Вечная Сольвейг

На выезде из леса глазам Станислава Ивановича открылась необозримая широта поля. Хотя он и проезжал здесь почти ежедневно, неожиданно этот уходящий к далекому горизонту золотой разлив медленно и плавно кланяющихся каждому порыву ветра спелых, налитых зерном колосьев показался ему незнакомым и никогда им ранее невиденным. Он сбавил газ, и позади его верного «Росинанта» опал ретиво взброшенный хвост из красно-ржавой пыли. Теперь хвост полз за машиной, по-лисьи прижимаясь к успевшей высохнуть после очередного ливня,  разбитой проселочной дороге. На малой скорости Станислав Иванович успевает за придорожным кюветом разглядеть буйно разросшийся островок мелкой лекарственной ромашки и рядом, ближе к дороге -  бело-розовые цветы кашки. Пыль покрывает придорожные травы и цветы ржавым налетом. Пыль повсюду. Только поле светло и чисто золотеет под утренним солнцем.
Станислав Иванович помедлил, вздохнул и переключил скорость. Золотое волнующееся поле исчезло из глаз, теперь он видел только дорогу, которая с обманчивой покорностью спешила услужливо лечь под колеса его запорожца и вместе с тем с затаенным коварством то и дело лихо взбрасывала машину на частых ухабах. Станислав Иванович привык к тряске проселочных дорог, и это не помешало ему снова вернуться к мыслям о Мирре.
Конечно, невесть что могло выйти из их так скоропалительно начавшегося романа, но они уже успели подняться на самый головокружительный его виток, и теперь никакие, даже адские силы не смогли бы остановить их. Станислав Иванович вздохнул: «Конечно, Аня хорошая, очень хорошая. Красивая. Ничего не скажешь. Но все в ней было до оскомины знакомо: настороженный поворот головы, тяжелый ночной всхрап и сонное бормотание, когда, проснувшись среди ночи, она в испуге обшаривает постель, будто проверяя на месте ли он. А в Мирре все было тайной, манящий покров неизвестности еще не был сорван , и каждое слово, взгляд, движение сладко кружили голову.
Как всегда за одним из поворотов дороги он видит знакомую фигуру девочки-подростка. Он видит ее почти каждый день и, как ни странно, все на одном и том же месте, будто они встречаются здесь по какой-то предварительной таинственной договоренности. Девочка стоит на обочине дороги, отвернувшись от стремительно надвигающегося на нее пыльного облака. Проезжая мимо, Станислав Иванович успевает заметить слабую узкость ее спины, нежную белизну шеи и острый беззащитно прижатый к боку локоток ее детски тонкой руки. Какое-то неопределенное чувство жалости, смешанное с любопытством  заставляет на этот раз Станислава Ивановича нажать на тормоз.
Положив расслабленные руки на баранку, он ждет, когда девочка поравняется с машиной. Она совсем по-взрослому погружена в какие-то свои, очевидно, тревожащие ее мысли и, когда Станислав Иванович распахивает перед ней дверцу машины, испуганно вздрагивает и останавливается. Из того другого, странно недетского мира, в котором она только что пребывала, на Станислава Ивановича смотрят ее явно непонимающие, чего же от нее хотят, настороженные глаза. У нее некрасивое лицо подростка, в котором все угловато и лишено мягкой округлости; коротко стриженые волосы взъерошены ветром, и, если бы не цветастое платьишко, высоко открывающее странно белые для лета, худые ноги, он принял бы ее, пожалуй, за мальчика.
— Давай садись, я подвезу тебя до станции.— говорит Станислав Иванович с той несколько наигранной грубоватостью, которая, как ему кажется, весьма удачно маскирует внезапно охватившее его чувство жалости к этому странному и в чем-то глубоко несчастному подрост¬ку. — В общем, там скажешь, где остановить.
Поначалу Станиславу Ивановичу кажется, что она не услышала его слов. Девочка стоит странно неподвижная и с непонятным ему укором долгим и странно серьезным взглядом смотрит на него. Но внезапно алая краска смущения заливает ее бледное, острое личико, пунцово краснеет даже шея над круглым вырезом платья.
— Почему вы называете меня на «ты»? Разве я дала к этому повод?
Она произносит это, слегка запинаясь в словах и не отводя укоряющего, обиженного взгляда от лица Станислава Ивановича.
— Вот так номер! — оторопев от удивления, смотрит он на сие дорожное чудо. Взрослая серьезность девочки смешит его. — Подумать толь¬ко! Вот пигалица! Из-под стола два вершка, а туда же...
И, не сдерживая себя, он откидывается к спинке сидения и гром¬ко и обидно хохочет.
— Разве это смешно? — спрашивает девочка.
Она не видит теперь его лица и свой вопрос  обращает больше к машине, которая нервно и мелко дрожит от жаркого нетерпения продолжать бег.
Станислав Иванович и правда чувствует какую-то неловкость по отношению к девочке. Он перестает смеяться и, уже сердясь на всю эту им же самим  затеянную мышиную возню, говорит строгим, не терпящим возражения голосом:
— Поиграли и хватит! Садись! Поехали!
Она молчит. Он видит из кабины лишь ее опущенную книзу руку с зажатым в ней прозрачным целлофановым пакетом, на дне которого лежит пустая молочная бутылка.
— Ну?
Он решительно и резко хлопает дверцей машины, но прежде, чем нажать на газ, неожиданно для себя, пригнув голову, через стекло смотрит на девочку. Ему кажется, что она вот-вот заплачет, таким горьким и обиженным сделалось ее лицо. Вздохнув, Станислав Иванович начинает медленно вылезать из машины. Неожиданно он оказывается толстым и непропорционально громоздким по сравнению со своим карликом-запорожцем. Стоя рядом с девочкой на дороге, Станислав Иванович чувствует себя смущенным и прикрывает сложенными крест-накрест руками свой стремящийся выползти на свободу из стесняющих его брюк, объемистый живот.
— Ну, ну, я пошутил. Может быть все-таки поедем? — нерешительно говорит он.
— Мне ничего от вас не надо! Я ничего у вас не просила!
Девочка произносит эти слова скороговоркой. Она уже успела отметить медвежью неуклюжесть Станислава Ивановича, когда тот, тяжело перевалившись через сидение, пыхтя, выбирался из тесной кабины запорожца. Обиженно-оскорбленное выражение ее лица сменяется живым, смешливым и чуть-чуть лукавым.  Полуотвернувшись от Станислава Ивановича, она пытается спрятать улыбку, которую ей уже трудно сдержать. Но он видит это, и уже сам готов ответить ей улыбкой. И, когда,  не выдержав, она мельком взглядывает на Станислава Ивановича, он широким жестом распахивает перед ней дверцу своего синебокого запорожца.
Они едут некоторое время молча. Станислав Иванович со вниманием следит за дорогой. Их обгоняет и заставляет прижаться к обочине грохочущий, отчаянно пылящий самосвал. Станислав Иванович останавливается и ждет, пока рассеется, опадет взброшенное в воздух облако пыли. Чтобы заполнить паузу, он говорит:
— Я часто езжу по этой дороге и почти всегда встречаю... — он замолкает. Мысль о том, что ему сейчас придется назвать сидящую рядом с ним пигалицу на "вы", вызывает у него приступ отчаянного веселья. Поэтому он медлит, сдерживая разбирающий его смех. Наконец, он все же договаривает начатую фразу: — и почти всегда встречаю вас. Куда это, если не секрет, вы так рано ходите? Девочка отвечает не сразу. Они уже несутся по дороге, стараясь оторваться от догоняющей их машины, когда она говорит:
— Туда, куда ходят все нормальные люди. На работу.
— Сколько же вам лет? — спрашивает Станислав Иванович.
— Девятнадцать.
Ему кажется, что он ослышался,
— Сколько, сколько? — недоверчиво переспрашивает он.
Услышав ответ, он надолго замолкает, но исподтишка то и дело смотрит в сторону своей случайной пассажирки. Когда машину взбрасывает на ухабах, она, словно пушинка, взлетает над сидением, платье ползет вверх, и она стыдливо натягивает его подол на открывшиеся коленки. Теперь она кажется ему еще более некрасивой, и он неволь¬но представляет себе, как в засыпанном шелухой семечек деревенском клубе, во время танцев стоит она возле стены никем незамеченная и одинокая. Женщина, прежде всего, должна быть красивой. Все остальное может быть или не быть, но красота в женщине — это главное. Уж в этом-то Станислав Иванович знает толк. Он снова осторожно, чтобы не выдать себя, смотрит в сторону своей пассажирки и теперь пытается представить ее угловатое,  некрасивое лицо в обрамлении шелковистых, кольцами вьющихся волос. Но и это не помогает Станиславу Ивановичу увидеть ее сколько-нибудь женски привлекательной. Золушка остается Золушкой.
А между тем его тоже незаметно рассматривают. Его фигура с объемистым, вплотную прижатым к баранке автомобиля, плотно-сытым животом по-прежнему вызывает  у пассажирки с трудом сдерживаемую улыбку. В его все еще красивом, мягко-женственном лице она увидела лишь припухлости под глазами да глубокие залысины на висках, стыдливо прячущиеся в густоту темных, но уже заметно тронутых сединой волос. Он показался ей старым, отжившим свое самое важное и самое интересное время, но в общем добрым и заслуживающим доверия. Поэтому она сказала:
— Всегда, всегда надо верить, что в человеке хорошего больше, чем плохого…
— Даже, если наоборот? — спросил Станислав Иванович.
— Вот именно! Главное — верить! А люди боятся этого, потому что можно поверить и обмануться. И тогда останешься в дураках. Ну и пусть! Потому что лучше обмануться самой, чем обидеть человека недоверием. А как же?
Очевидно, эти слова имели для нее какой-то особый смысл. Она сделалась серьезной и очень строгой.
Она сошла неподалеку от железнодорожного переезда, попросив остановить машину прикосновением руки.
Оставшись один и отъехав на безопасное расстояние, будто опасаясь, что она все еще могла услышать его, Станислав Иванович зашелся в давно сдерживаемом смехе. Но тут он вспомнил о Мирре, и его сразу же подхватила и понесла моментально накатившаяся на него волна сладкого пьянящего дурмана. И думая теперь толь¬ко о ней, он на какой-то короткий миг невольно сопоставил этих двух женщин, снова ужаснулся редкой непривлекательности своей случайной пассажирки, покачал головой и, сразу же забыв о ней, мысленно устремился к той, которая была так женственно совершенна и прекрасна в его глазах.

Утро следующего дня было дождливым. Дождь стучал по верху кабины с занудливой монотонностью, струи воды, беспрестанно меняя на ходу построение своих прозрачно-капельных легионов, бежали по замутненному ветровому стеклу, и Станиславу Ивановичу то и дело приходилось включать дворники.
Он увидел ее издалека. Она стояла на дороге, обхватив руками зябко приподнятые плечи. Намоченное дождем платье облепило ее ноги, и теперь было особенно видно какие они худые. В руке, как и вчера, болтался прозрачный целлофановый пакет с пустой молочной бутылкой на дне. Он остановил машину и поспешно распахнул дверцу.
— Ну, скорее же, скорей!
Казалось, что она не слышит его слов. Она зачем-то подставляет под дождь раскрытую ладонь, будто готовится поймать вместе с дождевыми каплями нечто, ниспосланное ей с небес.
 — Ну, скорее же, скорей! — торопит ее Станислав Иванович.
В машине с ее ног на пол сразу же натекает большая лужа, она в смущении некоторое время рассматривает ее, потом переводит виноватый взгляд на Станислава Ивановича. Она промокла до нитки, струйки воды текут по ее лицу, а на кончике носа, как серьга в невидимой глазу оправе, повисла мутная дождевая капля.
Станислава Ивановича опять охватывает щемящее чувство жалости к ней, подобное тому, которое возникает при виде дрожащего мокрого котенка, только что выбравшегося из воды. Он снимает со спинки сидения свой пиджак и, не отрывая внимательного взгляда от дороги, протягивает ей.
— Нет, нет, не надо,— говорит она, отталкивая его руку, — А если я поеду на север?
— А если бы вы везли патроны?
Она не улавливает иронии в его вопросе.
— Ну, да, ну да. Надо заранее готовить себя к тому, что могут встретиться всякие трудности. А как же?
— А почему все-таки на север? — спрашивает Станислав Иванович.
Она прикладывает ладони к мокрым щекам и прежде, чем ответить, выдерживает паузу. Станислав Иванович невольно ощущает важную торжественность ее сообщения.
— Потому что... там у меня муж...
— Что, что?
— Ну, неужели не понятно? Муж, отец моего ребенка…
Ему опять, как и вчера, кажется, что он ослышался, что шум усилившегося дождя заглушил какие-то другие слова, отрицающие всю бессмыслицу только что услышанного им.
— Нашему сыну скоро пять месяцев. — продолжает она, — Он совсем взрослый. Вчера у него прорезался первый зуб, мы не ждали так рано, и очень все удивились.
Станислав Иванович, наклонив голову, настороженно вслушивается в ее слова, потом, оторвавшись от дороги, окидывает ее быстрым недоверчивым взглядом. «Да она сама еще ребенок, которого надо ругать за промоченные ноги, укладывать вовремя спать и по утрам кормить манной кашей». Решительным движением Станислав Иванович набрасывает ей на плечи свой пиджак. Она не сопротивляется. Пиджак велик ей, и голова с мокрыми взъерошенными волосами смешно торчит из его широченного ворота, будто голова желторотого,  неоперившегося птенца, с наивной доверчивостью глядящего из гнезда на окружающий его мир.
— Кто же ваш муж? — заинтересованно спрашивает Станислав Иванович.
— Видите ли, он моряк. Он служит на таком большом корабле, который называется... траулер. Прошлым летом он приезжал из Мурманска. Тогда мы и поженились… Я так считаю…
— А что пишет муж?
— Ой, я от него пока еще ни одного письма не получала…
— Как так?
— Я писала, а он, наверное, в море, в плаванье. Вы не знаете, может плаванье продолжаться больше года?
Они молчат некоторое время, потом Станислав Иванович спрашивает:
— А он знает о том, что у него сын родился?
— Откуда же? Но он будет рад. Обязательно рад. А как же?
Она поворачивается к нему оживившимся, нежно зарозовевшимся лицом. Но Станислав Иванович не замечает, как похорошело оно, исполненное извечно загадочного в своем проявлении женского очарования. Он видит в нем лишь все ту же наивную доверчивость желторотого птенца, которому мир, благодаря собственной глупости, всегда кажется только добрым. Ее слова взрывают Станислава Ивановича. Он становится житейски прямым и резким:
— Обрадуется? Чему? Да он просто сбежал и все! Матрос с разбитого корабля...
— Неправда! Слышите! Неправда! — кричит она. — Вы не имеете права так говорить. А если он хороший? А если просто случилось что-то непредвиденное? Как же тогда? Значит никогда и никому нельзя верить?!
Пунцовая краска возмущения заливает ее лицо и шею. Она брезгливым движением сбрасывает с плеч пиджак Станислава Ивановича, будто это нечто, способное укусить или ужалить. На какую-то долю секунды она задерживает взгляд на его лице и тут же поспешно от¬водит глаза. «Ну как же она могла так ошибиться?» Станислав Иванович представляется ей сейчас самым настоящим разбойником с большой дороги. И толстый, объемистый живот его, так заметно выпирающий из брюк, и сытая полнота лица вызывают у нее отвращение.
— Остановите машину! Немедленно остановите машину! Вы такой же, как все, такой же, ни капельки не лучше! — кричит она.
Машина останавливается прямо посреди поля. Лишь одинокая боковая тропинка вся в свежей, очистившейся от пыли зелени доверчиво втекает здесь в дорогу, как слабый ручеек в могучую и сильную реку. Девушка поспешно выходит из машины, и дождь обрушивается на нее неудержимым потоком. Ища защиты, она поднимает над головой целлофановый пакет с лежащей в нем молочной бутылкой.
Внезапная,  необъяснимая злоба охватывает Станислава Ивановича. «Комедия! Сверхнаивность! Тоже мне дурака нашла! — бормочет он, сосредоточенно крутя баранку. До самого города, словно бы вымещая на машине злость, гонит он ее, раздраженно глядя на стрелку спидометра. Обрывки мыслей мечутся в его голове, и он никак не может   сосредоточиться на чем-нибудь определенном. Внезапно ему на память приходит недавно прочитанная в одном из журналов литературная пародия, и, возвращаясь мысленно к своей строптивой пассажирке, покинутой им среди дорожной распутицы, он говорит себе:
«Неотмирасевосенька! Вот именно — Неотмирасевосенька! Как точно, однако, сказано!»
И вдруг мысль его совершает странный крутой поворот. Если б где-нибудь на Земле и его ждала, промокая печальные глаза, такая вот Сольвейг, возможно, что жизнь приобрела бы для него куда более высокий смысл.
Он опять вспоминает о Мирре. Но теперь она уже не кажется ему совершенством. Волшебная,  ослепляющая дымка романтизма разрывается, словно гонимое ветром облако, и в его новом головокружительном романе неожиданно открывается нечто прозаичное и до обыденности скучное. И с предельной ясностью понимает он, что Мирра — это пусть звонкий, но всего лишь пустой звук в его нескончаемой и тоже пустой любовной песне.