Иной мадьяр

Иной мадьяр не виноват, что он мадьяр

Швейк






В этом старинном уездном городке я оказался совершенно случайно. У меня была толика денег, но пропасть времени – и вот я установил режим беспощадной экономии, чтобы на сумму эту прожить как можно дольше.

Каждое утро, едва рассветало, заставлял себя бежать. Бегал по разным дорогам, узнавая городок и окрестные деревеньки. Редкие прохожие удивлялись, а то и шарахались. Тело скрипело и ныло в самых разных местах, но я с дурацким злорадством истязал его, увеличивая нагрузки, – как будто именно оно было во всем виновато.

А как еще мне было казнить себя? Запас язвительных слов был израсходован в первые дни. Память прокручивала одни и те же картины, как закольцованную киноленту. Картины, от которых сперва обдавало жаром стыда, а теперь только покалывало где-то под диафрагмой. Хорошо еще, что по ночам «кина» не было. Я вообще не видывал связных ночных картинок, во сне – только сумбур да нелепости.

Ныне в остуде и одиночестве меня поражала степень собственного ослепления. Надутый индюк – гордился честностью и неподкупностью, а поймался на наживку самой грубой лести. Премия «Золотое перо», премия «Стиль», похвальные отзывы «стариков»... ведро бы тебе из сортира на голову!

Они подбросили мне эксклюзивный компромат, дали сладкую возможность заиграться в роли Шерлока Холмса, создали искусственное, но как будто только мною самим преодоленное препятствие – и все для того, чтобы я взорвал бомбу, самую мощную в своей газетной практике.

И когда экстаз борьбы сменился привычной опустошенностью и дым от взрыва стал рассеиваться, ко мне явилось мордатое чмо и нагло, в открытую положило на стол жирную пачку как бы нарочито залапанных бумажек.

– Шеф велел передать, что остается вашим должником и готов исполнить любое пожелание. Ведь вы размели наших конкурентов в пыль!

Дальше было совсем скверно. Я заорал, бросил ему пачку в морду, ворвался в кабинет редактора и визжал там буквально как свинья под неверным ножом.

– Ну-ну, малыш! – от звука его отлаженного лживого голоса у женщин, как говорили, начиналась дрожь в коленках. – Мы замечательно поработали. Ты никогда не был столь великолепен. Ты стал мужчиной, и тебя ждет еще много побед.

– А ты!.. Ты!.. – визжал все еще недорезанный подсвинок, – ты – собачье дерьмо на выставке орхидей!.. Последняя шлюха возвышается над тобой, как Монблан!.. Ты солитер в кишке пахана, опарыш в отхожей яме!..

Бывает так, что ничего не остается, кроме как покончить с собой.

И я покончил.

Вспомнил о наследственном домике бабушки и нырнул в него, как в инобытие.

Я ушел от всех «своих», не сказавшись, потому что для них в произошедшем ничто не казалось страшным: с волками жить – по-волчьи выть.

Если бы я прежде не возносился – не пришлось бы и расшлепываться в блин. А теперь у меня не было пути, и только по-детски хотелось удрать в позапрошлый век, где дуэльный пистолет ставил классную точку в конце неверной фразы.

И вот я бегаю по городку, копаю огородик, да еще захаживаю в церковь на площади – единственное место, где можно вообразить себя в позапрошлом веке. Я, конечно, и там чужой, и бабки шпыняют, чтоб не торчал столбом, и глаза приходится закрывать, чтобы по привычке не отмечали деталей для журналистских надобностей, – но есть там такое пение, ну хоть бы вот это... «Господи, воззвах к Тебе, услышь меня...».

Сказать ежели совсем без вранья – а я так себе положил, что при ловле на вранье добавлял лишний километр бега, – ничто не помогало радикально. Новая жизнь не складывалась. Временами так было паршиво – хоть вой. И что дальше? Что? Куда бежать?

Когда-то посмеивался над дурацкой фразой «Никто меня не понимает», – было бы, дескать, чего понимать. Ну а как рассказать другому про мое крушение, если для него оно и не крушение вовсе, а нормалек? Под машину не попал, все цело, газет теперь всяких навалом – зарабатывай...



В нашем не блистательном храме я всегда видел ее на одном месте – у иконы Богоматери, и всегда на коленях. Вот, говорю себе, – смирение, терпение и прочие добродетели, коих у меня отродясь не бывало. Учись, твержу, паскудный пацан! Ну, я и без нее понимал подпорченным журналистикой мозгом, что нельзя ставить собственную тоску в центр мироздания, что многим просто хуже – ну и так далее. Только сколько ни уговаривай, а чужая боль свою не утишает. Или я просто неисправимый эгоист.

Однажды она поднялась, опираясь на палку, и повернулась прямо на меня. И я содрогнулся. Половина лица была жутко искорежена, а взгляд единственного глаза при встрече с моим любопытством просто ошпаривал.

И все-таки я почему-то отправился за ней.

С площади она свернула в проулочек с одноэтажными домиками. Потом еще раз. И когда я, убыстряясь, проделал то же, она стояла за углом, опираясь на палку.

– Ну, – сказала она с какой-то странной хрипотой. После я понял, что странность заключалась в наложении хрипоты на голос не глухой, а достаточно звонкий, да еще с невозможным бульканьем.

– Я... ничего...

И пошел, и пошел вперед, пристыженный этим ошпаривающим взглядом.

На этом бы и закончить. И все-таки я еще несколько раз пытался издали осторожно проследить за старухой, покуда не повезло.

Это было в воскресенье после литургии, некоторый народ гулял, как мог, и к ней прицепились трое подростков. Они плелись сзади и деланными голосами шипели: «Ведьма, у-у-у, ведьма!..» А после стали бросать комьями глины с обочины. Как положено странствующему рыцарю, я прихватил двоих за шкирки и слегка потер лбами. Это были хилячки от телевизора, они едва не обделались и быстро исчезли – все трое.

– И что дальше? – спросила она с той же хрипотой и бульканьем.

– Если не возражаете, я провожу вас.

– И то. Никуда от вашей конторы не денешься. Давненько не виделись, забывать стала. Пошли.

У несчастной, видно, и в голове – как на лице. Зачем привязался к убогой? Я ведь не желаю ничего изучать и описывать...

Мы проходили мимо крохотного магазинчика в обычном деревянном доме.

– Если есть деньги – купите кофе.

Я купил банку, мы добрели до хибары, окруженной разнообразной дикой порослью. Это и была ее избушка на курьих ножках.

В единственной комнате оказалось на удивление чисто и даже просторно – из-за отсутствия мебели. Стол, правда, был, дощатый. И табурет. Лежанка у печки. И никаких запахов, обычно сопровождающих приготовление пищи.

Икона Богородицы в углу.

Моя героиня ловко растопила самоварчик, труба которого была врезана в дымоход. Уступила мне табурет, а сама устроилась на ящике.

И вот мы пьем кофе из кружек. Она себе намешала столько, что впору взорваться.

– У меня где-то есть сахар, поищу, если надо.

– Благодарю вас, не беспокойтесь.

Я стараюсь не встречаться с ошпаривающим взглядом и не глядеть на уничтоженную часть лица. Мне на табурете – как на позорище. Скорей допить черную отраву да откланяться.

– Ну-с, так что вы желаете выведать, товарищ старший лейтенант?

Никогда еще не слыхал, чтобы слово так сочилось ядом, как этот «товарищ».

– Какой... лейтенант?

– Не похоже, чтобы вы доросли уже до капитана.

– Я... нет... я бывший журналист... Можете проверить...

И из меня полилось. Впервые я рассказывал свою историю и, наверное, в самом неподходящем месте.

Я то кипел, как самовар, то чуть не разрыдался, то доказывал, доказывал... Короче, вполне упал в какое-то истерическое состояние. Не кружка отравы, а пара хорошеньких оплеух – вот что тогда бы мне помогло.

– Ну да, да... – хрипло пробулькала она. – Когда врачи вернули меня к жизни, я тоже не обрадовалась. А потом, за восемнадцать тюремных лет, – что, не хотелось мне разом покончить... Да перестаньте прятать глаза! Надо быть крепче, вы не барышня! У вас впереди и жизнь, и смерть – так вот, взгляните прямо и подумайте: разве имеет хоть какой-то смысл мое существование среди людей? Ну? А кто же за меня покается? Люди злы, а Господь милосерд. Мы обречены до конца претерпевать эту земную бодягу. Терпеть. Терпеть. Даже когда свыше всяких сил...

После малодушной истерики я сидел на табурете мокрый, как из бани, и попытался оправдаться:

– Я стараюсь. Я даже бегаю до изнурения, чтобы не поддаваться жалости к себе.

Взгляд ее единственного глаза уже не ошпаривал. В нем появилось столько всего, что не с проницательностью газетного шакала это все разобрать. Но юмор там был. Точно говорю вам, был. На этом лице, не способном к мимике, улыбался глаз.

– Как вас зовут все-таки, юноша?

– Антон.

– Антон? – Она забулькала, захрипела и закашлялась одновременно. Клянусь, это был смех. – Ну какой же из вас Антон?

Пожалуй, это уж слишком. Скажем, какой из меня журналист – пусть. Какой осмысливатель жизни – тоже верно. Какой умелец практических хитростей – согласен, трижды согласен. Из всяческих гордостей осталась у меня, наверное, одна: я более беспощаден к себе, чем любой мой враг. Но имя! Антон я, и всегда назывался Антоном, без всяких уменьшительно-ласкательных глупостей, которые пресекал.

Она снова насыпала в кружку зелья, залила кипятком и сказала:

– Ладно, я расскажу вам. Может быть, все это не просто случай. Может, так надо. Вы ведь, нынешние, зацентропуплены в своей окружности. Короче, дело было до вашего появления на свет, мальчик...








Ресторан «Гуцульщина», рубленный из отборных смерек – карпатских елей, – деревянные резные люстры, дубовые столы, официантки в нарядах от ансамбля песни и пляски. Колыба – какая-то безголовая пародия на колокольню, из бревенчатой «шеи» у нее струится дымок: туристы жарят свиные шашлыки , толкаясь за местечко у похожих на больные птичьи глаза углей; эти глаза то подергиваются пленочкой, то вспыхивают лихорадочным жаром, и перескакивают между ними синие недолгие огоньки.

А еще всегда несытые туристы хватают карпатские сувениры, размалеванную деревянную ненужность, киптарики – вышитые ярко по черному сукну жилетки, недорогие белые грибы; и от водопада на Пруте, от местного базара рассыпаются к окраинам в лихой надежде, что повезет оторвать по дешевке свитер, расписную ореховую палку, овечью шкуру или незатруднительное приключение по амурной части.

Антон старался либо обходить орду по касательной, либо втыкаться в самую гущу – и тогда он в выгоревшей своей шерстяной олимпийке, в стоптанных кедах и в такой модной, но дурацкой на его взгляд стрижке, сочетающей длинные волосы с висячими казацкими усами, – так вот, тогда он исчезал в толпе, растворялся, оставаясь сам по себе.

Пожалуй, отчасти он просто завидовал этим восторженным и загребущим компанийкам, их нахальной уверенности, что все вокруг, включая истоптанную Говерлу, произведено для их безоглядного пользования – во всяком случае, на срок путевки. Но и Антон по-своему не терял времени, пока в одиночестве бегал в этих истертых горах: он строил и отвергал планы. Чтобы потом, лежа под уходящими в высь стволами гуцульских смерек, придумать еще один, такой же несбыточный, как остальные.

В последние дни он нервничал как-то больше обычного, а причину беспокойства отыскать не мог; и он старательно смазывался в толпе, сидел в столовой у раскрытого окна, держа вход под наблюдением, и спал не в своей законной койке, а поменявшись с бывшим примерным семьянином, угоревшим от доступных девок. Но сам Антон знал, что детские его хитрости хороши лишь для игры в кошки-мышки. Нет-нет, надо что-то решать и срочно сматываться. А неохота, как-то пригрелся здесь... Или зря он паникует?

Нет, не зря.

Антон нырнул в сторону и упал в траву за старым грабом. Полежал, поглядел на букашек. Улыбнулся с облегчением даже. Поздно сматываться, и некуда.

На тропинке появилась девица в джинсах и черной футболке. Заторопилась, явно выслеживая кого-то. Ишь, засуетилась, заметалась... маловыученная, видно. Антон, скрытый стволом дерева, осторожно поднялся, подпрыгнул и подтянулся, уцепившись за сук. Обзор вполне приличный – но нигде никого. Ну и ну!.. Выходит, что ли, один на один? Так ведь это совсем не страшно – один на один с кем угодно, не только с этой раззявой.

Он бесшумно спустился и сам превратился в охотника. Черная футболочка пометалась еще из стороны в сторону, остановилась, снова вперед – да только уже без всякого азарта, даже как бы в отчаянии. А не берись не за свое дело!..

Когда Антон положил ей руку на плечо, она так вскинулась, что рука его сразу слетела. Но обернувшись и увидев Антона, просияла, как водопадик ихний кукольный, что у «Гуцульщины», от косого утреннего луча. Считает, значит, что ей подфартило...

– Не меня ли барышня здесь ищет?

– Да, – храбро ответила она, – вас.

– Оно и легче, без вранья... Идите-ка вперед, барышня, только тихо и без жестов.

Она послушно шла вперед, даже как бы пританцовывая от удовольствия, иногда порывисто оборачиваясь, чтобы убедиться, что он не исчез.

– Влево. Так-так... А теперь все прямо. Пришли. Располагайтесь, как дома.

Антон почти успокоился. Отсюда прекрасный обзор, а сами под защитой густой поросли терна.

– Начнем с анкеты, да? Ваше воинское звание?

– Что? Как странно... Да, знаете, я младший лейтенант запаса... химической службы.

– Я про другое. Где вы сейчас служите?

– Вообще-то в одном НИИ, но это все пустое... Почему вы не спрашиваете, как меня звать? Мама меня называла Зося. Это по-польски. Пан ниц нэ разуме по-польскему? Ну и не важно. По-русски меня можно звать Соней. Я и правда ужасная соня...

– Это все здорово, Зося. А если ближе к делу?

– Ну, я так сразу не могу... Знаете, мама меня учила первым делом соблюдать приличия. А приличия требуют познакомиться...

– Ничего себе! Мама – это, что ли, майор? Или кто у вас там? Начальник курсов?

– Мама – это мама. Пока она жива, что бы с тобой ни случилось... самое ужасное... у тебя еще есть убежище, ты еще нужен... А потом – все...

– Значит, приказано тянуть время? Нет уж, Зося, давайте сразу и прямо!

– Вот так прямо и выкладывать?

– Ага.

– Ой, ну страшно ведь!..

– У меня нет времени. Зачем вы за мной ходили?

– Я хотела сказать... Ну что вы, правда!.. Ну, я хотела вам сказать... что люблю вас, и все!

– Здрасьте! –сказал Антон в растерянности. Такого чисто женского хода он предвидеть не мог.

– Здравствуйте.

Спокойно, спокойно, отчего бы у них не служить и лучшим бабам? Льготы, шмоты и романтика... У блатных тоже встречаются крали из краль... А эта, может, и взаправду полька... носик, ротик... какая разница? А глазки так и играют... Не боится, дура.

– Я не люблю черненьких, – сказал он грубо.

– И только? Так я могу к утру стать беленькой, рыженькой, зелененькой, наконец! Выбирайте.

Получается, что ли, вместо десятка мордоворотов шлют одну актерочку. Ах, я вас люблю!.. Нашли идиота. Да этой черной футболочке хватит десяти минут танцулек, чтобы взять любого... ну, хотя бы на время... Не с руки бы ей карабкаться за Антоном, рискуя – ох как еще рискуя! – нарваться на неприятность... Кое-какой опыт с женщинами у Антона был, и так случалось, и этак, такое иногда несут... кино! Правда, когда туман рассеется, видно, что выгоду свою все понимают... И она, видишь, сияет, орден, может, или славу в газетах посулили... Но – храбра! Ротик заткнуть, связать да и оставить, где заросли погуще, пусть свои ищут... зарплата все равно идет... и еще, наверно, за особый риск...

– Послушайте, не думайте ничего... Ну, неприлично и глупо... но правда! Я вас увидела и полюбила – это ведь сплошь и рядом... говорить только нельзя. А я вот говорю!

– Послушайте, Зося, – сказал он медленно и путаясь. – Я, конечно, это... благодарен за добрые чувства... чем только заслужил? Но нам не по пути, точно. Мне надо сма... сматывать удочки. Вот. И на ваши крючки мне клевать некогда. Как говорил у нас один лейтенант, нету шансов для романсов, нету манов для романов.

– Глупый у вас был лейтенант. Разве я о романах? Если на то пошло, так я сматываюсь с вами, и все.

– И никакой мужик за вами не увяжется?

– Я была замужем... Пока не увидела вас. Теперь не стоит об этом. Затем, что ветру и орлу, и сердцу девы нет закона...

– И вы считаете, в это можно поверить?

– Труднее всего поверить правде.

– Да вы ненормальная, барышня...

– А вы, дорогой мой, что, нормальный? У вас необыкновенное лицо. И вот, вы прячетесь, а оно выдает вас в толпе, не спрятаться золотой рыбке среди сотен головастиков. У вас ненормальное лицо, на нем написано, что вам здесь ничего не надо. А мы здесь все хвататели, мы – норма, а вы вне. И вот, вы работаете под спортсмена, и рост у вас баскетбольный, а вы ведь не спортсмен, и не рекорды на уме... Вот, ненормальная Зося сразу вас засекла. И вы решили, что я из милиции... Да протрите глаза! Вы взяли банк, а храбрая Зося сцапала вас? Не умею я цапать, но умею видеть. И я увидела вас и полюбила, что же тут дурного? Ах, надо было ждать, красоваться перед вами, да? А я, может, перед вами сто раз как пень вырастала, только вы этот пень обходили не глядя. Это нормально, да? Это вежливо? Ну что же, задушите меня в терновнике, если считаете, что я лейтенант. А лучше возьмите с собой... Вот – я навязываюсь вам, а даже не знаю, как вас зовут.

– Меня зовут Евгений, – сказал Антон. – И черт бы меня подрал, если я знаю, что с тобой делать. Простите, с вами. Да, барышня, банк я не брал, но лучше со мной не водиться.

– А я хочу водиться только с вами. Неужели так трудно понять?.. Ну, перекрашусь, перекрашусь!.. Что еще? Выщипать брови? Сменить джинсы на юбку? Может, остричься наголо?

– Понадобится – остригут...

– Значит, вы берете меня с собой?

– А куда?

– На край света, конечно.

– На самый край... Попробуем. Скажем так: отправляемся на прогулку в горы. И у вас, надеюсь, будет время исправить глупость, которую... это... доверившись первому встречному...

– Какое, черт возьми, благородство!

– Ну-ну... У нас, знаете, мало времени. Как и денег. Что, если я и впрямь позову вас брать кассу?

– Не понадобится, Женя. Может быть, я и ненормальная, но не дура. Я звонила сестре, она откупила у меня все мои сокровища и привезла деньги. У меня теперь четыре с лишним тысячи наличными.

– Как по-писаному... Ну, послезавтра утром, в восемь тридцать... да хотя бы на этом месте. Сможете дотащиться сюда с рюкзаком?

– Да.

– И чтоб никто нигде ничего... Лишнего не берите. Хороший коньяк, шоколад, если достанете – тушенку. Шерстяное одеяло получше, свитера... Жду вас ровно пятнадцать минут. А передумаете – не трепитесь обо мне, ладно? И завтра, где б ни увидели, ко мне не подходите. В каком вас корпусе поселили?

– В четвертом, комната триста двадцать шесть.

– А я во втором.

– Но я видела, как вы поздно вечером входили в девятый.

– А что, у нас это запрещено?

– Не уходите без меня, Женя!..

– Я пока еще друзей не надувал. А мы ведь, получается, теперь друзья... Ладно, топайте обратно в поселок, готовьтесь. Только не оборачивайтесь и не машите рукой.

– Эх, граф Монтекристо! Женщина битый час объясняется в любви, а вы отсылаете ее, не поцеловав.

– Зося, постарайтесь... ну, не шебуршиться... хотя бы эти – сколько там? – тридцать восемь часов. И чтоб никто не увязался за вами послезавтра. Из поклонников, так сказать.

– Слушаюсь! До встречи!

– До встречи, прекрасная Зося!

– Наконец-то! Бардзо дзенькую.

Антон глядел, как она спускалась, по пути срывая цветочки. Смешно спросить, но доживет ли он до послезавтра?

Он поднялся до грунтовой дороги и побежал неспешно, нащупывая ритм. Попал, вошел в него – и успокоился. Да, она права, рекорды устанавливать он не собирался. Бег помогал поддерживать форму, ту тревожную готовность, которую обретает олень, учуяв волчью погоню. Забавно надеяться, что от его волков могут помочь тренированные копыта. Хотя – кто знает, кто знает, наперед не углядишь. Бег выстраивает внутренний порядок, успокаивает. И всякие бредовые мыслишки тоже начинают бегать в голове. И из них иногда толк получается... как тогда с водительскими правами. Чистая английская работа: дело сделано, а никто не пострадал.

Но эта Зося... если не фальшивка, то – фантастика! Сонечка. Сонечко – по-украински солнышко. За что вдруг ему такая пруха?

А ведь растаял перед ней, растаял... По словам чушь выходит: люблю, на край света, сю-сю-колбасю... А глядишь и веришь, что правда. И сразу надежды дурацкие: вот бы... как славно... Сам бы уж не шебуршился бы! Прыгнуть в ущелье, о камень башкой – и вся любовь. И впрямь, что удерживает его от такой простоты? Страх? Вроде не только страх. Жажда жизни? Притупилась. Надежда? Он мог надеяться только на случай. Ну вот тебе, получай случай в чистом виде: явление Зоси. И это не меняет ничего. Послезавтра, возможно, он ее увидит и что-то прояснится. Что?.. Ну ладно, до послезавтра еще надо дожить. А ночевать в своем девятом корпусе ему больше не стоит. Зося его засекла. Значит... Значит, профессионалы уже бы его скушали, если б она на них работала... Да, а вдруг здесь штука тоньше? Поиски этого... художественного эффекта? Чтобы орден был подороже: заманили в безлюдное место и взяли как лопуха... но это чересчур артистично...



Зося добралась до места чуть раньше – на шесть минут, если верить капризным часикам. Она сбросила на траву набитый рюкзак и сама свалилась рядом. После оглянулась по сторонам – никого. Переменила футболку.

Подковообразная заросль терновника была как бы ступенькой посредине затяжного подъема. Скрытно подойти к ней можно было только с разомкнутого конца подковы – кусты и деревья тянулись отовсюду до самого леса. Но нигде ничего... Зося пнула рюкзак, и тот покорно лег на лопатки. Обманул... Как это глупо и как стыдно... Она позавчера могла показаться помешанной или шлюхой... Но он-то должен был понять! Разве ей легко было?.. Вот так, в кои то веки влюбиться до обморока... а он оказался мальчиком, играет в казаков-разбойников...

– Ну-ну, Зося, зачем же лупить по земле кулачками!

Она перевернулась на спину. Глаза блестели.

– К чему эти игры, Женя? Где вы были?

– А вона под тем кустиком...

– Неправда, не было там никого!

– Простите – правда. У нас в десантном батальоне я по этой части отличался, хоть и длинный.

– Так вы служили в десанте, это где все головорезы!..

– Не все, через одного... Вы отдохнули немного? Тогда в путь, пока не жарко.

Он вскинул ее рюкзак на плечо.

– Ого! Бедная девочка! Ну ничего, потом я вас немного разгружу.

И он повел ее меж кустами к лесу. Зося шла, не чувствуя себя. Полночи она молилась, прося послать ей прозрение. Так не делают, как она. На гигантской этой турбазе она нагляделась: бабоньки, вырвавшись из-под присмотра, глотали, не разжевывая. Какая-то сплошная собачья свадьба. Но никто не жег корабли. Это было как разминка, как лихой сеанс вольной пляски среди тягучих повседневных трудов. И они бы ее осудили: нельзя быть такой дурой.

– А где ваши вещи, Женя?

– Уже близко.

Рюкзак Антона был ему под стать. Переложив в него Зосины банки-склянки, Антон осторожно накинул ей на плечи лямки полегчавшего мешка, и они двинулись дальше, хорошо, что теперь уже не в гору.

– Как дивно в сосняке, правда? Я очень люблю сосны.

– Ага, – ответил Антон, – нам идти часа два, – потом поглядел на Зосю и поправился: – Во всяком случае, не больше трех. А потом поймаем попутку, трасса бойкая... Если вы не передумаете. Время пока есть.

– Ну что вы заладили! Мне и так страшно в лесу. Могли бы пожалеть...

– Дела, – сказал Антон. – Да, дела выходят у нас с вами...

– Черт возьми, пан не любит туристские нравы?

– Каждый свое понимает. О себе и о других...

– Ой, грибы ведь, грибы!

Три белых, похожих на горбушки хорошего ржаного хлеба, выросли на кочке совеем рядом с тропинкой.

– Не трогайте, – сказал Антон, – все равно у нас пропадут.

– Не могу. Хочу!

Она сбросила рюкзак, вынула из кармана складной ножик и на коленках поползла к горбушкам.

– Ой! – и опять: – Ой! Ой!

Это она с коленок увидала, что за тремя там, дальше, еще и еще. И все подчистила, что увидала. Потом срезала долгий прутик и нанизала добычу, как белка.

– Я к вашему рюкзаку прицеплю, ладно?

– Валяйте. Глупить – так на всю катушку.

Она продела прутик в петли мешка и тронула его за плечо. Он обернулся.

– А правда, мы уже привыкаем друг к другу?

– Угу.

И тогда они двинулись дальше. Она стала рассказывать о городке, в котором родилась, о старинной «солевой» церкви – построенной у месторождения соли – без единой железки – ни гвоздя, ни скобы, об особом мирке западноукраинского городка, но более всего о дяде Мирославе, который был «старым кав;лером» (принципиальным холостяком – пояснила она тут же) и который поражал русских коллег своей фантастической элегантностью: одних сорочек у него было две дюжины; а когда его спрашивали, зачем он не женился, лицо кав;лера становилось брезгливым, как у балованного кота, которому предлагают катышек хлеба: «Та пр;шу я вас! Нэ люблю я того гармыдэру!» – то есть, значит, беспорядка.

– А вы, Зося, выходит, полька?

– Если вам так хочется, то да. Помните, как у Пушкина три сына литовского воеводы отправляются воевать добычу, а потом у каждого вместо злата и каменьев – полячка младая. А у нас в роду были и немцы, и гуцулы, кроме поляков. Но я чувствую себя русской – хитроумные родители отдали меня в русскую школу и подружки были дочки пришлого люда, а потом меня зачем-то еще понесло в бывший Петербург в лесотехническую академию, где совсем обрусела. А вот вы походите на викинга...

– Это которые морские разбойники средних веков? Так я с морем мало связан.

– А с разбоем?



Так шли они, эти двое, болтая, – мало ли туристов бродит летом в Карпатах! шла ненормальная барышня, вдруг забывшая о замужестве, с четырьмя тысячами в кармашке рюкзака, завернутыми в бумажную салфетку; и шел кавалер ее, страдающий, как видно, манией преследования, и покачивался прутик с грибочками у него за спиной; и вдруг показалось им, что они как единственная женщина и единственный мужчина на земле, и весь этот мир, такой великий и такой ничтожный, сделал бы лучше всего, если бы предоставил их самим себе...

– Вот мы и подошли к первому рубежу, – сказал Антон, – теперь вдруг и узнаем, какая вы есть на самом деле.

Солнце вкатилось в зенит. Попили из ручейка и умылись.

– Пора и перекусить, хозяйка. Только вот камешек уберу...

Он подошел к валуну, обросшему с севера сизоватым мохом, и, упершись в него руками, стал толкать под уклон.

– Давайте помогу, он же страшно тяжелый!

– Ничего, а как же я его сюда ставил?

Под камнем в сыром песке ползали какие-то многоножки. Антон взрыхлил песок ножом и выгреб руками.

– Клад викингов? – заулыбалась Зося.

Он вынул продолговатый сверток. Полиэтиленовый мешок долой, затем промасленные тряпки...

– Автомат?!

– Он самый. Десантный вариант, без приклада.

– Ой, Женя!..

– Хватит, противно! Пора колоться: Женя я – по липовому паспорту. Антоном зовут. Антон Гусев.



Когда начинается настоящая жизнь? Все, что было, казалось подделкой. Ну, школа, ясное дело, – не лицей, только пичкают тебя всяким, как гусака в клетке. Зато в школе были бокс и библиотека приключений. Купер, Дюма, Буссенар... А после школы – уже жизнь? Умерла мать, вместо института Антон пошел в шоферы, и дальше поехало само, будто за баранкой его жизни не он, а кто-то другой, серый и нудный, но очень настырный. Армия. Муштровали на совесть: парашют, стрельба, самбо. Лейтенант Воилов, мастер спорта, обучал каратэ. Антон – отличник, предлагали военное училище. Нет, это все не жизнь. Тоска ни от чего, и не с кем поделиться – не понимают. Девочки, тот самый сорт, что снисходят до солдата. Солдатский спорт: кто больше сумеет за вечер, за время увольнительной... Нет, думал все-таки, что жизнь – это совсем другое.

После дембеля остался во Владивостоке. Общежитие на Второй Речке – комната на четверых, а порядку меньше, чем в казарме. Единственный вид уважения – уважение к его способности набить любому морду. Пригласили сесть на директорскую «Волгу»: должность холуйская, зато времени до чертиков, можно перечитать все, что есть в библиотеке. Плюс отдельная комнатка в общежитии. Согласился, пошел в холуи. В университет поступил на вечернее – тоже от тоски. И все равно внутри порой вот так вот и сожмет до судороги – пустота.

Но ведь это уже точно – жизнь. Другой не дадут. А все время хочется другой.

И внезапно – Славик. Откуда он взялся такой? В восемнадцать лет, когда нормальный парень, вытолкнутый из школы, озирается дурак дураком, этот «вырабатывает мнение по вопросу соотношения идеала и действительности в русской литературе». Выпендривается? Да нет, во всем остальном наивный мальчик. Но среди однокурсников – как... как Шерлок Холмс в райотделе милиции. Пришелец, в общем. Никаких авторитетов. Ты скользишь, а он копает. «Истина, только истина меня интересует». Ишь ты!.. Но столько знать и уметь так распутывать лживые кружева!.. Нашпигованный фантастикой, Антон готов был предположить, что Славик припутешествовал откуда-то... из знаменитого лицея, что ли... как в карете из Царского Села в Петербург. Тем более, что тот прочитывал «Юманите» столь же свободно и небрежно, как Антон – «Спорт»

Лучшим занятием стало приходить к этому вундеркинду и слушать. И впервые понял Антон, что значит дорожить свиданием. А Славик, с жаром делясь уже освоенными им вещами, вдруг останавливался и хлопал себя ладонью по лбу: приходила новая, неожиданная мысль: «Ну, Антон, честное слово, при тебе я умнею!»

Антон много раз встречал в книжках такое слово: талант. Видел способных ребят и даже служил с будущим чемпионом мира – но никогда прежде он не представлял, до чего интересно может быть человеку с другим человеком.

Славик жил вдвоем с матерью, Елизаветой Порфирьевной, и Антон внес в их дом то, что мог: мужскую крепкую руку. Он все починил, прибил, приклеил. Потом размерил стену в комнате и за несколько раз на директорской «Волге» привез отшлифованные доски для стеллажа – книжный развал мог когда-нибудь погрести под собой друга.

И в очередную субботу явился еще раньше, чем обычно.

– Немедленно бужу своего лентяя, – сказала Елизавета Порфирьевна, – и садимся завтракать. Сегодня – любимая ваша кета в кляре. И, заметьте, дорогой Антон Сергеич, – китайский чай. Из китайской даже банки.

– О-о-о-! – стонал Антон.

Его радовала каждая мелочь, связанная с этим домом.

И пока там художественно накрывалось на крахмальной скатерти – никогда прежде не видывал таких скатертей! – Антон пробовал дрель, сортировал уголки и шурупы. Для этого дома он работал с таким старанием и удовольствием, с каким ничего не делал для себя. Только вот... да, вот если нашего чудо-мальчика окрутит какая-нибудь ловкачка... в университете по коридорам они так и кружат, эти милые созданья... как вороны над цыплячьим выводком. Интересно, как эти куклы умеют подстраиваться... чувствуют, что мальчик воспринимает их всерьез. Он еще всех людей воспринимает всерьез, и ничего тут не попишешь, ничего... Только будет спотыкаться и падать, пока не придет к нему взрослое зрение. Антон даже хотел привести Славика в одну из тех компаний, где люди искренне пошлы, но боялся, что лекарство станет пуще болезни. Тамошние девки... Нет, не знал Антон, что надо делать.

После завтрака принялись за стеллаж.

– Нет, я уверен, что человек должен жить вовсе не для счастья, хотя счастья хочется каждому. И понимается это счастье чаще всего просто как сумма житейских благ и сладких удовольствий. Пока их нет, они заманчивы, а объешься – тошнит. Чего ты улыбаешься, как отец народов? Доказано, что исключительное стремление к счастью непременно заводит в тупик – и тем скорее, чем легче осуществляются желания. Достойной целью человека может быть только творческое – понимаешь – и оттого у всех неодинаковое – стремление к триаде: истина–добро–красота. Этому надо учиться, пробиваться надо сквозь такие заросли... Знаешь, человек двуног, но бывает хуже четвероногого.

– Откуда ж тебе-то знать?..

– Вижу. Чувствую по себе. Разрыв бывает ужасный. На одном полюсе минус пятьдесят, на другом – все кипит... И вот еще: скажем, страдать... никому неохота, все желают друг другу благополучия... а ведь без страдания ни черта понять невозможно!

– А как же насчет того, что высшая цель – всеобщее благо? Ведь оно-то как раз без страданий?

– О! Вот я и хотел тебе зачесть из умной книжки. Слушай: «Когда я служу собственному удовольствию и счастью, то это не имеет никакой нравственной цены, но служить удовольствию и счастью Петра и Ивана и даже всех Петров и Иванов на свете – тоже не имеет никакой нравственной цены, потому что мое удовольствие и счастие и удовольствие и счастие Ивана совершенно равноценно... Да и к тому же, если постыдно для человека посвятить жизнь собственному наибольшему удовольствию, то не менее постыдно обратить себя в орудие чужого наибольшего удовольствия». Старомодно выражено, но точно схвачено.

– Ладно, Иваны Иванами, да только мне не хочется, чтобы ты страдал. И Елизавете Порфирьевне, между прочим, тоже. Нам как раз и мечтается, чтобы у тебя были эти самые блага...

– А тебе не приходило в голову, что людям вообще хочется того, что для них гибельно?.. И почему-то ни один философ не дошел до истины, которая стала бы истиной для всех. Может быть, мир человеческий несет в себе загадку, которую сам разгадать не может. Или еще не время, не созрел... Или должно еще нечто народиться?.. А все лучшие люди – тоже загадки. Просты обычно те, что хуже четвероногих. И полюса, разрывы, бездны... И все-таки надо искать, каждому надо, несмотря ни на что!.. Какая скрытая мудрость бывает в обыкновенных сказках: пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю, что!.. Это и есть, быть может, страшная загадка человека... А то написали: человек создан для счастья, как птица для полета. А почему не для накопления, как пчела для взятка? Не для суеты, как муравей? Не для ленивой тины, как карась? Нет, только создатель человека знает – для чего...

Так они могли говорить часами. Перескакивая, карабкаясь, блуждая.

И вот, духовно старшему исполнилось девятнадцать, потом двадцать. И не знали они во всем Владивостоке (а уж тем более в дохлом университете) человека, который мог бы помочь им в пути.

– Тошенька, – всхлипывала на кухне Елизавета Порфирьевна, – Это такое счастье, что Славушка тебя встретил! Ты знаешь, я не могу похвастать здоровьем... Всем страшно умирать, но с матерями дело особое. Я вот читаю в газетах о заброшенных детьми старухах – и завидую им! Я бы хотела лучше быть уже ненужной и заброшенной, чем ежеминутно дрожать за него... Честно говоря, никакого смысла в моей жизни, кроме Славки, не было. А он – особенный, ты знаешь. Он свой смысл найдет, но в нашей жестокой заварухе он птенец. Которые бросают матерей за ненадобностью – вот они-то приспособлены, а он сломает ногу там, где другой – как на перине... А ты – сила. Ты его поддержишь, если что.

– Ну, – сказал Антон, – была сила, когда матка носила. Я вот наоборот, когда с ним – успокаиваюсь. А один – как взболтанный, ни фига не понять. Только вижу, что меня надувают, но не разбираюсь, кто и за что.

– А почему бы тебе не переехать к нам? Сколько можно по общагам колотиться?

– Нет, Елизавета Порфирьевна, не стоит. Я вот встаю утром и вспоминаю, что есть дом, где меня ждут. И чуть что – к вам. А у Славика новые идеи, а вы меня – как сына... Чего лучше? А в общаге у меня только это... жизнь тела. И, как бы это сказать, подруги...

– Дело молодое. Быль молодцу не укор... Я вот за Славку переживаю. Ты заметил?..

– Я давно понял. Он как бы хотел переговорить, но сдержался. Он стеснительный и думает, что только с ним... А принцессу я видел, на машине ехал за ними по Уборевича, как шпион. Возле телевидения они на скамеечку сели. Она ничего себе, но... балованная. Не такую хотел бы я с ним рядом...

– Ох, Тошенька, это наше с тобой испытание!..

– Я понимаю. Вмешательством можно напортить.

Эх, Антон! Напортить можно всяко – и вмешательством, и невмешательством. И не пытался ли растолковать тебе Славик, что добро надо творить, оно не продается готовым в лавке, не вырабатывается на фабрике миллионами тонн, оно может взрасти в тебе, а может и не взрасти; и когда оно есть в тебе и побуждает к действию, – действуй и ничего не бойся. Как пожалеешь ты, Антон, о своем невмешательстве, как пожалеешь!



Принцесса пригласила Славика на свой день рождения, обещая на все ответить. Ей нравилось с ним бывать: он забавный, знает, кого любил Гете, почему не дружили Достоевский и Тургенев и что сказал Альфред де Мюссе о Жорж Санд. Но... Бывает, забудется – не с профессором гуляет! И поскачет, поскачет, ничего не понять, как в политэкономии. Ей девчонки завидовали, считалось престижным с ним ходить, только неужели ждать, когда он кем-то станет? А и станет ли? Не зайдет ли ум за разум? Гегели-шмегели хороши в кино... А жизнь коротка, ребята приходят из загранки и привозят такие японские штучки – не устаешь любоваться. Нет, жить надо сейчас, не откладывая, и жить красиво, чтобы уродские дуры сохли от зависти. А жить можно, для этого у нас созданы все условия, только понимать надо, что рыба хек – она нарочно для дураков придумана, чтоб подавились ею. Соболей всегда будет горстка против тучи кроликов – и ты теперь, именно теперь, пока оборачиваются на тебя на Ленинской, выберешь, какого меха ты достойна. Вот так, братцы-кролики.



И вот на большом торжище, то бишь торжестве, где Славик был единственным, кто пришел с книжкой – «Версты» Цветаевой, Москва, 1922, – ну ничего, редкая, говорят, что такие лучше банка, дорожают что ни год, – вышла принцесса и представила гостям своего жениха, не мальчика вовсе, но заметного в своих сферах мужа... впрочем, все это такая старая-престарая история, что уже была-перебыла-надоела. Одна нерадость в том, что для Славушки она внове, и он понять – и то сразу не понял. Вот они, гегели-шмегели! Много ли стоят? И нет чтоб уйти, нет чтобы бежать! Как же – неудобно, нельзя, чтоб торжище заметило, чтоб эти умудренные бытом, для которых и кисельные берега, и курочки, несущие золотые яйца, и нет страха и загадки, и карающей десницы, – чтоб они сочувствовали, такие со-чувства унизительны, и лучше пить со всеми, с расплывающимися... Пей, казак, не горюй, казак, атаманом будешь...

Где ты был, Антон?

И поздно, поздно хватило у Славушки сил уйти, бежать по ночным улицам, белая рубашка – белый флаг, шатаясь, тошнота–рвота–слабость, чужая ночь.

Где ты был, Антон?

Вот тут-то его подобрали и повезли. Не для плана, не по приказу, а так, место в машине было. Ну – молоденький, ну – в крахмальной рубашонке. Для науки. Ученым можешь ты не быть, но гражданином быть обязан.

– Что, сопляк, – сказал дежурный по вытрезвителю старший лейтенант Куроедов, – напился!

Сержант Дармограй обыскал немногие его карманы и плюнул.

– Вы дурно воспитаны, – ответил ему Славик.

Оранжерейный цветок, он не имел прежде дела с профессионалами ведомств, не знал кодекса этой жизни, не подозревал, что теперь как пьяный – он менее нуля, он отрицательная величина.

– Поговори, падло! – ткнул его Дармограй.

– Палач! – сказал Славик, подымаясь.

И снова его ткнули, больнее, на этот раз – Шундиков.

– Палачи! Гестапо!

Эк его занесло. Ну лежал бы тихо, раз виноват. Другие лежат – и ничего, обходится. Тем более – очень не любят здесь эти дурацкие аналогии. И по правде сказать – при чем здесь гестапо? Кто его видел? Не кино у нас, граждане, – простые труженики на ночной работе. И учреждение крайне нужное. Завоевание, так сказать, времени.

А у старшего лейтенанта и без того дурное настроение.

– Давай, научи его!

Это они умеют. Только рубашечка ли подействовала белая или просто ночь такая была, но вошли они в раж и сапогами все по рубашке достать норовили, так что, опомнившись, сами струхнули.

– Волоки его на улицу, идиоты!

Как дополз Славик к себе на Ленинскую, как взобрался на третий этаж, как выдержало сердце мамы... Впрочем, известно, что один дурак может задать больше вопросов, чем сотня умников – ответить. Но пока ожидали «Скорую помощь», он был в сознании и рассказал все. А умер уже в больнице.

Где ты был, Антон?



Закаменел, узнав.



Пока Елизавета Порфирьевна куда-то жаловалась, пока хоронили и ходила она к корреспонденту «Правды», пока плакали и рыдали, – он молчал. И куда ездил, чем занимался в эти конченые дни?

Да и какой из него утешитель? Даже если появлялся он в этом умершем доме и говорил: «Да, Елизавета Порфирьевна», – сидел, тупо уставившись в стенку, казалось, проткни его – ничего не потечет.

– Они говорят, что у меня нет доказательств, понимаешь? Нет свидетелей. Слова по-... по-... покойного могли быть бредом. Изверги!

– Да, Елизавета Порфирьевна.

– Я в Верховный Совет буду писать, как ты думаешь? Славушки нет, нет уже... Нет Славушки... Не помочь... Но эти изверги еще убьют кого-нибудь!..

– Да, Елизавета Порфирьевна.

Внезапно она быстро наклонилась к нему и тихо-тихо сказала:

– А знаешь, я иногда захожу в дом, а Славушка... живой. И я с ним говорю, говорю, говорю...

Ну ясно. Как она до сего дня продержалась – вот загадка!

– Что я хочу попросить, Елизавета Порфирьевна... снимок Славика – тот, знаете, наш любимый, где он на сопке, в траве, улыбается...

Тут Елизавета Порфирьевна страшно зарыдала, и Антон, обняв ее, ждал, пока пройдет.

– И шляпу подарите мне его черную, в которой, он говорил, на пастора похож.

– Бери-бери, Тошенька, только шляпа тебе велика будет, зачем она?

– Надо.



Старший лейтенант Куроедов вышел из трамвая и через парк культуры, бывший до революции кладбищем, мимо танцплощадки «на костях» двинулся в свой ведомственный дом на вершине сопки, которым догадливые архитекторы загородили от любопытствующих добротное здание николаевской еще тюрьмы из темно-красного кирпича.

Этот август! Туман, хоть режь его! И мокрые тучи день и ночь. Воздуха не хватает. И – прости-прощай очередное повышение, хоть и замяли дело... А согласиться на перевод в Уссурийск – жена зажрет. Нет, не везет так не везет.

– Куроедов!

– А? – хотел обернуться он.

Чудовищный удар в правый висок мгновенно оборвал все заботы.

На трупе не обнаружили часов, удостоверения, партбилета и ключей от квартиры. На рассеченной коже головы эксперты отыскали следы свинца, что дало возможность предположительно определить орудие убийства: огромный самодельный кастет.

Дело завертелось. Неприятное дело, но снимающее напряжение: жалобы надоедливой мамаши перекрывались, так сказать, естественным образом.

Версия об ограблении старшего лейтенанта отпала через три месяца, когда при откачке выгребной ямы у автозаправочной станции были выловлены куроедовские ценности.

Но к тому времени и без того прояснилось.



Ранним утром в субботу Дармограй достал из холодильника двести граммов купленного накануне мускула гребешка – лучшей наживки для красноперки. Пошел к сараю, вывел «Иж». Туман, зараза. Так ведь в августе что ни день – туман. Не ехать разве? Но только когда он на своем подтекающем корыте (и новой лодки теперь не справить!) выгребал на Амурский залив, только тогда забывал он о паскудной жизни, что оскалила волчьи свои клыки. Да хрен с ними со всеми! И в туман клев бывает. И тогда часть улова можно выменять на полбанки, потому как на новой службе ни хрена не заначишь от бабы.

«Иж», вылизанный и смазанный, враз рванулся: не любил застаиваться, скучал без дела. Что добрый конь, да куда резвее. По пустым дорогам только и мчаться... Проспект Столетия, Вторая Речка, Академгородок... Кто там сзади подвывает? Дармограю не видно в запотевшее зеркало. Оглянулся. Куда он там прет, на МАЗе? Пошли повороты и спуски. Дармограй сбросил скорость. Пускай лезет вперед, дубина, если жизнь не дорога! Кузов пустой, и несется, как волк, – не иначе угонщик. Ничего, далеко не уйдет. На двадцать пятом – пост ГАИ.

Но там, где над дорогой справа выступают гранитные глыбы, поравнявшийся с мотоциклом самосвал вдруг резко вильнул и, почти прижавшись к глыбе, растер на ней «Иж» и его водителя.

Угнанный МАЗ нашли на следующий день в кустах у грунтовой дороги, ведущей к бухте Шаморе.



В ту же субботу, только к вечеру, заместитель начальника военизированной охраны Дальзавода Шундиков, проходя с работы мимо магазина на Луговой, повстречался с подвыпившим дылдой в черной шляпе по глаза и в тельняшке, ощерившейся из-под расстегнутой рубахи. По виду – натуральный бич.

– Слышь, папаша, – сказал дылда. – Уважь, выпей со мной ради кореша.

И выдвинул из кармана запечатанную головку.

– Не положено здесь, – остановил его Шундиков.

– А вона на сопочке! Уважь, а, папаша! У меня и закусь с собой.

На сопочке они и вправду чудно расположились, орудия устроив на камешке, а сами стоя по причине повсеместной сырости.

– Ты что ж это – в тельнике и при шляпе? Совсем даже, знаешь, не подходит, – укорил Шундиков.

– Так траур же у меня, папаша, по корешу.

– Такой же, как ты, зеленый?

– Куда зеленей. Первый рейс, а он без понятия. Трал тянули, а тот и оборвись. Стоял где не надо. А я что – на вахте в машине, никто его и не уберег. Концом сразу насмерть и зашибло.

– Да, наша жизнь, – вздохнул Шундиков.

Выпили.

– А у тебя детки есть, а, папаша?

– Как же, двоих ращу.

– Жалко мне деток наших, папаша. На что мы их делаем только, скажи?..

– Ну это ты брось. Молод еще, науку жизни не прошел. Без детей никак нельзя, в них наше будущее. Как в песне, слыхал, – все опять повторится сначала.

Выпили.

– Рассудительный ты мужик, папаша. И все у тебя есть, да, как у людей... А у меня и было того в жизни, что кореш мой. Трын-трава осталась.

– Не горюй. Женишься, дети, в дом понесешь – тогда и заимеешь понятие, что самолучший кореш человеку – семья. А прочее – баловство.

– Ой, не могу, не могу, папаша!.. Какие все люди обыкновенные, прямо жуть берет! А мамаша говорила – изверги...

– Какая мамаша?

– Мамашенька моя! Не видать ее мне боле никогда...

– Ну вот что, слышь... Хорош ты уже, да и мне довольно. Ступай-ка домой от греха, проспаться тебе надо.

– Глянь, обратно фальшфейеры палят

– Да где? Ты чего?

– А вона! Вона!

Шундиков за дылдой даже на цыпочки приподнялся. Как вдруг точный удар под дых перегнул его вдвое, и сейчас же клещами сдавило горло, и в ухо его, еще живое, еще передающее сигналы в мятущийся мозг, прошипел убийца:

– Покайся там перед Славиком, тля.



Антон положил шляпу на еще не осевшую могилу

– Прости меня, Славик. Я не смог сделать больше. Но и меньше я сделать не мог. Прощай.



Дверь долго не открывалась.

– Тс-с-с! – сказала Елизавета Порфирьевна. – Ты так поздно, Тошенька! Славушка уже спит. На улице ночь. Ночью ходить по улицам опасно. Славушка очень устал сегодня, он все работает и работает, просто не бережет себя. Я приготовила вам твою любимую кету в кляре. На двоих. Почему ты так долго не появлялся? Мы получили письмо из Парижа. Верховный Совет приглашает Славушку читать лекции в Сорбонне. Я только попросила их подождать, пока я умру. Уже скоро. Так ведь полагается, и плакать не надо. Старые уходят – юные цветут. Цветы, цветы... Я боюсь цветов... А правда, жить очень утомительно. Говорят, что профессора Сорбонны ходят в мантиях. Попробуйте достать у нас приличную мантию! И с рыбой плохо стало. А Славушка почему-то совсем не ест рыбу...

– Я пришел попрощаться, Елизавета Порфирьевна.

– Ну хорошо, мой друг, до свиданья. Нельзя допустить, чтобы Славушка заболел. Он ведь такой слабенький. Буду дежурить около него всю ночь. А врачи ничего не понимают, как нарочно... Иду, иду!..

Больше они не виделись.





– С того дня уже почти год. Ну, я надеялся, что с Куроедовым сойдет за немотивированное убийство с попутным ограблением. А уж когда вся троица соединилась, тут надо дурака, чтобы не догадаться. А там – группа захвата и конец фильма. Потому я больше ни с кем не прощался. Нырнул... И вынырнул в Иркутске. А был бы умнее – не выныривал бы... Правда, плаваю хорошо. Но можно камень привязать – делают же люди! Не то чтобы я так жить рвался, нет, был, как чумовой, по отдельности соображал даже лучше, чем раньше, а все вместе – как запеленуто. И никаких таких планов дальше дня. Только наказал себе изо всех сил живым не даваться. Пускай в драке убьют или сам на нож – но не ждать в клоповнике расстрела. Не знаю я, читал про всякие там... Ну, его расстреливают, а он спокойно курит папироску... Я не могу, я вот этого ожидания, что ли, боюсь... Ну, на Байкале народу всякого! Подобралась шабашная бригада к одному московскому жуку. Его все «профессором» звали, да он и вправду дотошный был. Сомневался, думал – раз длинный, так сломаюсь. Но взял. И повез он нас кедровые орешки промышлять. Документы никто не спрашивал, молотить надо было. И молотили же мы! «Профессор» заплатил наличными, хорошо обеспечил. Только в Сибири уже зима начиналась. Самое время ловить человеков. Летом под каждым кустиком рюкзак, чуть не всякий срывается с места. Который здесь Гусев Антон? А зимой граждане согласно прописке. Тут и хватай подозрительных. Но которые ловят – их многое заботит, а меня только одно. К тому же, к питью не тянет, курить не курю. Всегда наготове, как струна. А на фига? Сам понимаю, глупо, все равно хана, чуть раньше или чуть позже. А держу себя в форме, будто вечером на ринг. Суслик и танк решили столкнуться лбами. Кто победит? Да, вот так понимаю вроде одно, а делаю другое... Ну, а там заимел пистолет. Такая глупость бывает раз в сто лет. Ну, искал комнату или угол в частном секторе. День. Все на работе. Я – шатаюсь. Ну, а там на отшибе театр без публики: дурачок-офицерик вынес из части пистолет, чтобы застрелить свою Дездемону. И гоняется за ней по огороду, как за курицей. Ну, я его успокоил по шее. А сам – вот и не зря, значит, форму держал – очень быстро, без суматохи скрылся. А дальше попутка, дальше поезд. Куда ехать – мне все равно, лишь бы подальше, да чтоб залетных погуще. Думаю, ошалелая Дездемона так и не поняла, что к чему. Глядишь, и помолится за меня. Да и офицерику, когда очнулся, тоже не грех было судьбе поклониться: за пропажу оружия не похвалят, но не убийство же!.. Ох, насмотрелся я по нашим просторам!.. Ну, с пушечкой я уже потверже стал. Теперь уже хоть чуть-чуть на дуэль будет похоже. У них сила, а у меня один спортивный интерес – всегда по стрелковой подготовке отлично было. По-пацаньи загадывал: вот бы убечь на сто лет назад и воткнуться в бретгартовский роман... Пусть бы пристрелили хоть на воле и в борьбе...Да, а под Тюменью повезло с паспортом – все складывается, когда пруха... Документик-то я у хмельной души подзанял. Хорошего мало, а не удержался – морды у нас однотипные оказались, только тот Евгений был пижон: усики, баки. Ну и я отрастил. Недолго, да и польза – труднее распознать. Спасибо, паспорт старый, необмененный, карточка маленькая, никто ни разу не придрался. Со стройки на стройку – всю долгую зиму перебился. И вкалывал, как им хотелось. Но только без Доски почета, посылают к фотографу – тут я и напейся как бы до безобразия. А после вот путевку купил, лишь бы подальше да осмотреться. Может, на Кавказ надо было?.. Почудилось вроде – нащупали меня. Хотя и не должно бы... Автомат? Ну, не поверите, купил. А думал, что мужик меня ловит, напрягся весь, чуть не сглупил. А он только продешевить боялся... У нас как бы все запрещено да заперто. Да руки у мужиков золотые – отопрут и сопрут.

– А пострелять дадите?

– Из рогатки. Вы... это... Ничего не поняли?

– А чего понимать? Что вы самовольно убрали с земли трех мерзавцев? Так их не уменьшится. И не мне вас судить.

– Разве я только о прошлом... Вот сейчас со мною рядом – не страшно?

– Знаете, мать вашего Славика это хорошо понимала: мы ведь когда для кого-то – живем... а когда для самих себя только – стервеем. Я тоже на самом краю была... Пустота оказалась во мне и вокруг – жуткая! И не знаешь, что сталось и чем объяснить... А кругом все чего-то строят, достают и толкают, да и люди неплохие, и даже родственники. А мне бы затвориться и выть с утра до вечера... Простите, не интересничаю! Но со мной в рюкзаке западная игрушка: шприц для безыгольной инъекции и отличный дорогой морфий. Лучшее средство для вечного сна. Уже год таскаю. Презираю себя, ненавижу, а таскаю. Для меня это смертный грех. И глупо, да?.. А вот теперь мне не страшно. И я от вас не отлипну, я липучая.

– Ну-ну...

Они вышли к шоссе

– Теперь на автобусе? Здесь вроде ходят.

– Ходят, – кивнул Антон, – но не для нас. Голосните лучше частнику. Перед вами ни один не устоит.

– А вы?

Антон ошибся: один устоял. Рядом с ним восседала обильная тетенька. Зато второй тормознул. Здесь тоже ехала пара, но веселая, молодая, неосторожная.

– Какие грибы! – восхитилась жена.

– Они ваши, – Антон отцепил прутик.

– Зачем вы, я просто так... Вы вон сколько исходили, пока нашли.

– Берите, пустяки. В Карпатах грибов много.

– А вы знаете здешние места?

– Кое-что.

– А мы первый раз. Мы москвичи, хотим в Косов на ярмарку. Там, говорят, полно гуцульских дубленок. Поехали с нами? Веселее!

– Спасибо, не по пути.

– Жалко! А мы еще хотим шкур овечьих накупить для сидений. Машина новая, неустроенная еще. Алик в Турции два года был, в Искандеруне. Наши построили там металлургический завод, и вот, налаживали оборудование... Знаете, там полным-полно золота, целые улицы ювелирных лавок, даже страшно, а дешево баснословно! И камни драгоценные, и серебро, а всякой бронзы восточной – как металлолома!

– А дубленок там разве нет?

– Есть, конечно, все там есть, только лучше ведь золота дешевого накупить.

– Ленок! – пробасил Алик.

– Да ну тебя! Ребята нас не продадут! Все ведь хотят жить по человечески. Правда ведь?

– Правда, – сказала Зося.

– Друг, тормозни у треснутого дуба, – попросил Антон,

– Приехали? Вот жалость-то... А если все-таки с нами, а? У нас большая палатка с собой.

– Спасибо, но никак... Счастливо!

– И вам! И за грибки особенно!

«Жигули» сдуло с дороги и унесло за поворот. А наши туристы чуть помешкали в тени могучего дуба, прилаживая рюкзаки. Но надо было выходить на яркий свет, под жаркие лучи.

– Еще один бросок, на сегодня последний.

Зося убрала волосы под шапочку с длинным козырьком.

– Как прикажете, командир.

Оттягивал плечи рюкзак. Ноги схватывало на подъеме. И надо бы восхищаться новыми видами, да не было сил. Сказать бы что-нибудь особенное, умное, но хотелось просто упасть. А Антон дышал незаметно, и даже спрятанный в рюкзаке автомат не оттягивал плечи непосильным грузом.

– Вам-то что! Вы тренированный!

– Не расслабляйтесь, Сонечка, чуть-чуть – и мы на месте.



Изба, или, скорее, хижина, стояла на обширном уступе склона. С одной стороны к ней подступал густой кустарник. Метрах в двухстах прыгал горный ручей, и берега его хранили воспоминания о бурных паводках, а совсем вдалеке, обманчиво приближенные горным воздухом, виднелись в зелени светлые крыши села.

– Это все наше?

– Пока не выгонят.

В избе валялись дырявое ведро и ржавый колун, а на печи стоял закопченный казанок.

– Принимайте хозяйство, если можете. А я к ручью: принесу воды и сделаю запруду для купанья.

– В этом ведре вы ничего не принесете.

– Зачем же? У меня мешок.

Он вытащил большой мешок из толстого полиэтилена.

– Исчезаю.



Как скоро может помолодеть старая хижина: как блестит ее единственное оконце, улыбаются разбросанные там и сям ромашки, пахнет срезанная ножом и расстеленная на широкой лавке трава, а сверх того булькает в отдраенном казанке уютный домашний суп! Не спорьте, не спорьте, миллионы супов на свете, но далеко не везде, да что там, очень редко! – так весело они булькают, как в этой хижине. И, верно, есть тому какая-то особенная причина. Но отыскать ее не так просто, потому что много мы видели заброшенных изб и заколоченных, и открытых, и посещали иные, и наполняли хохотом и гамом, а все было не то, нет, совсем не то.



Они побежали купаться, взявшись за руки, как дети. Брызгались, дурачились, смеялись. И когда впервые их губы встретились, когда...

– А-ан-тон!..



Завидно, скажем прямо, рассказывать о чужой любви, глядеть каждый день в сияющие не для тебя глаза Зоси, видеть, как забывают они весь мир, как теряет настороженность Антон, впервые познавший, что любовь к женщине – не сказка, не песня, что на него вдруг ни за что ни про что обрушилось небо, но не придавило, а подняло над землей. Завидно рассказывать, не скроем, но и радостно, потому что хоть увидеть тебе было дано, а увидев, не помешать, не навредить, не каркнуть не к месту об опасности, но лишь унести с собой навсегда этот Зоськин взгляд, устремленный на Антона.





– Знаешь, ты так непохожа на всю мою жизнь, что в этих горах кажешься сказочной феей по имени Сон-Сон.

– А давно ли хотел меня выкрасить?

Трогая старинной работы серебряный крестик:

– Ты веруешь?

– А как же! Меня крестили и водили в церковь, а после сама ходила, когда чаще, когда совсем редко. Конечно, я гадкая и недостойная. Да и вера моя то по-бабьи до надрыва, а то будто камень, и тогда я сама забитее последней собаки. Вера не спасла от ошибок, но только она удержала... ты понимаешь? А ты крещеный?

– Не знаю. Скорее всего – нет.

– Ты язычник? Тогда я крещу тебя силой данной мне любви!

– Так просто не бывает. Тоже ведь, наверно, надобно бумагу, свидетельство какое-то... Обидно, если только из-за этого нас раскидают по разным отсекам... Хотя и без того мне в ад, а тебе в рай... Нет ли какого места, чтоб годилось для обоих?

– Чистилище, может быть.

– Так ты упроси, чтобы нас вместе... пусть куда похуже, но вместе...

– Я умолю, Тоничек!..



Их хижина приобрела еще более обжитой вид, когда на кустах появилось выстиранное белье, а на многочисленных нитках – быстро подсыхающие белые грибы.

Антон посмеивался, но она не могла спокойно пропустить ни одного грибочка. И когда на Великой Грибной Поляне она, увидев, пустилась танцевать, считать, рассматривать, восхищаться и приглашать к восхищению Антона, а потом, несмотря не его возражения, стала аккуратно срезать шляпки – одни только шляпки! – он спросил:

– Куда мы их, Зося? Ты славно готовишь, но эту прорву не осилить. Оставь.

– Никогда! Насушу – зимой будет суп из беленьких.

– Зимой... – вздохнул Антон. = Ну ладно, раз мы так, пора пополнять камбуз. Достать молоденькой картошечки, к примеру. Завтра смотаюсь.

– А я?

– Побудешь денек одна.

– Целый день?

– Ну, Сон-Сон, откуда мне знать?.. Не хочется мелькать поблизости. А если вместе, то лишь умучаешься зря. Ты же видела, как я бегаю.

– Так и побежишь с пистолетом подмышкой?

– Не впервой.

– Я буду волноваться. Обещай, что будешь осторожен.

– Клянусь.

Утром он исчез, не разбудив ее. Проснувшись, она почувствовала себя такой одинокой в этом мире, такой одинокой, что заплакала и очень долго молилась на коленях по-польски и по-русски. Потом нагрела воды, вымыла волосы и, тихонько напевая, занялась нехитрым хозяйством.

Когда в седьмом часу появился Антон, усохший от голода, на ящике, изображавшем стол, красовались домашний сыр в чистой тряпице и здоровенный глечик сметаны.

Они обнялись.



Как удивительно играет судьба со своими фигурантами...



– И ты, выходит, собирала дань?

– Навестила меня бабуля – вон из того села. Оказывается, это их избушка, а мы без спросу. Они сюда наезжают, когда делают лижники – это такие препушистые одеяла. Гуцулки вяжут их из шерсти, потом расстилают в горном потоке, чтобы вода лупила и распушивала, от битья вся красота.

– И бабуля велела выметаться?

– Что ты! Мы премило поговорили. Я дала тридцать рублей за постой, и она была счастлива. А потом прислала внука с дарами. Совсем недавно ушел. Такой тихенький хлопчик, молчаливый.

– Он-то молчаливый, да мы, выходит, болтуны... Пора нам, это, как у вас говорят, тикать.

– Куда?

– Куда-нибудь в самую гущу, в толпу, в крутеж.

– Ой, Тоничек, как не хочу я в толпу! Из нашего рая... Останемся, а? Ну на недельку! Ну Тоничек, миленький, что нам сделает старуха, не сглазит ведь?

– Будь по-твоему, Сон-Сон. Я и вправду уже как волк...



Позавтракав поутру, они что-нибудь брали с собой и уходили по холодку, забирались поглубже, чтоб и случайно не столкнуться с любопытными. В самый жар отдыхали в тени, а возвращались, нагруженные малиной и ежевикой – будто им нужно, будто им варить варенье и чаевничать долгой зимой. Забыли и забылись, как если бы их только двое, как если бы никого и ничего больше.



Зося развешивала грибы на западной стене, поближе к опускающемуся солнцу.

– Ах ты! – услыхала она короткий вскрик Антона.

Но не вырваться ему. Маленький крепыш и другой, полноватый, чуть пониже Антона, разом закинули его правую и левую руки за спину, выученно заставив его перегнуться от резкой боли.

– Наручников, гад, нету, – прерывисто дыша, полноватый. – Вяжи!

«Хрум-м!» – раздался странный звук. Крепыш отвалился, как пресытившаяся пиявка.

И полноватый ошибся. Ему бы, не отпуская руку, использовать Антона, как щит, а он, забыв, рванулся за пистолетом. Жестокий удар поставил его на четвереньки, и тогда с тем же отвратительным звуком обух колуна упал на его лысеющее темя.

А после на траву упала Зося, содрогаясь в конвульсиях.

Казалось, загар разом сошел с лица Антона.

– Сонечка!

Будто и сам оглушенный, он порывался бежать в несколько мест сразу. Споткнулся, ударился и тогда пришел в чувство. Метнулся в избу к рюкзакам, достал бутылку – и к Зосе. Обнимая дрожащее тело, из горлышка струйкой вливал коньяк. Зубы ее стучали. Жидкость текла по подбородку и мимо. Зося закашлялась.

Он целовал ее глаза, снова поил коньяком, и вот наконец она перестала дрожать.

– Видать, они давно там устроились, в кустах, – Антон говорил неторопливо, будто рассказывая маленькой девочке сказку. – И почему только не целый взвод? А просто, может, эти двое первыми засекли да никому не сообщили, чтобы не делиться: все награды будут наши... Нехорошо нарушать дисциплину, ребятки. Да... Дела наши хреновы, как никогда. А если б не ты...

Он стал обыскивать трупы.

– Не трогай, – вскричала Зося.

– Лучше застрелимся, да?

– Прости.

– Меня прости. Не на ту ты поставила карту.

– Не надо, Тоничек, не надо, я же люблю тебя!

– Эх!.. Ты уже можешь складывать рюкзаки?

– Еще бы! Я ведь убийца и уже могу все.

Она поднялась и ушла в избу. Антон дернул головой. Расслабляться нельзя. Ему – нельзя. Слишком их много – против него. Обыскать пока. Так. Удостовереньица. Местные ребята. Не из Москвы же присылать. Не заслужил пока. Старший лейтенант Алексюк. Везет на старших лейтенантов. Старшина Манив. Крепок был, вцепился, как бульдог. Как это Зося смогла – фантастика! Знали они о ней? Наверное, знали. Последний след – бабуля. Просто помыслить не могли, что надо брать в расчет. Девочка, пальчиком перешибешь... Боже... Спаси ее, Боже, спаси... Вся вина на мне, и пусть на меня падет. Об одном прошу: не на нее!

Ладно-ладно, кто тебя будет слушать... Удостоверение берем. Фото Антона Гусева – не очень-то и похож. Как они решились? А вдруг я – не я? А вот и подарочек – карта. Дивная вещь, молодец старлей. Деньги. Остатки командировочных? Пусть горят вместе с ними. Права Зося – противно. Ну и ну, старшина, запаслив. На медведя бы с одной рогатиной не пошел. Мало им показалось пушечек.

– Это гранаты?

– Так точно. Выдергивается штучка, называемая чекой, и получается много-много осколков.

– Знаю. В кино видела.

– Да, все мы уже видели в кино. Грибы-то брось, Сонечка.. Не до грибов.

– Ни за что. Я только сухие собрала, они легкие.

– Тебе бы в куклы играть, девочка. А вместо – возьми пистолет. Подымись повыше, понаблюдай. Но лучше бы не стрелять. Или не умеешь?

– Умею. Ты кто по званию?

– Младший сержант.

– А я младший лейтенант. Вот так-то.

Он снял с трупов ботинки и даже носки. По одному перетащил в избу на лавку и стал охапками носить хворост. Спасибо бабуле – запаслась топливом. Вот заплатить уже не сумеем. Как порох, вспыхнет. И хижина суха.

Вынул из-под половицы автомат, повесил на грудь. Вот про эту игрушку они точно не знали, иначе бы не рискнули вдвоем. А под ручки лихо взяли, не откажешь.

Вышел, кликнул Зосю. Оттащил подальше рюкзаки. Осмотрел двор. Бросил в избу колун. Случай на случае. Только вечно везти не может.

– Все в порядке, командир. По-моему, я пьяна.

– Это хорошо. Сними-ка туфельки и носочки, надень вот это.

– Нет, Антон, нет!..

– Тогда доставай свой безыгольный шприц и впили мне по самое дуло.

– Не будь жестоким, Тоничек! А ты не можешь сам нарядить меня в эту гадость?

– Мигом.

Она села на чурбан, он встал перед ней на колени, и она уткнулась носиком в его шею.

– Хотя бы без этих вонючих носков... А ботинки мне велики.

– Сейчас из бумаги портянки сделаю. Потерпи как-нибудь. Надо спешить, солнце зашло.

– Луна выйдет. Ой, не свiти мiсяченьку, не свiти нiкому...

Антон втиснулся в ботинки старлея. Еще раз все оглядел. Пора. Надел на Зосю рюкзак.

– Ступай потихоньку к ручью, только уже нигде не садись. Я догоню.

Занялись щепки, затрещал хворост. Огонь очищает. Только все ли? Через десять минут этот знак увидят в селе. Надо надеяться, что там их людей больше нет. Тогда в запасе ночь. В любом случае нет вариантов.

– А теперь – в ручей, – сказал он Зосе.

– Как, прямо в воду?

– Прямо.

– Только ради вас.

– Спасибо.

Несладко тут телепаться в сумерках. Камни, перекаты... Но все же лучше, чем в клоповнике на нарах. Он перевесил автомат на левое плечо, чтобы удобнее ее поддерживать. Перед этим руки получше выполоскал, чтоб ей не противно... А мальчики уже того... Останется ли что для экспертизы? Почему бы им не подумать, что это мы сгорели? Надолго не надуешь... А почему старлей не взял передатчик? Провинциальная бедность? Но как вообще они нащупали его в Карпатах? Почему раньше не брали? Спросить уже некого. Теперь – облава. Всерьез. Поиск с воздуха. Собачки. Боже, спаси Зосю! Ишь как она старается. А водичка свежа. Хорошо, что влил в нее коньяк. Вот сядет сейчас на камни и скажет: все, не могу больше... Что тогда?

– Ты куда, девочка?

– Понимаешь, мне надо...

– Давай сюда рюкзак. И – не выходя из ручья.

– А ты тогда пройди дальше. И не оборачивайся.

Когда она снова подошла к нему, он с двумя рюкзаками и автоматом только и смог что зарыться лицом в ее волосы.

– Эх, Сон-Сон, коньяк пьешь без меры, а условности соблюдаешь... Ты хоть понимаешь, в каком мы теперь ауте?

– Как все понять и не сойти с ума? Простите, это я у кого-то украла... Неужели я и воровка к тому же?..

И снова вверх по течению, и не позволить ногам отняться, и не получается больше трех километров в час, а эта девочка с педикюром на пальчиках, втиснутых в чужие грубые ботинки, – нет, она не крикнет «Не могу!», нет, она скорее просто упадет в мелкую колючую воду. Но нельзя больше останавливаться. Нельзя отдыхать. После отдыха она не сделает и шагу.

Время к полуночи. Пожалуй, где-то здесь. Определимся с рассветом. А погоня? Если у них, как везде, то пока приедет опергруппа, пока разберутся, получат указания, – время есть. Да ведь не одни дураки служат. И если засекли не случайно, если тралят рыбку не наобум, а эти двое отважных просто хотели зацапать лучшую долю улова, – то не обманывайся, Антон: свора спущена, патрули на дорогах, востроглазики в поездах, стрекозы в воздухе, предупреждаются все, кто живет, работает или бродит в горах. Это уже есть или так станет завтра.

– Все, падай сюда!

Она вправду свалилась на плоский широкий камень, даже не вынув ног из воды. Он разул ее, растер ножки махровым полотенцем, слегка размял руками, надел шерстяные носки и обул в привычные кеды. Переобулся и сам, спрятав мокрые трофейные обутки в полиэтиленовый пакет.

– Зачем ты возишься с этой гадостью, Тоничек? – пробормотала она, все так же лежа на камне, только с сухими ногами, передвинутыми им на берег. Сама она – и ногам своим не хозяйка.

– Потом закопаю, чтобы не наследить.

– Как в кино.

– Только не так весело.

Он поискал и выбрал место на пригорке в кустах. Даже веток на подстилку нельзя нарезать. И в высокой траве устраиваться нельзя, чтоб не заломалась. А так вот, почти на голом песочке. Пленку, потом спальный мешок. Вернулся к Зосе. Усадил, достал из ее рюкзака толстый мохнатый свитер, натянул – так одевают кукол. Коньяк, шоколад.

– Спасибо, Тоничек.

Он отнес ее на руках и уложил в спальник. Вернулся за рюкзаком, огляделся в темноте. Кажется, порядок. Пришел, а она уже спит. Проверил оружие и лег рядом поверх мешка.

Он знал: если что – проснется сразу, но надеялся на спокойную ночь. И когда открыл глаза – не ленивые щелочки вялого горожанина, который каждый раз просыпается, как после наркоза, но острые глаза зверя, – увидел прямо перед собой (показалось, что совсем близко) свирепую морду... Осознание конца на миг остановило сердце, и все как бы обрушилось. Но только на миг. Автомат в руках, а овчарка вместо решительного прыжка скрывается в зелени кустарника. Он вскочил. И улыбка, кривая, как судорога, перекосила его лицо. Всего лишь волк. Как видно, молодой и небитый. Не удержался от любопытства и теперь убегал вверх по ручью.

Невидимое солнце уже осветило вершины. Антон вынул карту, долго водил по ней пальцем, потом все-таки достал карандаш, тупой, как обух, разгрыз его, обнажив грифель, и отложил на ниточке ручья те километры, что они должны были пройти вечером. Огляделся вокруг, хмыкнул и спрятал карту. Двинулся было к западу, но вернулся. Зося все так же тихо спала. Половина шестого. Пора.

Он поцеловал ее, и она протянула к нему руки.

– Вставай, Сон-Сон, вставай.

– Иди ко мне, – отвечала она, не открывая глаз.

– Зося, мы с тобой очень спешим. Вставай, минутки дорожают.

– Давай пошлем все к чертям.

– Скоро пошлем. Вставай.

Она вылезла, как из кокона. Попыталась встать и ухватилась за Антона.

– Ой, ноги!..

Он снова усадил ее на мешок и стал массировать мышцы.

– Ничего-ничего. Спортсмены говорят, крепатура. Расходишься – все пройдет. А пока умоешься, я тут сбегаю...

– А я сварю кофе.

– Нельзя. Нельзя разжигать костер.

– А я на сухом спирте.

– Гляди сама, хозяйка. Скоро нам будет туго.

Он скатал мешок и спрятал рюкзаки в зарослях.

– Прислушивайся хорошенько. Гул всегда слышен издалека. И тогда прячься. Только надежно. Ты не представляешь, как здорово все видно с вертолета. И замри, пока не улетит.

– Есть, командир!

Воротился он минут через сорок.

– Завтрак готов, пан командир. Пожалуйте в ванную.

Антон разделся и лег в ручей. Вода обжигала. Как поздно он проснулся! Больше нельзя сдавать им козыри. Мы и так в мешке.

Хлеб, сыр, но главное – кофе. Живем, значит, пока.

– Ты знаешь эти места?

– Как будто. Несколько километров. до нашего последнего карпатского дворца. Дальше, если... Да... Если дальше, то только по карте.

– С Богом! – храбро сказала Зося, надевая лямки на плечи.

– Погоди, наберу воды.

Он повел ее вверх, потом вниз, потом через роскошный дубово-буковый лес, озвученный птичьей симфонией. Чудесная прогулка! Великолепная погода! Если бы не автомат на груди.



Овраг, заросший всякой всячиной из гербария. Как можно здесь не заблудиться! Неожиданно Антон раздвинул ветки и исчез. Зося протиснулась куда-то, не иначе как в склеп. Он взял ее за руку. Тьма. Брезжит только от входа, да еще чуть-чуть сверху. И местами светится светлячковым холодным огнем. Она вцепилась в его руку.

– Не бойся, это гнилые бревна.

Включил фонарь, и яркий луч, как назло, сразу выхватил ускользающую от них жуткую ленту. Зося вскрикнула. Антон обнял ее одной рукой.

– Я боюсь, убей ее!

– Нет, она сама уйдет, раз мы здесь поселяемся.

– Я не хочу здесь!

– Мой дворец не понравился пани. Но у меня больше ничего...

Под прыгающим лучом фонаря бревенчатые стены, кое-где с лишайником. Полусгнившие нары. Большой стол из дубовых, пожалуй, плах, а вместо ножек чурбаки – не сдвинешь. Еще какие-то ниши. Пахнет сыростью и как будто грибами.

На стол они поставили рюкзаки.

– Это будет наше ложе. Гляди, какое огромное, просто королевское.

Антон усадил ее, сел рядом и выключил фонарь.

– Привыкай!

Она прижалась к нему. Ну и пусть! А с ним не страшно.

Не страшно.

Вот!

Закрыть глаза, и голову ему не плечо – и нет подземелья, нет сырого ужаса. Пахнет любимым единственным Тоничком. А вчерашнее, эту муку,  – забыть, забыть, забыть.

– Должно быть, в этом бункере жили «лесные братья». Там наверх идет еще – то ли выход, то ли вентиляция. Но обрушилось и заросло. Может, и третий ход был, чтоб не захлопнули, как в мышеловке. Они жили тут подолгу, даже зимой.

– Я знаю, милый, только не бункер называется, а схрон. Хорониться – значит прятаться. По-русски есть хорошее слово этого корня – похороны. И прятались здесь остатки регулярной бандеровской армии. Это было еще до моего рождения. А я родилась, и им объявили амнистию – тем, кто сам сдастся.

Зося открыла глаза. Теперь она немного видела без фонаря.

– Давай обживать эту яму, – сказала она.

– Только уговор – без шума. Мы замерли, нас нет.

– Слушаюсь, – прошептала она, едва не заплакав.

Взяла фонарь. Посветила. Одна из ниш понравилась ей – хорошо просмолена, и от уровня земли примерно метр. Итак, начнем ревизию. Тушенки говяжьей пять. Ах, нет, всего четыре банки. Свинина пряная = три. Сардины марокканские, стограммовые, на один зуб, – четыре. Сырки плавленые – аж девять. Один попробовали, больше не стали. Сухарей мешочек – килограмма, пожалуй, не будет. Да сушек с маком – около того. Мука – остатки, но и та ни к чему, костер Тоничек не позволит. Сахар, грамм семьсот. Чай – почти три пачки. Кофе растворимый – полторы банки. Соль. И. наконец, коньяк – две полные и в третьей меньше половины. Остальное, значит, было вылито вчера в маленькую Зосеньку. Ее заколотила мелкая дрожь, и она быстро зашептала слова молитвы. Потом пробралась обратно к Антону.

Он строил у входа какую-то хитрую конструкцию из бревен.

– Это наш замок. Чтобы никто не ворвался без стука.

– А где же вертолеты?

– Не все сразу, Сон-Сон, не все сразу.

– А можно нарезать веток для постели или хоть травы?

– Исключено.

– А то на нас сбросят десант?

– Об этом мы еще поговорим.

Зося вздохнула и отошла к столу. Расстегнула молнию на спальном мешке, получилась совсем не толстая подстилка. Постелила на дубовых плахах. Только для спартанцев. Простыня. Верблюжье одеяло, которое он велел купить. А это что? Грибы. Какой запах!.. Сухой спирт – тридцать четыре таблетки. А сколько дней здесь хорониться?

Антон принес кружки и коньяк.

– Наше главное лекарство. Болеть нельзя. Ну, с новосельем, лесная сестричка!

Она выпила – и нахлынуло снова.

– Тоничек, мне страшно, Тоничек! Что мы натворили... Я была не я вчера. Налетело, как смерч... Не поверила бы, что смогу... Зачем это все, зачем?.. Я их никогда не видела, не знала, зачем все так ужасно?.. Нам никогда не отмолить, никогда...

– Да, надо было мне тогда, на турбазе, скрыться от тебя, удрать.

– Нет-нет, ни за что! – она вцепилась в него, будто он прямо сейчас собирался удирать.

– Ну вот, раз пошли вместе – от нас уже почти ничего не зависело. Я не знаю, но есть какая-то сила, судьба или рок, или еще что, только вот попал Славик в машину – и все пошло раскручиваться само... Конечно, я все время что-то делаю: бегу, петляю, буду, наверно, стрелять, – а я будто тоже часть машины: крутятся шестеренки, ломаются зубья, да только из машины не выпрыгнешь... понимаешь, шестеренка птичкой не полетит.

– Я понимаю... Я не могла иначе вчера. Сам колун прыгнул мне в руки. А не было б его – рвала бы зубами! Какой же ужас в нас!..

– Вот Славик... он бы меня не одобрил. Он против любого убийства. Против мести. А я... меня тоже, как ты говоришь, какой-то смерч поднял. И все внутри застыло. Я как шкворнем проткнутый... И пошел, и пошел... Пока все не сделал – не отмяк. Хотя сам бы не так хотел. Я – за дуэль. Один на один и с равным оружием. А всю жизнь видел только, как толпой на одного. Славик улыбался, когда я сказал ему, что человечество не придумало ничего лучше дуэли, – ну, в этом смысле. Он ответил, что человечество открыло: «не убий». Но – как его толпой, так и меня сделают.

– Неужели ничего не придумать?

– Нет, Сон-Сон, не обманывайся. Эти двое вчера – уже перебор. Теперь и полшанса не оставят. Ни в прятки, ни в кошки-мышки долго не поиграешь. Слушай меня, не перебивай. Я обречен. Но мне теперь будет легче... исчезать, зная, что ты живешь. Против тебя у них ничего нет. И ловят сейчас меня одного. Или, по крайности, нас парочкой, учитывая бабулю с хлопчиком. Но сама ты легко проберешься сквозь патрули... А я даю слово: если выберусь – сразу найду тебя.

– Все сказал?

– Пока все.

– А теперь наведи на меня пистолет и предложи на выбор: уходить или пуля? Я остаюсь.

– Я хочу, чтоб ты жила, Зося.

– Ты мне дан по моим молитвам. А я все преступила, мне нет спасения: я убийца. Мне жутко... Но если снова станут хватать тебя, я снова убью. Боже, Боже!..

– А... ну как это все... Послушай, может, нам испариться?

– Что?

– Ну... у нас есть морфий, чтобы уснуть. И гранаты, чтобы не проснуться.

– Н-нет... Нет! Хоть месяц еще с тобой, хоть день, хоть час, и – нельзя нам еще этот грех взваливать... Пусть они нас покарают. Пусть они.

– Они сделают, будь спок. Тогда последнее: дай слово мне, что поможешь, если... полуживой... Если ранят и сам не смогу.

– Да. А ты?

– Да.

– И не надо больше об этом. Все равно ведь придется платить за все, так лучше сразу, а не частями... Поцелуй меня.



Вечер. И в схроне совсем темно. Гнилушки, которых не так уж много (бревна, видать, хорошо смолили), освещают лишь самое себя. От сна на деревяшках будто избит. И душа не на месте, но все таки хочется есть.

– Мы сегодня уже завтракали, – сказал Антон. – Не поря ли поужинать? Или еще позавтракать, раз мы только проснулись.

– Ответь сперва – сколько мы здесь будем мыкаться?

– Кто знает? Не поймают ежели, так недельки две-три. Пока первый азарт у них не пройдет. Они должны думать, что мы нормальные и бежим, а не лежим. Потому – бросить всех на перекрытие дорог, осматривать каждую мышку. Со временем это дело приедается: сто раз проверил, тысячу, десять тысяч, и тогда вдруг начальник подумает, на наше счастье, что мы ускользнули в первую ночь и теперь загораем в Сочи. Как только он это подумает – так сразу и вылезем.

– Спасибо, милый, до чего все ясно. Это только кухня не понимает, на сколько растягивать продовольствие... Ну что же, как пан относится к такому меню: баночка сардин, сухарик, полсырка и кофе?

– Балдеж!

– Тогда я беру фонарь. Но есть, пр;шу пана, один деликатный вопрос...

– Сделаю. Зажигай спирт и ставь воду, я заберу фонарь.

Антон ушел за угол – сруб был как бы поделен на две неравные части, и обрушившаяся земля указывала, быть может, на второй выход. Худо, что его нет – не много пользы, но морально легче было бы. А то сам залез в мышеловку... Достал большой нож. Вскапывал землю и выгребал обломком доски. Когда вырыл с полметра, принес пакет с трофейной обувью. Бросил, присыпал землей. Помочился.

Гнилушек, сколько мог, набрал в пустую банку. Получился ночник. При его свечении и поужинали. Снова плеснул в кружки коньяку – по чуть-чуть.

– От всех болезней? – спросила Зося.

– От всех.

Помолчали.

– Пора мне по воду. Первый час Москвы.

– И я с тобой!

– Нет, Сон-Сон, ты останешься. Я обученный, проберусь в ночи, как кот. Вода должна быть рядом, люди с умом строили. Родничок,,, что ли... Правда, столько лет... Он и уйти мог. Попробую.

– Мне будет страшно одной.

– Я тебе дам целых два пистолета.

– А вдруг гадюка опять приползет?

– Ну, это не страх. Она сама тебя боится. Змей надо опасаться весной, когда у них свадьба.

– Все равно не ходи долго.

Он положил в пустой рюкзак флягу, пакеты, повесил автомат на шею.

Закутавшись в одеяло, Зося ждала его возвращения на столе, сколоченном хлопцами, которым не приходилось ожидать хорошего. А они держались столько лет... Мужество отчаяния. Или глупость. Как поглядеть. Сопротивляться в безнадеге – или сразу лапки вверх? Все та же сказочка о двух лягушках в горшке сметаны. Одна тонет сразу, другая бьется, пока не собьет масло. К сожалению, как сбивается масло, Зося знала. И знала, что вторая лягушка тоже утонет. Только выбившись из сил. Неужели это и есть выбор?.. А эти добровольно отверженные, державшие в напряжении целую армию, – они знали? Запретная, до сих пор опасная в Галичине тема. Но даже старый кав;лер дядя Мирослав с его подчеркнутой лояльностью к власти наедине с любимой племянницей позволял себе выпады, сыпал крамольными фактами, горячился и бегал по комнате. А потом сокрушенно вздыхал, переодевался в свежую сорочку и отправлялся учить детей математике. Никогда не сопротивлялся даже примитивной силе, но восхищался мужеством. Зато теперь у нас все смирные. Столько лет страха, террор оттуда и отсюда – научишься таиться. И даже напившись, будешь орать только «Хай живе!» А дальше сам понимай – «вiльна Укра;на» или «Радянська влада»? Привыкнув с детства держать язык за зубами и опасаться стукачей, Зося, попав в Ленинград, просто балдела от тамошних анекдотов да разговорчиков. А после и сама не хуже стала. Разговоры-то пустобрешные. А здесь – дело было.

И в полной темноте показала Зося самой себе язык. Вот лежишь тут с двумя пистолетами в заброшенном схроне. Какая глупость! Как ненужно это! А нужно – схватить в охапку любимого и улететь далеко-далеко, хоть на необитаемый остров. Никакой ностальгии она не страшится. Один, только один человек ей и нужен в этом мире. А родственники, знакомые и все остальные пусть ее простят.

Спаси, Господи, и помилуй старцы и юныя, нищие и сироты, и сущия в болезни и печалех, бедах же и скорбех, обстояниих и пленениих, темницах и заточениих; и помяни мя, посети, укрепи, утеши, и вскоре силою Твоею ослабу, свободу и избаву им подаждь.

Свободу и избаву.

И благодарю Тебя, Господи, за великую любовь, которую сподобил меня познать, и помилуй нас, многогрешных, и возьми наши души в один и тот же час.

Так темно, будто свет еще не сотворен. Так тяжело, так немыслимо расставаться с ним даже на минуту... Тихо-тихо. А где-то плетутся сети, самые мелкие, чтоб не проскользнуть, не вырваться. Сотни людей подняты среди ночи и за одно это уже проклинают нас. Как все повернулось. Неужели предопределено? Господи, помилуй нас, грешных!..

Свободу и избаву им подаждь...

– Ты, Тоничек?

– Я. Прости, хотел подойти незаметно. Старался.

– Как наши дела?

– Пока спокойно. Родник не отыскался, зато есть ручей, совсем близко. Надо было его высмотреть на карте. Да ведь у меня не был нанесен на нее наш схрон. А что худо – у ручья недавно стояли туристы: кострище, следы от палаток. Мы можем рассчитывать только на крайнюю осторожность. И самый чуток – на удачу.

Было похоже, что он научился видеть в темноте. Тихо выставил принесенную воду, подошел к постели, разделся. Лег. Зося прижалась к нему, и голову – на твердое плечо.

– Тоничек... А если они нас, как ты говоришь, засекут.. мы будем... стрелять?

– Да нет, сыграем с ними в теннис.

– И убивать?

– Это уж как кому повезет.

– Но ведь они не виноваты. Им прикажут – они пойдут.

– А мы?

– Мы с тобой страшные грешники, Тоничек...

– Ну вот, опять о том же... Я сдаться не могу, уже говорил. Живым – ни за что. Значит, или самому испариться, или поручить специалистам. Ты не переживай за них, у них большая фора. Представить не можешь, что такое огонь роты автоматчиков, от нас останется только дым... Да, а вот... тебе нравятся три мушкетера?

– Мне только ты нравишься, Тоничек.

– Не перестаю удивляться. Так вот, молодцы-мушкетеры кололи направо и налево, завалили Париж трупами, а мы читаем и восхищаемся ими. Почему?.

– Да ведь это понарошку, Тоничек...

– Не то. Просто есть оправдание в законе честной дуэли: заколол – молодец, закололи – аминь. И они легче относились к собственной смерти. А вот у нас... Ты осталась со мной, значит, и у тебя нет выбора. Так бывает: еще вчера мог по-всякому, а сегодня – мордой в стенку, и никак иначе.

– У нас есть выбор, Тоничек. Я ведь жутко ученая. Я логически решила задачу. Давай спать, расскажу завтра.

– Сегодня. Уже четыре утра.



Их разбудил тяжелый с истерическими взвизгами гул над самой головой. Может быть, конструкция схрона даже усиливала его.

– Вертолет?

– Он, голубчик. Здоровенная птичка, вроде МИ-8. Зачем такую дуру на разведку? Не понимаю... Во, слышишь, завис? Где туристы напакостили, снимают.

– А если десант?

– Непохоже. Да и не возят братву про запас. Есть рация, в любой момент вызовут, кого надо. Во-во, пошел дальше...

– Но ведь ты их ждал вчера.

– Считал по-худшему. Теперь, значит, и пошла она, облава. А собачек мы надули... Ну, был бы я в штабе: какую б карту кинул? Два варианта. Первый: мы дурачки и рванули в горы куда глаза глядят. Сколько прошли? Не больше тридцати. Очерчиваем круг и начинаем подтягивать силы. Для густого прочеса толпа нужна – ой-ой! Пограничников сюда, у них опыт. Ну, для хорошего дела ничего не жалко. А что начальство скажет, если зря? Да вдруг еще мы все ночи бежим, как заведенные? Второй вариант: мы хитрые, увертливые, сразу на попутку – и деру неизвестно куда, пока еще сети не поставлены. Надо опросить всех шоферов, а это в кино только быстро. И какой теперь круг очерчивать? Да еще дикие туристы путаются под ногами... Нет, не гребешком, выходит, чесать, а с высоты выслеживать, патрули на дорогах, на станциях, привлечь население, пионеров, организованных туристов. Не блохи ведь эти двое, не упрыгают без следа... Так думает майор Пронин? Или все уже профукано и петля готова? Увидим.

– Увидим, – шепотом повторила Зося. – А вдруг они знают про этот схрон?

– Все может быть. Но когда я сам сюда продрался – показалось, что не знают про него даже местные пацаны, или у них просто игры теперь другие.

– А как же ты нашел?

– Случай. Видишь, одни случайности. Как-то подумал во время бега: может, там, наверху, среди этих... архангелов, что ли, есть всякие специалисты, как писатели у нас и режиссеры... И вот они показывают остальным кино из живых людей: выбирают кого-то, подталкивают – и пошло-поехало. Но сам человек мало чего придумать может, так они прикрепляют к нему случай – и глядят сверху, ладно ли вышло... Ну вот, там, над нами, вентиляция замаскированная, и бревна подгнили. А сверху здоровый муравейник. Ну, после бега захотел кисленького. Обстругал палочку и положил муравьям, а после, облизывая, – у-ух! – чуть не по пояс в землю провалился.

– Испугался?

– Еще как! А потом гляжу – людьми сделано. И сыростью, сыростью тянет. Поправил, что навредил, и двинул на разведку. Намучился, пока настоящий вход нашел, бросить даже это дело думал. Но режиссер там, наверху, наподдал случаю – и вот я в схроне. А не верил, что пригодится.

– Нам бы от случая твоего ковер-самолет, – вздохнула Зося, – да шапку-невидимку.

– Нет, он реалист, из правил не выходит.

– Тогда спасибо и за то, что свел нас.

– За что благодаришь? За смерть?

– А ее все одно не миновать.

– Будем жить, пока позволят.

– А позволят мне взять воды, почистить зубы и умыться?

– Конечно, ночью опять схожу.

– Значит, придешь, когда позову. Сольешь. Я так поняла, что там – землицей засыпаем?

– Точно.

Зося тихонько рассмеялась.

– Прости, я вспомнила тюремный сонет Ивана Франко. Заканчивается он так (из песни слова не выкинешь!): «Салон, ;дальня, сральня – все укупi».

– Молодчина, что можешь шутить!

– А, – сказала Зося. – Ну их!

Потом снова гудел вертолет, но уже не над головой, а в стороне, и пока они завтракали, несколько раз приближался и отлетал.

– Полдень, – сказал Антон.

– Будем делать зарубки? Пошел второй день.

– Мои часы с календарем. Восемнадцатое августа. Но можно и зарубки. Для романтики.

– Все съедим – начнется романтика.

– Распределяй экономнее. Но одну банку мяса обязательно оставь. Нам понадобятся силы для перехода.

– Есть! А куда двинем?

– В Сочи, к морю, к счастливым людям.

– Ты других городов не знаешь? Я не люблю Сочи.

– А я и не был там никогда.

– Значит, есть у нас шанс?

– Шансы поговорить. А спастись ты можешь одна.

– Упрямый ты, Тоничек, не хуже наших хохлов. Но я тебя не оставлю. А если, знаешь... Хорошенько изменить внешность, купить новые документы...

– В кино видела, Сон-Сон. Нас теперь не милиция ищет, другая контора. Детские фокусы не проходят.

– Смейся над глупой девчонкой, смейся. А если бежать за границу, откуда не выдают? У меня и родственники в Канаде есть.

– Надо долго готовиться. Надо карту хорошую иметь того участка, где хочешь нырнуть. И то...

– А на самолете? Если там дадут года два за угон – отсидим вместе, подумаешь...

– А уж это нет.

– Почему?

– Здесь – не там. Там руку сунул в карман, заорал: «Бомба, не подходи, рвану!» – и тебя доставят в любую точку, только б ты вылез, псих. Там экипажу приказано террориста ублажать, лишь бы пассажир не пострадал. А у нас в тебя пульнут из того, что под руки попадется, и ты стреляй в ответ, а эти несчастные в самолете – при чем? Нет, я уж лучше с мушкетерами... Пускай один против роты, пускай ребята позабавятся по живой мишени. А трону невинного – такой же буду гад, как те, что Славика... ногами... Вот когда ты за мной бежала и я думал, что ихняя ты... тогда похолодел, в коленках дрожь: как же можно с девчонкой...

– Прости. А если на лодке? Сесть на пароход из Сочи в Одессу, а ночью на резиновой лодке уйти в море?

– Не знаю. Если невероятно повезет. А в сентябре, по-моему, здорово штормит. И потом, с парохода радируют на берег, придут катера, в лучшем случае утопят, в худшем возьмут живьем.

– Но хоть какая-то надежда, хоть побороться за нее.

– Не знаю. До нашей встречи я просто бежал, как наскипидаренный. За что уж там бороться? Раньше, позже убьют и меня. А теперь не прочь дожить до старости. Да кто же мне даст?

– Тоничек, почему нам приходится столько платить за то, что всем дается даром?

– Это тебе лучше знать, ты с Богом накоротке.

– Не надо, так не надо никогда. Шути надо мною, сколько хочешь, но так не надо.

Когда они не шептались, в схроне было совсем тихо. Разве что слабый шорох порой – насекомые? мыши? А нормальные звуки внешнего мира (не такие, как гул вертолета) не достигали их убежища.

– Посплю, пожалуй, – сказал Антон. – До ужина далеко, а обеда не будет. Сэкономлю энергию.

– Хочеш ;сти – лягай спати. А я погуляю немного по нашей двухместной камере – ты ведь не выпускал меня ночью.

– И нынче не выпущу.

Она взяла фонарь и пошла вдоль стены. Непонятно, почему не осталось следов от несчастных обитателей схрона. Не ошибается ли Антон, полагая, что убежище их никому не известно? Кто вычистил здесь все – и оружие, и мелочи быта? Ага, вот очаг. Даже, скорее, камин. Вон туда должен бы уходить дым. Ничего не видать, все обрушилось, наверное. По ночам они топили, что ли, или хитрость была какая-то, кто бы рассказал правду? Как было – а не как выгодно представлять сейчас... Стоп!.. а если хорошенько протереть... Иконка Божьей матери. Матка Боска Ченстоховска! И даже огарочек свечи! Значит, и вправду не чистили схрон.

Больше она ничего не нашла. Прижав икону к груди, поискала место для нее в обжитой части схрона. Найдя, поставила, приладила перед ней восковой огарочек и, не зажигая, встала на колени прямо на утрамбованную глину. Пошептав молитвы и поклонившись образу, она встала и подошла к постели, где, уткнувшись лицом в простыню, тихо спал Антон. Ответь перед Богом, спросила она себя, потерять его или умереть? И ответила: умереть.

Когда они встали и слегка ополоснулись, по Антоновым часам уже наступил вечер.

– Мы станем с тобой. как медведи в берлоге. Только спать, не есть, не пить и, главное, – не думать. И тогда вдруг превратимся в настоящих медведей. И никому до нас не будет дела – какое счастье. А пока отдаем ужин врагу, да?

– Нет, у нас будет торжественный ужин. Дай руку.

Она подвела его к образу и засветила свечечку.

– Ого! Откуда это?

– Бог послал. Прошу тебя, побудь минуточку серьезным.

И шепотом, строгим и медленным, подражая священнику, что ли? и Антонову руку не выпуская, спросила:

– Антон Гусев, желаете ли вы взять в жены эту женщину?

– Да, желаю.

– Обещаете разделить с ней все, что будет ниспослано вам в жизни и смерти?

– Да, обещаю.

Тем же строгим шепотом:

– Софья Богдан, желаете ли взять его в мужья?

И уже своим голосом:

– Да.

– Обещаете любить его до конца, каким бы он ни был, заботиться о нем, охранять от врагов и напастей, быть ему верной и преданной подругой?

– Да.

– Поцелуйтесь, дети мои.

Они поцеловались. Она надела ему кольцо и дала маленькое колечко, чтобы он проделал то же.

– И сказано: оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей и будут два одною плотью. Итак, что Бог сочетал, того человек да не разлучает. Аминь.

Странным показалось Антону, что самодельное венчание в подземелье будто по-настоящему сделало их из любовников мужем и женой, ответственными теперь не только перед друг другом, но и перед вышними силами, и как-то завершило все недопроявленное в их отношениях и успокоило, примирило с неизбежным будущим.

Сейчас бы и умереть, подумал он.

Тихо, с какой-то грустной торжественностью сидели они за свадебным ужином, грызли намазанные консервированной свининой сухари и запивали крепчайшим чаем, заваренным в кружке.

– А откуда колечки? – спросил Антон.

– Купила на базарчике у водопада. Золото бедных – полтинник штука.

– Неужели еще тогда...

– Я надеялась, милый.

– Не пойму... Как это говорится... слово такое есть... вот: наваждение! Кто же все-таки из сильных толкнул тебя в эту... трясину?

– Постой, ты намекаешь, что... Он? Дьявол?

– Ну, Сон-Сон, тут я полная темнота. Славик пытался мне что-то из Фауста... Но такие фантазии для меня сложны.

– Так и в дьявола не веришь?

– Извини, но это было бы слишком просто. Которые Славика ... – обыкновенные люди: семья, дети... не бес вселился, а переусердствовали... Читаешь – в прошлом, может, что-то было... Или тоже врут. А нынче буднично и скучно. Мефистофелем не пахнет...

– Кто же меня тогда толкнул к тебе?

– Не знаю.

– Вот видишь, не знаешь, потому что не веруешь. Неужели тебе без меня было лучше?

– Зачем ты? Я и не знал, что бывает – как у нас с тобой.

– Вот, опять не верил. А я верила. И получила. Понимаешь, я, недостойная, грешная, слабая, – получила. А что я знаю о будущем? Я верю, что все не напрасно. Что я должна быть с тобой и разделить до конца эту долю. Да, мне страшно, потому что есть то, что страшнее смерти. Ты понимаешь?

– Туманно, пани. Я знавал лучшего учителя, и то ничего не понял. Объясни мне лучше, какой ты веры – католической?

– А этого и я не понимаю. Родители были униаты, сейчас такой церкви нет, ликвидирована. Так что я – по православному обряду. А в Ленинграде я полностью одичала и слегка впала в ересь – думаю, что вообще обряды нужны для нас, а не для Бога. Богу надо, чтоб мы сердца свои открыли, а не...

Сильнейшие взрывы – еще и еще – заставили их вздрогнуть в такт срезонировавшему схрону. Не выпуская из левой напрягшиеся плечики жены, Антон правой рукой подхватил автомат. В лихорадочных поисках объяснений, он почувствовал, как отхлынула кровь и похолодели руки. Снова разрывы, совсем рядом, только почему-то не осыпается земля, а вместо этого – знакомый, но искаженный подземельем шум.

– Да ведь это гроза!

Они содрогались от нервного смеха, пришедшего на смену не человеческому и не животному, а какому-то вне жизни существующему ужасу. Будто все растворяющий мрак дохнул слегка, для пробы, издеваясь над теми, кто считает себя живущими.

Зося погладила его по голове и нежно поцеловала.

– Ничего, милый, ничего.

Гром продолжал крушить горы, но уже весело, бесшабашно, и закапало из бывшего вентиляционного люка.

– Как отшельники мы будем дураки, если не воспользуемся дармовым душем.

– Ты не шутишь?

– Гигиена женщины не есть предмет для шуток, дорогой. Или меня засекут вертолетчики – среди ночи и в такой ливень? Нет уж, не пугай меня приборами ночного видения. Я должна вымыться как следует, шампунем. И все.

Она храбро стала раздеваться.

– Ладно, сдаюсь. Только достань вещички потеплее и большие полотенца. Простуживаться нам никак нельзя. Так... А теперь надо разогреться. Ну-ка понаклоняйся. Ниже, ниже, еще. Так, я иду первым, а ты вплотную за мной, не то ушибешься.

Ливень ударил по разогретым телам колючими очередями. Во тьме оркестр низвергающихся вод гремел бравурно, но слегка зловеще. Зося бесстрашно вспенила волосы шампунем. Вспышка молнии, потом гром – казалось, гигантский фотоаппарат запечатлел их для неведомого архива. И ливень лупил их с каким-то остервенением, как лупили белье вальками деревенские бабы.

Она не простудилась. А ведь он каждую минуту в схроне боялся этого. У него была аптечка, и антибиотики тоже, но он знал, что воспаление легких нельзя вылечить в подземелье. А солнышко пока не для них.

А Зося все худеет, все рельефнее проступают косточки.

Он стал водить ее на ночные прогулки. Как-то наткнулись на заросли орешника и попытались обмануть желудок горьковатой кашицей из молодых орешков. Но подходил к концу коньяк, а три таблетки сухого спирта были отложены как неприкосновенный запас. Об остальных припасах даже говорить не хотелось. И как-то глубокой ночью в непогоду Антон решился развести из щепочек костерок и сварить бульон из сухих грибов.

– Ага, а хотел выбросить! Еще хвастает предусмотрительностью своей!

– Когда же я хвастал?

– А всегда! Так себя ставит, будто я просто маленькая дурочка, а с грибочками-то и промахнулся. Ну скажи, скажи!

– Я был неправ и глуп, как старый гриб.

– То-то! Давай скорее есть, я умираю от одного запаха.

И правда, это был сказочный пир – горячий душистый бульон, который не надо экономить.

– Еще бы хлебушка, – сказала Зося.

– Для счастья всегда чего-то не хватает.

– Не надо, не надо, я боюсь сглазу. Мы вместе – какого еще счастья! А хлеб – хлеб в тюрьме дают каждый день.

– Не похоже, что здесь мы тоже в тюрьме?

– Опять дразнишься! Или тебе не надоели мои любовные признания? Пожалуйста, Тоничек, слушай: я жила в тюрьме до встречи с тобой, а теперь обрела свободу. Надо очень любить, чтобы быть свободной.

– Знаешь, до сих пор не верю. Как это вдруг я понадобился тебе?

– Ты ничему не веришь, и это, может быть, – болезнь. Но поверил мне – поверишь и остальному. Вылечишься.

– Если дадут время. У меня такое чувство, что пора выступать. Сегодня еще поспим до вечера, доедим фирменный супчик, а по темноте – в путь. Что скажешь?

– Слушаюсь, командир!

– Такого послушного лейтенанта я еще не встречал. Но мне больше нравится «командор» – напоминает любимые детские книжки.

– Слушаюсь, командор!



Рюкзаки должны были много полегчать от съеденных припасов и закопанного грязного белья – а потяжелели. Антон оставил в Зосином мешке только ее личные вещи.

– И один пистолет – мне.

– Зачем?

– Не всегда же под руку попадается колун.

Антон обнял ее.

– Не поверил бы, что такие женщины существуют.

– А они и не существуют, не надейся, я одна.

– Я знаю. Но все равно карманы твоих джинсов для пушки не годятся.

– А вот в куртке – боковой глубокий.

– Ну-ка... Да, ничего. Только удобно ли?

– Не до удобств, командор.

– Это верно. Гляди сюда, – он посветил фонарем: – предохранитель, щелк – готово. Как в кино, с вытянутой руки, не пали, отдача сильная, не для твоей ручки. Значит, или прижимаешь пушечку к боку, или крепко держишь двумя руками. А вот как вынимается обойма и вставляется запасная... Это ты тоже видела в кино? Тогда, как водится у вас в кино, не забудь про последний патрон.

– Не забуду.

– А теперь, для общего развития, маршрут. Вот, гляди: здесь мы, а вот сюда, к железке, нам надо выйти. Там подъем, поезд будет пыхтеть. Ясно, нам нужен товарняк поскромнее. По темноте будем в него сигать. И чем дальше нас увезут – тем лучше. За две ночи мы должны добраться до этого подъема. В пути – молчком и без шума, объясняемся знаками: подымаю руку – застываешь на месте, опускаю вот так вниз – ложишься, сжатый кулак – бой. Сама можешь стрелять, только если как у хижины, но стрельба для нас – конец. Надо тихо. Что я еще забыл?

– Побриться.

Он достал из рюкзака механическую бритву.

– Разреши мне помолиться перед дорогой.

– Ну что ты – разреши! А ничего, что я бреюсь?

– Бог не мелочен.

Потом они еще посидели на рюкзаках.

– В добрый путь.

И они ушли из схрона, не наследив, будто и не было их вовсе. Может быть, и змея вернется.



Звездная карпатская ночь. Лес. Тайна. Какие мы жалкие, наверно, оттуда, – сверху. Нет, не разобраться нам ни в смысле, ни в замысле.



Антон поднял подходящую палку и мягко шел впереди. На несколько километров вперед путь был разведан во время ночных прогулок. Он не ожидал здесь засады. Похоже, что их просто потеряли. Но погубить может и самая мелкая случайность.

Зося шла сзади, старательно выполняя указания своего командора. Жизнь ее неравно поделилась на «до», уже блеклое и стертое, и «после» – единственно имеющее смысл. Оставили бы только их в покое! Начать бы с чистого листа...

Так шли они часа три, пока Зося едва не загремела с откоса.

Антон усадил ее на спальный мешок. Прислушался.

Лес жил своей ночной жизнью, непонятной постороннему: шорохи, скрипы, глухие шлепки...

– Привал, – шепнул Антон, – до рассвета.

Отыскали густой кустарник, пролезли под царапающими ветками и устроились в спальном мешке. Когда-то он был тесен для двоих. Прижавшись к мужу, Зося едва не заплакала – так отощал он без нормальной еды. А осталась единственная банка тушенки да два сухаря.

Но едва забрезжило, он ее поднял. Сверился с картой, компасом – и вперед. Грызли орешки, пряча шелуху в карман. Переходя ручей, напились, умылись и наполнили флягу. Таились от самолета, хотя это был пассажирский АН-24.

К полудню подошли к огромному малиннику и осторожно процарапались в самую гущу. Ели переспевшие ягоды сперва жадно, затем с отвращением, но остановиться – никак. Антон достал таблетки, предосторожность не лишняя. Проглотили, запили водой. А коньяка у них оставалось с полстакана. Дремали в жаркой тени малинника. В пятом часу поднялись и с набранными про запас ягодами двинулись дальше.

Зося брела, совсем отупев. Ноги, плечи, желудок – все это устало бунтовать и, покорившись, тупо следовало приказу: вперед. Равнодушный мир вокруг жил своей жизнью, не имея понятия о жалости. Антон все так же мягко ступал без выброшенной за ненадобностью палки. Казалось, что он готов идти до конца жизни. И только все больше промокала на спине рубашка.

Потом они наткнулись на свежую туристскую стоянку и вновь затаились. Хорошенько оглядевшись, Антон разгреб кострище и нашел обугленную картофелину. А сверх того шагах в десяти валялся тронутый плесенью хлеб, с полбуханки. Антон срезал плесень ножом, и они поужинали, на десерт разболтав остатки кофе в сырой воде.

Глянув на колечко, Зося увидела, что медь позеленела – может быть, еще в схроне, – и стала тереть кольцо о штаны.

Но неумолимый командор снова поднял ее и заставил идти, хоть ей и казалось – не сделает шага. Но шли без привала до полной темноты. Дальше ночлег. Подъем до солнца. Орешки с водой на завтрак. А к полудню снова большой привал в глухих зарослях. Последние таблетки сухого спирта пошли на разогрев тушенки и чай. Из съестного теперь оставались только сухие грибы. Но Антон знал, что делал. Мясо добавило сил, и в тот же вечер они смогли дойти до места. Замаскировались.

Прошел пассажирский, и Антон определил точку, где удобнее всего штурмовать. Затем прополз товарняк. Но было еще светло.

– Гляди, на платформу взбираться легко, у нее низкие борта. Хватаешься за борт, а ногу ставишь в отверстие над пружинами рессор. Только не промахнись. Видишь, между колесами пружины, а над ними – темные дыры.

– Не попаду, – сказала растерянно Зося.

– Делаем так: хватаешься за борт, а я подсажу. Только не трусь, я с тобой. Без колебаний, по команде – сразу. Поняла?

– Я постараюсь.

Стемнело. Они подошли совсем близко и устроились так, чтобы не засек прожектор электровоза. Антон отобрал у Зоси рюкзак и перепаковался.

– Будешь прыгать налегке. Не дрейфь, мое солнышко, это только цветочки.

Зося старательно улыбнулась в ответ.

И вот долгожданный товарняк – только все полувагоны с лесом. Неужели ждать следующего?  Полувагон, да еще надставлен досками... А за ним – платформа.

– Давай!

Состав одолевал подъем со скоростью не более пятнадцати километров. Зося отчаянно ухватилась за край платформы, и сразу же ее оторвало от земли и швырнуло внутрь, на щебенку. Сгоряча она даже не почувствовала ушиба. Только облегчение, что все уже позади. Антон забросил рюкзаки и сам оказался с ней рядом. Потом вскарабкался на надставленный досками полувагон, нагруженный короткими бревнами разной толщины. Дрова! Очень хорошо!

– Подавай рюкзаки. Так. Теперь становись левой ногой на край. Молодец! Давай руки. Обе. Правой ногой – на выступ. Оп!

И она оказалась в его объятиях.

Оставалось разгрести дрова, чтобы устроить лежбище поудобней.

Он заставил Зосю влезть в мешок, а сам натянул свитер и закутался в одеяло. На всякий случай нужна свобода действий.

Достал таблетку, остатки коньяка.

– Проглоти и запей.

– Нельзя запивать лекарство спиртным.

– Сегодня можно.

И допил, что оставалось.

– Ни о чем не думай. Спи.

– А может, подежурим по очереди?

– Не надо. Чуть что – я на стреме.

Поезд набрал скорость и стучал, и скрипел, и взвизгивал, а у разъездов электровоз тонко и мелодично гудел.



Как раз на рассвете застряли на крупной станции. Неразборчиво лаяли репродукторы. Надо сматываться.

Они вылезли и, поплутав между вагонами, осторожно выбрались на обочину. Антон не хотел, чтобы какой-нибудь бдительный малый застукал их на путях: кто такие? не положено... А так они шли себе неторопливо в обнимку, и редкие железнодорожники в замасленных робах и с серыми ночными лицами глядели без интереса.

– Станция Стрый, – прочитал Антон.

– О. знаю, бывала. Когда в Моршине лечилась.

– От чего?

– От глупости, видимо. Дали две путевки, мы и влипли с подругой. Тощища страшная.

– И далеко мы заехали? На карте этого Стрыя нет.

– Порядочно. Полста километров до Львова.

– Нам надо оклематься. Есть идея. Ну, а в такую рань – только на базар. Далеко это, не знаешь?

– В центре. От вокзала автобус. Или нельзя?

– Все равно. Погоди, побреюсь только.

В автобус плотно набились селяне с мешками, корзинами, сумками. Перебивая запахи земли и тел, одуряюще пахли свежие продукты. Заверещал в припадке отчаяния поросенок.

– Живем! – улыбнулся Антон.

На базаре было все, кроме хлеба. Но ждать открытия булочной не было сил. Они двинулись в молочный ряд. Желтоватый домашний творог, густейшая сметана, насеченные ложкой овальные куски масла в капустных листьях.

– Як буде ваш сир? – спросила Зося, указывая на килограммовую лепешку творога, полуобернутую чистой марлей. Сама продавщица тоже казалась чистенькой и сделанной из молочных продуктов.

– Рубель двайцять, панi.

– Рубель! – твердо сказала Зося.

– То нехай нi менi, нi вам, рубель десять.

– Добре. А сметана? – она показала на пол-литровую банку, наполненную до самых краев.

– Дев;яносто.

– Не буде.

– Ну то пр;шу панi, берiть за вiсiмдесят .

Зося аккуратно получила десять копеек сдачи с двух рублей, и они отошли, еле сдерживаясь, чтоб не накинуться на еду.

Антон просто давился от смеха.

– Ну и торговка! За гривенник!! И без того ведь задаром...

– Не торгуются на базаре только пижоны, – отвечала она, – и потому их здесь не уважают.

– Тогда умоляю выторговать свежих яиц. Ты любишь сырые?

– Я сейчас все люблю.

Найдя незанятый уголок прилавка, они очень мило устроились, и Антон попытался отлить сметану в кружку.

– Милый, наша сметана не льется, доставай ложки.

Светло-коричневые яйца оказались изумительно свежими. Что же до творога и сметаны, то на вкус они были еще лучше, чем на вид, невозможно остановиться. И не остановились.

– Если мне суждено умереть от обжорства, – сказала Зося, то я хотела бы перед этим взять ванну и лечь в чистую постель.

– Именно в этом моя идея. Ты идешь в гостиницу, мест, конечно, нет. Ты впадаешь в отчаяние – что ж, пропадать? И тогда тебе, может быть, дадут адресок, где сдают комнату. А в результате мы имеем постель, не суя никому документов. Но все же звать меня лучше согласно паспорту, Женей.

Из гостиницы Зося вышла с листочком бумаги.

– Ты умница, Женечка! Не могу – до чего чужое имя!.. Вот адрес: улица Пидгайна, дом 17 «б». За мной, командор!

Сперва на автобусе, после пешком. Окраина. Прямо посреди улицы Пидгайной разгуливала черная курица и нахально поглядывала на прохожих. Над заборами склонялись вишни. Подняв пыль, проехал меж колдобин «Жигуль», и курица ругнулась вслед.

– Вот черт! – сказал Антон. – Бывает же такая жизнь!

Металлические столбики и проволочная сетка забора. Бетонные цветные дорожки, садик, розы, грядки. Двухэтажный оштукатуренный дом, и вверху все окна круглые, как судовые иллюминаторы. На калитке кнопка звонка, но нажимать не стоит – пока они пялились на этот рай, от грядок поднялась хозяйка, низенькая женщина с прекруглым лицом в мелких лучиках морщинок.

Зося легко и просто с ней договорилась. И щедрый аванс пришелся кстати. Ганна Йосиповна поотнекивалась, но взяла. И выделила им верхние, просто королевские покои – в коврах, с огромной кроватью, обсыпанной подушками. И ванна, сказала, вот-вот будет готова. И все охала над их худобой. Подала такой ранний обед с дымящимся борщом, свиным жарким и фруктовым десертом, что герои схрона осоловели. Брать их сейчас можно было голыми руками.

И хотя, запершись в покоях, Антон придвинул к кровати рюкзак с упакованным в тряпки автоматом, он уже не чувствовал себя бравым десантником.

– Я просто сытое животное, – оскорбленно пробормотал он и сразу уснул.

С этого и начался короткий медовый месяц в Стрыю.

Ганна Йосиповна обхаживала их, как собственных детей. И говорила, не умолкая, журчала, как горный ручей.

Она на пенсии, а прежде была поварихой. Муж ее, «чоловiк», – плотник, на пенсии тоже. Любую работу знает. Вот эту самую хату от начала до конца выстроил сам. Думали, и дети с ними вместе поживут, а не вышло. Сын – старший – профессор во Львове (впоследствии выяснилось: преподаватель в институте, но для нее это то же самое). Двухкомнатный кооператив у парка, импортная обстановка «люкс», все есть для счастья. Одно худо – сорок лет, а никак не женится. Старый кав;лер. Кого ни сватали, а и студенток в институте на любой вкус – ничего с того дела не выходит. Кто его знает, но сильно ученым, наверное, тоже плохо быть... Вот, самая счастливая – младшая дочка. А она тянулась в школе еле-еле и потом смеялась над старшей, окончившей с золотой медалью. Сразу после школы Любомира – это младшая – вышла за хорошего хлопца, электрика, до того он два года в Венгрии работал по договору и напрасно грошей не транжирил. У них своя хата, и все в хате, и машина, и двое чудесных деточек. Любомира всегда веселая, голову себе не сушит. А в отпуск они ездят в Чехословакию, где у мужа родичи, и привозят полную машину всякого добра. Зато старшая, Мария, закончила университет и на горе себе полюбила высокоученого знатока украинского искусства. А его забрали за национализм. Нет-нет, Мария ни при чем, мы с властями не споримся, но тому дали пять лет, а дочка заболела. С той поры беда не кончается – голова у дочки болит, водим от профессора к профессору, за раз платим двадцать пять, возили в Киев – а здоровья так и нет. Вот и теперь чоловiк во Львове, пока решают про операцию, а дочка не хочет резать голову, плачет, и оттого ей становится все хуже.

Дойдя до этой боли, Ганна Йосиповна сама всплакнула, и Зося стала ее утешать, и так они сошлись в сердечной этой жалости, что Антон вздрогнул – в какую страшную пропасть увлек он Зосю!

– Жень, а Жень!..

– Да? Прости, задумался...

– Ты ведь разбираешься в автомобилях?

– Чуток.

– Может быть, сходим к Любомире? У нее «Жигуленок» хандрит. Хоть прогуляемся. Или?..

– Я готов, измучился от безделья. Правда...

– Може це незручно, вибачайте , – засмущалась хозяйка.

– Да нет, просто я водила, а не слесарь. Но чем смогу...

По дороге Антон на минутку оставил женщин, чтобы забежать в магазин спорттоваров, и вышел оттуда с большой теннисной ракеткой в чехле. Зося глянула удивленно, но промолчала. Выучка последних дней помешала даже такому логичному вопросу: почему же одна ракетка, а не две?

Хата счастливой дочери с вариациями повторяла родительскую. Любомира на открытой веранде сидела за швейной машинкой, двое прекрасно одетых белоголовых детишек играли в саду. Как на рекламной картинке.

– Запад есть Запад, – не удержался Антон.

Все обрадовались гостям. Детишки кинулись к бабушке, но скоро с той же радостью повисли на Зосе и, признав за свою, никуда не отпускали. И пятилетняя девочка, и семилетний мальчик непрерывно щебетали на западноукраинском диалекте. И снова похолодел и зажмурился Антон, увидев, как Зося играет с этими птенчиками.

Любомира совсем не походила на мать: высокая, черноволосая, с характерно «западенскими» резкими чертами, которые не смягчались даже полнотой. Хозяйка, и не хаты, а – жизни. Крупные золотые серьги, широченное обручальное кольцо, перстни.

И гараж здесь был первосортный. Пока Антон разбирался с машиной, женщины затевали грандиозный пир, так что когда явился на обед Стефан, добродушный блондин (вот в кого белокурые дети!), жареная с яблоками гуска предстала очередным свидетельством семейного счастья.

Ссылаясь на незаконченную работу, Антон отказывался пить столько, сколько заслуживал обед. Стефан говорил о машине, хозяйстве, заработках. Зося рисовала для Любомиры, которая и людям шила, сногсшибательную отделку модного туалета.

– У тебя лицо потемнело, командор, – такая всем необходимая Зося ни на мгновение не упускала его из виду. – Сердишься?

– Я думаю, чего я тебя лишил, – вполголоса ответил он.

– Опять за старое. Ты мне все – дал. Ты рядом, и я счастлива пустяками. Не вилла же, и не машина...

И она поцеловала его при всех. И потом шепнула:

– Я, наверное, понимаю, о чем ты. Но у нас будет столько детей, сколько ты захочешь.

Стефан возвращался на работу не иначе чем после множества обещаний, что гости задержатся до его прихода. Дружба вырастала, как опара.

– Можно, я сошью платьице, командор? У Любы есть такой материальчик... она настаивает, чтобы я взяла.

– Шей, коли хочется... зачем спрашивать?

– Затем, что я самая покорная из жен.

– Только придется с запасом – от этаких обедов разнесет...

– Вот уж нет, не это нам грозит.

Антон пошел ковыряться дальше. Трудно представить, что у Любомиры есть сестра-бедолага. Здешние как-то по-особенному упиваются благополучием. Кому бы из них интересно было послушать Славика?.. А может быть, не Куроедов со своими шакалами, а весь этот славный мир их сапогами убрал Славика? как отщепенца... И этот парень, которого полюбила Мария, – он, верно, был чудовищно одинок... И ей теперь не найти покоя со своей больной головой... Надо жить просто, надо переваривать пищу. И никаких вопросов, только вот – выиграет или проиграет «Динамо»... А университетские побрехунчики в момент докажут, что белое есть черное, полосатое и в клетку. Нет, Славик, без тебя мне это не разгрызть.... А ты еще как-то обмолвился, что надо бы найти хорошего батюшку и поговорить по душам... у них, мол, тысячелетний опыт... Зося, может, знает такого?.. А если стукач? Ребята в десанте болтали, что и попы в сексотах ходят. Вот, распоследнее дело... Если никому не верить, зачем жить с людьми? Лучше с лошадьми и собаками... Видно, в часиках что-то сломалось, и пошли они не туда. Для чего иметь этот самый ум, если ни хрена не понять? Надо быть, как Стефан. Надо знать, что живешь правильно. Надо... надо... Ни черта уж не надо!

Антон пошел умываться. Расклеился, все болты люфтят. От безделья, что ли? И не бегал давно, а ему лучше думать ногами. Новые кеды забыл купить. Пора выполнять наивный план Зоси, которая вот так ни за что влипла... А Славик так и стоит перед глазами. И молчит. Предупреждает или зовет?..

Уже к ужину Зося появилась в новом платье табачного цвета, вдруг от света лампы менявшегося на пепельный. Пожалуй, и Любомира не ожидала такого успеха от своего «зингера», лицо ее вроде и улыбалось, но в глазах попыхивали злые искорки. Сама она была в парче, колье и браслетах. Добавил добрейший Стефан, лицо которого ничего не могло скрыть: он так обалдел, будто не только впервые увидел Зосю, но и вдруг нечто понял. К счастью, обильное угощение и ледяная горилка очень быстро возвратили его в колею. Ел он с таким аппетитом, блаженство его от правильности и незыблемости мира было таким полным, что искры в глазах Любомиры погасли, и она даже запела, очень недурным голосом, но почему-то по-русски – разве что из желания угодить Антону:



– Ой мама, мама, мама,
Люблю цыгана Яна.
– Ах, знаю, знаю, дети,
Что есть любовь на свете.



– Цыгане носят кольца,
Да кольца непростые,
Цыгане носят кольца,
Ах, кольца золотые!



Ой мама, мама, мама,
Люблю цыгана Яна...



И так далее, очень долго. Но потом все они запели – и Ганна Йосиповна, и Зося, и Стефан. Пели свое, настоящее, и так слаженно, будто много лет собирались на спевки. Песни были «про кохання», и все несчастливое или трагическое, и не в словах дело, да и не в мелодии, а просто какое-то чувство забирало душу... так что хотелось расплакаться и покаяться и зажить отныне иначе.

Глядя на преобразившиеся лица новых знакомых, Антон подумал, что не все так просто в этом умело приспособившемся народе. Есть нечто, наверное, и помимо гуски с яблоками... Сытые души так не поют. «Да и кто я такой, чтобы их судить?..»

На следующее утро Зося поняла, для чего понадобилась Антону теннисная ракетка. Не так ракетка, как чехол от нее. Прорезал, зашил, добавил цветных тряпок – замаскировал автомат.

– Не очень-то обманешь... но хоть издали не понять, что за штука. И мы теперь не в горах, чуть что – и пропали.

– Когда двигаем? – спросила Зося.

– А хоть бы и завтра. Какая ни золотая у них пора, а все ж осень. Ну а зимою нас, как невылинявших зайцев...

– Не каркай, командор.

– Есть не каркать, Сон-Сон! План такой: садимся на ночной автобус Трускавец–Киев. В Виннице пересаживаемся на одесский поезд. Зайцам положено петлять.

Закручинилась, прослышав об их отъезде, Ганна Йосиповна. Затеяла в дорогу пирог с гусиной печенкой. Всплакнула у газовой плиты, вытирая глаза фартуком:

– Ви ж для мене стали рiдними, як дiти. Прошу пам;ятати, що для мене буде щастям бачити вас знову .

Тайны сердечной привязанности, превратившей квартирную хозяйку в родную мать, не оставили равнодушной и Зосю. Обмен подарками, поцелуями... Прощальный ужин.

И затемненный ночной автобус, мягкие кресла. Свадебное путешествие продолжается.



В Виннице на вокзальном щите Антон сразу засек свой трудноузнаваемый дальневосточный фас: «Разыскивается опасный преступник». Зосе не сказал.



Купе скорого поезда Москва–Одесса. Вагон – идеальная мышеловка. Если известно, что искомая мышка здесь. Опасные преступники обожают ездить на юг. Забавно, но преступник перестал бы беспокоить, если б его не ловили. Умница Кутузов в «Войне и мире» понимал, что иногда смысл деятельности в том, чтобы ничего не делать. Эти двое в Карпатах спокойно кушали бы гуску, если б не так сильно хотели отличиться. Еще не поздно оставить нас в покое, думал Антон. Я бы сел на самосвал и наработал бы им и на грунте, и на растворе. Нарожали бы детишек... Не загоняйте несчастного в угол – он и не укусит... Нет, им надо меня ликвидировать. А цена? Или все же уговорить ее выпить яду, как Ромео и Юлия? Заснуть. А она еще надеется рожать... Нет уж, от опасных преступников рожать никому не позволено!



Одесса встретила их шквалистым ветром и дождем.

– Дурная примета, – грустно сказала Зося.

Зато с жильем повезло – сняли однокомнатную квартиру в новом районе в двух остановках за Лузановкой. Почти сразу за домом начинались кукурузные поля.

Через день погода утихомирилась. На морском вокзале они осмотрели этот самый туристский лайнер. Антон развел руками.

– Идея наша дохлая. От палубы до воды пять метров, нужен штормотрап. А теплоход будет весь в лампочках, как елка. И в это море на дутой лодчонке? Не нужен мне берег турецкий... Просто никаких шансов. Одесский романс «Два утопленника».

– А эти... акваланги?

– Кино. Только в кино такое получается, да и то, если мы «наши», а они – «ихние».

– Что же делать?

– Купаться, раз уж мы здесь.

– Неужели пойдем на пляж?

– Это опера мечтают брать нас голыми. Нет уж, пусть потрудятся. Поехали сперва домой.

От дома – через кукурузное поле, дальше по тропинке вдоль обрывистого берега. Устроились на обломках скал. Вот так бы да на необитаемом острове. Жаркое солнце, ласковая вода.

Антон достал из сумки мелкоячеистый сачок и стал ковыряться в воде у камней. Через час у них было с четверть ведра мелких креветок.

– У нас во Владике их зовут чилимами. Ежели с пивом...

– Какой ты еще мальчик, командор!

– Ты виновата. Хочется жить. Помнишь, как мы нырнули в грозу из схрона?

– Я все помню, что было с нами.

– Давай и сейчас так искупаемся!

– С радостью, – сказала она и сняла купальник.



По утрам Антон неслышно ругался, вспоминая зачастивший сон: будто он за рулем на развилке-звезде, где расходятся много дорог. И у каждой горит фосфором огромный номер. Издевательство было в том, что всякий раз Антон избирал новую дорогу и попадал в тупик из глухих обшарпанных стен, и как только въезжал туда – сзади с грохотом вставала четвертая стена.

Но днем они уходили на скалы, и море было к ним добрым.

Однажды по откосу к ним стали спускаться двое, и Антон пододвинул сумку с неизменной «ракеткой». Солнце жарило посетителям в глаза, и мужчина щурился. Он был лыс и толстогуб.

– Он хороший, – шепнула Зося, – не охотник, я знаю.

– Увидим.

А следом женщина – стройная жгучая брюнетка, порывистая и нетерпеливая.

– Извините, – сказала она, – мы за вами шпионили. Что делать, ни с кем здесь не можем сойтись, а вы нам понравились. Меня зовут Ира. А это мой муж.

– Борис, – представился тот и почему-то сделал реверанс.

Они оказались ленинградцами и сразу нашли с Зосей общие темы. Восхитились дикостью и чистотою моря, поругали грязную Лузановку, приобщили бутылку красного вина к совместному обеду.

Мужчины развели костерок из выброшенного морем мусора и сварили креветок в морской воде.

Потом ныряли с камня в исследованном Антоном глубоком месте. Борис с арбузным своим животиком был довольно забавен, храбро сигая солдатиком.

– Знаете... только не смейтесь... – нервно сказала Ира. – Я набралась нахальства и подошла... не могла не подойти... Потому что сама видела... от вас... ну... такие лучики... Все ведь теперь помешались на ауре и прочем... А я врач и всегда доказываю, что чепуха...

– Южное солнце, – пробормотала Зося.

– Наверное. Хотя у меня трезвый глаз. А может, вы йог?

– Да мы просто любим друг друга.

– Ну мы с Борисом тоже не враги... Не знаю, я в городе так переутомилась... не знаю...

– Ах, Ира, Ира, зачем это все? Извините, я вас оставлю. Вон и мужчины идут. Не вспоминайте о нашей болтовне!

Зося быстро пошла, почти побежала, оставив Иру в растерянности. За большим камнем упала в песок и заплакала. Теперь она уже точно знала: все кончено.

Умылась.



Домой они возвращались вместе – Шафрановичи снимали комнату неподалеку.

– Неужели вы каждый день по стольку ходите? – спросил Борис.

– Это даже приятно.

– Ну а у нас машина! Используем? Правда, дорога нехороша.

– Баловство это, – сказал Антон. – Как думаешь, Зося?

– Я – как ты.

– Вот! – сказал Борис. – Учись!

– Гляди у меня, – сказала Ира.

– Я очень гляжу. И предлагаю пойти выпить за прекрасное сегодня.

– Извините нас, – сказал Антон. Мы – домой. А лучше завтра возьмем пива на скалы – и с чилимами.

– Мы, граждане, всегда «за», если выпить. Когда встречаемся?

– Если для вас не рано – в восемь.

И они разошлись.

– Нам с тобой везет на хороших людей. Почему бы, не знаешь?

– Знаю, Тоничек. Да лучше бы не знать.

– Что случилось?

– Да нет, ничего особенного. Скажи, Тоничек, ночью – не видишь страшное?

– Вроде бы нет, – через силу солгал Антон.

– А я просыпаюсь: от тебя идет... как бы сказать... напряжение, излучение тревоги. И лицо такое... Тоничек, не обижайся, мне очень надо помолиться.

– Выхожу на балкон. А хотел бы и в этом быть с тобой.

– Как хорошо было бы!

– Но я не умею верить, Сонечка! Не дано. Ты уж помолись за меня.

– Я всегда это делаю.



Прошла еще неделя, а ничего не было решено.

Шафрановичи собрались домой, в Ленинград, звали с собой. Звали так сердечно, будто им только и не хватало в жизни Антона и Зоси.

– Что ли поедем, а, командор?

– Я бы – «за». Да подводить их неохота... В случае чего... За свою доброту пострадают. Хотя... Кто сказал, что нас застукают на этом пути?.. Только едем не до Питера. До Эстонии. Там попытаемся... Глупо, но кажется, что там повезет.

Шафрановичи согласию их обрадовались, как подарку. Начались хлопоты, закупки даров юга. Зося проявила крайнюю щепетильность:

– Ваш транспорт – наше снабжение. Иначе не согласна.

Антон с новым удивлением глядел на нее. Проблеск надежды – и она готова к трудам, практична, неутомима. А вот он, тренированный десантник, что-то скис. А ведь им того и надо. Можно и не торопиться брать тебя, если сломался. А фиг им! Все безбожники идут на равных. Смерть все заканчивает. Но все же они старуху боятся больше: кто из них пойдет с тобой один на один?.. Если для убитого Славика ты сделал все, что мог, как ты смеешь сделать меньше для живой Зоси?..

А живая Зося сияла новой красотой. Она все-таки выкрасила волосы и смеялась:

– Под цвет платья, что сшила Любомира.

Можно было подумать, что она готовится к конкурсу красоты, а не к переходу госграницы.

– Вы машину не водите? – спросил Борис.

– Немного. Права есть. Но я больше на самосвалах.

Зося нервно хихикнула.

– Тоничек ювелирно водит самосвалы.

Бедные доверчивые Шафрановичи!

– О;кей! Будем меняться. И махнем не по основной трассе – там ведь как выжжено все... Стороночкой, ладно? И спокойно, и жратвы навалом... Согласны?

– Еще как! – сказал Антон.



Из Одессы, расползшейся новостройками, как выброшенная на берег медуза, они выезжали на рассвете. Ветер врывался в окна, движение возбуждало, и голоса женщин отдавали бессмысленным восторгом. А добродушный Шафранович пухлыми губами передвигал сигарету и, как только Ира увлеклась разговорами с Зосей, довел скорость до восьмидесяти.

И какой же русский не любит быстрой езды!



В степи Антон попросил остановиться.

– Ну-ка, Сонечка, достань большой котелок и очисть десяток луковиц.

Вопрос Иры был предупрежден неизменным Зосиным:

– Есть, командор!

До отары всего с километр – бегом. А там командует неторопливый дед в затрепанной соломенной шляпе, по-ихнему она называется «брыль». Дед презирает спешку. У него позади вечность. У него впереди вечность. А я ведь завидую ему, подумал Антон... хотя завидовать нечему...

И обратно к машине тоже бегом – уже с добычей.

– Все, отдаю наше будущее в женские руки. Разделать на порции, посыпать луком, залить красным вином. Что это будет?

– Шашлык!

– Точно. Дед предлагал мне живого барашка. Но, боюсь, среди нас не нашлось бы настоящего джигита, а, Борис?

– Да ни за какие деньги! Я могу резать только себя, когда бреюсь.

– Вот и я слабак, отвернулся. А шашлык буду есть с удовольствием. Что-то во всем этом худое...

– Верно-верно! Зосенька, ведь он упал в ваших глазах?

Зося молча улыбнулась, но улыбка вышла какая-то странная.

– Ничего вы не понимаете, – энергично вмешалась Ира. – Я каждый день покупаю мясо или куру, ну и что? Колбаса тоже рядом с мясом лежала. Но отрезать ломтик колбаски и всадить нож под ребро – не одно и то же, что бы там ни болтали вегетарианцы. Такого хищника, как человек, природа не знала. Ну и что? Главное – ничего не видеть. Купишь кило вырезки – и очень довольна.

– А все-таки вот это мясо только что блеяло и щипало травку... И это говорю я, Зося, способная убить всякого, кто тронет моего мужа.

– Хо-хо! Вот жена так жена! Хотя сказать все можно. Правда, я читал про одного... Животных защищал, а людей убирал, не дрогнув. Но из порядочных людей никого не знаю, чтобы мог убить. Поговорить, конечно, – другое дело.

– Боря, немедленно сбавь скорость!

– Есть, командор! Хо-хо-хо!



Чем дальше они отъезжали от моря, тем сильнее бросалась в глаза осень. Фрукты были так хороши и так дешевы, что в багажнике уже яблоку некуда было упасть.

Вечером костер и шашлык. Ира с Борей складно рассказывали про свою жизнь. Если бы у всех людей было так хорошо, как у них, подумал Антон.



С утра за баранку сел Антон и почувствовал, что соскучился. Понятно, «жигуленка» не сравнить с МАЗовским зубром, в том – мощь, он взревывает, как настоящий зверь, и зовет к работе и приседает, когда раскрывается у него ковш экскаватора. А шоферы-то во всем мире требуются, подумал Антон. И спросил:

– Верно, Сон-Сон?

– Конечно, милый, не пропадем.

Ира ошалело перевела взгляд с Антона на Зосю.

Боря подремывал после вчерашнего, слегка перебравши красного вина.

Обедали на берегу безымянной речонки, а вот ужинать Бориса потянуло в придорожную чайную.

– По правде говоря, – попробовал воспротивиться Антон, – не ндравятся мне энти заведения.

– Да ведь горяченького надо похлебать.

– Ну, раз надо...

В чайной лениво летали мухи. Видно было, что в сезон их тут неисчислимо – свисавшие с потолка липучки усеяны сплошь. Публика попивала «Бiло мiцне». Из горячего толстая потеющая буфетчица предложила им котлеты и какао. Борис рискнул. Остальные ограничились минеральной водой, теплой и солоноватой.

От соседнего столика со своим стулом придвинулся парняга, которого приятели, должно быть, кличут Кабаном.

– Ну дак шо з указом? – уставился он крохотными глазками на Бориса.

Тот слегка отодвинулся со своей котлеткой.

– З указом, кажу, як?

– С каким еще указом?

– Вийшов указ, щоб об;єднати Бiробiджан з Мордовiєй. То як тепер оту республiку називати: жидомордовська чи мордожидовська?

Все резко встали. Боря побледнел. От соседнего столика подгребли двое Кабаньих приятелей. Ира с ужасом глянула на Антона. Он встал между двумя группами.

– Давайте быстро в машину.

И, поскольку никто не двинулся, резко:

– Зося!

– Есть, командор!

Она схватила Иру и упиравшегося Бориса под руки и потянула к выходу. Антон молча стоял перед тремя ухмыляющимися парнями.

– Жидовский адвокат! Зараз ми з тебе штани знiмем!

И Кабан полез кулаком в лицо. Напрасно так неосторожно: не успела рука достичь цели, как сам он грохнулся на крашеный пол да еще с полметра проехал юзом. Тогда замахнулись приятели – трое на одного не догадались запастись чем-нибудь потяжелее собственных кулаков. Но увернулся Антон, как матадор. Школа есть школа: хуком левой перегнул пополам того, что повыше, и следом отправил на пол к Кабану третьего – правой.

– Порядок, – шепнула спутникам, оглянувшись от двери, Зося. И, чтобы не сердить Антона, быстро увела их за собой.

В чайной слышно жужжали мухи.

Антон, глядел, как подымается Кабан: сперва на четвереньки, потом, за стол цепляясь, во весь рост, и хватает со стола большую зеленую бутылку – «фауст-патрон». Чтобы хлопец, падая, не поранился бутылкой до крови, Антон точно попал в солнечное сплетение, и, скрючившись, Кабан мягко осел обратно на пол.

От буфетчицы, что застыла за стойкой, докатилась кислая волна пота. Зрители за столиками как прилипли. Антон двинулся к выходу.

– Товаришу!!

Мужчина в широченном пиджаке и зримо запятнанной велюровой шляпе шел за Антоном, простирая руки, но не с вызовом, а просительно.

– Вибачайте, товаришу, я голова сiльради. Чи не можна подивитись на вашi документи?

Антон даже улыбнулся простодушию. Но все же и смел голова. Ведь по горячке мог и сам схлопотать. Пускай за это поглядит, какие гости пожаловали. И Антон достал удостоверение старшего лейтенанта Алексюка. Не раскрывая его и не выпуская из рук, небрежно ткнул под самую велюровую шляпу.

Шляпа сразу как-то сморщилась и осела.

– Ви пробачте, будьте ласкавi, хлопцi пожартували. Вони бiльше не будуть .

– Надеюсь.

Выходя подчеркнуто неторопливо, Антон уже с крыльца в несколько прыжков оказался в машине и, плюхнувшись на сиденье:

– Жмите! – сказал Борису. – Вдруг догадаются записать номер!

Впрочем, «Жигули» сразу срываются с места, да и темнело.

– Вы не пострадали? – забеспокоилась Ира.

– Ты их там не очень? – спросила Зося.

– Не стройте из меня героя, – сказал Антон, – а то я заплачу. А вы, Борис, не обижайтесь, вы бы там только мешали. И машина должна быть наготове... Да и женщин как было отсылать одних?

– Да нет, Антон, ничего... – Борис до сих пор был странно бледен под южным загаром и, сгорбившись, судорожно вцепился в руль. – Сколько раз меня в жизни так... но к этому не привыкаешь... И что я могу? А вы, конечно, сработали по высшему классу.

– Завидуйте, Боря, завидуйте. А что до парней, так если б у них с собой ломики... я знаю, как убивают стаей.

– Получается, что ты ужасно беззащитен. Ну, если покалечат – можешь подать в суд. А оскорбят, унизят – утрись.

– Это самое, Боря, я доказывал своей жене. Без дуэли, говорил я, нечем защитить свое лицо и доброе имя. Ведь мерзавцы, как правило, боятся решающего выстрела. Им же не за что падать. Был бы я самым большим начальником – вернул бы дуэли. Тут бы каждая зараза десять раз подумала, прежде чем... Да и предпочтительней на дуэли пасть, чем...

– Тоничек!..

Стало совсем темно. Увидели речушку. Остановились. Поставили палатку, собрали хворост для костра. Женщины превзошли себя, чтобы отбить привкус чайной. Но Борис не мог успокоиться.

– Я не знаю, может, самому не видно... Но я всегда старался никому не делать зла. Ни на работе, нигде... И никаких шахер-махеров... Всего добивался трудом и головой. А получается, что в любой момент меня просто так можно взять и размазать по стенке. За то, что я Шафранович. Что у меня губы и веки и нос... Жид – и разговор окончен.

– Послушайте, Борис, у меня был друг... Если б вы знали, какой! Без него я сам был бы... да вот как эти, из чайной... Так вот... Мой друг не был евреем. Его убили слуги закона – просто так.

– Как это – просто так? – ахнула Ира.

– Не хочу в подробностях. И не для того... А друг говорил мне: толпа жаждет убийства, если ее не обуздывает авторитет.

– Выходит, наш враг – толпа? – сказал Борис. – Не знаю, но мне от этого не легче. И потом, ловкие люди всегда могут доказать, что толпа – это народ. Расово полноценный народ против жида. Уже было.

– Я тоже приставал к нему: кто главный враг? А он отвечал: это вопрос нетрудный. Главный враг тот, кто запутывает человека во лжи. Путь к истине неимоверно крут, а на каждом метре – лжеучители, и они сбивают тебя в грязь. Мой друг знал многое, давал мне книгу – а там уже отчеркнуто: ложь. Слушал лектора, подмечал: ложь. Не говоря о газетах. И рассказывал о деятелях, которых называл бандитами. Среди них евреев тоже немало было, извините.

– Да что вы, Антон, какие извинения, – вскричала Ирина. – В любом народе есть бандиты. Но те-то, в толпе, науськиваются просто на запах, как собаки. Не свой дух – значит, бей.

– Если народ достаточно долго кормить ложью, говорил мне мой друг, он обязательно становится толпой.

– Ну а мы-то что можем?

– Откуда я знаю? Он говорил, что надо хотя бы не делать того, что тебя уронит. Ни хворостинки в огонь, на котором кто-то горит. Мне всегда казалось, что этого мало. Но я не мог предложить большего. А если самому встать в костер, рядом? – спросил я его однажды. А он улыбнулся: мы, говорит, с тобой не способны на это.

– Не знаю, не знаю, все это слишком мудрено для меня, – сказал Борис. – Я не какой-нибудь титан, я маленький человек. Я хочу простой порядочности, никакого зла. И я бы никому... Это так несложно. Почему же недостижимо?

В эту ночь Антон долго не мог уснуть. Все вспоминал и вспоминал Славика, и до того довспоминался, что хотелось рыдать по-бабьи или, того больше, выть по-волчьи. Человеческая полноценность казалась недостижимой без Славика. Антон был ученик – и только. Убили учителя – и школы не стало. И если где-то есть еще просветленные души, то к ним придут уже другие ученики, Антону же, видно, так и суждено уходить недоучкой.

И тут он, очнувшись, поцеловал Зосину руку. Есть еще ему кого охранять.

Зося, не просыпаясь, прижалась головой к его плечу. А он потеплее укрыл ее. Ночь уже холодна.

Впереди же была зима.



Как ни заманивали Шафрановичи в Ленинград, как ни сокрушались расставанием, Антон твердо выбрал Нарву.

– Может, и приедем еще, – легко пообещала Зося. – Тут ведь рукой подать.

Борис свернул с Киевского шоссе и доставил их в облюбованный город.

Адрес, телефоны...

По мосту из Нарвы в Ивангород уехали из их жизни Шафрановичи.



– Нарва-Йыэссуу, – запинаясь, прочла Зося табличку на автобусе. – Ну и ну-у!

– Туда-то и нужно. Море, дачки, легкие нравы...

– Зато погода нелегкая.

– Ничего, сезон кончился, квартиры свободны, заживем аристократами.

– И верно.

Первая же местная хозяйка сдала им чистенькую комнатку с видом на сосновый – хотелось сказать – сад, так ухожен был этот лесопарк.

– А вот и оно, – встрепенулся Антон, когда они как бы бесцельно прогуливались по длинной улочке курорта.

Объявление было налеплено на глухую стенку деревянного магазинчика: «Продается катер, двигатель стационарный...»

Худой молчаливый парень ковырялся в мастерской. Глядя на него, Антон подумал, что катер у него самодельный, но сработан должен быть на совесть. Такие ребята халтуру не предлагают. На пристани его предположения более чем сбылись. Крохотный, но ходкий катерок.

– Сколько?

– Две семьсот, – ответил парень, глядя в сторону.

– Он стоит того. Но мы можем только две четыреста.

Зося, что ли, смущала парня? Он стоял, уставившись в мутную даль.

– Да чего там! – сказал он и махнул рукой.

– Нам его в Ивангород перегонять, – соврал Антон. – Как с бензином?

– Под завязку: полон бак и две канистры.

– Давай так. Деньги даем сегодня, а ты нам ключи и расписку. А документы после оформим, не к спеху ведь...

– Дело ваше.

– Пройдемся с ветерком? А около нас есть причал.

– Можно.

Они прошлись по заливу, катер хорошо стоял даже при боковой волне. Здоровый двигатель работал без натуги.



Наивность Антона испарилась, когда вечером он увидел пограничный патруль. Оставалась надежда на туманное утро.

Ночью они почти не спали. Шептались. Зося мечтала о воздушном шаре, вспоминала все восемьдесят дней их счастливой жизни. Антон поддакивал и никак не мог сказать, что у нее еще есть шанс, надо только разделиться...



Антон хотел сперва на веслах, но, прислушавшись, схватил ракетку.

– Ложись! – и Зося упала на дно катера.

«Волга» вынырнула из тумана и врезалась в мокрый песок. Все дверцы распахнулись сразу. А беспечный Антон стоял к ним боком, слегка склонившись над разукрашенной своей ракеткой.

– Руки за голову! Стоять!!

– Есть, – гаркнул Антон.

Те даже не рассредоточились. Из ракетки хлестнула длинная очередь, потрясшая тишину курорта. И сразу взвыл мотор катера, и они рванулись в туман. Но с теней, разбросанных в заливе, хлопнулись и повисли белые ракеты. Мешок. И хотят взять живыми.

Тогда он помчался вдоль берега и внезапно выбросил катер на мель, так что тот застонал истерзанным днищем. Антон перекинул через плечо длинный ремень спортивной сумки, схватил Зосю за руку, и они побежали. Куда? Песок, сосны. Улочка. Коттеджи. Киоск.

Стоп! Около киоска затормозил ярко-оранжевый «Магирус-Дойц». Медлительный эстонец с круглым животиком, потягиваясь, вылез из кабины и направился к киоску. Напряженно ведя Зосю за руку, а потом ускорив шаги до бега, Антон втолкнул ее в кабину и сам плюхнулся рядом.

Бедняга водитель так и застыл с открытым ртом, глядя, как сдернуло с места и умчало его великолепный самосвал. Казалось, он хотел крикнуть: «А я?!»

– Держись крепче! – орал Антон, наклонившись к баранке и не замечая, что орет.

Он сам не знал, куда мчится по утренней дороге с начинающим истончаться туманом. Но мчаться сейчас было проще всего. Труднее всего было думать. Думать было невозможно. Хорошо, что ему не оставляют времени думать.

Милицейский пост. Два мотоцикла с колясками прямо на дороге, желто-синяя «Волга» на обочине. Сигналят тормозить.

Антон резко сбросил скорость и начал послушно рулить к обочине, но внезапно поддал газу и рванул так, что пустые мотоциклы загремели, как жестянки. Но ударили сзади из автоматов. Ничего, стальной козырек укрывает кабину самосвала и сверху, и сзади. Так что шмалите, у вас патроны не считаны.

Но они по кабине и не целили. По колесам. И осекся «Магирус», захромал, содрогаясь.

– Приехали, – сказал Антон.

Он свернул с асфальта и как-то доковылял до стоявшей на пригорке избы. Выскочили, монтировкой, прихваченной в кабине, Антон сбил замок, и они ворвались. Видно, это была летняя дача: одна комната, слегка перегороженная.

– Будем думать, что хозяева ее застраховали, – сказал Антон.

Вот когда он совершенно успокоился. Все ясно, и ничего уже не изменишь.

Антон проверил обзор и остался доволен. Придвинул к стенам барахло и мешки с овощами. Распаковал автомат – маскироваться уже ни к чему. Проверил запасной рожок и пистолеты, приготовил гранаты.

– Простимся, Зося.

Она перекрестила его.

– До встречи ТАМ, единственный мой!.. – но не заплакала, хотя голос и дрожал.

Молча поцеловала его.

– Кажется, нас окружают, – сказал он, – только им слегка не повезло, туман уже рассеялся. Ложись, Зося, я скажу им пару слов.

Он лег у раскрытой двери и дал короткую очередь. А в ответ по домику будто швейная машина заходила. Строчила, строчила, строчила – и будто устала.

– Не понимаю... Они отошли. Почему бы не ударить из гранатометов? Дело простое и верное. И мы бы не мучились.

Вдруг от дороги, где стояли машины, раздался усиленный и искаженный динамиком голос:

– Не стреляйте! Предлагаем переговоры! Не стреляйте! Предлагаем переговоры! Не стреляйте!..

Появился и парламентер в штатском. Он шел нарочито спокойно, будто прогуливаясь, но позвоночник напряжен, а взглядом буравит избу. Не так, видать, комфортно ему, как хочет показать. Но молодец. И костюм у него сшит прекрасно.

– Зосенька, сядь на мешок у окна, только не высовывайся. Вот тебе пистолет для важности. Погляди, чтоб не надурили нас.

Гость постучал в раскрытую дверь.

– Не заперто, – сказал Антон.

Он вошел и культурно снял шляпу. Моложавый, мужественный. Но волосы безнадежно седые, что называется серебряные. От таких красавчиков дамочки без ума.

– Присаживайтесь, – радушно предложил Антон, сидя на полу у стены и держа автомат на коленях. – Стул ваши ребятки подпортили, патронов не жалеют. Но он единственный в нашей гостиной и по праву принадлежит вам.

– Разрешите представиться: майор Владимиров. Имею особые полномочия для переговоров. Подчеркиваю: особые.

– Вы храбрый человек, майор. А под пиджачком у вас не прячется тайное оружие? А? Это бы повредило первому впечатлению.

– Прошу обыскать! – и майор распахнул пиджак.

– Ну что вы! Ведь мы не в милиции... Да, угощать вас нечем. Так что давайте, что там у вас...

– Вы замечательно стреляете, Антон Сергеевич. Такое впечатление у нас сложилось, что годы после службы не пропали. Рука даже сделалась тверже.

– Ой, спасибо, дяденька! Вы, значит, намекаете, что вам обо мне все-все известно... Это уже не играет...

– Вы, надеюсь, понимаете, Антон Сергеевич, что в оборонительном смысле ваша позиция безнадежна? Тем более, что, ко всеобщему спокойствию, объект вам достался удаленный и ненаселенный.

– И этот намек понял. Дурак, мол, – мог бы, как террорист, захватить школу или детсад. Детишками спекулировать. А говорите, все обо мне знаете... Русский я, дяденька. Я даже самолет не стал брать – а мог бы наделать шороху. Нет, мы честно, на трудовые сбережения купили лодочку для прогулок, а вы сразу хватать...

– Так ведь и я русский!.. Неужели не поймем друг друга, а?.. Я имею особые полномочия предложить вам, Антон Сергеевич, и вашей подруге...

– Жене.

– Но Софья Мироновна... некоторым образом... не разведена с прежним мужем...

– Не играет, майор, не играет... А вы так все про всех знаете... как вам, наверно, скучно жить!

– Такая профессия. Итак, мы предлагаем вам и вашей жене жизнь и свободу.

– Ого!..

– Хорошую жизнь предлагаем, Антон Сергеевич. Интересную. Ведь вы мечтали о путешествиях, правда? Анкету заполняли во Владивостоке, хотели в Японию прокатиться. А вас не пустили. Можно будет со временем и в Японию. Хотя свет клином на ней не сошелся...

– А как же это... ну... ведь я кой-кого обидел...

– Да, и сегодня тоже... Печально. Но скажу откровенно: операция планировалась неграмотно. Тут есть у нас... Зато вы показали себя молодцом.

– Ни хрена, простите, не усекаю!.. На что ловите, майор? Я ведь это... преступил, и не раз. Меня за это только шпокнуть. Что ли я порядка не знаю?..

– Я с вами откровенен, иначе нельзя... Кто погиб, тот погиб. Ничего уже не поправишь. Забудем все. Начнем, как говорят, сначала. Мы предлагаем вам свободу, потому что такими ребятами не бросаются. Вы без всякой поддержки, без спецобучения, один – сделали так много... У вас талант, говорю вам как профессионал. Надо идти к нам, и все тут. Тогда развязываются все узлы...

– Не, я чокнусь напоследок! А как же ответственность перед законом?

– Высший закон для нас, Антон Сергеевич, – благо государства. Мы диалектики, а не буквоеды. В данном конкретном случае сверхзадачей является поставить ваши способности на службу общему делу. Польза государства куда важнее мелочной мстительности. Тем более – если б не эта гнусная троица из вытрезвителя...

– Так вы признаете!..

– А как не признать! Факт. Убили мальчика, коновалы. Да в этой милиции такие кадры!.. А в вытрезвителях особо. Но их, знаете, тоже можно понять – со свинством имеют дело. Поневоле озвереешь.

– Ну, ваша диалектика мне не по зубам... А как, скажите, Елизавета Порфирьевна?

– Кто?

– Мама друга моего убитого.

– А-а... Кажется, скончалась в психлечебнице.

Молчание.

– Тоничек, они ползут.

– Вот как! Неловко получается. Майор, руки за голову! Лицом к стене! Зося, присмотри за начальником. Но не стреляй без крайности – майор такой красивый и еще нужен родине, не то что мы с тобой.

Антон поглядел в окошко.

– Куда же они?.. А-а, к самосвалу... Прорвутся – и нам каюк. Ай-ай-ай, майор, разве так играют!

– Да не я, не я это!.. Верьте, я ни при чем! Ведь я заложник, он шкурой моей играет, му... дурак!..

– Какой еще мудурак? – Антон прилаживался поудобнее с автоматом.

– Да Мясопусков! Паразит, бездарь, задницы начальству только и может лизать!.. Рука у него есть, подонка. И куда ни влезет – напортит, да на тебя же и накапает!..

– Ты скажи! И у вас, как в любой конторе... Так что нам делать с храбрецами?

– А пристрелить, да и все тут! Это люди Мясопускова. Наобещал им, видно, сволочь...

– Ну, майор, вы даете!..

– А он обо мне подумал? А наше дело? У меня миссия, а он с дерьмом.

– Видит Бог, я этого не хотел.

Автомат коротко застучал. Потом еще.

– Майор, можете сходить передать, что санитары без оружия могут подобрать раненых. Только без хитростей, ладно?

– Я вернусь, – облегченно пообещал майор.

– Тогда принесите попить. И пускай Мясопусков не химичит, мы питье будем пробовать на вас.

– Я на него рапорт подам! – выкрикнул Владимиров. И побежал к своим как-то вприпрыжку, не соблюдая никакой солидности.

Антон вставил запасной рожок.

– Что скажешь, Сон-Сон?

– Я как ты, командор.

– Хочу знать, что ты думаешь.

– Я не верю им.

– А не страшно отказываться от последнего шанса?

– А тебе не страшно представить, что они со мной сделают?.. Нам пора в путь. Не будем суетиться напоследок.

– Какая ты, Зосенька... если бы ты знала!

– Теперь уже знаю. Послушай, Тоничек, они пока не пойдут. Обними меня покрепче на прощанье...

– Как, прямо здесь?

– Ничего-ничего...



И вот снова стучит майор в распахнутую дверь. Только теперь у него в руках пухлый портфель.

– Бомба от Мясопускова?

– Ну что вы! Разрешите открывать? Буженина, рыбка, сыр... А также вино, пиво, молоко, минеральная водичка.

– Ловко!.. Только мы есть не будем – добро переводить... А минералки дайте. Даже на кресте, говорят, пить давали...

– Я не буду, – сказала Зося.

Антон осушил бутылку из горлышка. Зося отошла к своему окну.

– Так вы согласны, Антон Сергеич?

– А где гарантии?

– Даю честное слово офицера!

– Э-э-э!..

– Имеется письмо полковника Носикова!

– А потом подтереться мне этой бумагой? Нет, майор, делайте ваше дело без меня. И не надо меня расхваливать, будто мне человека шлепнуть – что водички испить... Славика сожрали, не поморщившись, пусть хоть мной подавятся!.. Может, где-то пишут счет всему... А вы меня хотите заслать в Шмутландию делать там вашу политику? Ищите других, майор...

– Все не так, не так! Большие перспективы, счастливая жизнь, свобода, подумайте – свобода! Да очнитесь, Антон Сергеевич! Не из чего выбирать, Мясопусков только и ждет командовать штурм.

– Верно, чего выбирать! Выбрали.

– Софья Мироновна, хоть вы вмешайтесь!.. Вы так молоды, хороши собой, вам еще жить да жить... Может быть, полвека счастливой жизни... Не знаю, чем клясться, неужели один мой риск не убеждает? – вы, вернее, ваш муж очень нужен полковнику Носикову. А он давно на генеральской должности и делает крупные дела. Колоссальное влияние. Он лично ознакомился с делом и командировал меня, чтобы эти... не наделали глупостей. Уговорите мужа, Софья Мироновна!

– Мне отвечать? – спросила Зося.

– Как хочешь, – сказал Антон.

– Значит, если мы согласны, нас не будут судить?

– Какой суд, если вас берет Носиков!

– Значит, нас не обязательно уничтожать?

– Ну что вы, право... Бывают несчастные обстоятельства, а в результате, увы... Мы с полковником Носиковым это понимаем.

– Тогда выпустите нас. Просто. Мы будем тихо жить где угодно, хоть на необитаемом острове. Пусть нас не кусают за пятки, и мы не будем огрызаться.

– Как я могу!.. Не в наших силах. Жизнь и свобода – если будете работать на нас.

– Ну, что это за свобода!.. Я устала, командор!

– Майор, премного благодарны. Не забудьте свои вещи.

– Одумайтесь, умоляю вас! – сорвавшимся голосом внезапно просипел Владимиров. – Надо реально... Смерть – это конец, конец всему! Ничего не будет. Ничего, никогда!.. Я единственный зритель... перед кем бравировать, дети?!

Молчание.

И, пятясь к выходу с портфелем, майор Владимиров пробормотал:

– Про... прощайте...

– Счастливо оставаться! – по-солдатски ответил Антон.



Потом был огонь. Много огня. Били со всех сторон, раздирая избу на части. Но еще надеялись, видно, хоть ранеными взять, потому что артиллерию и гранатометы не применяли.

Ударило Антона, и Зося склонилась над ним. Он глядел расширенными глазами и, напрягаясь, выталкивал изо рта ручейки темной крови. И только увидев в ее руках шприц, успокоился и просветлел. Двадцать кубиков морфия. Этого достаточно. Она поцеловала глаза, и они закрылись.

Склонившись, застыла над ним.

Победители ворвались и в двери, и в окна.

– Руки вверх!

Она что-то сделала у его распростертого тела.

– Руки вверх, ****ь! – страшно заорал капитан.

И тогда она взметнула вверх свои тонкие руки, которые так любил перецеловывать Антон, каждый пальчик, каждую косточку... Взметнула. Но тренированные воины успели с разных сторон прорезать ее тело очередями. И только потом разорвались гранаты.



Когда полковник прибыл к себе, в приемной ждал майор Владимиров. Они прошли в кабинет.

– Ну?

Майор покачал головой.

– А что?

– Они отказались.

– Не поверили?

– Они выбрали смерть.

– Дурак!.. Потери?

Майор назвал.

– ...!

Полковник ругался заковыристо и долго.

– Парень был исключительный, Григорий Васильевич. Самородок. В нашем бы деле...

– Толкуй теперь!.. Мясопускова не задело?

– Что вы, его разве заденет!

– А-а, теперь все равно хана. Пиши рапорт.

– Уже написал. Вот черновик.

Полковник прошелся по кабинету. Подошел к окну, постучал пальцами по стеклу. А можно было сварганить такую конфетку!.. Выбрали смерть... Нет, не профессионал. Слабак. Может быть, все равно бы пришлось отдать его Мясопускову.