Телефонный звонок

Он нашел в кармане ключ от входной двери, помедлил и все-таки позвонил. Он стоял и слушал. Он ждал.  Как и хотелось ему, дверь отворила жена.  Будто бы впервые увидел он ее по-детски розовые,  полные ноги, проглянувшие в разрезе коротенького  халатика, туго обтянутый, арбузно выпирающий живот и слегка испуганное лицо в частых, заметных даже в неярком свете прихожей, коричнево-рыжих пятнах.
Он прижал ее к себе.
- Девочка моя!
Она была его девочкой, она годилась ему в дочки, и она была его женой.
Алексей Петрович отодвинул жену от себя, посмотрел с расстояния в ее теперь удивленное, смущенно вспыхнувшее лицо и, уколов щеточкой усов, припал к ее толстогубому рту.
Он был слегка пьян. Презентация выставки прошла на «Ура!» Известность и слава давно уже были его попутчицами. Его полотна выставлялись в престижных залах многих стран. Да и сегодня ему было сделано немало выгодных предложений. Он горделиво ощущал себя на самом пике успеха. И все же он жаждал большего. Он знал, что известности и славы всегда бывает мало.
Он отвел жену в спальню, сел возле ее постели. Как же он мог так надолго оставить ее?  Правда, все это время там, в залах Дома Художника, где проходила выставка, она была с ним. Отовсюду с полотен смотрело на него ее лицо.  Сначала, когда она была всего лишь его натурщицей, он так часто писал ее полуобнаженное тело. Но и  тогда он уже оберегал ее девственные тайны от любопытного зрительского глаза. А когда она стала его женой, он уже никогда больше не писал для публики ее обнаженной. Ее девически чистое тело теперь принадлежало только ему.
Один ее портрет сегодня на выставке вызвал особое восхищение. Свет от настольной лампы, прикрытой зеленым стеклянным абажуром, упал на страницу раскрытой книги. Страница ярко и солнечно высвечена; а голова склонившейся над книгой женщины, юной и трогательно чистой, затемнена и словно бы подернута прозрачной вуалью. Это  придает особую  нежность и ласковость  ее милому лицу. Обращенный к зрителю взгляд зеленовато-серых глаз тих и покоен.  Под портретом  всего лишь одно слово:«Ксения»
Алексей Петрович наклонился и поцеловал руку Ксении, потом осторожным движением прикоснулся к ее животу, выпирающему из-под накинутого поверх клетчатого пледа. Там внутри, как завязь цветка, зачалась новая жизнь, в  которой они оба , вместе, она и он.
Он слегка отодвинулся и, прищурив глаза, оглядел ее всю. Пожалуй, он напишет ее портрет подобный тому, известному, на котором Паша Жемчугова уже на сносях  стоит , горделиво выпятив живот. Он напишет Ксению всю в белом пенном кружеве с белыми цветами возле ее ног. Один белый цвет и только теплая, розовая рука на округлой выпуклости живота.
Алексей Петрович прошелся по спальне и остановился возле трюмо. Рассеянным отсутствующим взглядом на него смотрел немолодой уже человек в черном нынче модном, кожаном пиджаке, надетом поверх свитера с высоким, обхватившим шею воротом. В короткой щегольской бородке проблескивали серебристые волоски.
Алексей Петрович обернулся. Он вдруг увидел Ксению, склонившейся над новорожденным младенцем и чистейшую солнечную голубизну неба позади нее.  Мадонна Литта! Именно так!  Пожалуй, здесь будет нужен сине-зеленый кобальт.
-Алеша! Ты меня слышишь? Алеша…
-Да, да, конечно.- поспешно сказал  Алексей Петрович.
Видение расплылось и исчезло.
- Алеша, - сказала Ксения, приподнимаясь на локте,-тебе  звонила какая-то женщина. И уже несколько раз.  Я все забываю тебе сказать. Извини…
-Женщина? Странно… У меня нет никаких женщин…Только ты… Ты моя единственная женщина.
Она смущенно и радостно улыбнулась в ответ.
- Нет, понимаешь, такой старческий жалкий голос…Может быть одинокая , всеми забытая художница. По-моему, она хотела тебя о чем-то попросить. Возможно ей плохо…
-
- Не знаю, не знаю… Послушай, Ксюша, наклони голову. Вот так, еще немного…
Он опять увидел мадонну Литту и ясную голубизну неба позади наклоненной головы жены, там, где за окном уже густо чернела ночь.
-Женщина? Старческий голос? Она назвала себя?
-Да, конечно… Анна Матвеевна…только фамилию я  не разобрала…
Он резко встал и оттянул рукой ворот свитера, будто ему сделалось душно.
-Алеша, что-нибудь неприятное?
-Нет, нет, что ты, все в порядке…
Он прошел на кухню, открыл холодильник и долго бессмысленно глядел в его белизной ослепляющее нутро.
- Вот как… Значит она жива… Сколько же лет прошло… Как давно это было…
Он жил тогда в многонаселенной коммунальной квартире, которых в те годы было не счесть. Единственное окно его мрачной, полутемной комнаты в упор смотрело в облупившуюся кирпичную стену соседнего дома, такую близкую, что до нее, казалось, можно дотянуться рукой. Он смотрел на эту стену часами.
В углу его комнаты словно ненужный мусор, который забыли вынести, в беспорядке валялись когда-то написанные им пейзажи, натюрморты и портреты каких-то людей, о которых ему не хотелось думать и вспоминать. А посреди комнаты, на мольберте, как  молчаливый упрек, стоял подрамник с натянутым и не тронутым кистью холстом. Ничего из всей этой бесталанной мазни, как думалось ему, не было взято, принято, куплено. Иногда, оторвавшись от окна, он зачем-то начинал разбираться в куче этого теперь уже бесполезного хлама, переставлял картины, но делал это бездумно, механически, не глядя на полотна. Потом оставлял это занятие и снова шел к окну, чтобы опять в упор глядеть на страшную, изуродованную временем стену своей безысходности.
Он был сломлен, разбит, уничтожен. Кроме всего он был голоден: ни рубля, ни копейки не оставалось в его пустых дырявых карманах. И он уже ничего не хотел, ничего не ждал кроме конца, который должен был неизбежно наступить.
Она осторожно открыла дверь и заглянула в комнату. Кривобокой Анькой называли ее соседи. Встречаясь с ним в коридоре, она отворачивалась и прятала лицо.  И он никогда бы не смог узнать ее где-то вне стен этой многонаселенной коммуналки, только лишь по походке: она заметно припадала на одну ногу.
-Я знаю, вы дома,- сказала она,- и вы больны. Вы не выходите, ничего не варите и ничего не едите…
Он невольно обернулся на ее голос. В этом голосе неожиданно для себя уловил он нотку сочувствия, что-то дрогнуло в нем, и он, отбросив все ложное, ненужное, гордое, сказал:
-Я очень хочу есть…
Она принесла горячий суп в кастрюле. Он сразу жадно припал к краю кастрюли и, обжигая губы, стал пить из нее густую наваристую жижу. Она нашла ложку и подала ему, как мама, как старшая сестра, как няня своему неразумному, невоспитанному дитяти. Он поднял на нее глаза, но почему-то не увидел ее лица и тогда понял, что плачет.
Она пришла и на следующий день, поставила подле него принесенную кастрюльку ,и пока он ел, все смотрела в угол комнаты, в тот самый угол, куда он с торопливой поспешностью, в припадке отчаяния, ломая рамы, сбросил всю эту ненужную ему более творческую рухлядь. Она попросила показать хотя бы одну из картин, и он, кривя губы в иронической усмешке, достал и поставил перед ней, теперь показавшийся ему особенно уродливым, какой-то осенний пейзаж: налетевший ветер нещадно трепал и бил красно-желтые, уже заметно прореженные ветви старого клена.
Она долго стояла перед картиной. В комнате было темно, и она попросила зажечь свет. Он без всякого интереса, как бы невзначай,  несколько раз взглядывал в ее сторону. У нее  было неестественно бледное, казавшееся набеленным, худое длинное лицо.
-Вы большой, настоящий художник.- сказала она,  неожиданно твердо и значимо расставляя слова.- Настроение отчаяния и боли в этом осеннем пейзаже. Но очень талантливо.
Она подождала немного, забрала пустую кастрюлю и ушла, с какой-то уважительностью прикрыв за собой дверь. Ему сразу же не хватило ее слов и ее присутствия.
Потом несколько вечеров подряд она повторяла ему все те же слова с твердой убежденностью  человека, понимающего и знающего о чем говорит. Она была не так уж и проста как казалась на вид. И он несколько раз непроизвольно даже назвал ее Анной Матвеевной.
За дверью его комнаты, когда она приходила к нему, так часто слышалось злобное шипение кого-нибудь из соседей. Он боялся, что из-за этого следующий раз она может не придти к нему, но все это, очевидно, мало трогало ее. А он уже не мог жить без ее хвалебных одобрительных слов, как и без супа и хлеба, которые она приносила.
Однажды он взял ее за руку и внезапно почувствовал судорожное дрожание ее пальцев. Тогда он обхватил ее за плечи, и они упали на покачнувшуюся под ними раскладушку, на краю которой сидели. Он почувствовал под своей рукой ее уродливо выпирающий бок и тощенькую, тряпично мягкую грудь. Только из благодарности ласкал он тогда это, никогда ранее не знавшее мужских ласк, уродливое тело.
Алексея Петровича невольно передернуло от этого, казалось, навсегда ушедшего воспоминания. Он прошел в столовую, открыл бар и достал начатую бутылку водки. И вдруг в живом, ярком цветении красок запоздало открылся ему этот некогда прожитый им и дотоле кажущийся черным и постыдно неприглядным кусок его жизни. Да ведь если бы не эта кривобокая Анька, как называли ее злобные ненавидящие соседи, он никогда бы не стал тем, кем он был теперь. Она подняла его, поставила на ноги. Как он сопротивлялся, как упрямо твердил, что он – ничто, что все в жизни потеряно, что он все равно погиб. А она вот заставила встать. И он выжил и тогда был благодарен ей. А когда расселяли их, похожую на безостановочно гудящий муравейник, многонаселенную квартиру, уехала куда-то кривобокая Анька, и никто не знал куда.
- Алеша! – окликнула его из спальни жена.- А если она, эта женщина, позвонит еще, что ей сказать?
На одно какое-то коротенькое мгновение ощутил он это случайно пришедшее к нему,  запоздалое чувство признательности и благодарности; и тут же пропало, исчезло оно. Осталась только неприязнь к уродливому женскому телу, с податливой готовностью  отдавшемуся ему тогда, и своя  постыдная жалкая слабость. Он молчал и все смотрел на дно стакана, наполненного водкой. Неправда, ничего этого не было и не могло быть. Он всегда был сильным .Он всегда верил в свое будущее. Он уже и тогда знал, что известность и слава придут к нему.  И причем здесь кривобокая Анька? И что ей теперь от него нужно?
- Алеша, ты меня слышишь ?  Что ей сказать?
Он крикнул из столовой:
- Скажи ей, что меня нет…и не будет…
-Да но если она…
Он перебил жену и крикнул, повысив голос:
-Тогда скажи ей, что меня не будет…никогда… или  что я умер.
Ксения почувствовала непривычную озлобленность  и раздражение в голосе мужа. Она невольно сжалась и подтянула плед к самому лицу.
Алексей Петрович залпом опорожнил стакан. Да, именно так, он умер, умер навсегда для своего унизительного, жалкого, нищенского прошлого.
И вдруг он почувствовал, как что-то неведомое тяжелым грузом навалилось на него. У него опустились плечи, согнулась спина, и он, уткнувшись лицом в край стола, заплакал как в те  горькие и все же счастливые дни своей далекой молодости.