В Ленинграде стоит Аврора

– Справишься за день, Балакирев? – Ирина Владимировна пристально посмотрела на Сережку, понуро сидящего за первой партой напротив учительского стола.
– Справлюсь, – отозвался мальчик.
– Смотри, не подведи.   Дата юбилейная, на концерт наверняка приедут представители ГОРОНО, поэтому нельзя ударить в грязь лицом. Тем более в твоей ситуации. Так что ты уж, пожалуйста, постарайся. И помни: у тебя всего день.
– Постараюсь, – заверил учительницу Сережка.
– Тогда иди.
Сережка послушно встал, направился к двери и услышал уже в спину:
– Только я тебя прошу, не откладывай в долгий ящик. Начинай сразу же. И завтра с утра – к Марии Константиновне. Сам и отнеси, и еще раз извинись за сорванный урок. Не забудь.
– Начну, – не повернув головы, вяло отозвался Сережка. – Не забуду.
И вышел в коридор.
Было почти три часа, и школьные коридоры, непривычно пустые и полутемные, казались мрачноватыми и даже слегка враждебными. Сережка не торопясь спустился на первый этаж, прикидывая, правильно ли он поступил, по просьбе своей классной согласившись написать стихотворение к общешкольному концерту. С одной стороны, вроде бы он все сделал верно, но с другой, выходило, что этим он старается загладить свои «выкрутасы», как выразилась Ирина Владимировна, имея в виду вчерашний урок рисования, на котором они с Борькой Ремизовым отличились по полной. Сегодня эта история дошла до завуча, был разнос, и теперь в дневниках обоих пятиклассников красовались неприятного содержания свежие записи, сделанные убористым почерком Воблы. И это накануне выставления четвертных оценок. «Мать расстроится», – с грустью подумал Сережка. 
Взяв в раздевалке свою одежду, он сел переобуваться на длинную скамью, над которой был прикреплен новенький плакат «Успешная учеба – наш подарок 60-той годовщине Великого Октября!» Уже натягивая куртку, Сережка еще раз посмотрел на плакат и прикинул, что туда можно было бы встроить что-то наподобие численника. Тогда не надо будет рисовать каждый год новый, а просто – менять цифры еще тридцать девять лет, экономя тем самым и время, и  материал.   
День был привычно пасмурный, каких бывает много в конце октября. Оголенные деревья и кустарники, растущие по обеим сторонам тротуара, источали грусть уходящей осени. Глядя на них, Сережка вдруг вообразил себе, что осенью мир становится больше, расширяется. От своего неожиданно сделанного открытия мальчик невольно поежился, остановился, перевел взгляд на сквер, разбитый невдалеке справа. Так и есть, без листвы на деревьях объем мира увеличился. Постояв с полминуты, Сережка медленно побрел в сторону поселка, домой, переключив мысли на то, как подвел он Ирину Владимировну, которой, наверняка, досталось от Воблы, и как будет оправдываться перед матерью. Затем сами собой эти грустные раздумья перескочили на сочинительство.    


Тяга к сочинительству стихов проснулась в Сережке Балакиреве как-то уж совсем неожиданно. До начала нового учебного года он ничего подобного за собой и не подозревал. А тут вдруг – раз и…
В их класс пришла новенькая, Маша Пантелеева. Вместе с мамой она приехала из другого города, и теперь они жили в доме Машиной бабушки. Круглолицая белокурая девочка с большими бантами и глазами, вместившими в себя небо, Пантелеева казалась Сережке очаровательной. Сказать по правде, Сашка Кондратьева была симпатичнее, да и Оля Тихомирова тоже, и Ленка Медведева. Последней Сережка даже нравился, но... В первый же свой день в пятом классе он пропал, увидев новенькую. Что называется, с первого взгляда. 
Но все было не так просто. Во-первых, бабушка Маши была не кто-нибудь, а сама Вобла, завуч школы Мария Константиновна Блинникова, считавшая Сережку ребенком безответственным, хулиганом каких мало, и уже сейчас, в его одиннадцать, пропащим окончательно и бесповоротно. А во-вторых, и это самое грустное, Маша не обращала на своего воздыхателя никакого внимания.
Даже попытка Сережки пригласить ее на свой день рождения закончилась полным провалом. Произошло это в школе на первой неделе учебы, в пятницу, на лестничной площадке между первым и вторым этажами.
– Десятого? – переспросила Маша, выслушав мальчика. – Нет. Спасибо, Сережа, но я придти не смогу.
– Почему?
– Мы с  мамой в этот день едем в театр. В Москву. На премьеру.
– Приходи тогда через субботу. Или в любой другой день, когда сможешь, – немного подумав, предложил Сережка. – Придешь?
– Так у тебя какого числа день рождения? – недоуменно спросила Маша.
– Третьего.
– Третьего? – во взгляде девочки проскользнуло что-то оценивающее. – Нет. Я не смогу, не обижайся. Вряд ли мама разрешит, ведь я тебя почти не знаю.
– Вот и узнаешь. Приходи, подарка не надо. Просто так приходи. А? – не отставал Сережка.
– Странный ты такой, Балакирев. Правильно говорит баба Маша…
– Баба Маша? Какая? А-а, понятно. И что она говорит, твоя баба Маша? – как можно развязнее спросил Сережка, выделив интонацией последние слова фразы, но ответа так и не услышал, потому что в этот  момент к ним спустился зануда и отличник Петька Ефимов, сосед Маши по парте.
– Ну что, пойдем домой? – обратился он к Пантелеевой.
Маша заулыбалась Петьке и, протянув ему свой портфель, нарочито повелительно произнесла:
– Неси.
Ефимов послушно взял ее поклажу.
– Ты ж, Ефим, в другой стороне живешь, – вставил Сережка.
– Не твое дело, – вступилась за своего провожатого Маша. – Пойдем, Петя.
И, прежде чем они двинулись прочь от Сережки, тот поймал на себе уничижающий взгляд победительницы. Непонятно почему, это очень задело его. Балакирев постоял погруженный в себя, не трогаясь с места некоторое время, потом огляделся по сторонам и, развернувшись к стене, нацарапал на ней «Пантелеева – дура». От всей души нацарапал.      


Весь остаток дня никаких стихов в голову не лезло, но поздно вечером, уже засыпая, Сережка неожиданно почувствовал прилив вдохновения. Сон как рукой сняло. Революционные матросы шли по улицам Петрограда, дождь нещадно сек им лица, свистели пули, но матросы шли и шли, не прячась от врага и непогоды, и гордо смотрели смерти в лицо. Стоп. Это уже было. Не так. Поздний октябрьский вечер (дождь можно оставить). Толпы людей бегут в сторону Зимнего и... В кино сто раз показывали. Не то. Чапаев, размахивая саблей, мчится по полю, белогвардейцы, конечно, убегают. Анка строчит из пулемета. Бах-бах-бах. Не подойдет. Может и в Чапаева попасть. Плывут корабли... Точно, корабли. Но не плывут, а уже – на месте. «Аврора». Сережка включил настольную лампу, перебрался за письменный стол, взял лист бумаги и нацарапал первую строку будущего стихотворения:

В Ленинграде стоит «Аврора»,

Несколько минут он смотрел на получившуюся завязку и никак не мог придумать, что же дальше. Ну стоит она, всем это и так известно. Сережка уже хотел было зачеркнуть написанное и перейти к другому сюжету, как вдруг сама собой получилась вторая строка:

Легендарный корабль боевой.

Это ¬– уже кое-что. А дальше сами собой попросились на бумагу еще две:

Сколько подвигов ради народа
Совершила за путь она свой

Здесь Сережка задумался, какой знак препинания ставить после «свой». Знак вопроса явно не подходил по смыслу, точка – как-то вяло. Поэтому он остановился на восклицательном.
Раза четыре перечитал получившееся и решил: здорово. Но что же дальше? «Завтра утром додумаю», – решил он, лег на кровать, натянул до подбородка одеяло и выключил свет. Но просто так заснуть Сережка уже не мог. Перед его глазами плыли картины того далекого исторического вечера. Залп крейсера был так явствен, что пришлось вновь включить свет и записать уже готовое:

И по Зимнему ты палила,
Призывая на правильный путь

И, скорее для самоуспокоения (все-таки было уже поздно), Сережка на одном дыхании закончил:

Мы тебя никогда не забудем,
Но и ты никого не забудь.

Последняя строка ему не нравилась, она все портила и придавала стихотворению какую-то двусмысленность. Сережка заключил ее в скобки, решив использовать только в том случае, если ничего другого в голову не придет. 
Корабль никак не отпускал юного стихотворца, не позволял отложить на потом начатое. Еще минут десять –пятнадцать ушло на следующую строфу:

Сейчас ты стоишь на приколе,
У пристани невской родной,
А как ты гуляла на воле,
Когда ты была молодой!

Самой лучшей получилась концовка, где были матросы в бушлатах, шагающие под моросящим дождем, герои гражданской войны, и наша счастливая жизнь.               


На следующее утро Сережка летел в школу как на крыльях: помимо «революционного» стихотворения, в кармане на аккуратно сложенном листке бумаги было написано еще одно – стихотворное признание Маше. Слова и выражения Сережка особо не подбирал, зато эмоции в нем били через край, вдохновенно, свободно. Получилось на целую страницу с припиской вверху «Любви все возрасты покорны». Откуда пришла эта фраза, Сережка вспомнить не мог. То ли услышал где, то ли прочел. Вот и написал.
На второй перемене, перед историей, он незаметно засунул один из своих шедевров в Машин дневник, лежавший на парте, выскочил из кабинета и помчался на второй этаж, к Вобле.
Постучал и, услышав характерное хрипловатое «Войдите», осторожно, будто опасаясь чего-то, открыл дверь и вошел. Воблу Сережка, как и многие ученики, побаивался, поэтому, оказавшись в пространстве ее кабинета, немного сник и промямлил:
– Я принес, Мария Константиновна.
Стоя на стуле, Вобла увлеченно занималась поливом цветов, которые были размещены на плотно сдвинутых друг к другу шкафах.
– Это ты, Балакирев? – по обыкновению недружественно спросила завуч, бросив беглый взгляд на мальчика.
– Да.
– И что же ты принес, Балакирев? Опять мыша? Или кого-то другого на этот раз?
– Стихи. Для праздника.
Вобла, не переставая заниматься цветами, приказала:
– Положи на стол. Я прочту чуть позже, когда освобожусь.
Сережка послушно сделал несколько шагов вглубь кабинета, положил сложенный листок на письменный стол Воблы.
– Можно идти?
– Иди, конечно. Я с тобой потом поговорю, после уроков. Кстати, сколько их у вашего класса?
– Пять, – почему-то неуверенно, сбитый с толку неожиданным вопросом, пробормотал Сережка.
– Точно, пять. Знаешь. Иди, Балакирев. А что стихи написал – молодец. Хоть что-то хорошее сделал на этой неделе. В разговоре с твоей мамой я это, конечно, учту. Иди, скоро звонок.
Сережка тихо вышел из кабинета и плотно прикрыл за собою дверь.
Неприятности не заставили себя долго ждать. Минут через пятнадцать после начала урока в класс ворвалась обеспокоенная Ирина Владимировна.
– Извините, Зоя Анатольевна, – нерввно обратилась она к историчке. – Балакирев, быстро – к завучу.
В классе повисла тягостная тишина, в которой слышны стали звуки работающих ламп дневного освещения. Ничего не понимающий Сережка поднялся с места и вышел в коридор вслед за классной.
– Эх, Сережка, Сережка. Это что ж ты за человек такой? – причитала учительница, пока они двигались к ненавистному кабинету. 
– Чего случилось, Ирина Владимировна? – недоумевая, спросил Балакирев.
– Не корчь из себя дурачка. Хватит уже. Допрыгался. «Чего случилось?» А то ты не знаешь, чего? – отчитывала его учительница.
– Да в чем дело-то? – вдруг остановившись в нескольких шагах от кабинета завуча, почти прокричал Сережка.
Остановилась и Ирина Владимировна. Она смотрела на Сережку внимательно и сосредоточенно, будто пыталась разгадать в своем ученике какую-то загадку.
– Что сейчас-то не так? – вновь выкрикнул он.
Продолжая неотрывно смотреть на искренне негодующего мальчика, Ирина Владимировна положила свою ладонь ему на плечо и тихо начала:
– Скажи мне, Сережа, только честно, ты же не нарочно?..
В этот самый миг дверь ненавистного кабинета распахнулась и в коридоре нарисовалась сама его хозяйка.
– Ирина Владимировна, давайте же. Я жду Вас и красавца Вашего. С нетерпением.


Вернулся Сережка потерянный. Он испросил у исторички разрешения войти и, получив его, сопровождаемый любопытными взглядами одноклассников, в полной тишине прошел на свое место.
– Серый, чего там? – зашептал с последней парты встревоженный Ремизов. Его «там» потонуло в долгожданном для многих звонке с урока.


– Да чего там было-то, Серый?
– Че, Вобла тигром стала?
– За что тебя? – галдели на разные голоса любопытные одноклассники, окружившие Балакирева.
– А, пустяки, – только и ответил Сережка, махнув рукой.
– Сережа, можно тебя на минуту, – позвала Балакирева остановившаяся невдалеке от мальчиков Маша.
Сережка приосанился, набрал полную грудь воздуха и подошел к ней.
– Сережа, спасибо тебе за стихотворение. По-моему, получилось хорошо, особенно про матросов. Мне понравилось. Правда, я не поняла, зачем ты мне его подбросил. Хотел произвести впечатление, да?
Сережка замялся: 
– Просто так вышло. А ты придешь ко мне на день рождения?
– Так он же давно прошел.
– Это ничего, ты на следующий год приходи.
– Ты что же, заранее меня приглашаешь?
– Ну да. Заранее. А вдруг у тебя дела какие-нибудь найдутся. Или премьеры в Москве.
– И, правда, странный ты какой-то.
Улыбаясь, Сережка почесал макушку.