Ну нет, хватит!

Институт Географии, в котором Дима Шилов трубит вот уже второй месяц, разбросан по всей Москве. В городе нет, пожалуй, ни одного мало-мальски пригодного подвала или полуподвала, а в лучшем случае старого предназначенного к сносу здания, в силу каких-либо причин не дотянувшего до высокой номенклатуры исторического памятника, где бы над составлением очередной и весьма важной бумаги не потел бы представитель сего учреждения. В силу этого, из центра на окраины и, наоборот, из сонной тишины пригородов в загазованный, забитый суетным людом столичный центр постоянно со спешной и крайне важной документацией движутся встречные потоки, наконец-то ,вырвавшихся на свободу, бойких на ногу сотрудников института, добровольно и, конечно, не без корысти принявших на себя обязанности курьеров.
Отдел, в который зачислен Дима Шилов, как раз и занимает половину старого, уже давно намеченного к сносу строения. Десятилетие за десятилетием, шумя газетными статьями, исполненными требований и обещаний, минует над его готовыми к разрушению стена¬ми, а дом все стоит, кособочась и опасливо вслушиваясь в тишину древнего, как и он сам, Подколокольного переулка. Комнаты отдела, словно монашеские кельи, тесны и темны. Сюда редко заглядывает солнце, на короткие минуты зимой да по весне, пока деревья, забравшие дом в кольцо, еще не успели облачиться в свои солнценепробиваемые одежды.
Комната, в которой сидит Дима Шилов, не исключение. Она так же темна. Столы здесь стоят впритык друг к другу, да и то на всех их явно не хватает. Поэтому каждое освободившееся место, будь его владелец в отпуске, командировке или на больничном, беззастенчиво захватывается жаждущими поработать, а, вернее, получить хоть минимум удобств, приличествующих их званию и положению.
Временное пристанище Димы Шилова — стол, крытый зеленым облезлым сукном. Из-за скученности и тесноты повсюду в отделе¬ — на столах, стульях и даже подоконниках лежат горы неубранных материалов. И у Димы на облезлом суконном поле возведен свой Эверест из стопы бесхозных, невесть кому принадлежащих проектов, отчетов и деловых папок.
Если с Диминого места посмотреть направо, то сквозь узкое старомодное оконце, за стволами деревьев, вплотную подступивших к стене дома, можно увидеть песочницу, доверху наполненную грязно-серым песком. Это место свято для сотрудников отдела. Сюда поочередно, парами и в одиночку, выбираются они из своего каменного мешка, чтобы, пристроившись на краю сооружения, больше похожего на колодезный сруб, подставить спину под горячее летнее солнце, а заодно обсудить и новости, если есть с кем, или ненадолго блаженно замереть, отдавшись своим мыслям. Ковыряющихся в песочнице детей Диме почему-то увидеть так ни разу и не довелось.
Если же посмотреть налево, то в затемненном углу комнаты можно увидеть желтое пятно света, отбрасываемое настольной лампой, а затем в полумраке — склоненную над столом женскую головку. Дима поспешно отводит глаза. Он по памяти представляет себе ее лицо: удивительно нежная кожа, способная стыдливо и жарко воспламеняться; мелко вьющиеся светлые волосы заплетены в короткую пышную косу, настойчиво и упрямо сползающую с плеча на старательно читаемый текст; лоб высокий, выпуклый, то и дело натыкаясь на непонятные слова, она морщит его, отчего выражение лица становится вопросительно недоуменным.
Какая-то неведомая сила опять заставляет Диму посмотреть налево. При этом он абсолютно точно угадывает состояние растерянности у подчиненной ему единицы. Это дает ему право, не стыдясь, смотреть в заветный угол.
— Мария Ивановна, что-нибудь непонятно?
Мария Ивановна, любовно называемая всеми окружающими просто Машенькой, работает в отделе третий день. Она отдана в полное распоряжение Димы Шилова, для которого в отделе пока еще не сыскана настоящая работа. Он на подхвате, считывает машинописный текст, борясь за пока что непонятные ему сроки сдачи. Раньше он делал это один. Теперь в паре с подчиненной ему Марией Ивановной.
Дима Шилов видит, как молниеносно розовеет ее лицо и даже шея над вырезом платья.
— Что же это там такое непонятное? — говорит Дима тоном человека, готового ответить на любой, даже самый каверзный вопрос. — Сейчас разберемся.
Машенька смущенной полуулыбкой показывает свое полное согласие внять его авторитетному разъяснению.
— Вот здесь не ясно какая буква. Фактор какой-то. Ан-д-ро-по-генный, — по слогам читает она смутившее ее слово. — "Т" или "Д"? Больше похоже на д.
Дима Шилов встает из-за стола и медленно, не торопясь и, главное, не теряя начальственного вида, пересекает комнату, то есть де¬лает ровно четыре шага от своего стола к столу Марии Ивановны. Он высок ростом и довольно плотен телом. Незаметно для окружающих он держит округлившийся на гражданке живот постоянно подтянутым, как это четко усвоил при прохождении недавней армейской службы. На нем по моде линялые, вытертые до белесых плешин джинсы и на рукавах фасонно расстегнуты манжеты белоснежной рубашки, но он не успевает раскрыть рот. Его опережает хор разом оживившихся женщин.
— Ан-т-ро-погенный фактор — говорит Нина Петровна, выразительно налегая на букву «Т». Ан-т-ро-погенный.
Она занимает своим дебелым вальяжным телом угол, противоположный Машенькиному. Здесь же рядом на столе, на небрежно сваленные в кучу книги и папки водружена ее хозяйственная сумка. Дима Шилов видит, как на протяжении целого дня она, не отрываясь от страниц лежащей перед ней рукописи, что-то выискивает в глубине сумки и несет ко рту. Иногда крошки в виде улик прилипают к ее губам или опадают на объемистую, лениво дышащую грудь.
Сквозь рокот мужского баса Нины Петровны пробивается язвительный смешок Зои Семеновны. Зоя Семеновна сравнительно молода и опасно игрива. Она умеет расширить и наивно округлить глаза в ответ на самый серьезный вопрос Димы Шилова, будто говоря, что все это мура по сравнению с чем-то куда более важным и высоким о чем он, мальчик, пока еще и не догадывается. Поэтому Дима Шилов старательно избегает общения с ней, а все вопросы адресует бабе Ксении, древней, явно засидевшейся в институте, способной резко, пользуясь привилегиями своего возраста, одернуть, оборвать на полуслове, но вопреки этому доброй и готовой подолгу, не жалея времени, объяснять и растолковывать не усвоенные другими, но ей уже давно понятные истины. Баба Ксения, конечно, не в состоянии стерпеть такую явную безграмотность.
— Как не стыдно! Уж это, голубушка, надо знать! Позор!
И качает седой  головой.
Машенька пунцово краснеет и совсем низко пригибает голову. Метелка пышной светло-рыжей косы замирает над страницей машинописного текста. В комнате воцаряется длительное молчание. Когда происшедший инцидент кажется забытым, Машенька, осторожно перелистнув страницу,  тем самым нарушает обманчивую тишину, для Зои Семеновны это служит сигналом к наступлению. По ее представлению Машенька мила, но явно глуповата. Она об этом никому не говорит в от¬крытую, но ее вопрос коварен и без сомнения направлен на выявление умственных способностей новой сотрудницы. Зоя Семеновна наивно округляет глаза.
 — Машенька, что за работу вы корректируете?
Машенька с доверительной готовностью ищет титульную страницу рукописи, чтобы прочитать так и непонятый ею, сложный, много¬этажный заголовок.
Зоя Семеновна машет рукой.
— Нет, нет! Не ищите! Просто вкратце. О чем?
За свой чрезвычайно короткий трехдневный трудовой стаж Машенька явно не сумела выстроить чуждые ее пониманию фразы в единую целостную систему. И она сконфуженно молчит.
 — Но все же, о чем? — допытывается Зоя Семеновна.
Дима Шилов все еще стоит около стола Машеньки. Он не чувствует подвоха в заданном Зоей Семеновной вопросе. Вокруг ученые. Интерес к выполняемой ими работе вполне естественен. Сам Дима прочитал рукопись с жадным любопытством. Сейчас он сможет,  наконец, говорить с ученым миром на равных.
— Рассматривается один из методов расчета водного баланса Каспийского моря.
Он расставляет слова неторопливого глубоким уважением к проблеме номер один, каковой является катастрофическое падение уровня Каспия на глазах современного человечества, и с нескрываемой гордостью за свою так своевременно проявленную любознательность. Зоя Семеновна вся-внимание, словно сообщение делает, по меньшей мере, член-корреспондент или академик. Заинтересованная сказанным она даже слегка наклоняет голову. Вот как! Но вдруг, словно бы невзначай, вскидывает на Диму глаза. Она даже и не пытается скрыть ироническую усмешку по поводу его сообщения: мальчик наивен до глупости.
Нину Петровну тоже интересует, стоящий ли умишко прячется в хорошенькой головке этой девочки. Но она не способна на под¬копы и поиски тонких ходов. Она собирается напрямик выяснить, каким литературным багажом располагает, как она сейчас это понимает, экзаменуемая.
— Машенька, твой любимый писатель...
— Пушкин, — подавленно отвечает та.
 — Ну, Пушкин… Ну, конечно, Пушкин… Все мы любим Пушкина…Но твой любимый писатель. Твой…
Нина Петровна сама не замечает, как до обидного неприятно подчеркивает в слове «твой» злополучную букву «т».
Машенька молчит.
— Ну, хорошо, — упрощает вопрос Нина Петровна. — "Обломова" читала?
С тех пор, как этот наилюбимейший Ниной Петровной роман предательски изгнан из школьной программы, он становится притчей во языцех во всех ее нескончаемых разговорах на воспитательные темы. Знание романа — это и есть тот пробный камень, который выявляет интерес "младого и незнакомого племени" к великой русской литературе.
Машенька отрицательно качает головой.
 — Угу, — протяжно басит Нина Петровна. — А почему? — и сама же отвечает: — Это мы не проходили, это нам не задавали...
Баба Ксения пристально и изучающе поверх очков глядит на четко прорисованную линию пробора низко-низко склоненной над столом Машенькиной головы. У нее тоже созрел вопрос, готовый сорваться с языка. Она еще намедни над вырезом Машенькиного платья приметила легкий золотой крестик, подвешенный на тоненькой цепочке. Ее поражает эта возмутительная способность молодежи так легко играть серьезными вещами. Крест — это символ. Крест — это трагедия и кровь погибших за веру. Повесить на шею, как ничего не значащую побрякушку! Надо либо признать свою принадлежность к чистоте христианства и тогда носить на груди потаенно, не выставляя на показ, всего лишь простенький, дешевый, но святой для тебя крест; либо, если уж так тебе приспичило, нацепи на грудь, живот или задницу пластмассовое "Ну, погоди" величиной хоть с блюдце и носи себе на здоровье. Сама баба Ксения неверующая, но жизнь научила ее уважать веру других. Баба Ксения пригибает голову, и ее строгий взгляд упирается в безмятежно покоящийся на тонкой девичьей шее золотой крестик.
 — Ты это зачем, голубушка, вывесила? — с укором в голосе спрашивает она. — Ты что, верующая?
Машенька в который раз за это злополучное утро вспыхивает словно маков цвет. Она прижимает крестик ладонью к шее.  За что ее здесь так ненавидят? Что она им сделала? — спазм перехватывает горло, и готовые вот-вот излиться слезы подступают к глазам. — Чтобы они видели, что она плачет? Никогда! Старые, злые, уродливые...
Она срывается с места и бежит к двери. С грохотом падает резко отодвинутый ею стул. Листы машинописного текста взлетают над столом и словно остановившееся дыхание вновь опадают. В комнате воцаряется тягостная тишина. Некоторое время все в оцепенении смотрят на старую пожелтевшую киноафишу, с незапамятных времен прикрепленную к двери, за которой только что исчезла Машенька, потом, пытаясь доказать себе и другим, что ничего исключительного не произошло, как никогда глубоко уходят в работу.
Дима Шилов сосредоточенно смотрит в текст. Одиночные разрозненные слова бегут перед глазами, упрямо не желая соединяться в осмысленные предложения. Он никак не может понять то, что читает. Он все еще видит руку, беззащитно-слабо прижатую к открывшейся в вырезе светлого платья девичьи тонкой шее. Наконец, он не выдерживает и решительно отодвигает рукопись. За дверью комнаты тот другой мир, в котором страдает тонкое, нежное, обиженное ими существо. Он резко встает и одним  широким шагом, больше похожим на прыжок, пересекает игрушечное пространство комнаты.
Мир, в котором Дима Шилов приступает к розыску подчиненной ему единицы, представляет собой длинный сумрачный коридор,  стены которого плот¬но увешаны лозунгами, плакатами и расписаниями семинарских занятий, скучнейших, но обязательных, как успели втолковать Диме новоиспеченные друзья, для желающих продвинуться по служебной лестнице. Сбивая с ног недоуменно оглядывающихся ему вслед сот¬рудников, Дима Шилов несколько раз пробегает по коридору взад и вперед: сначала в полной уверенности, что она где-то здесь плачет, прислонясь к стене; потом, не найдя ее и не доверяя своим глазам, потом в панике, успокаивая себя, что ничего страшного произойти не могло.
Он несколько раз выбегает во двор и внимательно осматривает и без того, как на ладони видимое пространство: пустую песочницу и частые стволы деревьев, выстроившиеся вдоль стен. Машеньки нигде нет. Она улетучилась, растаяла в воздухе словно призрачное видение. И вдруг он вспоминает о черной лестнице, ведущей на необитаемый второй этаж. Как же он мог забыть об этом?
Она, действительно, здесь, на лестничной площадке между первым и вторым этажами. На площадку выходит небольшое узкое оконце, давно уже немытое,  затянутое хитроумной вязью, вытканной единственными и весьма предприимчивыми его хозяевами-пауками. Преодолев многогодичные напластования грязи, дневной свет все же пробивается сквозь его стекла, высвечивая покатые, истертые ногами предыдущих обитателей, каменные ступени лестницы.
Дима Шилов чувствует себя наподобие коня, остановленного на ходу после бурной скачки. Он тяжело взволнованно дышит. На какое-то мгновение он даже забывает о необходимости держать живот подобранным, теряет над ним контроль, и с рубашки незамедлительно отскакивает и со звоном ударяется о каменную ступеньку жаждущая свободы пуговица.
Машенька стоит к нему спиной. Мягкая покатость узких плеч, тонкий перехват талии. Неяркий свет обрисовывает ее фигуру робкими размытыми линиями, щемящая сердце поэтичность исходит от задумчивого наклона ее головы. Машенька медленно в глубокой задумчивости под¬носит руку к лицу, и вдруг над ее светловолосой головой возникает медленно расползающееся дымное облачко. На какой-то обманчивый момент Диме кажется, что она всего лишь дунула на грязное стекло лестничного оконца, и в воздух взвилось облако годами скопившейся тут пыли. Но ужаснувшая его правда сразу же отвергает это домысел. Она курит! Теперь он отчетливо видит в опущенной и слегка отведенной в сторону руке дымящуюся сигарету. Он резко поворачивается и, не беспокоясь более о том, что, обернувшись, она может все понять, стремительно сбегает по лестнице вниз.
Сейчас ему не до работы. И ему вовсе не хочется видеть лица отдельских женщин. Он почти бегом минует знакомую дверь от¬дела и выходит во двор. Солнце спряталось за домами, погрузив двор в глубокую тень, отбрасываемую соседним флигелем. Дима Шилов некоторое время стоит в раздумье, потом садится на деревянный, сколоченный из белых некрашенных досок барьер песочницы. Его наверняка видят сейчас из окон сотрудники отдела, но он не думает об этом.
«Так значит она курит? Нет, это невозможно! Этого не может быть! Ну а что в этом особенного? Курят все. Почти все. Он тоже курит. И пристрастился к этому, благо что родители не догадывались, с самого что ни на есть младенческого возраста. С пеленок. Так чему ж удивляться?»
Он снова, будто наяву видит легкое дымное облачко, медленно тающее над  светловолосой  головой, и тонкие, совсем еще детские пальцы, сжимающие сигарету. Вид сигареты неприятен до омерзения. Это чувство он невольно переносит и на подчиненную ему сотрудницу. Мысленно Дима Шилов называет ее теперь только по фамилии — Красилова. В считанные доли секунды Машенька становится средоточием всех земных пороков. Она лжива и лицемерна. Это с полной очевидностью доказывает ее потрясающая способность за миловидной внешностью — да так ли она уж и миловидна? — скрывать столь мерзкие привычки. Возможно, она способна на измену и предательство. Как знать! В общем, тихоня. А в тихом омуте черти водятся. Как он только сразу этого не понял? А он-то дурак! А что — «дурак»? Он ничего. Никогда и ничего.
Диму Шилова охватывает чувство глубокого удовлетворения от собственных, как ему кажется, очень правильных рассуждений. Он деловито обхлопывает карманы джинсов, достает надорванную пачку "Явы" и, закурив, глубоко со вкусом затягивается, но тут же поспешно вытаскивает сигарету изо рта. Мысль о случайно подсмотренной им на черной лестнице мерзкой сцене сейчас действует на него подобно ушату ледяной воды. «Ну, нет, хватит! И хотя он старый курильщик, курильщик с пеленок, он не желает более пребывать в одной компании с некими лживыми и лицемерными красиловыми. Пусть они в одиночку коптят небо! С него достаточно!»
Дима Шилов комкает в пальцах недокуренную сигарету и втыкает ее в песок. «Сколько на Земле курильщиков? Если курит каждый второй, то два с половиной миллиарда, а если каждый четвер¬тый, то миллиард с четвертью. Подумать только, целый миллиард курильщиков днем и ночью коптит небо!» Дима Шилов поднимает вверх голову и смотрит на лоскуток неба, отсеченный от бескрайнего воздушного пространства покатыми крышами соседних домов. Ему представляется Земля наподобие гигантской трубы, из которой ввысь взметается столб густой черной копоти. Она зависает над планетой огромным траурным цветком. «Чудовищно! Варварство! Вот, ей-ей! Он больше никогда не прикоснется ни к одной сигарете! С него довольно! Хватит!»
Дима Шилов доволен своим решением. Он снова чувствует себя спокойным, выдержанным, подтянутым. В отделе он неожиданно лицом к лицу сталкивается с явно куда-то спешащей Машенькой. Ее коса расплетена и распущена, а на плече, на длинном ремне открыто и без всякого стеснения висит сумочка, из которой торчит ручка зон¬тика. Выражением лица она напоминает школьницу, сбегающую с урока учителя-ротозея. Ошарашенный таким оборотом дела Дима Шилов про¬пускает ее мимо, а затем, опомнившись, кричит ей вслед строгим начальственным голосом:
— Красилова! Это что еще за номер? Я вас не отпускал!
Она уже переступила порог, и прикрепленный к двери выцветший плакат теперь глядит на Диму лицом популярного актера кособоко и насмешливо. Машенька растерянно оборачивается на Димин окрик. Ее светло-рыжие волосы, подсвеченные пробившимся из коридора желтым электрическим светом, кажутся золотыми.
— Дмитрий Михалыч! Дима! — наперебой кричат ему отдельские женщины. — Вы забыли! Она же у нас малолетка! У нее укороченный рабочий день!
Не зная, как выйти из неловкого положения, Дима Шилов, словно бы слыша об этом впервые, недоуменно пожимает плечами, потом, разрешая Машеньке уход, который он впрочем, и не имеет права за¬претить, раздраженно машет в ее сторону рукой. До конца дня он сидит будто прикованный к своему рабочему месту и, боясь ненароком встретить насмешливый взгляд Зои Семеновны, не поднимает головы.

Его путь домой сначала идет по явно ощутимой кривизне Подколокольного переулка, потом по Солянке к знаменитым Яузским воротам, от которых, как, впрочем, и от многих других, не менее знаменитых мест, осталось всего лишь исполненное глубокого смысла, а может быть бессмыслицы, звучное, отдающее седой древностью пустое название. Бывших Яузских ворот нет и словно бы никогда и не было. На этом месте, а может чуть поодаль, теперь разбит сквер, усаженный толстоствольными, коренастыми березами, широко раскинувшими свои густые разветвленные кроны.
Газон сквера от частых в это лето дождей как никогда густ и зелен. Однако, множеством торопливых ног по его живому травянистому покрову наискосок, подобно гипотенузе огромного треугольника, протоптана прямая, как стрела, обидно лысая тропинка. Что-то мешает Диме ступить на нее. Он останавливается и, явно мешая проходу, с сожалением смотрит на плотно утрамбованную полоску непристойно голой земли. Его почти сбивает с ног мужчина, энергично размахивающий дипломатом. Уверенный в своей неоспоримой полноценности он выразительно стучит пальцем себе по лбу, давая понять, что сомневается в умственных способностях Димы. «Сам ненормальный!» — возбужденно ему вслед кричит Дима.
«Ну нет! Хватит! Чтобы он последовал примеру этого кретина? Никогда! Да эдак на Земле не останется ни единой зеленой травинки! Одни плешины, протертые ногами подобных идиотов!»
С сознанием неоспоримой правильности совершаемого им поступка Дима Шилов, словно бы показывая пример всему этому жалкому люду, торопливо снующему по голой, обезобразившей сквер тропинке, неспешно обносит себя вокруг ярко зеленеющего сквера. Его путь до трамвайной остановки удлиняется, но он определенно доволен собой. Ему хочется доказать кому-то неведомому, а кому он не знает и сам, что он настоящий, правильный, очень хороший. Он не знает почему, но какими-то тайными нитями это связано с Машенькой Красиловой. Это злит и сердит. Поэтому он так часто говорит себе: «Пусть ей будет хуже!» А зачем и почему — тоже не знает.
Час пик. Трамваи идут до отказа набитые плотно спрессованными человеческими телами. Разбухшие вагоны тяжелы и как-то по-особенному неповоротливы. Их бока кажутся прогнувшимися под невообразимо мощным напором изнутри. Броуновский закон активно действует и здесь. В вагоне совершается постоянное хаотическое движение, нагнетающее мощную волну раздражения в накалившейся атмосфере, готовой ежесекундно взорваться от единого неловкого слова или движения.
Дима Шилов с трудом втискивается в трамвай. Стесненный и сжатый набившимся в вагон народом он сквозь просвет между головами смотрит в покрытое пылью трамвайное окно. Узкий травяной поясок, тянущийся вдоль тротуара, похож на бесконечно-длинное послание, передаваемое адресату с помощью азбуки Морзе: точка-тире, точка-тире, а между робко зеленеющими точками и тире-все та же голая, безжалостно вытоптанная земля.
На одной из остановок жаркая разгоряченная толпа, тесня и толкая друг друга, движется к выходу. Вагон пустеет и налетевший невесть откуда ветер обдает пассажиров долгожданной прохладой. Дима садится на освободившееся место, но тут же вскакивает. Настоящие мужчины, к каковым безусловно относит себя и Дима, не должны занимать места, предназначенные для слабых. Но оказывается, что слабых рядом нет, лишь несколько здоровенных верзил, прицепленных к поручню волосатыми ручищами, уткнувшись в чтиво, раскачиваются в такт движению вагона, да налитая здоровьем девица с яркой спортивной сумкой на плече стоит, для устойчивости широко расставив мускулистые, натренированные ноги. Дима невольно теряется.
— Садитесь, пожалуйста!
Девица истолковывает Димину вежливость по-своему. Она плюхается на сидение и водружает на колени сумку, всю сплошь исписанную прозрачно-иностранным и одинаково понимаемым на всех языках словом "спорт". Она даже затылком чувствует на себе заинтересованный взгляд парня, определенно решившего с ней познакомиться. Всего лишь за сотые доли секунды она успела ухватить самое главное: он вышел лицом и фигурой и современно одет.
 Она напряженно ждет. Ей кажется странным затянувшееся молчание парня, сделавшего такой точно выверенный шаг к знакомству. Она  смотрит снизу вверх в спокойное, ничего не выражающее лицо незнакомца со всею открытостью и неумением замаскировать свое жадное любопытство к нему.  Отсутствующее выражение на его лице ударяет по самолюбию, как яростно хлестнувшая плеть. Ей хочется во что бы то ни стало возбудить в нем внезапно пропавший интерес. Она близоруко, считая, что ей это идет, прищуривается и теперь держит безразличное лицо Димы Шилова под точным снайперским прицелом выжидательно-требовательных глаз.
Наконец, Дима понимает, в чем дело. Он начинает смущенно переминаться с ноги на ногу, словно боясь что-то пропустить, не увидеть за окном медленно ползущего трамвая, напряженно  смотрит в запыленное окно. У него краснеет лицо, шея и стыдливо вспыхивают уши.
Девица продолжает смотреть на него все также выжидательно и требовательно. Внезапно у Димы перехватывает горло, и он разражается долгим, явно роняющим его в глазах спортивной девицы, удушливым кашлем. Ей это почему-то кажется смешным. Она срывается с места и, не скрывая разобравшего ее смеха, несется к готовым уже закрыться дверям, ударяя спортивной сумкой по ногам возмущенно оглядывающихся пассажиров.
Дима Шилов садится на освободившееся место. Несмотря на полное отсутствие внешней схожести, девица чем-то неуловимо на¬помнила Диме Машеньку Красилову. Неожиданно он приходит к мысли, что все женщины одинаково порочны, и именно это делает их похожими друг на друга. Нет, определенно надо держаться подальше от всяких девиц, подобных неким красиловым. Они не достойна ни одного его взгляда. Хватит! Все кончено! Красилова больше не существует для него. Ее больше нет. Вот так. Была и нет. Она исчезла. Пропала. Она для него — ничто. Нуль. Нуль и все.
Дима Шилов достает газету, развертывает ее и погружается в чтение. Он спокоен, выдержан и по-солдатски собран в кулак. И вдруг ему в голову неожиданно приходит счастливая мысль. Он сразу же становится тупосоображающим и теряет обретенное было спокойствие. Он думает о том, что завтра опять в затемненном углу комнаты, по левую сторону от его стола, в желтом свете настольной лампы будет недоуменно морщить лоб, натыкаясь на непонятные слова, Машенька Красилова. И он снова увидит ее вспыхнувшее, окропленное веснушками, растерянное лицо. Он представляет себе, как не торопясь, с уважением к своему начальственному положению, сделает четыре заветных шага.
 — Мария Ивановна, что-нибудь непонятно?