда стараются кучей – и на того, у кого даже кольта нет.

ЯМ: Главный из всех ужасов был тот, что бабинька уже донашивала папу. И паскудный чекух стал требовать, чтобы в случае мальчика записали Маратом. В его, видите ли, честь. Был Шлемка Гузник из Пицуева, а стал Марат из самого Парижу. Что же, дедушка не был герой Плевны, а бабинька не была Шарлоттой Корде. Кто может от них этого требовать, пускай сперва посидит в Чеке. Когда тебе суют под нос вонючий наган и терзают картинами расстрельных подвалов, нелегко возражать, что имя Исаак тебе кажется благозвучнее. Родился папа, и плюгавец проследил, чтобы в метрике сделали запись по-евонному.

АЭ: Очень надеюсь, что по красному обычаю этого чекистодипломата потом отозвали, заперли, поломали руки и ноги, помочились на плешь и расстреляли как германского шпиона.

ЯМ: Кто знает? Но поправить ничего не удалось. С этим именем папа ушел на фронт, с ним выкарабкивался после войны. Но я теперь Маратович – в честь папы, а не в память парижско-чекистской сволочи.

ФИ: Послушайте, какое все-таки извержение мирового сортира должно было случиться, чтобы нами неограниченно завладали всякие дыбенки, кагановичи и прочие джугашвали!

АЭ: Сортир всегда взрывается, когда король отпускает вожжи.

ЯМ: А бывает, карта так падает, что в колоде нет короля.

АЭ: Ну хоть какой-нибудь должен быть!

ЯМ: То, что должно быть, и что есть – это такая разница потенциалов, в которой трепыхается вся философия. Такое вам может быть, чего никак не должно быть!.. И папа при них, отвращаясь, должен был прожить всю жизнь, родившись буквально под наганом Марата.

АЭ: А мой отец был принц Эдуард, и сам я – король Артур.

ЯМ: О! Вон оно что! Славно встретиться наконец с королем!.. И как называется ваше королевство?

АЭ: Манилэнд.

ЯМ: М-м-м… Не слыхал. Меня, знаете, с детства не полюбила география. Когда-то я как-то усвоил, что есть Советский Союз и Америка. Между ними Германия, Англия, Франция и всякая мелочь. А теперь включишь случайно телик, а там тебе настырная барышня – «военный переворот в республике Бум-Бум», «государство Ням-Ням аннексировало Трали-Вали»… Я немедленно все выключаю. Думаю, уж нямнямы-то с бумбумами разберутся без меня… Папу никто не спрашивал, надо ли воевать финнов. И у меня не спросили тоже, как им жить, чтобы не развалиться на куски. Так что пусть география меня и дальше не любит, я не в претензии. А это ваше Мани-Шмани – оно далеко от Израиля?

АЭ: Ну, от Израиля как раз очень и очень близко.

ЯМ: Это нехорошо.

АЭ: Отчего же?

ЯМ: Опасно. Всегда опасно находиться поблизости от места, где скопилось много евреев.

АЭ: Почему это?

ЯМ: А я знаю, почему? Опасно прятаться в грозу под высоким дубом. И опасно селиться там, где скопилось много евреев. Может, так следует из учебника физики. Или календаря майя. Но это есть. И мне достаточно.

АЭ: Ваши опасения устарели. Никаких проблем с Израилем. Проблемы совсем-совсем в другом.

ФИ: В престолонаследии. Не так ли, ваше величество?

АЭ: В точку. Именно так.

ФИ: Обыкновенная подножка всем монархиям. Особенно на Руси. Когда Карамзина спросили, какой способ правления он считает наилучшим, наш мудрый историк ответил: «Несомненно, монархию». И добавил: «Если бы не случайности рождения». Вот почему теперь большинство надеется на выборы.

АЭ: Так ведь и выбрать некого!

ФИ: «…старик Державин, думая о смерти, ночь не спал и бормотал: “Вот черти! Некому и лиру передать!”»

ЯМ: Державин, который с Ширвинтом?

ФИ: Не то. Совсем старый. Двести лет назад. Старик Державин бродил с лирой на горбу днем с фонарем и все чего-то высматривал. Когда его вежливо спрашивали, какого, дескать, лешего потерял, он отвечал: «Ищу человека».

ЯМ: И тогда, значит, с этим было трудновато?

ФИ: Ну, не до такой степени, как нынче, но тоже не враз.

По ночам бродил в своей мурмолочке,
Замерзал и бормотал: «Нет, сволочи!
Пусть пылится лучше. Не отдам!»

ЯМ: Так, что ли, никого и не нашел?

ФИ: Нашел, Яшенька, нашел! И уж такого нашел, что всем на зависть. В последний, можно сказать, момент. Но передал.

ЯМ: Легко передается только сифилис. Да и то не в нашем положении.

ФИ: О нашем положении не будем. Оно ничем не лучше королевского.

АЭ: А где он нашел своего? Может, и мне там пошарить?

ФИ: В Царскосельском лицее. Только в одной воронке две бомбы не живут.

АЭ: Пока не припекло, я и не подозревал, что вокруг такой пустырь.

ФИ: Ваше величество! Все королевства гибли. Это закон природы. Что вы, право, стенаете, прямо король Лир какой-то!

ЯМ: Когда гибнет чужое, можно подходить философски. А когда свое – так больно же!

АЭ: Пацаны, вы не знаете, что такое – всю жизнь строить свой замок, гранит на гранит, медью окантовывая, чувствуя растущую мощь свою, – и враз очнуться!

ФИ: А королева не может помочь?

АЭ: С появлением телевизора стало почти невозможно вырастить настоящую королеву.

ЯМ: Вот мне со школы не давал покою закон Ломоносова-Лавуазье: ежели сколько чего в которое место прибудет, то столько же из другого места этого же и убудет. Следовательно, чт; есть прогресс? Жратва стала хуже, зато ее везде полно; информация увеличилась в тысячу раз, зато мозги стали тупее; парфюмерия рисует нам красавицу, а по глазам видать, что драная кошка.

АЭ: Ну уж в этом предмете, Яков Маратович, Вы вряд ли специалист. Небось, как присватали вам пухленькую евреечку, так и прожили счастливо до самого некуда.

ЯМ: Я не специалист? А кто же тогда?! Да любая подушечка моих пальцев может служить экспертом в «Плейбое»!.. Я, пожалуйста, могу согласиться с вами, что следует найти настоящую королеву, а после уже биться только за принцип – и это достойно джентльмена. Но сами упомянули телевизор – сколько раз нужно обжечься, чтобы понять, что не все то золото, что нам подсовывают. А чем больше обжигаешься – тем больше опыт. В конце концов ты можешь просветить любую насквозь не хуже рентгена, да только уже ничего не надо.

ФИ: Вольно тебе врать, Яшенька!

ЯМ: Разумеется, вольно, Феденька! Когда мужики гуторят про баб, невозможно не врать. А правда, если ты о ней имеешь представление, утаивается для самого себя. Людям интереснее занимательная лжица. Мне всегда нравились дон-жуанчики, которые умели изящно и тонко прилгнуть. Элемент мужского искусства! А грубые скоты с грязными подробностями всегда вызывают в памяти Шлемку-Марата: как он, размахивая наганом и брызжа слюной, брешет об издевательствах над «шарлотками».

АЭ: А знаете, пацаны, у меня как-то не выходило в жизни с хорошими разговорами… Сперва, может, сильно целеустремленный был, все лишнее отметал. Потом стали меня побаиваться, крут я был, конечно, со всякими уродами – да ведь без этого никак. А еще позже такая скучковалась вокруг солидная публика, что тянет повеситься от одного вида. Кстати, об этом, самом главном. Вот нашелся бы добрый самаритянин, изготовил бы славное питье и дал бы мне, как обычное лекарство. В момент, когда мне хорошо. И уснул бы я тихонечко – и все. Пусть потом грызутся за королевство – я уже далеко…

ФИ: Так за чем же стало, ваше величество? Разве мало послушных подданных?

АЭ: Вы не поняли главного, Федор Иванович. Если я распоряжусь, значит буду об этом знать, буду ожидать момент, подозревать и нервничать. Какое уж тут «уснуть спокойно»! Нет, добрый и милостивый должен бы сам догадаться… Как утверждал какой-то профессионал, искусство – это не «что», а «как».

ЯМ: А моя бабинька говорила – кода легко и сытно, любой дурень умеет развеселиться. А попробуй, Яшенька, не унывать в тюрьме… Я попробовал. Действительно, не филармония.



Занавес.



ДЕНЬ



Сцена представляет собой шикарную палату, или, скорее, залу с одной стеклянной стеной, за которой – оранжерея. Все наши ЛИЦА теперь на прекрасных самодвижущихся и самоподнимающихся кроватях. В оранжерее то и дело включается фонограмма соловьиных трелей.



АЭ: Ну чего бы еще вам хотелось от доброго короля Артура?



Федор Иванович вытаскивает из-под подушки диск и показывает АЭ.
Немедленно появляется Манекен, подходит к АЭ, уходит, возвращается
с устройством, вставляет диск. Неожиданно и мощно вступает монашеский хор Валаамского монастыря. АЭ делает знак, Манекен подходит, отходит, выключает звук, подключает и вставляет наушник в ухо ФИ, взглядывает на АЭ и удаляется.



АЭ: Одно ухо у вас свободно, Федор Иванович, так что вы можете и нас слушать. А за то, что я так распорядился, не обессудьте. На то есть мои личные основания. Когда все внезапно рухнуло, на меня многие пытались мягко-нежно-настойчиво повлиять – ну, в смысле, надо облегчить совесть, ты поставить по свечке и тем заработать очки. Заветная мечта мелкого человека: затратить копейку, а получить миллион. Я их всех жестко послал.

ЯМ: Может быть, не обязательно было жестко? А так – мягенько – дать понять, чтобы не совались с копейкой в королевский дворец, где кругом куски золота с конскую голову.

АЭ: Не подумайте, что я не верю в Бога. Без Бога какой я король? Так, в лучшем случае, – пахан. Атеизм – это собачье дерьмо. И знаете, почему именно собачье? Мой огородник говорил, что оно даже как удобрение не годится. На атеизме не построишь ничего доброго хотя бы потому, что нет безусловного авторитета. Вся геометрия основана на пяти постулатах, принимаемых без доказательств. Человеческий мир по-доброму может быть построен на принимаемых без доказательств постулатах Бога. Мнение любого, самого великого человека можно оспорить, опровергнуть и высмеять. Бог неопровержим. Все его опровергатели обратились в химические элементы. Кто может удовлетвориться авторитетом пахана? Только секты, группирующие шестерок.

ФИ: Так почему же?..

АЭ: Я объясню. Мне давно уже хотелось сформулировать с последней ясностью. Слушателей не было. Так вот. Никакой справедливости на земле не только нет, но и не может быть в принципе. Ибо природа человека такова, что высшей справедливостью он считает, когда хорошо именно ему, а не соседу. Не каждый только признается, даже себе, лицемерят, как суки. Задача короля, если он считает себя ответственным перед высшим авторитетом, установить в своем хозяйстве максимально возможную справедливость. Это трудно, если б вы только знали, как это трудно! Люди, даже глупые, бывают очень хитры. Почти каждый из них непрерывно ведет подкоп твоих основ. У одного – мышиная норка, у другого – барсучья нора, а у кого-то – и медвежье логово. Уследить, пресечь, наградить, наказать – так утекает время. Но все, что я сделал, – сделал. И за все должен заплатить сполна. Таков высший принцип королевской справедливости. И когда ко мне приходят с увещеваниями, мол, сделай то-то и то-то, попросишь истово – многое простится, забудутся твоя жестокость, твои падения и провалы, твоя неправда, наконец… то я отвечаю: нет. За все должно быть заплачено сполна. Сделал – получи. Покупаешь – оплати.

ФИ: Но почему бы не обратиться за помощью?..

АЭ: За помощью я обращаюсь. Я прошу – никакого мне снисхождения, кроме справедливого суда.

ЯМ: Но, ваше величество, почему обязательно быть таким гордым? Когда я в детстве махинировал с конфетками, то очень радовался, что бабинька замечала не все. Какие-нибудь конфетки можно и простить.

ФИ: Человек ведь может осознать, преобразиться – и тогда совсем другой спрос!

АЭ: Ага, из Савла стать Павлом. Охотно верю, что это было. Но не в наше время. Оно, может, и лучше других, но не в пример мельче. Процесс называется эрозией. Были глыбы и камни – стали песочек и пыль. Никаких преображений никогда не видал. Лицемерия – сколько угодно. А что бабка моя покойница, думаю, святая, – так она всегда такой была, сколько помню. И ничуть не преображалась. А спроси она у меня: «Хочешь, я за тебя упрошу?» – отвечу: «Нет». Я хочу уплатить сам.

ФИ: Ох и горько же вам, ваше величество!..

АЭ: Горько, Федор Иванович, горько…

ЯМ: Когда я не понимаю мотивов другого, я спрашиваю: а многие ли понимают тебя, Яшка? Вот я вам прямо здесь доложу, чего прошу я. Господи, говорю я, да будет надо мною только Твоя святая воля, какова бы она ни была. Но если можно, не отправляй меня к таким же, как я сам, средненьким-обыкновенненьким. Особо хорошего я ничего не сделал, дурного, наверно, немало по мелочи, но чтоб выдающегося негодяйства – так вроде нет. Были какие-то порывы, были странные для других поступки, но ничего такого, как молния или водопад, или даже фейерверк. И мне это, Господи, никогда не нравилось, но я не мог стать водопадом, даже когда пыжился. И поэтому мой самый большой страх – попасть в камеру, где собраны такие же середнячки, не пропеченные до готовности. Не посылай меня к таким же, как я, Господи! А пошли, умоляю, к не таким! Пусть я буду у них учеником, слугою или просто деревянной чуркой.

ФИ: И что, Яшенька, списочек готов?

ЯМ: А как же! Он у меня на внутренней стороне лба начертан несмываемо: Кант, Гете, Наполеон, Константин Коровин, Володя Высоцкий и Йозеф Швейк. И если там у них не найдется нормального местечка, то пусть я буду обречен валяться под нарами.

ФИ: Какой неожиданный подбор…

ЯМ: А все самое бесценное, Феденька, есть неожиданность. Неожиданно мы прорываемся в этот мир. Неожиданно понимаем, что ничегошеньки не понимаем. Неожиданно встречаем главного человека в жизни. А ожидаемое – это так, рубль-два-десять: нескончаемый быт, вечные интриги и разнообразные проявления человеческой пошлости.

ФИ: Интересно, как бы ты понимал Канта с Наполеоном?

ЯМ: Будь уверен, в одной камере все друг друга понимают. Папа сидел – папа знает.

АЭ: Нелепость прошения может отчасти искупаться искренностью изложения. Но как лицо, имевшее дело с сотнями тысяч просьб, я вам скажу, дорогой Яков Маратович: вряд ли вам пойдут навстречу. Для какого-то – извините меня, ради Бога, – винтика… отлаженную машину не ломают.

ЯМ: Извините и вы меня, ваше величество! Я уважаю и ваш статус, и вашу отлаженную машину, только мы ведь о совсем других сферах… Для которых важный опыт солидных человечков может быть просто расходом энергии мимо цели. Если я верю в чудо, то не стоит тыкать в меня законом Ома: закон обязателен для меня, но не для чуда.

ФИ: А я вот думаю – если бы нас слушали эти разумники, которые декларируют свою нормальность… какими бы словами они нас вычестили… Обязательно и про палату номер шесть чего-нибудь…

ЯМ: Тебе, Феденька, не положено осуждать ближних.

ФИ: Ближних? Давай уточним терминологию. Не буду ничего сужать в угоду тем шорам, которые каждый сам надвигает на себя. Возьму так широко, как смогу: ближний для меня тот, кто задумывается о смысле своей собственной жизни. Уж какие там он выводы делает из пришедших мыслей, возможно, мне лично даже неприятные, – это дело его совести. Он отвечает за свое, я за свое, а наш бедный король Артур – еще и за своих подданных. Все, кто думает о смысле, находятся в общем… или одном… сверхфизическом поле, и у них есть волна, на которой можно переговариваться. А которые не желают задумываться – они нам не ближние и не дальние. Так, посторонние. У стилистически заточенных французов даже формула родилась: «жить чтобы жить». И на здоровье, конечно. И больше мне им сказать нечего, кроме слов вежливости: бонжур, мерси, оревуар.

АЭ: Я много раз имел дело с французами. Вот о ком сложена поговорка а копейку удавится».

ФИ: Может быть, не все. Очарованный Мопассаном Бабель написал парочку французских рассказов. И в одном из них герой – продавец, если не путаю, подтяжек, – просвещает автора: «Мы создали кухню, книгу и женщину».

ЯМ: Тут бы, для симметрии, ввести продавца кваса: «А мы пи-лю-вать хотели на вашу кухню, вашу книгу и вашу женщину!»

АЭ: И тут же сцепились бы врукопашную!.. Я ставлю на продавца кваса. Эти французики, сколь я их перевидал, удивительные хилятики. Знаете, до меня никак не доходит: как смог Бонапарт своей фантастической волей и даром – он сам, кстати, хилятик был – создать из болота скалу. Чудо это, колдовство или алхимия… Ну, просто пришел маленький корсиканский лейтенантик и в считанные годы построил армаду несокрушимую. До времени… На болото упал метеорит, вспыхнул на полмира… а потом все стихло, и болото снова мирно зачавкало.

ФИ: Вот и еще один поклонник Бонапарта.

АЭ: Поклонником обзывать неточно будет. Меня впечатляет масштаб загадки. Я прочел некоторое количество трудов добросовестных авторов. Они  изучили материал до каждой пушечки, схемы всех битв вычерчены и растолкованы до каждого редута, все вроде абсолютно понятно. Но абсолютно непонятно – как? Ну словно преподаватель музыкальной школы растолковывает секреты великого Паганини.

ЯМ: И мой дедушка был Паганини – в портняжьем искусстве.

АЭ: Да ладно, Яков Маратович, мы не покушаемся на все ваше святое. Но никому из нас уже не требуется костюм. У меня их, кстати, несчитано.

ЯМ: А я бы сосчитал. И, кроме того, их можно раздать бедным.

АЭ: Какие сейчас бедные? Бедный – это которому нужна корка хлеба. А сейчас – завистливые и несчастные. И то, и другое – от неправильного устройства головы. Но они сами совладать с этим устройством не в состоянии. От свободы они становятся только еще более завистливыми и несчастными. Им нужен добрый король, чтобы выбил дурь. У человека болит зуб, и он на стенку лезет от своего несчастья. Но приходит зубодер, один вскрик – и вот оно, блаженство! Так же из этих беспомощных людишек надо выдирать дурь – клещами. И тогда устраивается всеобщее благополучие. А вместо этого я тут загибаюсь от собственной клеточки.

ФИ: Так вы король-благотворитель?

АЭ: Естественно. Не зря же меня назвали Артуром. Коренное заблуждение гуманистов – что человек своей свободной волей может устроиться наилучшим образом. Единицы могут. А остальные либо немедленно начинают сосать кровь, либо покорно эту кровь отдают. Даже внутри любой семьи происходит то же самое. Без доброго короля все идет к чертям собачьим!

ФИ: Я думаю, что для взрослых людей ничего доброго сделать невозможно. Когда есть проблема корки хлеба – действительно, можно накормить. А так… Доброе учит ограничению аппетитов, а подавляющее большинство стремится зажрать все. Кто зажрал больше всех – тот и главный.

ЯМ: А я думаю, что добрый король Артур прав. Если бы бабинька не начала с младенчества вытаскивать из меня дурь, вполне могло получиться совсем чудовище.

ФИ: Но дальше-то ты уже сам старался?

ЯМ: Старался, конечно, но плохо.

ФИ: Все, кто старается, – не удовлетворены. Потому что они знают, к чему стремятся, – к недостижимому. А которые не стараются, те очень даже собой довольны. Вокруг, говорят они, сплошные сволочи, но мы-то совершенны…

ЯМ: Почему твоя правда, Федя, всегда так неоптимистична?

ФИ: Оптимизм и пессимизм – всего лишь две разновидности ограниченности. Мудрость лишена таких границ. Опять же потому, что она видит цель. И эта цель, конечно, вне физического обладания.

АЭ: Нам сейчас только не-физическое и доступно. Такое тонко-воздушно-нематериальное… А я, по правде, уже стосковался по физике. Я ведь вам не мудрователь какой-нибудь. Я человек дела. И я умею решать конкретные задачи… Оказалось, однако, что система, построенная на единственной личности, живет не дольше одинокой бабочки. Что должно обеспечивать преемственность, Федор Иванович?

ФИ: И я ведь не мудрец, ваше величество. Я простой наблюдатель. И я не верю всезнайкам. Кто говорит, что он все знает, – тот просто дурак. Я думаю, что преемственность, крепость и саму жизнь обеспечивает дух. Одухотворенный народ создает, множится, изумляет окружающих. Дух покидает непобедимый народ – и он исчезает, как какая-нибудь стая саранчи. Покуда люди имели ценности, несравнимо более высокие, чем жрать, они и осознанно, и неосознанно берегли животворный дух, как берегут с трудом добытый огонь… Боюсь, что не в то время затеяли вы строить королевство, Артур Эдуардович.

ЯМ: Федя, не трави королю душу. Какой-нибудь шахиншах за такие слова уже посадил бы тебя на кол. В нашем положении то замечательно, что нет дешевых иллюзий. Осталось только самое дорогое. Дедушка всегда говорил, что от дешевки надо избавляться при первой возможности. А я спрашивал: но как? как определить, где дешевка и где самое дорогое? ведь люди смеются, когда ты бережешь какой-то клочок бумаги, который не деньги? кого я должен слушать? И дедушка ответил: «Когда внезапно проснешься ночью, не торопись во что бы то ни стало опять заснуть. Послушай свое сердце. От его толчка ты проснулся. Оно тебе хочет что-то сказать».

АЭ: Э-э, пацаны, если бы я слушал свое ночное сердце, то давно бы жил в монастыре.

ЯМ: Не знаю, не знаю. Про монастырь дедушка не упоминал и единым словом.

ФИ: Я всегда думал – совсем не случайно мы созданы такими разными. Ведь это нужно для чего-то! Не зря же тираны одержимы унификацией, проливают ради нее реки крови, а потом мы рождаемся опять непохожими. Не значит ли это, что главная задача у каждого все-таки своя, немного не такая, как у других?

ЯМ: Вот и я то же самое говорю, когда меня начинают учить: закажи себе устриц, попробуй луковый суп, съешь кусочек пудинга… Если я люблю правильный борщ и настоящие мамины котлетки, то для чего в меня впихивать французский супчик? Нет, как раз против нации я контр не имею – но только пока она не лезет с поучениями.

АЭ: Ну, как правитель я полагаю, что можно быть шире: в пустяковых вопросах стоит и уступить. Если народ желает жрать баланду, надо милостиво разрешить ему это.

ЯМ: Виват! Виват! Виват!



Занавес.



ВЕЧЕР



Обстановка та же, что и во 2-м действии.



АЭ (торжественно): Внимание, пацаны! Сюрприз!



Выключается общий свет, прожектор высвечивает пятачок сцены, на который выскакивают три Танцорки, приодетые лишь слегка, но без вульгарности. Они по-настоящему хороши. И под со вкусом подобранную музыку они танцуют зажигательно, но не переходя грань. Музыка кончается, Танцорки исчезают, включается общий свет.



АЭ: Ну, каково?

ФИ: Музыка, наверно, хорошая, хотя я уже далек… И девушки молодцы… Но я как-то отстал от современного балета…

ЯМ: Ха, балет! Эта пляска называется «Возьми меня сразу»!.. А если не можешь, тогда поговорим об искусстве.

АЭ: Но внутри или снаружи ничего не зажглось?



Молчание.



АЭ: Так, понятно. У меня тоже ничего. Это была так… проверочка. На случай… Дай, думаю, товарищей порадую… Случай не появился… Должен сказать, что теперешний король – это вам не какой-нибудь Людовик четырнадцатый. Особенно, пока ты не достроил свой Версаль. Все время как под током. Всем до балды, что ты рассчитан только на 220 вольт. Дают и 380, и все 500. Крепчай или сходи. У большинства отдельные детали перегорают. Или, скажем так, приносятся в жертву. У каждого свои. Правда, представители древнейших наций – в ваш огород, Яков Маратович, – они как-то лучше приспособлены. Больше заботятся только о себе. То есть болтать могут обо всем, а сосредоточены узко на себе. Ну, наверное, китайцы… Но я с ними почти не работал.

ЯМ: И вы хотите сказать, ваше величество, что одна древнейшая нация таки сильно подпортила ваш организм?

АЭ: Не наезжайте на короля. Вы же понимаете, что я теперь никого не ем. Мы уже говорили об этом, правда? Есть люди – безотносительно к нации, Яков Маратович! – гармоничные, как… как растения. Сигнал поступает почти что на клеточном уровне: мне хорошо – значит, все правильно. И отсюда единственная задача – делать так, чтобы мне и дальше было хорошо. Счастливые люди, завидное устройство. Я, конечно, тоже не хочу, чтобы мне плохо… Но когда у меня все-все-все есть, то от этого только тоска. Мне надо было построить идеальное королевство. А ничего идеального не бывает на Земле.

ЯМ: Извините, ваше величество, я, кажется, был неловок.

АЭ: Пустяки! Но я ведь хотел потрепаться о веселом. Так вот, первой жертвой идеалу стала способность… не говорить с девушками об искусстве. В общем, конечно, у королей хватает и других развлечений, но подданные недостаточно счастливы, если их властелин… м-м-м… промахивается. И вот является ко мне знаменитейший специалист и говорит: «Мы вам замечательно и восхитительно поставим платиновый… шпингалет, и вся система без всяких для вас беспокойств будет работать, как натуральная. Микромоторчик на атомных батарейках… м-м-м… прелесть!» А я отвечаю ему со всем королевским политесом: «Слушай, лепила, ты вон седой почти и очочки нацепил – не стыдно тебе, старому козлу? Никогда по ночам не рыдал и не рвал на себе волосочки от того, на какую шпингалетину жизнь положил?» А он мне: «Ваше величество, современная медицина есть чисто конкретный бизнес, какой может быть стыд?.. Платиновый – само собой, самый лучший будет!» Вот так я перешел окончательно к разговорам об искусстве.

ФИ: Был в 19-м веке такой русский библиотекарь Федоров, большой оригинал, спал в той же библиотеке на сундуке с книгами. Так он именно и язвил человечество за то, что оно все силы растратило на всякую шпингалетину.

ЯМ: Язви не язви – ничего другого в этом мире не получится. Я не знаю, может, это вправду одна древнейшая нация со своим ссудным процентом так направила людей, но как только они уверяются, что отныне могут всегда нажираться до отвала, так сразу становятся похожи на испорченных детей – дай новую  игрушку! Надоела – выкинуть, давай другую! Маленькие детки – такие солнышки… каждый раз поражаюсь их превращению в дрянь…

АЭ: Вот поэтому и нужен добрый король. Как сила, не позволяющая становиться уродом!

ФИ: Да, так мы всегда – начинаем с девушек и танцев, а приходим к неотвратимости гильотины.

ЯМ: Насчет девушек я могу закруглить вопрос как специалист предмета. В юности мы бываем глупы и прожорливы – набрасываемся на все, что шевелится. Но, «кто вовремя созрел» , тот вырисовывает в голове некий образ своей женщины, не фотографию, не портрет, а магнетический образ. И, как бы ни изощрялось искусство притворства, но ты подходишь и видишь: не мое.

ФИ: Благо человечеству, Яшенька, что твой магнетизм – большая редкость. А то бы вообще детей не делали. Так бы и крутили все время носом – не мое!

ЯМ: Ладно, зайдем с тылу. В старину у родителей для выросших детей имелись практические советы. Вот, к примеру, когда я впервые ухаживал с серьезными намерениями, бабинька посоветовала: «Ты ухитрись взглянуть, какие у нее простыни. Если девушка крахмалит и гладит белье – на нее вполне можно положиться».

АЭ: Ну и как, удалось положиться?

ЯМ: Не-а.

АЭ: А простыни хоть были в порядке?

ЯМ: В том-то и дело, что нет.

АЭ: Пацаны, не сочтите за слюни, но мне удивительно хорошо с вами! Давайте, знаете что? Давайте я распоряжусь о трех бокалах – первостатейный будет напиток, не эрзац! И мы дружно, пока момент правильный, выпьем и вместе сладко уйдем. Вместе, пацаны! Вме-сте!

ФИ: Простите, ваш-ство, рады бы уважить, да вера не дозволяет.

ЯМ: А мне тоже бабинька наказывала, что иногда надо потерпеть… И вообще – почему вы уверены, что обязательно создавать акционерное общество?

АЭ: Эх! Я хотел, чтобы втроем, как Герцен с Огаревым на Воробьевых горах, - обняться и поклясться в вечной верности…

ФИ: Погодите, а кто там третий?

АЭ: Дух дружбы, вот кто!

ЯМ: Жили-были три японца: Як, Як-Цидрак и Як-Цидрак-Цидрак-Цидрони… ципа-дрипа-лямпомпони…

АЭ: Вот ципа ваша дрипа – совсем не к месту.

ЯМ: Не надо сорри – миль пардон!

АЭ: Дружба, пацаны, – это все! У меня когда-то были друзья, даже клятвы были в верности… Блеск золота убивает не хуже пулемета… А так не хочется уходить в одиночку!..

ЯМ: Одиноким ты прорываешься в этот мир, полный скорбей и печали, одиноким покидаешь его, не утолив свои чаяния…

ФИ: Постой, Яшенька, откуда это? Не припоминаю.

ЯМ: Извини, Феденька, я, кажется, сам сочинил по ходу пьесы.

АЭ: Ну вы, приколисты Судного дня, неужели вам не страшно?

ЯМ: Раньше надо было думать, как сказала бабинька, когда меня выперли с работы за то, что я им ляпнул на собрании.

АЭ: «Раньше» я делал дела. Вы бы сказали такое Наполеону, когда он загорал на острове Святой Елены?

ЯМ: Обязательно. Только я бы и гораздо раньше ему говорил: «Думай, Наполеоша, думай! Хоть ты им всем не чета, но не задавайся. И не утопай по горло в конкретике. Думай иногда об абстрактном. Иначе после тебя любимая Франция впадет в ничтожество. Прямо вот так сразу с величайшей вершины в низменность мелких потребностей. А ты ведь не этого хотел, Наполеоша!»

АЭ: Остается пожалеть, что вас там не было. Вообще-то вас, я думаю, много где не хватало.

ЯМ: Может быть. Как ответила бабинька, когда я ее в детстве спросил: неужели она тоже умрет? – Может быть.

АЭ: Предположим, мне надо оставить завещание. Не такое обыкновенное, типа это – этому, а то – тому. Нет, не такое, как оставил актер Шекспир – не автор гениального «Гамлета», а просто заурядный умирающий человечек: «Лучшую кровать отдайте моей дочери Анне». Раздать кровати для меня не проблема. А вот оставить завещание как квинтэссенцию прожитой жизни… Зачем-то у меня все это было? Зачем-то я, надрываясь, строил свою Вавилонскую башню? Ну вот и написать а завещании: «Не стройте!» – или «Стройте лучше!» – или «Не ввысь, а в глубину!..» Ни хрена я им не напишу. Страдания были, а выстраданной истины нет. Всю жизнь я знал, как надо сделать, чтобы было правильно. А сейчас не знаю. Какая-то мелочь, которая решила сожрать мои кости, перевернула все вверх дном. Так ведь не должно быть… «Я умираю, пацаны, но дело наше правое, стройте, пока не опупеете!» Что-то вроде было бы успокоительней. Передаю, мол, эстафету. Ничто типа не прерывается. Хрена вам! Все прервалось! Все самое когда-то важное стало – тьфу!.. А вот если бы мы все так втроем лет на тридцать раньше… Может быть. я бы и понял чего?..

ФИ: Как вы думаете, почему нам открыта свобода путей при всем разнообразии их? Можно выбрать путь совсем уж ничтожный, погибельный – и нигде не загорается красный свет? Почему бы просто не написать огнем на скале: иди только прямо, иначе будешь немедленно наказан?

АЭ: Не знаю.

ФИ: И я не знаю. Могу только строить предположения. Например, что все приборы нам даны. Ну, допустим, это разум, совесть и главные для нас книги. Ориентиры поставлены. И ты сам должен становиться лоцманом в своем море. И если тянет в заманчивую пропасть – помни, что ты сам выбираешь.

АЭ: Может, все это и справедливо, но нисколько не утешительно. Утешения хочу, а не философии!

ФИ: Чего проще? Давайте пригласим священника.

АЭ: Нет! Я же сказал, что платить не отказываюсь. Но вы-то, мои последние друзья, можете как-то меня утешить?.. Яков Маратович, расскажите историю!

ЯМ: Историю могу. Это у меня только с географией плохо… Ну, значит… Когда жизнь моя как-то ублагополучилась, появился один знакомый, который утверждал, что он родственник. Вы, конечно, знаете, что существуют такие… коллективисты, которые, чем больше родственников – тем вышей самооценка. Я вот простенько устроен: встречаю человека, заговариваю с ним и вдруг вижу, что он мне родной, и радуюсь. А они раскапывают пласты истории, чтобы убедиться, что когда-то пересеклись Икс с Игреком, а потому все потомки Зета – родственники. И по этому случаю собираются в круг, выпивают сарсапареллу и провозглашают звуки. Только упаси вас Бог высказать им не похожее мнение. «Ты, Яшка, не наш! – скажут они вам. – Ты просто выродок!» Знаете, некоторые люди совсем не стесняются прямо при вас резать и правду, и матку. Тот самый Марат, который Шлемка Гузник, так он не стеснялся выкрикивать такие вещи, которые порядочный гражданин постесняется прочитать со стены общественной уборной. Ну, мы с вами говорили, что все индивиды могут быть очень разными, и в этом тоже должен быть какой-то смысл… И этот, значит, знакомый родственник зачастил в дом со своим замечательным романом о пра-прабабушке Саре, а заодно пообедать. Видите ли, у пра-прабабушки была сестра, и ей посчастливилось выйти замуж за Мойшу, который имел троюродного брата Мордку, по-вашему Мордехая… Так вы ни за что не поверите – наш дорогой знакомый и есть потомок того самого Мордехая. И таки вот вам доказательство, что мы родственники!.. Хорошо, пускай теорема доказана этим лазальщиком по родословному древу. И что мне прикажете делать? Танцевать на балконе «семь-сорок»? Каждый имеет священное право быть дураком, но позвольте мне пользоваться им индивидуально… Хотите, скажу вам чистую правду: даже у меня имеется целая куча недостатков. О некоторых я .. не догадывался, подсказали добрые люди. А от одного из этой кучи я – не подумайте, что рисую из себя страдальца, – но сильно натерпелся. Понимаете, покуда человек мне в борщ не наплевал, я не могу сказать ему «нет». Не то чтобы я был такой сильно воспитанный, но когда следует просто закрыть дверь, я почему-то говорю: «Проходите, пожалуйста». И, которые все в жизни чуют своим специальным носом, - те пользуются… А потомок Мордехая был не просто по части откушать. Он был из тех самородков, которые долго-долго вынашивают свой тезис. При этом у них даже наблюдаются все признаки беременных… Спервоначалу я относил эти признаки на счет изъянов воспитания. Но однажды, когда тезис был окончательно выношен, его родили прямо на моем пороге. «Яков, – сказал потомок, даже не вступив еще, как полагается, в порядочный дом, – почему ты не ходишь в синагогу? Уже можно, теперь за это ничего не будет».

Как имеющий упомянутый недостаток, я отвечал изящными жестами и мимикой – подымал брови, пожимал плечи и разводил руки… Ну, был обед. После обеда потомок пытался расспрашивать домашних о том, что его никак не касалось, потом попросил включить телевизор для его любимого сериала, потом полчаса сидел в сортире и наконец догадался уходить.

ФИ (слабым голосом): Яша…

ЯМ: Что Феденька?

ФИ: (так же): Ты крепись, Яша… И продолжай… Ты понял, да?..

ЯМ: Понял, Феденька… Понял, милый… (Коротко, сдавленно всхлипывает. Пауза. Потом продолжает, уже как-то механически.) Значит, он уходит… Но уже открыв дверь, слово в слово рожает свой драгоценный тезис: «Яков, почему ты не ходишь в синагогу? Уже можно, теперь за это ничего не будет!»

Некоторые самородки так носятся с вываливающимся тезисом, словно это писаная торба. Наверно, от незнакомства с Гегелем, а то бы они знали, что на каждый тезис есть свой антитезис… О-ох!..

АЭ: Что с вами, Яков Маратович?

ЯМ: Ничего выдающего… Значит, об антитезисе… Я его выложил потомку прямо в нос: «А зачем тогда ходить, если за это ничего не будет?» Родственник даже присел и вылетел, как никогда не вылетал. Да… Но часа через полтора вернулся. Распахнул дверь и крикнул: «А затем, чтобы не отрываться от коллектива!..» О-о-ох!..

АЭ: Вам плохо, Яков Маратович?

ЯМ: Обыкновенный укол… Прямо в самое сердце…

АЭ: Тогда сейчас же врачей!

ЯМ: Ни к чему. Давайте прочту вам стишок.

АЭ: А мне кажется – лучше врачей.

ЯМ: Нет, лучше стишок.

АЭ: Ну, если не очень длинный.

ЯМ: Не длинный. Слушайте:

– Папа, как ты?
– Слава Богу.
– Папа, как ты?
– Слава Богу.
– Папа, не молчи, ответь!
– Извините, но ваш папа умер.

АЭ: И это все?

ЯМ: Куда уж больше?

АЭ: А в чем прикол?

ЯМ: Прикол в том, ваше величество… что нас осталось двое.

АЭ: Что?.. Федор Иванович!.. Федька, отвечай!!. Ау-у-у-у!



Занавес.



Январь 2013.