Встреча

В праздничные и воскресные дни, когда не надо идти на работу и я остаюсь одна в стылой пустоте своей квартиры, тогда из черного бумажного пакета, уже давно утерявшего свою звонкую хрусткость, я высыпаю на скатерть стола кипу начавших рыжеть, поломанных и местами потертых фотографий и, надев очки, подолгу , с особой пристальностью рассматриваю их.
Я стараюсь разложить фотографии в хронологическом порядке и поэтому, будто карты в пасьянсе, вновь и вновь перекладываю их. Это мой первый класс. Я вижу знакомые , трогательно короткие косички с непременными пышными бантами на концах и выстроившиеся в ряд стриженые мальчишеские головы. Все замерли перед фотоаппаратом, и выражение лиц испуганно-настороженное. На более поздних снимках на лицах все чаще и чаще появляется смешливая улыбка, и на смену косичкам приходит короткая озорная стрижка.
Все это время, пока я рассматриваю эти  фотографии, меня неотступно преследует один заметно выцветший,  любительский снимок. Угловым зрением я вижу его постоянно и все отодвигаю радость встречи с ним. Наконец, взяв эту фотографию в руки, сквозь рыжую пелену времени вижу я тихую деревенскую улицу, залитую горячим полуденным солнцем, сложенные подле покривившегося и заросшего высокой травой старого забора свежие,  гладко обструганные бревна и улыбающегося паренька в спортивной тенниске, как бы случайно присевшего на их прогретые солнцем бока и уже готового вскочить, куда-то бежать, спешить и, главное, радоваться жизни.
Это фотография моего жениха, погибшего в августе сорок первого. У меня нет его военных фотографий, но память фотографически точно запечатлела обросшее темным пушком лицо, трогательно розовые, непривычно крупные уши на голой – под машинку – остриженной голове и растерянность, страх и нежность в глазах, обращенных навстречу моим. Это наше последнее прощание перед уходом Бориса на фронт. Теперь, через призму жизненного опыта, с позиции  стареющей одинокой женщины вижу я его не мужем-героем, каким казался он мне в то страшное, наполненное тревогой лето, а мальчиком-подростком, приговоренным к смерти за еще не до конца им самим понятую любовь к жизни.
В один из таких дней в моей квартире раздается телефонный звонок. Мне редко звонят, поэтому каждый раз, снимая телефонную трубку, я пугаюсь его неожиданности.
Голос в трубке кажется мне незнакомым, и все-таки я узнаю его.
— Катя! Катюха! — кричу я, признав, наконец, мою давнюю школьную подругу. – Не верю своим ушам! Неужели ты? Приехала? Да? Вот здорово!
Мы очень давно не виделись с ней. После своего неожиданного замужества, о котором мне довелось узнать уже не от нее, моя Катя уехала за границу. Муж-дипломат. Мне неизъяснимо трудно было понять это.
Изредка Катя писала мне. Обычно это были короткие поздравления с каким-нибудь очередным праздником всего в несколько строк, написанные на открытках таких ярких и цветастых, что с непривычки резало глаз. Письма приходили ко мне из Англии, Швеции и еще из какого-то загадочного африканского государства. И вот, наконец, моя Катька здесь, в городе, и я очень скоро смогу увидеть ее.
Окончив разговор, я снова сажусь к столу, надеваю очки и среди множества фотографий отыскиваю Катину. Это пятый класс. На меня чуть исподлобья глядит серыми серьезными глазами круглолицая девочка с толстой, перекинутой на грудь косой. А это – десятый, выпускной. Снимок сделан в мае сорок первого. Катька стоит возле куста отцветающей черемухи, земля вокруг словно от выпавшего снега усыпана  белыми лепестками. На Катьке светлое платье и модные по тому времени белые спортивные тапочки.  Косы уже нет, волосы коротко острижены на военный лад, потому что в воздухе носится ощущение приближающейся грозы.
Катька знала историю моей любви к Борису. Катька одна из всех моих подруг знала и видела его. И теперь мне так хочется вместе с ней вспомнить те давние, ушедшие в небытие, но никак не забываемые мной дни.
Меня долго изучают через дверной глазок. Это заметно по его прерывистому мерцанию. Я терпеливо жду. Потом, когда дверь отворяется, я не сразу в толстой, румяно-сытой женщине с незнакомым надменно-самодовольным лицом узнаю свою Катьку. Только жест этот мне так знаком. Она вскидывает руки, а потом, блестя кольцами, прижимает их к щекам.
— Людка! Неужели ты?!
За ее спиной, спокойно рассматривая мое смущенное лицо , стоит низенький мужчина с сонным вялым лицом, а рядом – мальчик лет двенадцати, глядящий на меня с явным разочарованием: будто собирался увидеть нечто интересное и теперь обманут.
Катя поочередно представляет их мне. Подержав мою руку в своей вялой ладони, муж уходит, хлопая задниками шлепанцев. Вслед за ним уходит и сын. Мы остаемся одни в прихожей. Мы слишком долго не были вместе, и теперь так трудно искать забытый нами путь друг к другу. Чтобы замять неловкость первых минут, Катя водит меня по квартире. Большая комната, застеленная мягким, приглушенных тонов,  роскошным ковром, с выставкой хрусталя в зеркальной горке и сытым довольным мужем, неторопливо листающим в кресле иллюстрированный журнал; спальня с тесно придвинутыми друг к другу кроватями под глянцевым шелком покрывал и круглый пуфик подле трехстворчатого трельяжа; отдельная комната сына, через дверь которой прорывается надрывный магнитофонный вопль. Какое-то странное чувство поднимается во мне. Мне начинают казаться стыдным убожество и теснота собственной квартиры. Мой стол колченог , прихрамывает на одну ногу  и непременно рухнет, если его сдвинуть с места. У меня в квартире нет ни одного приличного стула, а в старомодном дубовом буфете, доставшемся мне в наследство от тетки, вместо хрусталя стоят обычные грубые чашки и тарелки, местами даже надтреснутые. Меня охватывает необъяснимо странное чувство. Я ощущаю себя ничтожной и жалкой перед этим сытым , благополучным мирком, набитым хрусталем ,устланным мягкими, дорогими коврами.
После осмотра квартиры мы возвращаемся в большую комнату.
— Да, знаешь, — говорит Катя, — никак не можем купить гараж. Машина стоит на улице под чехлом. У тебя, случайно, нет связей?
Я всегда жалею эти промерзшие, обтянутые брезентом машины, напоминающие мне об одиноких, лишенных тепла существах. Поэтому я говорю Кате несколько сочувственных слов. Ее муж отрывается от журнала и некоторое время смотрит в мою сторону, не скрывая усмешки. Я стараюсь не видеть этого.
— Мне надо с тобой поговорить, — обращаюсь я к Кате. Всем своим видом я стараюсь показать, что разговор может быть интересен только для нас двоих.
— Хорошо. — соглашается Катя.
Мы усаживаемся в спальне. Но мне уже не хочется говорить с ней о Борисе. Довольство сегодняшним днем, наверняка, вычеркнуло из ее памяти то страшное лето с пронзительным криком сирен и мою тайну, ничего более не значащую для нее.
Катя смотрит на меня чуть исподлобья, как на той школьной фотографии. Она словно бы присматривается ко мне и оценивает меня. Я чувствую себя неловко под ее пристальным взглядом. Я вся невольно сжимаюсь и делаюсь меньше и незаметнее.
— Ну ты-то как, Людка? — наконец , спрашивает Катя.
Я не знаю, что ей сказать. Я стыжусь своей бедности, приниженности, своего одиночества.
— Ну, рассказывай, рассказывай... Ведь мы с тобой так долго не виделись… Помнится, ты тогда еще в научно-исследовательском институте работала. Ну, сознавайся, кандидатскую защитила?
Я отрицательно качаю головой. головой.
— Странно. А у тебя вид научного работника. Седая, интеллигентная и, уж прости, неумеющая одеться.
Мне кажется сейчас таким убогим и жалким праздничное великолепие моего платья, надетого специально для этой встречи. Как же так получилось, что всю жизнь я была бедна, одинока и не добилась никаких научных званий? Как же так получилось?!
— Странно, очень странно, — говорит Катя, — а в школе ты была первой ученицей. Ну, а личная жизнь? Ты одна?
Мне кажется абсолютно невозможным дать утвердительный ответ на этот пугающий меня вопрос.
— Почему одна? — удивляясь самой себе, говорю я.
В какие-то доли секунды мой мозг  проделывает гигантскую титаническую работу и из огромного количества возможных вариантов общечеловеческого счастья уверенно находит вариант наиболее приемлемый для меня и наиболее выигрышный для моей настороженно притихшей собеседницы. Я рассказываю Кате невероятно неправдоподобную историю о своем скором замужестве: богатый вдовец, случайное знакомство, удивительное родство душ и черный автомобиль, который прекрасно водит Иван Петрович (!).
Мне несколько неловко за мой рассказ, в котором прообразом богатого вдовца является одинокий пенсионер из соседнего дома, обычно прогуливающий на нашем газоне своего красавца эрдельтерьера. Катя слушает, удивленно приоткрыв рот и замерев при упоминании о черном автомобиле. Это внушает мне невольное уважение к собственному рассказу, и тогда мне начинает казаться, что это не только могло произойти, но еще непременно произойдет.
За чаем обсуждается вопрос о черном автомобиле и, являясь уже равноценной участницей разговора, я несколько раз ловлю на себе заинтересованный взгляд Катиного мужа, который будто бы только теперь заметил во мне нечто, достойное внимания.
Я ухожу от них в каком-то возбуждении и, только оставшись одна, чувствую неизъяснимый стыд. Даже тогда, раньше, когда я пыталась устроить свою личную жизнь с живым, настоящим мужчиной, а не с призрачным вдовцом-богачом, даже тогда я не чувствовала такой вины перед Борисом.
Я медленно бреду вдоль тротуара, стареющая одинокая женщина. Начавшийся дождь мочит мою непокрытую голову и каплями слез стекает по моим щекам.