Ромео и старость

Вагон был общий, «веселый», других билетов им достать не удалось, но да и ехать-то всего было ничего, одну лишь, да и то неполную ночь.
Заурий Иванович до этой командировки не был знаком с Таней. Так видел ее несколько раз забегающей к ним в отдел, но за нехваткой времени, да и за отсутствием интереса так и не рассмотрел ее. Таня была куда более внимательна к своему спутнику. Как-никак, он был начальником соседнего отдела и относился к числу тех, кого в институте знают: то выступит на собрании, на которое, не считаясь с желанием, «под ружьем», сгоняют всех сотрудников, то – на каком-нибудь не менее обязательном для посещения хозактиве. И сейчас Таня с невольным интересом всматривалась в его смуглое, все еще красивое лицо, в котором особая быстрота взгляда невольно выдавала горячность южного темперамента и в котором не было и намека на холодную сдержанность и ленивую замедленность, характерную для истинно славянских лиц.
Заурий Иванович снял с себя плащ и положил рядом на свернутый матрац. Матрацы уже были сброшены с верхних полок и теперь напоминали о том, что готовы принять и на этот раз на свои тощие, выношенные бока очередных пассажиров. Таня сидела напротив Заурия Ивановича, и даже в поздних майских сумерках, разбавленных скупым вагонным светом, был виден румянец на ее мягко округлых щеках. Короткая мальчишеская стрижка оставляла уши открытыми, и две жемчужины, вставленные в тонкую золотую оправу, украшали их, придавая особую женственность их прелестной хозяйке. На ней была светлая блузка с кокетливо завязанным у шеи бантом, которая очень шла ей. Заурий Иванович невольно почувствовал лежащую на нем ответственность за эту молодую, случайно вверенную ему жизнь. Он был значительно старше Тани, по его прикидкам не менее , чем в два раза, и это давало ему право на отеческую опеку над своей юной спутницей.
Состав несколько раз дернулся, но трогаться с места не спешил, будто раздумывал -  надо ли ему сейчас бежать в тоскливую пустынную темноту или лучше остаться здесь, на освещенном людном перроне, радуясь постоянно царящей тут веселой , привокзальной суете. Но чувство долга, очевидно, все-таки пересилило, и, стуча колесами на стыках рельсов, поезд двинулся в заданном направлении.
— Ну вот, мы, кажется, едем. — сказал Заурий Иванович и посмотрел в окно.
Таня тоже посмотрела в темное оконное стекло, в котором, смешавшись с россыпью частых огней, плыло поверх привокзального пейзажа отражение хлопотливой, готовящейся ко сну жизни их вагона. Как и всегда бывает в поездах дальнего следования, только что отошедших от перрона, по проходу, громыхая колесами тележки, уже двигался представитель вагона-ресторана в белой фасонной куртке. Это была дама весьма неопределенного возраста, ее помятое лицо будто в расчете на темноту было аляповато-ярко раскрашено, и желтый клок спутанных волос торчал из-под мохеровой шапки, украшенной длинным, волнующимся при движении ворсом. Она привычно-просто воспринимала бесстыдно-издевательское по отношению к ней обращение «девушка» и в ответ деловито рассовывала по полкам в протянутые к ней руки пакеты, в которых сквозь целлофан видна была непременная для таких случаев пара вареных яиц и круглая, весьма аппетитная булка.
Вагон, отчаянно шурша целлофаном, приступал к своему вынужденному полуночному ужину, и Заурий Иванович, радостно ощущая необходимость опеки над своей спутницей, тоже достал кошелек, но медлил, стыдясь произнести это общепринятое «девушка» уже изготовившейся толкать и дальше свою скрипучую тележку деловой , торговой даме. Таня мягко придержала его за руку. Она уже выкладывала из пакета прихваченную в дорогу домашнюю снедь.
Заурий Иванович принципиально никогда ничего из съестного не брал с собой в дорогу. «Будет день, будет пища» — говаривал он в таких случаях. Не питая особого пристрастия к еде, он мог обходиться без нее весьма долгое время. И сейчас он не был голоден, но трогательно разложенные на салфетке куски свеженарезанного батона, прикрытые нежной розовостью колбасы, были невольным приглашением к тому, чтобы задержавшись от сна, который он тоже не очень-то жаловал, в таинственной полутьме вагона продлить хоть на какие-нибудь полчаса этот , невесть почему так удивительно радующий его вечер.
Таня ела, аккуратно надкусывая бутерброд, и при этом ее мизинец с острым розовым ногтем был изящно отведен в сторону. Заурий Иванович тоже взял бутерброд, подержал его и осторожно положил обратно. Явно не хватало чая. Но тут, словно угадав желание Заурия Ивановича, по вагону прошел проводник, гремя расставленными на подносе стаканами и расплескивая бесцветную , мутноватую жидкость, беззастенчиво именуемую чаем.
Теперь все было на месте, и, чувствуя свое старшинство, Заурий Иванович, как это и полагалось, первый начал разговор.
— Таня, вы раньше бывали в подобной командировке?
Она облизала губы, к которым, как ей казалось, пристали хлебные крошки, и отрицательно покачала головой.
— Ну, значит, вы еще не представляете, что нас завтра ждет. — сказал он.
Внезапно , прямо на них, напугав и заставив вскочить на ноги, с верхней полки свалился спавший там солдатик, тощенький и хлипкий, с коротко стриженой, белой как лен, головой. Падение оказалось удачным, оно даже не успело согнать с него первого, младенчески крепкого сна. Посидев с одуревшим видом на лавке рядом с Заурием Ивановичем, он снова полез наверх  гремя подбитыми железом подошвами. Заурий Иванович и Таня проводили его взглядами и дружно рассмеялись.
— Ах, молодость, молодость! — сказал Заурий Иванович. – А ведь завтра утром он ,  наверняка , даже и не вспомнит о своем падении. Скажет – приснилось! Да-а… Вся жизнь – сон! Порой легкий, счастливый, радостный, а иногда хочется проснуться и поскорее его забыть. Но что это, Танечка, я про свои скучные стариковские дела заговорил? Право же! Давайте о чем-нибудь другом.
Таня согласно кивнула головой.
Заговорили о книгах. Заурий Иванович много и охотно читал, но почти все прочитанное им оказалось незнакомо Тане, а Таня, в свою очередь, назвала удивленному Заурию Ивановичу несколько тоже совсем незнакомых ему книг.
— Нет, это невозможно! — сказал он, смеясь. – Прямо-таки какое-то наваждение! Неужели я настолько стар?
Они помолчали, и Заурий Иванович неожиданно спросил, будто искал ответ на какие-то свои потаенные мысли.
— Да, а танцы? Мы раньше ходили на веранду, а как это называется теперь?
В Таниных глазах промелькнула смешливая искорка, оставшаяся, однако, незамеченной Заурием Ивановичем. Она выдержала паузу, затем сказала наставительно, явно чувствуя себя старшей:
— Теперь это называется — дискотека.
Они и не заметили, как рядом с их столиком, на котором все еще были разложены остатки их затянувшегося ужина, встал мальчик лет пяти и, будто понимая, о чем идет речь, сосредоточенно слушал разговор. В его глазах, несмотря на поздний час, не было и намека на грядущий сон, победно сваливший уже добрую половину вагона. Таня молча протянула ему конфетку. Он взял ее, смущенно вспыхнул и побежал прочь, стуча по полу босыми ногами.
Вскоре и Таню сон заставил несколько раз сдержанно зевнуть. Заурий Иванович отвернулся, и она торопливо нырнула под колючее ,  дорожное одеяло, еженощно прикрывающее разных путешествующих людей: худых и толстых, старых и молодых, счастливых и тех, кому так и не довелось в жизни познать это благодатное состояние. Она закрыла глаза и сразу же провалилась в глубокий сон. Последнее, что она видела, это обращенное к ней смуглое, отечески доброе лицо Заурия Ивановича.

II
То, что они заблаговременно не оповестили местное начальство о своем приезде, было явно опрометчивым шагом, и теперь они сполна расплачивались за свою непредусмотрительность ночевкой в пропахших чем-то неаппетитно кислым, многоместных номерах «Дома колхозника». Расположенный на окраине города «Дом колхозника» был тем злачным местом, которое пугало и притягивало. Здесь, на выбитой множеством ног земляной плешине с утра до вечера толклись невзрачно одетые мужичонки, отчаянно дымя дешевыми сигаретами и ведя бесконечные незатихающие разговоры, пересыпанные так естественно вплетающимся в них  , беззлобным матерком. Ветер разносил сии непристойные слова по округе и, чтобы насладиться произведенным эффектом, затихал возле стен домов и заборов, но наслышавшиеся и не такого жители города даже и ухом не вели, и ветер рассерженно срывался с места, чтобы нестись дальше.
В одной из комнат «Дома колхозника», тесной и темной, с грязным затоптанным полом располагался буфет, где почти всегда имелись в розлив вино и водка. И поэтому на земляную плешину с покосившегося скрипучего крыльца то и дело спускались   раскрасневшиеся и куда более громкоголосые мужичонки. На третий день пребывания здесь ни Таню, ни Заурия Ивановича это уже больше не удивляло. Картина казалась привычной и обыденной.
Заурий Иванович пропустил Таню вперед и галантно придержал дверь. Посреди пустого ,  сумрачного вестибюля в глубоком кресле огненно-красной обивки мирно спал, свернувшись калачиком, толстый облезлый и, видимо, ленивый кот. Обычно по окончании рабочего дня они сразу же расходились по своим номерам. Таня, поудобнее устроившись на жесткой гостиничной кровати, сразу же принималась за чтение, а Заурий Иванович, боясь быть навязчивым, весь вечер просиживал у себя в номере одиноким грустным бобылем, смиряя свой южный темперамент множеством в запой выкуренных им папирос.
И теперь, как всегда, оставив Заурия Ивановича в одиночестве, Таня поднялась на свой этаж. Заспанная дежурная вручила ей ключ от номера. В коридоре Таню внезапно опередил мужчина в несвежей застиранной майке, из-под которой, как дым, клубами выбивалась буйная волосяная растительность. Он на ходу обернулся, окинул ее оценивающим взглядом и побежал дальше, выставив перед собой , видно ,  только что налитый и запотевший от холодной воды электрический чайник.
Возле своей комнаты Таня долго гремела ключом, а, отворив дверь, вдруг с удивлением увидела, что на одной из кроватей, застеленной сине-голубым казенным одеялом, возвышаясь горой, спит женщина, и тяжелый, трубный храп заполняет огромный, больше похожий на сарай, чем на жилое помещение, пасмурно-темный гостиничный номер. До этого Таня в номере жила одна. Женщины, очевидно, не очень-то баловали «Дом колхозника» своим пребыванием здесь. Сожалея об испорченном вечере, Таня в раздумье стояла на пороге. Неожиданно она увидела идущего к ней Заурия Ивановича. Будто бы все поняв, он повел ее к выходу, бережно придерживая под локоть.
Улица, по которой они шли, была под стать деревенской: посреди – разбитая машинами глинистая дорожная колея, а ближе к заборам – густые заросли трав, среди которых белел своим легким воздушным нарядом уже успевший отцвесть майский одуванчик. Полуразвалившиеся заборы чередовались с новыми, ядрено-крепкими, в которых штакетник стоял прямо, как замерший на поверке солдатский строй, и повсюду возле домов, на вкопанных в землю скамейках, спокойно и безмятежно, как и положено в глухой провинции, сидели, поплевывая семечками и роняя необязательные слова, сами городские жители. Но чем дальше они шли по улице, тем все чаще попадались пятиэтажки ,  словно бы наспех собранные из плохо подогнанных железобетонных плит, неряшливо рваные края которых были замазаны полосами черной краски. Дома от этого делались похожими на гигантские вертикально стоящие шахматные доски. С балконов этих домов, упав грудью на корявые перила и тоже поплевывая шелухой семечек, смотрели вниз на проходящих безмятежно-спокойные жильцы. И почти на каждом балконе ветер, поверх их голов ,трепал вывешенное для сушки белье, и разнообразие цвета и формы этих бытовых семейных знамен преображало дом, делая его веселым и нарядным.
Вскоре они вышли к высокому парадному зданию, так заметно отличающемуся от всей прочей железобетонной шушеры. Здесь было много металла, стекла и даже нечто похожее на мрамор. Обилие вывесок на фасаде дома говорило о его главенствующей роли в местной жизни. Но так как день близился к ночи, и спокойные тихие сумерки готовились упасть на город, то привычное деловое кипение остановилось здесь, замерло в ожидании очередного горячего и деятельного утра.
Заурий Иванович и Таня несколько раз обошли центральную часть города. Они шагали по улицам торопливой деловой походкой, то и дело обгоняя друг друга, сталкиваясь на ходу и вновь устремляясь вперед. Эта торопливость среди сонного оцепенения наступающего вечера казалась странной, и поэтому их встречали и провожали при общем глубоком молчании насмешливыми взглядами. Но они не замечали этого. Их увлек сразу же  начавшийся при выходе  из гостиницы и теперь горячо разгоревшийся спор. Таня утверждала, что директор предприятия, на которое они были командированы, хитрит и подтасовывает некоторые экономические показатели. Правда, она никак не могла еще отыскать ту , надежно замаскированную, тончайшую ниточку, которая позволила бы  вывести директора на чистую воду. А Заурий Иванович никак не соглашался с ней. Директор казался ему человеком открытым, бесхитростным и не способным на подобное.
— Ах, Таня, Таня, откуда у вас такая подозрительность, такое недоверие к людям? Нельзя же так! — говорил он время от времени, поворачиваясь к ней своим смуглым разгоряченным лицом.
Вопреки всему спор этот доставил обоим явное удовольствие. Оба сумели показать в нем свою эрудицию, знание предмета, а также искреннюю заинтересованность в решении служебных вопросов. Таня расстегнула плащ, и раздуваемый ветром, он теперь летел за ней ярким голубым крылом. Заурий Иванович в пылу спора стянул с головы берет, и все тот же шальной ветер, набросившись, взъерошил его темные, посеребренные проседью и все еще густые волосы.
Они увидели их почти одновременно и невольно рассмеялись. Без сомнения, это были ворота:  два одиноких покосившихся деревянных столба, соединенных перекладиной. Они возвышались в самом конце улицы, исполненные презрения ко всем правильностям человеческой логики. Выцветшее бледно-розовое полотнище, натянутое между столбами, не претендуя на оригинальность, приглашало пожаловать в начинающийся здесь, как они догадались, городской парк.
От ворот шла довольно широкая заасфальтированная аллея, по обе стороны которой,  вытянув  по-гусиному железные шеи, стояли уличные фонари. В конце аллеи, на красной гранитной плите, оконтуренной полосой голой черной земли, горел лилово-розовый факел вечного огня. Он был еще бледен и неярок в робких предвечерних сумерках, и ветер, возможно  поэтому так непростительно вольно играл с ним, забыв о его величии. Заурий Иванович и Таня постояли возле вечного огня, следя за его изменчивой игрой, а затем пошли дальше, куда повела их сразу же заметно сузившаяся асфальтовая дорожка.
Там, где кончался асфальт, по понятиям местных горожан кончалась, очевидно, и территория парка. Поэтому среди деревьев, которые тут росли уже по естественным законам леса, паслась , очевидно, забытая хозяевами молодая белоногая коза. Подняв свою рогатую наивно-доверчивую морду и робко переступая ногами, среди которых проглядывало большое желтое вымя, наполненное молоком, нагуленным на казенной парковой траве, она уставилась на  проходящих мимо и проблеяла им вслед протяжно и жалобно.
Сразу же за асфальтом дорожку пересекла  глубокая водосточная канава, и Заурий Иванович вдруг с мальчишеским озорством перескочил через нее. Теперь он стоял против Тани на противоположной бровке канавы, утопив носки ботинок в мягкой глинистой земле, и выжидательно смотрел на нее. Таня протянула ему руку и прыгнула. Они стояли по ту сторону канавы довольные собой и, казалось, таинственно соединенные теперь этой случайной ребяческой шалостью. Заурий Иванович вдруг почувствовал, что потерял свой возраст. Непонятно как, но сейчас они были с Таней ровесниками. Он больше не чувствовал на себе тяжести прожитых лет. Он был молод. Удивительно молод. И в сердце его вдруг начала горячо пульсировать и бить ключом сладкая надежда на что-то еще совсем неопределенное, неясное, туманное, но непременно счастливое.
Они прошли всего несколько шагов и вдруг увидели под распустившейся, буйно молодой березой, подле ее шелковисто-гладкого белого ствола наскоро сбитую из круглых необтесанных жердей и врытую в землю лавочку. Они сели. Лавочка была коротка, и Заурию Ивановичу пришлось вплотную придвинуться к Тане.  Молочно-белый туман уже заполнил собой лесные низинки и теперь ,казалось, готовился укрыть и всю землю своей  невесомой призрачной фатой. Было так тихо, что Заурию Ивановичу показалось, что он слышит взволнованный стук своего сердца. Внезапно Таня сказала веселым и звонким голосом:
— И все-таки я вам сейчас докажу, что я права. Вот увидите. Здесь есть одна малюсенькая, но хитрая лазейка.
Она поспешно достала из сумочки блокнот и на его жесткой картонной обложке стала писать столбиком цифры, что-то подсчитывая и пришевеливая губами. Она низко наклонила голову, и он не мог теперь видеть ее прелестного лица, только маленькое округлое ухо с напряженно дрожащей в нем жемчужной сережкой и короткую, отделившуюся от прически прядь светлых волос. Наконец , она подняла голову и победно-торжествующе посмотрела на Заурия Ивановича.
— Ну, конечно же, я права. Можете убедиться.
Он не услышал ее слов. Сейчас это не имело никакого значения. Он молча взял ее за руку. Таня невольно подалась вперед. В наступившей уже, но все еще светлой темноте она совсем близко увидело взволнованное лицо Заурия Ивановича. Оно было молодо и притягивало к себе горячностью взгляда, в котором открывшаяся вдруг влюбленность так безрассудно соединилась с обжигающим сумасшествием восточного темперамента. Она невольно потянулась навстречу этому взгляду, губы их встретились, и поцелуй, как печать вечности, таинственно скрепил их внезапно возгоревшиеся сердца.

III
Он и сам не предполагал, что может воспылать страстью, как юный Ромео. Он вдруг помолодел, просветлел лицом и, забыв о своем старческом остеохондрозе, который еще совсем недавно сгибал его в дугу, не ходил, а прямо-таки летал по институту, пересыпая свою возбужденно-горячую речь нескончаемым потоком молниеносно рождающихся острот.
В первые дни по возвращении из командировки они вместе с Таней составляли технический отчет и, сидя за одним столом , очень близко друг к другу, разбирали документы. Он и намеком не выдавал этой своей огненной, опалившей его страсти. Все было слишком ненадежно и непрочно в их случайно возникших отношениях, и долгий жизненный опыт подсказывал  ему, что до поры до времени надо затаиться, маскируя все то, что горело и полыхало в его груди, обнадеживающим словом «дружба». Таня охотно включилась в эту игру и, перебирая бумажки и задавая ему какие-то общие вопросы, смотрела в лицо Заурия Ивановича без всякого смущения. А он только и думал о том странном , волнующем вечере и о томительно долгом, возможно случайном поцелуе, подаренном ему судьбой. И наивная глупая надежда на нечто несбыточное сладко кружила ему голову.
Но вот отчет был составлен и сдан, и уже больше не оставалось или почти не оставалось зацепок для такого вот простого ,  естественного и пусть даже чуточку лукавого общения. И тогда надежда, которая так щедро все эти дни одаривала Заурия Ивановича возвратом молодости, заставила сделать решительный шаг; и он, еще до конца не поняв последствий сего, может быть, опрометчивого поступка, вдруг понесся по городу от одной театральной кассы к другой, волнуясь, горячась и выискивая среди множества театральных премьер и спектаклей именно тот, который не должен был быть отвергнут той, чье сердце он хотел завоевать.
Этот день начинался на редкость удачно. Перед самым обеденным перерывом Заурий Иванович встретил Таню в коридоре. Коридор был темен и тесен. Здесь постоянно толклись любители праздных разговоров и перекуров. И сквозь эту дымящую, говорливую, лениво-покойную толпу обязательно пробирался кто-нибудь с трепещущей в руке ,подобно белому крылу птицы, официальной бумагой, только что отпечатанной здесь же, за дверью звонко стрекочущего машбюро. Таня шла по коридору, светлея в темноте платьем, но он, как всегда, не заметил ее старательно продуманного, изящного туалета, он увидел лишь женственно-мягкую округлость покатых плеч и лицо, как ему показалось, просиявшее ему навстречу.
Билеты в театр уже были куплены и лежали в кармане – крошечный, с ладонь, лепесток его счастливых надежд. Теперь надо было лишь сказать ей об этом. Он остановил ее легким прикосновением, но тут же поспешно убрал руку, хотя ему так хотелось, как и в тот, совсем еще близкий вечер, взять ее пальцы в свои и держать, не выпуская. Был понедельник, и поэтому он спросил с той легкой наигранной шутливостью, которая теперь была присуща их отношениям:
— Ну что ваша воскресная дискотека? Никто из поклонников, надеюсь, не умер от разрыва сердца? И каблуки целы?
Она засмеялась, помедлила и пошла дальше по коридору, высоко вскинув голову. И тогда он решил, что скажет о билетах потом, в другой, более счастливый и удачливый момент.
К концу дня, как и предполагалось, в конференцзале началось общее институтское собрание. На сцене, за столом, покрытым куском малинового сукна, полуприкрывшись графином с водой, сидел директор и уныло смотрел в зал. Он видел, как при первых же словах председательствующего головы присутствующих , как по команде уткнулись в развернутые на коленях  либо книги, либо газеты,  Его это мало волновало. Как и все сидящие в зале, он не надеялся услышать здесь что-нибудь новое, интересное и тоже заметно скучал, старательно борясь с внезапно напавшей на него зевотой. Собрание приближалось к завершению, когда внезапно из задних рядов выскочил и побежал по проходу к сцене какой-то вовсе незнакомый директору человек. Директор близоруко сощурился и с удивлением узнал в нем Заурия Ивановича. Тогда, не скрывая своей заинтересованности, он стал смотреть, как тот поднимается на сцену и затем, облокотясь на кафедру, деловито стучит по микрофону, то ли проверяя звук, то ли призывая мирно дремлющий зал к вниманию.
Речь Заурия Ивановича отнюдь не блистала новизной содержания, все, о чем он говорил, по многу раз склонялось на каждом подобном форуме, однако та нервная горячность, с которой он говорил, придавала ей захватывающую остроту. И до него, правда , большей частью  вяло и нерешительно, критиковали директора, но сейчас Заурий Иванович делал это с такой смелостью и напористостью, что директор, слушавший все ранее сказанное в свой адрес в пол-уха, теперь обеспокоено задвигался на своем стуле.
Заурий Иванович был явно в ударе. Его разом помолодевшее, опаленное страстью лицо невольно притягивало взгляды. В зале стало тихо. Все с той же горячностью, обхватив рукой микрофон, он стал рассказывать о своей последней командировке.
— Безусловно, это была удачная и весьма результативная поездка. Не буду лукавить, но кое в чем мне даже пришлось поучиться у нашей молодежи, за что и благодарю от чистого сердца, — сказал он в заключение.
Последние слова ему было особенно приятно произнести. За ними, невидимо для слушателей, стоял тот, совсем еще близкий майский вечер в молочной белизне упавшего на землю ночного тумана. Заурий Иванович отыскал глазами лицо Тани. Оно было сосредоточенно, внимательно и обращено к нему. Он по-юношески стремительно сбежал со сцены и теперь, как в безудержно-отчаянной лезгинке, почти не касаясь пола, летел по проходу, опаляя окружающих пламенем неистово бурлящей в нем энергии.
Он почувствовал себя в ударе. Сейчас он мог все. И, боясь растерять свой победный настрой, когда все так удачливо само идет в руки, он сразу же после собрания отыскал Таню.
Заурий Иванович тут же достал из нагрудного кармана пиджака аккуратно сложенные театральные билеты.
— Вот… — сказал он, и голос его неожиданно сделался хриплым. – Я приглашаю вас, Таня, в театр…
Он знал цену этой минуте. Для верности он опять хотел сыграть в спасительную дружбу, но его смуглое , восточное лицо ,невольно дрогнув, выдало его. Смесь мольбы, слабости, отчаяния и жалкой робости отобразило оно. Оно надеялось, просило и было немощно в своей просьбе.
Таня сразу все поняла. Ее яркие полные губы, такие чувственно-сладкие в поцелуе, искривила презрительная усмешка. Она сделала шаг назад, будто бы устанавливая отныне возникшую между ними границу, и посмотрела на Заурия Ивановича чужим, холодным, все отрицающим и все перечеркивающим взглядом.
Он стоял, все еще держа билеты в руках. Но тут вечно гуляющий по институтским коридорам сквозняк выхватил билеты из его внезапно ослабевших пальцев и закружил в воздухе. Кто-то из наблюдавших услужливо подхватил их и с понимающей улыбочкой подал  Заурию Ивановичу. Но тот уже не видел и не слышал ничего вокруг. Неопределенно махнув рукой, он побежал по коридору в противоположную от Тани сторону.

IV
Теперь, если ненароком им и случалось столкнуться в тесноте коридора, то лицо Танино моментально приобретало то холодное , замкнутое выражение, которое особенно пугало Заурия Ивановича. Он мучился, стал раздражительным, и в отделе, которым руководил, создалась та нервозная и непривычная для работы обстановка, когда все говорят на повышенных тонах, порой доходящих до крика. И те самые женщины, по отношению к которым совсем недавно он был так галантен и предупредителен, обиженные резкостью его замечаний, а порой и окриком, теперь только тяжело вздыхали и, распивая в обеденный перерыв чаи, все гадали, что же такое произошло с их начальником.
Но уже скоро многое начало проясняться в поведении Заурия Ивановича. Никогда ранее не имевший подобной странной привычки, он почему-то теперь очень часто оказывался возле окна, выходящего в институтский дворик. Дворик был крошечный, два шага на два, с квадратной клумбой, обложенной красным битым кирпичом и с выстроившимися в ряд хилыми деревцами, посаженными здесь в один из недавних апрельских субботников. Дворик делила надвое короткая асфальтовая дорожка, ведущая к входу в институтское здание. Два раза в день, утром и вечером, через дворик проходил весь институтский народ. И Таня в числе прочих дважды пробегала здесь. Теперь  он мог видеть ее со своего так удачно выбранного  им наблюдательного поста.  Он был удивлен стремительностью ее походки, она будто бы не шла, а летела, почти не касаясь асфальта каблуками туфель.
Заурия Ивановича постоянно тянуло к окну, и теперь, куда чаще, чем прежде, он деловито прохаживался по отделу и все по какой-то непредвиденной счастливой случайности оказывался на своей исходной наблюдательной позиции. Дорожка, даже пустая, невольно притягивала его взгляд. С весьма глупой детской наивностью полагал он, что все эти его манипуляции остаются незамеченными. В отделе, которым он руководил, было много женщин. Одна из них, проработавшая с Заурием Ивановичем почти всю жизнь, некогда довольно красивая, а теперь, к старости, заметно ссутулившаяся, с лицом, покрытым порослью жестких волос, давно и  тайно была влюблена в своего начальника и поэтому проявляла к нему постоянное ревностное внимание. Она первая догадалась о причинах столь странного поведения Заурия Ивановича и теперь, во время его якобы деловых прохаживаний по отделу, неустанно следила за ним поверх приспущенных на нос очков. Однажды, осмелев, она спросила его довольно ядовитым голосом:
— Заурий Иванович, как там с погодкой? Дождичек не предвидится?
Он вздрогнул, отошел от окна, но ответил на вопрос весьма любезно:
— Да вот я и сам так думал, однако ,  небо чистое…
Теперь каждый раз, когда Заурий Иванович останавливался возле окна, раздавался этот ядовитый язвительный вопрос. Притихнув, отдел слушал с затаенным любопытством. Наконец, в какой-то очередной раз, постигнув коварство своей подопечной, Заурий Иванович буквально отбежал от окна, но вслед за этим разразился самый громкий из всех , так часто возникающих за последнее время , отдельских скандалов.
Он не мог жить, не видя Таню. Настороженные взгляды сотрудников и возникшая отсюда неловкость мешали подойти к окну. И тогда он решил искать встречи с ней вне института.
В этот день внезапная решимость заставила его торопливо собрать деловые бумаги со стола и, приняв загадочно-неопределенный вид, не дожидаясь звонка, уйти из отдела. Мало ли куда он мог спешить.
Он не знал, что будет делать и что будет говорить, увидев Таню. Может быть, опустится перед ней на колени, чтобы умолить ее о великой милости сохранить их так легко начавшуюся дружбу. Ноги сами понесли его к автобусной остановке, откуда, как он знал, Таня всегда ездит домой. Автобусная остановка была невдалеке от институтского здания, а рядом с ней   в ожидании давно обещанной реконструкции, стоял обнесенный забором , полуразвалившийся каменный особняк. Забор за давностью лет осел, покривился, и в нем уже была выломана не одна доска. Заурий Иванович взглянул на забор, и какое-то неясное еще соображение промелькнуло в его возбужденном мозгу.
Внезапно он увидел Таню. Она была еще далеко, но он узнал ее по стремительности походки, которую успел изучить за период своих наблюдений из отдельского окна. Он приготовился было пойти ей навстречу, но вдруг понял, что она не одна. Рядом шагал высокий светловолосый парень в джинсовом костюме. Страх выдать себя заставил Заурия Ивановича интуитивно отступить к забору. Другого выхода у него не было. Дрожащими руками он поспешно  отвел в сторону уже наполовину оторванную доску и юркнул в образовавшуюся дыру. Доска тут же опустилась  на свое исконное место, сделав невидимым его очередной наблюдательный пост.
Теперь через щель в заборе Заурий Иванович изучал парня. Джинсовый костюм при более близком рассмотрении показался Заурию Ивановичу похожим на клоунски разрисованную тряпицу. Куртка была растегнута, и на совсем голой груди,  на шнурке болталось какое-то до неприличия бабское украшение. Парень улыбнулся, и стали видны его большие крепкие зубы. Заурия Ивановича насторожила эта улыбка. Она показалась ему фальшивой, деланной. И он подумал с невольным ужасом: «Это же пасть дракона, который готовится проглотить свою жертву. Боже! Неужели она этого не видит?!» Но Таня спокойно и мягко ответила улыбкой на улыбку.  Ее рука наподобие естественного пояса обвивала талию джинсового друга. «Боже! Что она делает? Она погибнет!» — снова подумал Заурий Иванович и, чтобы видеть все происходящее и дальше, рысцой побежал вдоль забора.
Строительная площадка была сплошь завалена мусором, среди которого в разорванных бумажных мешках возлежал щедро поливаемый дождями и иссушенный свободно разгуливающими здесь ветрами никому, очевидно, более не нужный цемент. Неожиданно Заурий Иванович споткнулся и упал на слежавшуюся цементную гору. Облако удушливой пыли взметнулось в воздух и обсыпало его горячую голову серым пеплом внезапно сгоревших надежд.

V
Он не знал теперь, что ему делать с воспылавшим в его сердце всепожирающим огнем ревности. Он окончательно потерял голову и теперь, уже более не стыдясь и даже не замечая насмешливых взглядов сотрудников, вдруг срывался со своего места и припадал к отдельскому окну.
И на этот раз по звонку, возвестившему конец рабочего дня, он молниеносно подскочил к окну. Он ждал. Он знал, что она должна была пройти здесь. Полчаса тому назад он видел ее в буфете что-то прозаично жующей, и это особенно оскорбило и задело его. С замиранием сердца, то краснея, то бледнея, всматривался он в бегущую через институтский дворик пеструю толпу сотрудников. Проходили мучительные минуты, а ее все не было. Наконец, на асфальтовой дорожке он увидел Таню. Она тоже спешила. И он знал, куда.
Заглушая все звуки: обрывки слов, шарканье множества ног по асфальту,  далекие гудки машин и злобное жужжание мух на пыльном стекле, отчаянно громко застучало в его груди сердце истерзанное ревностью. И тут он вдруг понял, что ему надо сделать. Он должен был убить ее теперь же, немедленно, вот здесь, на этой короткой, прямой, как стрела, асфальтовой дорожке, которая тоже казалась ему сейчас источником его горестных сердечных терзаний. Он помнил военные годы, он видел много убитых и убивал сам. И теперь эта смерть была для него естественным и необходимым выходом. Он вдруг приобрел молодецкую, воинскую осанку, выпрямился и развел плечи. Он почувствовал себя вершителем человеческих судеб, карающим за грехопадение.
Он, не отрываясь, смотрел на Таню пронзительно-гипнотическим взглядом. Она неожиданно остановилась, в растерянности обернулась и подняла глаза к окну второго этажа, возле которого стоял, прижавшись к раме, Заурий Иванович. Тогда он, как в кино, наплывом, приблизил к себе ее лицо и приставил черное точечное отверстие смерти к ее искаженному страхом кричащему рту. Он выстрелил, вынося свой приговор не дрогнувшей в ненависти рукой.
— Зачем ты сделал это? — спросила она и прикрыла глаза трепетными веками, похожими на крылья умирающих бабочек.
Тогда он закричал, чтобы крик успел догнать ее угасающее сознание.
— Потому что люблю и ненавижу тебя.
Чтобы не закричать в действительности, он зажал рот  пропахшей табаком, жесткой  рукой.
Забыв о прозвеневшем звонке, сотрудники отдела с недоумением следили за действиями своего начальника. Женщина с лицом, поросшим густой жесткой растительностью, помедлив, подошла к окну и через плечо Заурия Ивановича посмотрела вниз, на квадрат клумбы, оконтуренной красным кирпичом, и на опустевшую уже асфальтовую дорожку. Не увидев ничего примечательного, она в удивлении пожала плечами.
Внезапно Заурий Иванович отшатнулся от окна и сделал несколько шагов в глубину комнаты. Его никто сейчас не узнавал. По отделу шел, нетвердо ступая ногами, согнутый в спине дряхлый, немощный старик.