Двуликий Янус

— Как хорошо, что ты пришла! Я тебе как раз собиралась звонить. Раздевайся. У меня уйма новостей.
Женщина говорит все это, стоя посреди прихожей, под потолком которой от резко раскрытой двери раскачивается выплетенный из цветной соломки легкий плафон. Веселый полосатый свет разгуливает по темным ковровым обоям стен. Женщина все еще хороша собой, но и в том августовском возрасте, когда уже чувствуется опаляющее дыхание неизбежно приближающейся осени. Она только что вышла из ванны и теперь, закутавшись в голубой махровый халат, придерживает его на груди слабым, женственно-мягким движением руки.
Вошедшая в нерешительности, словно бы раздумывая остаться ей или лучше уйти, некоторое время стоит на пороге.
— Я тебе даже не позвонила. Извини. Знаешь, как-то надумала сразу и вот пришла...
— Ирина! Да ты что! Очень хорошо сделала!
Они проходят в комнату, и Ирина, словно бы готовясь с минуты на минуту засобираться в обратный путь, присаживается на самый краешек стула. У нее худое , измученное лицо, и глаза обведены темными страдальческими кругами. С ее угловатых плеч складками спадает белая ткань блузки и как-то стыдливо морщится на плоской, лишенной привычной выпуклости груди. Она некоторое время смотрит перед собой слепым невидящим взглядом, потом говорит в сторону приятельницы:
— Ах, Тонечка, Тонечка, если б ты только знала...
Однако цветной шелковый платок, накинутый на торшер и погрузивший комнату в полумрак, надежно прячет лицо Ирины от счастливых Тонечкиных глаз. Да и слушает сейчас Тонечка только себя.
— Я должна тебе все немедленно рассказать, — говорит она. – Ах, какая я дура, подумать только, какая дура! Ты не поверишь, но я влюбилась, влюбилась, словно девчонка! Такого со мной еще никогда не бывало. И я вся в этой любви, вся, до самых кончиков пальцев! — При этих словах она подносит к своему лицу холеную розовую руку и прижимает ноготь большого пальца к самому кончику мизинца. – Я вернулась домой в пятницу, понимаешь, — говорит она, запахивая халат, — и целый день просидела у телефона. Он знал, что я должна приехать. Он знал, что я жду его звонка. Это был какой-то ужас! Вот здесь стоят мои неразобранные чемоданы, а здесь лежу я, вся в слезах. Наконец, не выдержав, набираю номер его телефона и, конечно, нарываюсь на жену.
Тонечка округляет глаза и сводит брови в одну трагически надломленную линию.
— Ах, как мне было плохо! — говорит она счастливым голосом. – Как плохо! Я проплакала всю ночь. Мне было жаль его, жаль себя. Одновременно я ненавидела его и любила. Потом, конечно, я сказала, что дальше так продолжаться не может. И он согласился. Понимаешь, он тоже мучается от этой двойственности, от необходимости лгать. Итак, все решено. Я так счастлива, Ирина, так счастлива!
Ирина слушает Тонечкин рассказ. Та тайно мучающая ее боль, с которой она пришла сюда, отступает и, радуясь счастью приятельницы, она сдержанно улыбается. Уголком выдается вперед острый подбородок на ее худом, слегка порозовевшем лице.
— Я так рада за тебя, Тонечка.
Они некоторое время молчат, каждая думая о своем, потом Ирина спрашивает:
— Да, ну а как ты съездила?
— Захватывающе интересно. Да ты сейчас все увидишь сама. Держи. Здесь весь наш двухнедельный маршрут. Правда, в конце поездки мы все еле таскали ноги.
Отодвинув стекло, Тонечка достает из книжного шкафа пачку проспектов и подает их Ирине. Та выбирает один из них и, словно бы нехотя, перелистывает несколько страниц, заполненных утомительной пестротой красок и изобилием белозубых улыбок.
— Это Лейпциг, — говорит Тонечка, наклоняясь и задерживая страницу. – В Лейпциге я купила себе прекрасные туфли. Ты должна непременно посмотреть их.
Она достает картонную коробку , в ней нарядные белые туфли с непривычно обрубленными квадратными носами. Она надевает их.
— Да... – неопределенно говорит Ирина, — наверное, красиво...
— Наверное! Ему очень и очень понравились! — Тонечка несколько раз проходит по комнате, вся подобравшись и сделавшись словно бы тоньше, проходит так, как проходят манекенщицы по демонстрационному подиуму  под множеством скрестившихся на них глаз. – Мне его безумно жаль! — говорит она, все еще продолжая оставаться в этой, ей самой так нравящейся роли.- Жена его не понимает. Но даже в такой мелочи, — и выставив ногу вперед, она придирчиво рассматривает туфель, — необходимо взаимопонимание. Согласна?

После чая, который они пьют в тесной кухоньке, Ирина собирается уходить. Она надевает шапку и, взглянув на себя в зеркало, достает из сумочки губную помаду. Но даже не коснувшись  губ, она вдруг припадает плечом к темной ковровой стене прихожей и закрывает лицо руками.
— Ирина, милая, что с тобой? — спрашивает Тонечка.
Ирина отнимает руки от лица и улыбается слабой , извиняющейся улыбкой.
— Так, ничего, ерунда...
Но силы оставляют ее и, уткнувшись в мягкую душистую теплоту Тонечкиного халата, она горько рыдает, и плечи ее и узкая спина содрогаются от этих долго сдерживаемых рыданий.
Они снова идут в комнату, и Тонечка все повторяет огорченно:
— Что случилось с тобой? Что? Бедная ты моя...
Отплакавшись и отсморкавшись, вытерев мокрые щеки и покрасневшие глаза, Ирина говорит каким-то безнадежно-пустым голосом:
— От меня уходит Володя.
— Что-о? Не может этого быть! Не может! Чепуха какая-то! — говорит Тонечка, уверенная в своем отрицании услышанного и радуясь этой уверенности.
Ирина сидит на стуле, сгорбившись и опустив плечи, ее поза подчеркивает безнадежность случившегося.
— Все может быть, — говорит она, — все может быть. У него есть другая женщина. Я видела ее. О, если б ты только знала, Тонечка, как я ненавижу эту женщину, как ненавижу.
Ее опять душат слезы. Тонечка приносит воды, и она пьет, стуча зубами о край стакана. Несколько успокоившись, Ирина говорит:
— Вот видишь, как бывает! Пятнадцать лет жизни, оказывается, можно зачеркнуть и уйти из дома. Тонечка, Тоня, какая я несчастная.
Они долго еще говорят о случившемся, Тонечка , изыскивая возможность что-то поправить, Ирина ,  отрицая эту возможность неоспоримостью фактов, а больше – безнадежностью в голосе. И уже облегченная высказанным и несколько успокоившаяся, готовая покорно принять удар судьбы, Ирина говорит в полное сочувствия, огорченное лицо приятельницы:
— Ах, Тонечка, Тонечка, будь хоть ты счастлива!