На краю света

Я смакую во рту плохо прожаренное филе крысы - хочу запомнить вкус еды. Этой мой последний ужин. Не таким я его себе представлял... Наверное, человек зря каждый раз утрирует любое понятие или событие, стоит перед ним возникнуть слову "последний".  Последняя встреча, последняя ночь, последний патрон. Такой человек как я хочет верить в то, что раз понятие "последний" имеет место быть в его жизни, значит ему предшествовало нечто совершённое неоднократно; были приложены усилия, пускай и не всегда существенные; теперь высшие силы просто обязаны вознаградить смертного и сделать его последний раз - особенным.
Обломайтесь религиозные фанатики!
Во-первых, нет никаких высших сил. Во-вторых, мой последний ужин - назовем тошнотворную давилку именно так - вовсе не отвечает их понятиям и требованиям к данному термину.
Скажите - не заслужил? Я всю жизнь жрал этих крыс, стал придирчивым гурманом - у этой тушка слишком щуплая, а вот у этой крысятины хвост не той длины - болезненная значит. Нет-нет, что вы, а вот этот пушистик просто чудо - освежевать и на ржавый гриль его, но только смотрите не передержите, иначе мясо выйдет слишком сухим... И вот разве я не заслужил человеческий ужин с парой баночек консервов и отварными грибами?
Кому какое дело. Все равно ни одному из местных и в голову не придет, что он видит меня тут - на грязной, прогнившей станции в последний раз. Видит живым и почти здоровым. Так что никто мне не обязан человеческим  "последним".
А ведь когда-то я верил в сказки. Верил в чудеса и иногда - крайне редко и втихаря от сверстников - в деда Мороза. Да какой там дед, да какие там чудеса? Их никогда не было в моей непростой судьбе попрошайки-бомжа. Разве что сказки, как не крути, оставались со мной в воспоминаниях о тех днях, когда старик Алонс собирал всю местную шпану у костра. Он мог часами рассказывать сказку о колобке, умело приплетать туда Горыныча, и ровно столько же выдумывать на ходу о тех землях, о тех местах, где властвовало безграничная свобода, мир и любовь. Любовь...
Хитрый старик первым заметил мое неровное дыхание к Наде. Он же первым стал свидетелем нашего первого поцелуя - долгого, романтичного и неповторимого. Неповторимым он считался вовсе не потому, что с тех пор я научился целоваться без болезненного соприкосновения десен, а потому, что он обрел вечную жизнь на холсте моего мировосприятия. Нежно-бардовые цвета того дня неудержимо выделялись среди черно-серых оттенков извилистой полосы моей жизни. Я почувствовал себя художником, вышедшим из запоя и беспамятно сотворившим картинный шедевр.  Полоса жизни моей, кривизны и непредсказуемости не потеряла, зато медленно, но верно разбавила унылые тона приятными, а порою и ярко-дерзкими! Я по уши влюбился! Что уж и говорить о том, что художник сотворил с моим, на тот момент пока еще девственно-чистым юношеским полотном, после первой ночи любви. Он однозначно был трезв, но без употребления тяжелых наркотических средств тут явно не обошлось. Мой самый яркий и безудержный взрыв эмоций! Все боеголовки мира, похоронившие этот самый мир под своей массой, не сравнились бы по мощи и яркости с тем взрывом, запечатленным на холсте.
Я поперхнулся. Жесткий кусок крысятины встал поперек горла. Все-таки передержали на огне. Я полез двумя грязными пальцами в рот и надавил на язык. Спазмы охватили желудок и его содержимое подтолкнуло злополучный кусок в обратный путь. Меня стошнило на то место, где когда-то мрамор украшал голый бетон. Теперь под ногами оставался лишь тот самый бетон и мой последний ужин. Да и черт с ним!
Я осмотрелся. В окружение прожженных проституток, работающих без стеснений и комплексов за каждым углом, в окружение алкоголиков и извращенцев, пропивающих и прогуливающих драгоценные патроны, мой поступок и я сам смотрелись еще достойно.
Конечно же всем безразлично, чем я тут занимаюсь. Этих людей не удивить никакой бытовухой, никакой гадостью. Наверное, Алонс был прав, когда говорил, что умные головы слишком легко совратить. Для этого-то всех оставшихся светил забирают в центр - в Полис, а таких как эти, таких, как я, оставляют гнить здесь - на окраинах ничейной ветки в собственной рвоте.
К слову об Алонсе. Возможно, последняя встреча окажется более продуктивной, и не закончится так же, как ужин.
Старик ничуть не изменился с того времени, как я его видел. В последние годы он все реже стал появляться на платформе у центрального костра, предпочитая доживать свои годы затворником. Его сказки исчерпали себя, стали никому не интересными, а шпана подросла и переросла либо в криминал, либо позволила Алонсу себя пережить.  Что до меня, так и мне старческое бормотание наскучило еще много лет назад. Куда приятнее придаваться ностальгии по тем пережитым в юношестве и детстве временам у костра, чем снова к нему возвращаться. И тем не менее - я тут. Старик сидит ко мне спиной в компании с кем-то и снова что-то бормочет. Надо же, он приноровился разводить костерок прямо у своей хибары - не знал об этом. Обошел и встал лицом к огню.
- Мой юный друг, ты пришел наведать своего старика? - Хрипловато и радушно рассмеялся Алонс. - Пришел послушать истории, что мы нынче травим с Иннокентием? - Старик вполоборота взглянул на компаньона, сидевшего рядом. - Увы и ах - это уже совсем не те сказки, что были раньше.
- Здравствуй, дедушка. - Я искренне улыбаюсь. - Ты все так же добр ко мне. Ничуть не изменился...
- Это все его маниакальная любовь к огню. - Хихикает Иннокентий. - Костерок подпитывает нашего сказочника... Привет, Паша.
Я неохотно киваю.
- Все еще не передумал?
- Нет. - Решительно мотаю головой. - Но пока я пришел не к тебе.
- Попрощаться ты пришел...  - Как-то грустно и тяжело выдохнул Алонс. От дуновения его дыхания небольшое паленье, выпавшее из костра, последний раз полыхнуло огоньком и принялось дотлевать. - Кеша мне все рассказал.
- Да, дедушка, он, наверное, сказал всю правду. Мы с Надей больше тут не можем. Мы уходим наверх. - Я рассеянно и даже как-то по детски развожу руками.
Старик сидит и смотрит на костерок не поднимая на меня глаз. Осуждает? Вряд ли. Если осуждает, то, пожалуй, это "последнее" в моей жизни будет самым страшным, а вовсе не особенным.
- Андрей приходил прощаться первым пару лет назад. Затем Женя с Сашкой, - почти могильным голосом снова заговорил Алонс. - Теперь ты. И Надю с собой берешь. Грустно мне от этого становится - как частичку себя теряю. А из вас только и состою...
- Мне... - не успеваю договорить.
- Иди. Кеша покажет вам дорогу.
Осуждает. Ужин показался не таким уж и плохим. 
***

Это довольно странное обстоятельство - я почему-то недолюбливаю Кешу. Он на двадцать лет меня старше, и когда я еще пацаном бегал по станции, он уже приносил с поверхности вещи, по неосторожности оставленные людьми в той жизни. А мне нужны были игрушки, и он приносил мне игрушки. Не только мне, многим ребятам из нашего интерната, особенно под Новый год. Но мне все же чаще.
И почему, спрашивается, я его недолюбливаю?
 Когда я над этим задумываюсь, сразу вспоминаю тот год, когда по совету Алонса загадал желание, написал о нем на обрывке бумаги и положил под голову. Все остальные парни надо мною ржали, потому что знали, что подарки приносит дядя Кеша, и о своих пожеланиях надо говорить ему напрямую. Я же верил сказкам. И я верил - Кеша - и есть тот самый дед Мороз! И он обязательно исполнит мое желание...
На утро бумажка пропала. Я тихо ликовал. Пацаны заказали какие-то побрякушки, я же загадал желание! И оно сбудется!
Под вечер вернулся Кеша. С большим мешком. Желаемое мной вполне бы уместилось в этом огромном болотно-зеленом мешке. Но там были лишь игрушки. Так я не получил на новый год родителей, перестал верить в деда Мороза, и почему-то стал недолюбливать Кешу...
Я иду и смотрю ему в затылок. Пытаюсь глазами просверлить в нем дыру. Не получается.
Он останавливается и поворачивается лицом ко мне.
- Пришли.
Может во лбу получится? В глаза я ему точно смотреть не хочу.
- Надя должна вот-вот подойти. - Перевожу взгляд  на станционные часы в конце платформы, на краю которой, кажется, кого-то снова тошнит.
Лучше уж сцеплюсь с Кешей взглядами, чем смотреть на это.
- Я дам вам два старых противогаза, - приняв бой, говорит Кеша, заглядывая мне в душу. - На пару часов должно хватить...
- Не отговаривай меня. Нас. - Киваю ему.
- По мне так видно, что я против?
- У тебя по глазам все видно, - вру я. В них ничего не видно, наверное, как и в моих.
- Это самое глупое, что я когда-либо слышал - то, что вы затеяли. - Сдается он и отводит взгляд. Последняя победа? - Я столько лет  уже рискую жизнью... За эти годы, я работал в связке почти с полусотней сталкеров. Половину - порвали у меня на глазах, - я готов перечислить каждого и поставить ему памятник за храбрость, - еще четверть бросили это ремесло, а оставшихся забрали туннели. Большинство из этих людей готовы были предложить смерти что угодно, лишь бы  она дала им второй шанс... А вы и первым воспользоваться не хотите.
- Наверное, - жму плечами, - они не умели играть в шахматы, раз смерть не дала им этого шанса, - вспоминая я одну из Алонсовских сказок, после чего ехидно усмехаюсь, лишь чтобы позлить Кешу.
- Ты все со своими сказками... - Тяжело вздыхает он, разочарованно сделав пару шагов в бок и встав ко мне спиной.
Думаю, с него хватит. Последняя месть? Можно считать ее вполне удавшейся. Сталкер явно больше не хочет со мной говорить. Улыбаюсь.
Я слышал, что далеко в Полисе есть такие лампы, мощи которых хватило бы, чтобы выжечь глаза любому жителю подземки. У меня есть такая персональная. Могла бы она и вправду жечь сетчатку - слепоту я бы принял за честь. Ведь моя лампа - это Надя. Моя Надя.
Каждую нашу встречу, мир, точнее - метро, отматывает годы назад, и на том месте, где ступает нога моей Нади, кафель обретает вторую мимолетную молодость: сбрасывает с  себя пуды грязи и человеческих экскрементов, срастается в единое целое из осколков  и ослепительно блестит в лучах девушки.
Мое светило. Мой луч в этом подземном царстве.
Я щурюсь, с заворажением наблюдая за тем, как грациозно смотрится эта женщина на фоне отбросов. Смотрится в последний раз.
Она приближается и молча меня целует. Нет, поцелуй  точно еще не последний. Что-что, а это мы успеем. Кеша лишь тяжело вздыхает, глядя на воссоединение двух тел; протягивает нам противогазы.
- Представляешь, я успела попрощаться со всеми, с кем планировала. - Говорит она, а я слышу мелодичную песню из слов-нот. - А ты?
- Я тоже. - Улыбаюсь и смотрю ей в глаза. Смотрел бы всегда...
Хоть мы и стоим в самом конце платформы, к нам все равно подваливает пьяница и просит на похмелье. Козел! Во всем виноваты такие, как он! Не сдерживаю себя и наотмашь бью пьянь по лицу. Он теряет равновесие и летит на пути...
Вот черт. Нет, вроде бы жив, шевелится...
Надя цепляет меня за ладонь своею и быстро влечет за собой в туннель.
Она права, нам пора.

Кеша включает фонарь, освещает им поросший паутиной тюбинг. Где-то капает вода. Еще пару минут, и мы окажемся у шахты наверх, так что есть время в последний раз содрогнуться от фобии туннеля. Да-а, это у меня было всегда - боязнь темноты. Правда смешно услышать такое от человека, выросшего под землей? Но когда у меня появилась персональная лампа, персональное светило...
До этой поры жизнь моя и вправду была похожа на туннель - мрачная, грязная, извилистая и опасная. Но когда тьма расступилась, а свет сменил сумрак - в мои руки попала лампа, - я понял - тюбинг вовсе не то, чем казался раньше. Мой художник вышел из запоя и прозрел - его окружает белый холст, а палитра его красок исчисляется бесконечностью. И пока лампа готова жечь себя и дарить свет и тепло - художник будет рисовать. Делать туннель-полотно ярче, делать жизнь интересней, многообразней.
В полумраке за моей спиной раздается звонкий писк. Я вздрагиваю, а моя Надя смеется.
- Это всего лишь крысы, глупыш. - Ее ладонь ласково касается заросшей щеки. Из-за этой щетины я не чувствую  в полной мере теплоты ее рук. Давно уже не чувствую...
- Крысы, - тихонько повторяю я.
Именно крысы. Гадкие, мерзкие, готовые жрать все, что можно, готовые гадить везде, где нельзя. Почти как люди. Именно они оказались неотъемлемой частью моего туннеля - моей жизни. Художник не думал о них, безудержным порывом создавая шедевр. Они нахально затоптали грязными лапами светлые полотна, опрокинули вниз палитру красок, смешали цвета и сгрызли шедевры, оставив от них лишь воспоминания в виде обрывков разукрашенной ткани... Я перестал чувствовать вкус к жизни после того, как осознал - люди убивают во мне все те ценности, все то прекрасное, что возникло в моей жизни с появлением лампы. Лишь детские сказки оставались неприступным бастионом в моем сознании, не сдававшие стены врагу.
Я не могу смотреть на эту грязь, на эту похоть, окружающую меня со всех сторон; она сковывает мне руки, ноги, не дает двигаться дальше, вперед. Вперед по туннелю; не могу художнику позволить творить в свете лампы и дальше, зная, что все это рано или поздно будет изничтожено людьми-вандалами. Художник, однажды познавший вкус к жизни, истинный вкус своих работ - уже не сможет жить дальше без этого... Я не смогу жить дальше. Ну а лампа - лампа готова дарить свое тепло и свой свет до самого последнего издыхания своего хозяина. Надя - моя.
И она пойдет со мной до самого конца. Это был ее выбор.
Мне в очередной раз становится противно от того, какой я меланхоличный идиот. Эпоха, в которую я родился - точно не для таких тряпок, как я.
Мы пришли.


***
Внемля скрипу ржавых ступеней многоэтажки, на которую нас привел Кеша, я шел на встречу со смертью. Ее дыхание доносилось ветром сквозь проемы окон, на месте которых раньше стояли стекла. Пронзающий душу вой вдали, аккомпанировал раскатам грома, наводя ужас, вселяя страх и неуверенность в каждом следующем шаге. Нет, еще немного, и мы дойдем до самого верха.
Смотрю на Надю - не вижу ее лица из-под натянутого на него противогаза. Она тяжело дышит, запыхавшись от подъема, собственно, как и я.
Оставшись у подножья уцелевшей многоэтажки, Кеша вручил на прощание полуржавый пистолет и пару патронов к нему. Объяснил, как пользоваться и пожелал удачи.
А что если на нас сейчас и вправду нападут? Чушь. Если и так, то тварь не получит ни одного патрона, а последний достанется мне...
Проход на крышу оказался свободным. Мы делаем над собой последнее усилие и добираемся до цели. Первым делом Надя срывает с себя резиновый намордник и с силой запускает его в свободный полет над городом. Я делаю тоже самое.
Город.
Нет, не так мне его описывал Алонс, - нет в нем силы, нет в нем многовековой гордости, нет в нем жизни... Он холодный и пустой - с такой высоты это особо ощутимо.
У меня начинает кружиться голова, но я справляюсь. Надя подхватывает меня под руку - я все же приседаю на копчик, подняв голову вверх...
Небо.
Оно черно, как сажа от костра. Я не буду по нему скучать.
Надя собирает копну своих грязных сальных волос в пучок. Наверное, так ей будет удобнее.
Все, что происходит дальше,  уже неподвластно мне. Я запустил процесс добравшись до крыши, и теперь он автономен от меня и неотвратим. Мы с Надей подходим на самый край, и резкий порыв ветра чуть не сбрасывает нас вниз раньше времени. Ей страшно, мне, быть может тоже, но я уже покинул капитанский мостик в своей голове, отключив почти все мозговые процессы. Теперь хозяйствует там программа самоликвидации. Она уже хочет дать команду "последний шаг вперед", но перед этим разрешает мне еще крепче сжать руку Нади, чтобы развеять ее страх и впитать в себя.
- Прощай.
- Прощай.
Команда.
Шаг.
И я возвращаюсь на капитанский мостик, словно оставив там что-то очень важное, но замираю в оцепенении от той картины, что разворачивается перед глазами. Мое тело уже под острым углом к бездне и смерти. Понимаю точно - во мне нет страха, во мне есть только уверенность, ведь я не знаю, что такое падение с высоты, из Алонсовских сказок я наслышан только о прекрасном полете птиц. Значит и я взлечу. Мы взлетим.
Словно тряпичная кукла я барахтаюсь в воздухе, не чувствуя под ногами опоры, не зная с какой стороны ждать удара. Понимаю, что почти сразу выпустил Надину руку, потерял ее. Закрываю глаза - так будет проще. Как капитан своего судна, которое терпит крушение, я не покину мостик, нет уж.  Просто закрою глаза...
И представлю, что именно так выглядит полет.
Удивляюсь лишь самую малость, когда ощущаю за спиной нечто упругое и легкое - крылья. Я откуда-то знал, что так и будет. Если так выглядит смерть - я готов умереть дважды. Выйдя из штопора к земле, я плавно парирую в воздухе и набираю высоту, возбужденно работая двумя новыми органами, покрытыми перьями. Я чувствую, что они мои, они неотъемлемая часть меня, словно с самого рождения были там, за спиной, но я их не видел.
У меня возникает непреодолимое желание взмыть ввысь, прорвать свинцовый занавес облаков. В унисон мыслям Надя адресует мне крик, парируя уже намного выше в воздухе, распустив волосы и крылья.
- Мне холодно, я хочу ближе к солнцу! Мне тяжело дышать!..
Я устремляюсь за ней, взмахнув крыльями так, словно всю жизнь провел в небе. С каждым последующим метром, отделяющим мое тело (тело ли?) от земли, я все четче ощущаю легкость и невесомость, которой меня наделили... Интересно, как там тот пьянчуга, которого я приложил головой к рельсам, жив ли он на самом деле, или может он навсегда останется калекой?
Темные брызги облаков разлетаются в разные стороны, когда непривычно яркий свет бьет в глаза и заполняет собой все пространство вокруг - я прорвал небесный занавес. Я рвусь все выше и выше, оставляя под собой бескрайнее черное море туч. Мысли, что еще несколькими секундами ранее терзали душу, теряют всю важность и остаются там - на земле. В подтверждение этому, Надя равняется на одной высоте со мной и радостно кричит, раскинув руки и подставив лицо на встречу теплому ветру:
- Я больше не чувствую холода! Я больше не чувствую тяжести! Ты тоже?
Пытаюсь что-либо сообразить, связать слова воедино и ответит, но вместо этого в голове гуляет ветер, сквозняком вынося из нее дух и многолетнюю пыль подземки. Я глупо улыбаюсь вместо ответа и смотрю на прекрасного ангела с пушистыми перьями на крыльях, который сияет от восторга и держит снова мою руку в своей.
- Полетели, - говорит мне мой ангел, - полетели вместе на край света... Мы теперь можем!
Тем временем мы замираем в воздухе, не давая крыльям расслабиться. Мы оглядываемся.
Голубизна небесного простора сливается с белогривыми и причудливыми формами облаков, на вершине которых свет от большого яркого диска играет оттенками белого. Воздух легок и чист, он как первозданное божество - могуч и неописуем в своем великолепии. И Солнце. Гигант, о котором складывают легенды и мифы те, кто остался под небесной пеленой. Снизу - чернота, сверху - темно-сине, но сверху все естественней, так, как и должно быть от природы. Сквозь озоновые слои я вижу частичку космоса.
Но опуская взгляд к горизонту, невдалеке я замечаю движение. Несколько силуэтов стрелой мчатся вверх, оставляя за собою след из темного дыма. Они снижают скорость и по дуге спускаются обратно на землю.
- Что это? - Удивляюсь я. - Птицы? Так они выглядят?
- Нет! Они несут на своих крыльях смерть! Разве ты не чувствуешь? - Испуганно сжимается моя Надя и отводит голову в сторону. - Я не могу на это смотреть... - Теперь она внимательно разглядывает небесное светило и притрагивается ладонью к моему лицу.
И я чувствую! Чувствую тепло ее рук, как когда-то прежде!
- Ты видишь, как прекрасен этот яркий диск? Он почти не слепит глаза. Я хочу вечно греться в его лучах, греться с тобой; полетели же на запад. Он станет нашим бессменным спутником!
Я лишь киваю, не задаваясь вопросом откуда она знает про сторону света, и с наслаждением срываюсь штопором вниз, чтобы потом вновь воспарить вверх и ухватив любимую за руку, отправиться вдогонку за уходящим солнцем. Для нас наступит вечный день...
Полет оказывается для меня ожившей сказкой, в которой теперь я главный герой наяву. И мой художник восторженно ликует! Он хочет взяться за краски и кисть, как млеет от увиденного. Перламутрово-красный,  местами окаймленный золотистыми разводами цвет поражает своей экспрессией и неподражаемостью. На этот раз - это не состояние души, не холст моего творца искусства - это цвет неба подо мною! И оно прекрасно. Я не хочу и думать, какой радиоактивный ужас оно скрывает под собой - мне достаточно созерцать красоту красок сверху вниз.
Я не знаю сколько мы уже летим - время исчезло и не намеревается возвращаться, оставив в покое двух счастливых людей, играющих в салки среди облаков. Художник, закинув ноги на мольберт, безмятежно любуется  элегантными и воздушными движениями своей... нет, понятие "лампа" здесь уже не уместно. Он наблюдает за своей счастливой музой, которая теперь обрела свободу.
Замечаю, но не сразу, как среди облаков под нами наметился просвет. Надя первой пикирует ниже и восторженно кричит:
- Это край земли! Ты представляешь?! Это море!
Море.
Под покрывалом небес скрывается еще одно - но уже другое, лоскутное, бесконечное, безмятежное и живое. Оно идет рябью, местами пучится белой пеной волн. Про море старик не врал. Оно прекрасно.
- Смотри, - вновь звонко голосит Надя, - это же... Я забыла название... Корабль! Какой он большой! - Она зависает на месте, разглядывая металлическую махину, которая с высоты полета кажется крошечной.
Я тоже приглядываюсь. Мой взор ловит до боли знакомую фигурку из детства.
- Помнишь, - улыбаюсь и не свожу взгляда, - дядя Кеша принес мне игрушку? Маленький военный самолетик с острыми крыльями?! Вон, - указываю пальцем, - на палубе твоего корабля стоит точно такой же! Как классно, - и чувствую, будто вернулся на мгновение в детство.
- Давай подлетим поближе? - Предлагает мне моя Надя. - Ты посмотришь на свою игрушку вблизи.
Я неожиданно пугаюсь. Вновь спуститься вниз? А вдруг это наваждение рассеется?
- Чего ты ждешь?
- А вдруг, - делюсь переживаниями, - нам нельзя?..
- Ты разве еще не понял, глупыш? Нам теперь можно все!.. Давай на перегонки? Кто первым коснется ладонью воды!
Я не успеваю ее отговорить, как ловлю себя на мысли, что уже сложил крылья за спину, и на огромной скорости рассекаю воздух, сокращая расстояние до воды. Не дождется, я ее опережу!
И у меня получается!
За считанные метры до воды, я раскрываю крылья и парю над морем, едва касаясь кончиками пальцев набегающих волн. Морской бриз бьет мне в лицо, я чувствую до сели не известный мне соленый запах - он божественен.
В метро люди измеряют в метрах лишь то горизонтальное расстояние туннеля, что отделяет их станцию от блокпоста и ужаса темноты за ним. Я же, возможно, впервые в жизни (жизни ли?) измерил метрами вертикальное расстояние.
Так и знал. Стоило спуститься с небес на землю, точнее - на воду, как мысли сразу перетекли в русло насущных земных, а точнее - подземных проблем. Надя не дала мне долго придаваться самокопаниям, обрызгав холодной морской водой из ладош.
- Чего ты завис? Победе в гонке нужно не так радоваться! - Она проделывает мертвую петлю в воздухе и радостно смеется. - А вот так!
- Да, учитель, - с улыбкой киваю я.
Мне хорошо. Хорошее настроение. Давно я этого не испытывал, очень давно.
- Ой, - прикрывает ладонями свои обветренные губы моя Надя, - да это же детки! - И тыкает в застывшую плавучую махину. Вблизи она и вправду смотрится величественно. - Да как их много, - продолжает муза, - вон они, стоят с твоим игрушечным самолетиком! Нет-нет, да ты только приглядись, они нам машут! Маши им тоже!
Я вглядываюсь и вижу, как дюжина приземистых силуэтов с юными и чистыми личиками весело нас приветствуют с палубы металлической громадины.  Улыбаюсь и машу им в ответ. Силуэт побольше - явно прибывая в недоумение - сопровождающий детей, точно не видит того, что видят его послушники и в непонимании метается вокруг них разводя руками.
Надин смех.
- Как Алонс когда-то!
- Да - ностальгирую я по интернетовским временам и продолжаю махать. - Когда-то и он с нами - с тобой и мной - так мотался.  - Вспоминаю добрыми словами старика, и на душке становится еще теплее.
- Жаль они не могут как мы, не могут с нами!
- Нет, - рассуждаю я, - я напротив за них рад. Они смогут летать наяву без таких крыльев, как у нас. Они создадут свои, металлические, настоящие, острые! И будут рассекать небо, как мой истребитель рассекал воздух подземки! Ты только это представь!
- Ты прав, - она натягивает задумчивую улыбку на лицо, - им многое предстоит, и я им даже завидую. Мир будет принадлежать им... Впрочем. Мне-то ведь достаточно и той его частички, в которой есть ты...
Даже для меня это звучит крайне сопливо и меланхолично и, тем не менее, приятно. Я улыбаюсь в ответ. Но по настоящему настораживает совсем другое: у меня складывается впечатление, что она чего-то недоговаривает и о чем-то сожалеет.
Мы в последний раз машем детям на авианосце и покидаем их, взмыв обратно в небеса, где солнце вновь слепит глаза намного ярче, чем у воды. Здесь точно нет места моей фобии темноты.
И мы летим дальше.
Я вновь впускаю свободу и легкость в свой разум, оставив мысли о земле и ее притяжении. Время снова не властно над нами, ведь для нас теперь полет - это жизнь, а день - бесконечность. И мы снова счастливы вместе. Но на этот раз я чувствую, как какая-то из ниточек в бессмертной душе моей Нади натягивается и незаметно дребезжит. Она этого не показывает, а я чувствую. Вскоре и мне передается ее расстройство. Я не знаю где и в чем искать поломку, причину, поэтому связываю ее с последними событиями. Корабль, дети и море...
Дети. А что еще так могло зацепить нас, как не дети? Последний ребенок, которого я видел много дет назад был умерщвлен проституткой сразу после родов... Снова эти прогнившие люди! Прочь! Прочь из моей головы, на такой высоте вам не место!
Настало время новым открытиям. Алонс часто рассказывал про двуглавого Горыныча из таинственного Кремля, и именно так я себе его и представлял...
Огромный чешуйчатый зверь, делая величавые взмахи крыльями, неспешно летит параллельным нам курсом, но чуть ниже. Мне не становится страшно - мне становится любопытно, по-детски интересно. Хочется потрогать, пощупать дракона за шею и за хвост. Оседлать зверя, ведь "нам теперь можно все!"? Долго не решаюсь, кружа рядом с ним, любуюсь. Трех, нет, пяти станций едва хватило бы, чтобы запрятать дракона под землю! Поистине восхитительное создание, чей настоящий дом всегда в небе, и ни о каком подземелье речи идти и не может... Страшно подумать и в тоже время невероятно интересно узнать какие же еще неведомые создания скрыты от человеческих глаз, какие шестилапые, хвостатые и многоглазые  гиганты резвятся на других континентах, скрываются в горах и таятся в ожидании своего часа в недрах морей. Подземные пленники старой Москвы привыкли лишь к ужасающим  тварям, жадным до крови, как и сами люди. А в друг, не все создания такие? Алонс рассказывал и про травоядных и про тех, кто брезгает убивать не равных себе... Вдруг и таким есть место в этом новом мире? Новым для меня и уже привычным для тех детей на корабле. Рожденным на воле наверняка освоиться проще, чем нам - подземным.
Дракон издает гордый рычащий клич и волнообразно выгибает одну из шей. Сколько в нем грации, я впечатлен и очарован. А моя Надя уже вовсю пытается спикировать тому на чешуйчатую спину и цепляется руками за острые спинные шипы. Я примыкаю к ней. Как всегда - я только подумал, она - уже сделала.
И вот мы уже сидим у могучего зверя на его теплой, нагретой лучами солнца шеи, а тот не спеша несет нас все так же вдаль. Я даю крыльям отдохнуть, хоть они и не устали, одной рукой обхватываю Надю за талию, сидя за ее спиной, а второй держусь за драконий шип из спины, чтобы порывы ветра не сдули и не прервали мой безбилетный проезд.
Зверь снова издает клич. Не сердись, приятель, мы теперь с тобой соседи, а неба на всех хватит, ты просто пока немного потеснись, мы передохнем и полетим своей дорогой - мысленно общаюсь с драконом.
Но наше общение прерывает нечто страшное. Надин плач. Сидя со спины, я не вижу и не слышу ее слез, но я их чувствую. Ко мне возвращается прежняя тревога...
- Что с тобой? - Тихо шепчу ей на ухо и часть моих слов уносит ветер резкими порывами.
- Ты видел их лица? Видел как они были счастливы?
- Дети? - Догадываюсь я.
- Да. Почему мы не могли быть такими же? Почему не могли просто радоваться жизни?.. Почему у них это вышло, у нас - нет?
Вопросы, которые таились глубоко в душе, а сознание упорно скрывало их от меня, теперь нашли выход в Надиных словах. Ах, знать бы самому ответы. Но я пытаюсь:
- Когда мы с тобой были еще детьми - даже подземный мир казался нам сказочным и счастливым. С возрастом все видишь иначе.
- Счастье, выходит, пропало? Или просто спряталось от нас?
- Не говори глупостей. Люди сделали все, чтобы его больше никогда не было.
- А мы даже не попытались его им вернуть... - Она снова всхлипывает, но не поворачивается ко мне. Правильно делает, не могу видеть ее слез.
- Ты сумасшедшая. Счастье не вещь и не какой-то предмет, его нельзя просто дать людям. Мы и своего-то сохранить не смогли. Но нашли его здесь -  в небе! Ты не согласна?
- Мы уже сто лет с тобой так не говорили... - как-то резко и неожиданно для меня переводит она тему. - Почему мы просто не могли все обдумать, вдруг бы мы нашли какой-то выход? Мы просто ведь решили - не можем и точка. Но не подумали... Я отдала бы что угодно, лишь бы увидеть еще раз такие улыбки.
- Вернемся? Вернемся обратно на корабль и ты еще раз посмотришь? - предлагаю я.
- Ты почувствовал этот заряд? Заряд энергии, когда смотрел на них? - как будто бы не замечая моих слов, говорит Надя дальше. - Они словно батарейки какие-то. Батарейки счастья, понимаешь? Я смотрела на них, и мне было все равно -  обратно в небо, или обратно под землю, но лишь бы заряд не иссек.
- Ты и сейчас так думаешь, верно?
- Верно.
Как это противно, и как это удобно - другой человек будто ковыряется в твоей душе и вытаскивает из тебя ответы своими словами, ковыряется дальше, находит новые вопросы и снова на них отвечает. Но Наде можно.
- Батарейки счастья... Дети. - Повторяю снова и снова.
Художник падает со стула и роняет мольберт. Как?! Как, черт возьми, он не смог даже задуматься об этом раньше? Теперь, когда гермоворота под землю навсегда для него - для меня - закрыты, вопросы тут же находят ответы. Злость и ненависть к крысам, жрущим шедевры, заполняла его раньше до краев, а ведь это, как, кажется, сказал все тот же Алонс - это чувство путь в один конец. Старик опять был прав. Стоило искать другие пути, альтернативное решение, как сказал Кеша "воспользоваться первым шансом", а не просить потом второго. Я подумал о себе, но не подумал о лампе - то чувство, что сейчас овладело ей вряд ли теперь когда-либо пройдет, ведь время оставило в покое двух, наверное, счастливых людей.
А что я мог сделать? Да, давай, отвечай теперь сам перед собой, коль теперь времени вагон! Ну же?! Что мог сделать художник? Лампа?
Надя хочет что-то сказать. Снова залезла ко мне в голову и нашла ответ на поставленный вопрос. Нет! В этот раз я сам!
Ну же, что мог ты сделать?..
Художник гордо встает с пола, поднимает мольберт и бредет куда-то в обратном направление туннеля, туда, где осталась память о тех сохраненных шедеврах, что когда-то украшали тюбинг. Всего лишь огрызки разноцветных тряпок... Их было так много, все они были прекрасны - романтические прогулки по станции в ночное время, разговоры ни о чем и обо всем до самого утра, поцелуи, страсть, прикосновения друг к другу - любовь. Теперь всего лишь разноцветные тряпки. Но художник крепко сжимает их в руках, разворачивается и бредет назад в будущее. На пути снова возникают старые крысы, но теперь он дает им отпор! Он с ними дерется! Не выпускает из рук последнее и самое дорогое; прорывается к мольберту, оставляя противников в проигрыше. Сохранить всего лишь обрывок одного шедевра... И по его подобию начать создавать самый главный, потратить на него всю жизнь, но не дать в лапы крысам-людям. Оставить после себя след. Вырастить сына.
Мог.
Но слишком уже поздно.
Надя все так же плачет. Она уже нашла ответ в моей голове, быть может даже раньше меня. Уже не важно.
Кому бесподобный шедевр, а кому батарейка счастья. Все-таки лампа, она и есть лампа, требует энергии. Он бы дарил ей эту радость - наш сын. Я бы его оберегал. Наверное, мы могли.
Дракон издает какой-то странный звук одной из голов, и начинает ею крутить, словно кого-то ища. И из-за облаков выныривают два небольших создания - такие же как и этот. Вот они бы поместились всего лишь на одной станции, это да. У одного из них три головы, а у второго на одну больше. Все верно, дети должны быть лучше своих родителей.
Я закрываю глаза и зарываюсь лицом в волосы моей Нади, а она всем телом вжимается в меня и едва дрожит от слез. Что же мы наделали.

Команда.
Стой.
Я открываю глаза. Как капитан морского судна стою на капитанском мостике в своей голове  с кружкой грибного чая в руках и приветствую новый день, глядя на восход солнца с крыши высотки.
Надя сжимает мою руку и смотрит также вдаль. Туда, где топливный след от выпущенных кем-то по глупости ракет растворяется в лучах восходящего солнца. Наш первый рассвет.
- Здравствуй.
- Здравствуй.
Наше первое приветствие друг друга.
Капитан попивает чаек на своем мостике и весело ухмыляется художнику, который за обе пазухи набивает кисти и краски, готовясь создать нечто удивительное.
- Я хочу, - впервые говорит Надя, - чтобы наш сын увидел солнце.
- Увидит. - Киваю я своей лампе. - Увидит. А теперь, скорее ищи противогазы и уходим... Глупо теперь будет не добраться до метро.


В свете яркого станционного костра сидел старик Алонс,  ловя на себе восторженные и внимательные взгляды тех, кто собрался послушать его сказки. Он, словно помолодев на многие десятилетия, с улыбкой разглядывал слушателей. За его спиной стоял Кеша, теребя в руках потертую книжку без обложки, с набитым рюкзаком на плечах и автоматом наперевес. Он хлопнул старика по плечу, сказав, что у него еще остались незаконченные дела, попрощался и пропал. Алонс  откашлялся в кулак и вокруг воцарилась тишина.
- Сегодня - начал он - я расскажу вам не просто сказку. Я расскажу вам легенду о мысе последней надежды, дорогие дети...

2014.