Королева Хрюшка

Теперь, по вечерам, возвратясь с работы домой и переступив порог комнаты, я многозначительно говорю в сторону большой деревянной кровати:
— Хрю! Хрю!
Дочка поднимает навстречу мне раскрасневшееся личико с толстыми опухшими щеками, обмотанными слоем бинтов. Из-под бинтов на лоб спадают светлые волосы пилообразно подстриженной челки, круглая картофелина носа даже зимой покрыта точечками веснушек, а широкий веселый рот, как всегда, раскрыт в улыбке.
— Мне хорошо! Мне совсем хорошо! — кричит она так громко, словно я на другом конце Земли.
У моей Маруси смешная детская болезнь «свинка». Вот уже вторую неделю Маруся одиноко высиживает на широкой постели в обществе своей верной куклы, которая, широко распахнув яркие синие глаза, молчаливо наблюдает за тем, как прилежно мастерят для нее ловкие Марусины пальцы очередной фантастический туалет. За целый день дочка успевает устать от шитья, от книжек, теперь небрежно сваленных в углу кровати, от альбомов, изрисованных гуляющими среди голубых снежных сугробов здоровыми и краснощекими ребятами, и длинных воспитательных разговоров моей мамы.
Я снимаю с головы лисью шапку и, приглаживая ее рыже-белые шелковистые бока, говорю:
— Мама-лиса еще раз приветствует дочку-поросенка.
— Совсем ты и не лиса.
— с хитроватой серьезностью говорит Маруся. – Если дочка – поросенок, то уж мама никак не может быть лисой. Правда?
После ужина к нам заходит седенькая, горячо любимая Марусей бабушка из соседней квартиры. Заплетающиеся ноги уже с трудом носят ее сухонькую фигурку, согнутую непомерно длинной, но теперь уже наполовину забытой ею жизнью. Она пристраивается рядом с Марусей, долго шепчет ей бессвязные ласковые слова, а потом, собравшись уходить, вдруг радостным шепотом говорит, ощупывая вздувшийся карман:
— Ба! Да у меня для тебя гостинчик припасен. Вот старая!
Она выкладывает толстопузый темно-красный гранат на зеленую гладь одеяла и встает на слабые, вновь роняющие ее на стул, непослушные ноги.
Я кончаю мыть посуду, когда Маруся просит нетерпеливым голосом:
— Мамочка, разрежь, пожалуйста, гранат.
Но я говорю:
— Потерпи немного.
Маруся долго сосредоточенно рассматривает гранат, осторожно трогает его бока с хорошо ощутимыми через кожу квадратами зерен.
Я перетираю тарелки, убираю их в буфет и на некоторое время забываю о Марусе. Вот уже несколько вечеров подряд телефон в прихожей нашей квартиры молчит. А я так хочу услышать его резкий звонок, снять прохладную трубку и вдруг узнать, что все между нами осталось по-прежнему, что ничего не изменилось. Задумавшись, я не слышу взволнованного Марусиного рассказа.
— Мамочка, мама, — говорит Маруся, сокрушенно качая головой и прикладывая ладони к забинтованным щекам, — ты совсем не слушаешь меня. Ну, хотя бы, разрежь гранат.
Из затянутого светлым полотняным чехлом глубокого кресла, оторвавшись от страниц развернутого на ее коленях и небрежно перелистываемого журнала, поднимает голову моя мама и, театрально вскинув  руку, нараспев читает давние, еще в молодости поразившие ее стихи:
Это было у моря, где ажурная пена,
Где так редко встречается городской экипаж.
Королева играла в башне замка Шопена
И, внимая Шопену, полюбил ее паж.
Все было очень просто, все было очень мило,
Королева просила перерезать гранат
и пажа полюбила, и пажа истомила...
Та-та-та, та-та-та, та-та-та...
Листы журнала перестают шелестеть под мамиными пальцами, и я понимаю, что седая голова ее наполнена сейчас сентиментальными воспоминаниями о давно прошедших днях.
Я иду к буфету и достаю нож. Но тут в прихожей звонит телефон. Я беру трубку, прижимаюсь к ней ухом и несколько мгновений взволнованно дышу в черные пластмассовые прорези.
— Алле! — произносит где-то вдалеке такой знакомый мне мужской голос.
Но я почему-то в ответ молчу.
— Алле! — сердито повторяет он.
Я представляю, как где-то в темной телефонной будке он сосредоточенно водит пальцем по заиндевевшему стеклу и хмурит красивое лицо. Я боюсь, что он сейчас положит трубку, и я больше никогда не услышу его голоса. Я говорю самое главное:
— Маруся скоро выздоровеет.
— Причем здесь Маруся? — несется ко мне его раздраженный голос. – Мне надоело быть одному. Ты можешь, наконец, это понять?
— Да.— отвечаю я.
— Тогда я жду тебя через час. Нет, через полчаса. — требовательно и капризно говорит он.
— Но Маруся...
— Через полчаса или... – говорит он и вешает трубку.
Я долго слушаю злые короткие гудки, потом иду в комнату. Маруся сидит на кровати и по-прежнему сжимает в терпеливых ладонях пузатый темно-красный гранат. Глаза ее тревожно глядят в мое растерянное лицо.
— Мама. — зовет она меня.
Но я так далека от нее сейчас, я в другом, взрослом мире, чужом и непонятном ей. Тогда она стремительно соскакивает на пол и обнимает меня, прижимаясь к моей груди перевязанной бинтами светловолосой головой. Я сажаю ее обратно на кровать, а потом долго и беззлобно ругаю  за то, что она босиком соскочила на холодный пол, за все ее прошлые и ,  на всякий случай , будущие грехи. Маруся терпеливо слушает, а когда я и сама, устав от своей сомнительно воспитательной речи, подсаживаюсь к ней и предлагаю: «Давай во что-нибудь поиграем!», она, раскрыв свой широкий веселый рот, издает невообразимо громкий победный крик.
Моя мама, теперь уже мирно дремлющая в кресле, от неожиданности вздрагивает и подносит к глазам батистовый, обшитый старыми, пожелтевшими от времени кружевами, носовой платок. Тогда Маруся наклоняется ко мне и шепчет в самое ухо, щекоча горячим быстрым дыханием:
— Королева Хрюшка просит перерезать гранат.
Из разрезанного граната бежит алый сок, и Маруся слизывает его языком, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону.
— Королева Хрюшка, — говорит она, присвистывая в дырку между недостающими передними зубами, — довольна и очень всех любит.