Железная Раиса Терентьевна

Если б Бог наделил меня талантом скульптора, и однажды мне пришла б охота сделать портрет Раисы Терентьевны, то, выбирая материал, я не стала бы долго ломать голову: она могла быть повторена только в металле. Жизнь била, ломала и корежила ее, а она, принимая удары, покорно подставляла под них свою уже заметно сгорбившуюся, но все еще по крепости не уступающую железу, выносливую спину.
У нее была обычная, ничем не примечательная внешность. Летом из-под козырька полотняной выгоревшей кепочки, а зимой – из под отворота шерстяной , свалявшейся и выцветшей шапчонки на вас глядело явно обделенное радостями жизни, замкнутое, угрюмое, бесполое существо, одно из тех, которых вы непременно встретите, будь повнимательней, в каждом из наших дальних ли, ближних ли, столичных или провинциальных российских городов.
Раиса Терентьевна жила в коммунальной квартире, в десятиметровой комнате, отделенной от двух соседних  стенами, сквозь которые с обеих сторон к ней незримо проникала озвученная четко опознаваемыми ею голосами,  чужая и мало интересующая ее жизнь. К тому же , в наружной стене дома был некогда допущен заводской брак, и зимой, особенно в ветреную погоду, в комнату, как сквозь неплотно затворенную дверь, несло холодом. В ледяном воздухе стыли ноги, и Раиса Терентьевна зимой надевала специально заготовленные для таких случаев, обшитые кожаными союзками , старые валенки.
Ее тесная комната была заставлена уже давно вышедшей из моды мебелью. Кровать украшали четыре никелированные шара, заметно потускневшие и тронутые местами ржавчиной. Диван с продавленным сидением венчала высокая спинка, заканчивающаяся модной еще в тридцатые годы  узкой полочкой. Из одного угла комнаты хмуро глядел тяжелый квадратный гардероб, а в противоположном - стоял крытый клеенкой простой кухонный стол, в котором Раиса Терентьевна содержала посуду и некоторые съедобные припасы. Стены комнаты были голы ,  и лишь два предмета, соседствуя друг с другом, нарушали их больничную пустоту. Прямо над кухонным столом висела небольшая иконка Спасителя, а рядом с ней – недорого , по случаю купленный календарь на текущий, 1990 год, на котором во всем типографском блеске был отпечатан загадочно улыбающийся Розенбаум с приставленной к ноге гитарой. Раиса Терентьевна в Бога не верила, а кто такой Розенбаум не знала, но иногда в тяжкие минуты, которые достаточно часто случались в ее жизни, она, подвластная интуиции, неожиданно взглянув на стену, крестилась, сама не понимая толком, к кому относятся сии частые, небрежные, криво положенные на грудь кресты. Бог и певец, которых жизнь одарила принадлежностью к одному и тому же богоизбранному народу, смотрели на нее с пустой голой стены.
По вечерам, отдыхая от праведных трудов, она за кухонным столом распивала свои долгие, умиротворяющие душу и тело чаи, выцеживая из надтреснутого фарфорового чайника всю , до капли , густую индийскую заварку. Привычно ныла поясница. За свою долгую трудовую жизнь Раиса Терентьевна, орудуя шваброй, перемыла такое количество полов, что при желании ими можно было бы вымостить дорогу, длиной от западных до восточных окраин нашего государства, дорогу однообразно скучную по своей цветовой гамме, остро и ядовито пахнущую неизменной хлоркой, но промытую с подобающим терпением, старательно, до блеска. Распивая чаи, Раиса Терентьевна одновременно слушала радио. Оно работало в ее комнате круглосуточно. И когда Раиса Терентьевна возвращалась домой и сквозь запертую еще дверь слышала голос, ей казалось, что там, внутри кто-то уже давно ожидает ее и теперь шумно радостно приветствует.
В один из таких вечеров, когда фарфоровый чайник уже был опорожнен более, чем наполовину, и чаепитие подходило к концу, в дверь комнаты постучали.
— Эй! Вы что, спите там, что ли? К вам гости!
Не переставая сему удивляться, она с опаской открыла дверь. Посреди темной прихожей, широко расставив ноги и озорно сдвинув на затылок меховую шапку, похожую на старое слежавшееся гнездо, стоял родной брат Раисы Терентьевны, Михаил Терентьевич. Его лицо было красным от возбуждения, быстрой ходьбы и мороза, который неожиданно ввечеру явился на городские улицы и, посмеиваясь себе в усы, принялся щипать всех здоровяков, подобных Михаилу Терентьевичу, за толстые румяные щеки.
Раиса Терентьевна раскрыла свои объятия, и Михаил Терентьевич, как блудный сын, припал к ее сухой, так и не познавшей радостей материнства, никогда не вскипавшей изобильным молочным потоком, тощей груди. Он и вправду, ее младшенький, был подобен блудному сыну. Едва встав на ноги, пустился в бега, долго метался по стране, не давая о себе знать ни полсловом, а потом вдруг объявился  - до неузнаваемости чужой , сохранивший от своего прошлого лишь одно узнанное ею имя. Теперь он жил на другом конце света, во Владивостоке, с двумя сыновьями, в которых на фотографии, присланной ей как-то по случаю, она неожиданно угадала знакомые черты своего младшенького. Изредка они писали друг другу короткие необязательные письма, которые летели из конца в конец страны, как птицы, несущие в клювах весть о том, что пославший пока что — слава Богу! — жив и здоров.
После взаимных лобызаний, объятий и сбивчивых приветствий, доказующих обоюдную радость встречи, Раиса Терентьевна увела брата в свою комнату. Он тут же стащил с себя затертый выношенный полушубок, водрузил гнездо шапки на узкую диванную полочку и всей тяжестью уморившегося в дороге тела упал на продавленные пружины сиденья.
— Ну, рассказывай, как ты здесь, сестрица.
Настоящий обстоятельный разговор по разумению Раисы Терентьевны мог проистекать лишь при накрытом столе и непременной пол-литре. На этот случай хранила она невесть с каких пор в гардеробе, за жиденькой стопочкой немудреного, вдосталь поизношенного бельица, заветную бутылку. И так к месту было сейчас это, некогда припрятанное ею сокровище.
Они уселись за кухонный стол. Раиса Терентьевна села привычно, бочком, не испытывая при этом никакого неудобства, а Михаил Терентьевич все не знал, куда деть ноги, оставшиеся теперь в од¬них лишь тонких полосатых носках. Откупорили бутылку. После ко¬рот¬кого и всеобъемлющего тоста «Со свиданьицем!» выпили. Извиняясь за скудость закуски, Раиса Терентьевна горестно развела руками.
— Миш, ты уж меня не обессудь... Закусывать-то особо нечем. Сам знаешь, демократы такое в стране творят, страшно делается. Все продукты попрятали, леший их побери...
Стол и правда был почти пуст. Ни привычно розовой колбасы, изобилием которой еще так недавно славились московские прилавки, ни золотисто-желтого сыра, аппетитным веерком разложенного на тарелке, лишь хлеб, варенье в вазочке да капуста собственного квашения, заготовленная впрок , на случай предрекаемого голода.
— А может быть они сами все пожрали… С них станется…— продолжала Раиса Терентьевна. – Вон они какие все мордастые…— Она помолчала, тяжко вздохнула и спросила, неизвестно к кому обращаясь, то ли к иконке Спасителя, то ли к Розенбауму, то ли к своему младшенькому, который как-никак, а уж во всем этом , наверняка , успел разобраться. – И когда только это кончится?
Михаил Терентьевич многое успел понять., но не все. Все было неохватно. Слишком уж запутаны и сложны ходы истории. Но годы бродяжничества не прошли даром. Он пересек страну вдоль и поперек и увидел ее растерзанной, разграбленной, заплеванной.. И сейчас на вопрос сестры Михаилу Терентьевичу нечего было сказать. Он лишь тяжело, горестно вздохнул.
Раиса Терентьевна молчание брата поняла по-своему. Она вплотную придвинулась к нему и сказала с подкупающей доверительностью:
— Ну, ты сам посуди, раньше всего было по горло. Ели, пили и всем хватало. А как демократы захватили власть...
— Да ты погоди на демократов-то все валить, — перебил ее Михаил Терентьевич.
Но она уже не слушала его.
— Ну а кто ж по-твоему виноват? Они ведь перестройку затеяли. Всю нашу жизнь с ног на голову перевернули, искалечили. А зачем, леший их побери?
— Эх, Раиса, Раиса! А ты ведь о брежневских временах, наверное, ой как жалеешь?! Было сытно, тепло, и колбаса, главное, в магазинах не переводилась...
— Ну и что? — сказала Раиса Терентьевна с вызовом. — Что, мы плохо жили что ль?
— Плохо, очень даже плохо. Ну, не ожидал, сестрица, что ты у меня такой политически темный элемент.
Раиса Терентьевна отодвинулась и уже с расстояния настороженно всмотрелась в  раскрасневшееся после выпитых ста граммов лицо брата.
— А ты уж сам, не демократ ли? — спросила она, и голос ее сделался хриплым.
Он неторопливо, словно бы нехотя,  повертел в руках рюмку, на дне которой плескалась недопитая водка, и молча согласно кивнул. Бесцветное лицо Раисы Терентьевны вспыхнуло, она невольно прижала к губам огрубевшую в работе, изъеденную хлоркой , жесткую руку и теперь в растерянности молча смотрела на своего младшенького. Какая-то волнующая ее мысль, не давая покоя, теснилась в ее голове. Наконец ,она решилась и вплотную приблизила свое лицо к лицу брата, словно то, что она собиралась сказать ему, не должно было быть услышано ни одним посторонним ухом. Она и сама боялась этих слов, это было видно по ее лицу, испуганному и растерянному.
— Значит, ты  против... Ленина? — спросила она и в ожидании ответа затаила дыхание.
— Да,. - сказал Михаил Терентьевич подчеркнуто громко, будто протестуя против той таинственности, которую сестра придала своему вопросу. – Этому мерзавцу мы обязаны всеми своими бедами. Это же бандит, самый настоящий бандит с большой дороги. С него все и началось. Р-р-революционер паршивый.
И, подцепив на вилку квашеной капусты, он принялся зло и раздраженно запихивать ее в рот, помогая себе при этом пальцами.
О Ленине теперь говорили разное. Даже по радио. Это пугало и настораживало. Раиса Терентьевна старалась не думать об этом, гнала от себя подобные мысли. И вот теперь от собственного братца слышала она такие слова, от которых земля уходила из-под ног. Радость встречи со своим младшеньким вдруг покинула ее, и лицо Раисы Терентьевны стало привычно замкнутым и по-мужски жестким.
Михаил Терентьевич уже вовсю ругал себя за несдержанность. Он сразу  почувствовал, как изменилось настроение сестры, будто внутри у нее затворилась какая-то дверка, дотоле радушно распахнутая перед ним. Он подобрал упавшую ему на колено длинную капустину, похожую на истощенного голодом червяка, и сказал примиряюще:
— Ну, ладно, сестрица, не будем ссориться. Хватит! Однажды мы уже поиграли в гражданскую войну. Давай-ка лучше, выпьем еще по одной. Когда теперь придется свидеться?
Он хотел было разлить оставшуюся водку, но Раиса Терентьевна молча убрала рюмку.
Она лежала на старом диване, чувствуя спиной выпирающие из сидения пружины. То ли от неудобства положения, то ли от непривычного присутствия в комнате другого человека, ей не спалось. На правах гостя Михаил Терентьевич был положен на ее собственную кровать, оснащенную периной такого чистейшего и нежнейшего пуха, какого, по разумению Раисы Терентьевны, нынче уже и не сыщешь. Дорога и водка сделали свое дело, и, едва коснувшись головой царственно-мягкой подушки,  Михаил Терентьевич провалился в глубокий сон и теперь спал, издавая громкий, поистине богатырский храп, сопровождаемый тонкими носовыми посвистами.
Раиса Терентьевна слушала художественные посвисты братца и, глядя на потолок, по которому от проезжающих мимо машин бежали  длинные световые полосы, похожие на таинственные сигналы из иных, еще непознанных миров, думала свою нелегкую думу. Одно и то же видение с маниакальной настойчивостью преследовало ее. Она видела себя в президиуме торжественного собрания. Вместе с избранными она сидит за длинным, во всю сцену, столом. Стол покрыт зеленым сукном, похожим на весенний цветущий газон. На ней ее самое нарядное платье. Слепящий свет прожекторов бьет в лицо, праздничность дня пьянит ее. За спиной, на сцене, среди бархата знамен, как среди широко распахнутых алых крыльев, стоит обращенный лицом к залу белый гипсовый бюст вождя. Это Ленин.
Сон так и не пришел к ней за всю долгую ночь. Мысли ее были сумбурны и путались в голове. Но одно она знала твердо: Ленин – это бог, и он превыше всех богов. Он над всеми. Он над миром. И оттого, что его топтали теперь, плевали в него так открыто и так издевательски, он, как мученик, как святой, становился лишь выше и чище. И знала она еще, что каждый, поднявший на него руку, плюнувший в него, отныне становился ее врагом.
Она проводила брата без всякого сожаления,  а свое последнее «прощай» сказала таким сухим и жестким голосом, будто отрезала его от себя навсегда. Жизнь тут же подхватила, завертела ее в своей повседневной будничной суете, и очень скоро приезд брата стал казаться далеким и совсем бы забылся , да только сохранившаяся в душе обида все явственнее давала о себе знать: сожалела  Раиса Терентьевна о том, что так и  не высказала брату своего истинного,  презрительного к нему отношения. Смолчала. И это молчание тяготило ее.
Как раз рядом с домом Раисы Терентьевны находился большой двух¬этажный универсам, в котором еще совсем  недавно торговая жизнь кипела и клокотала. Однако , с наступлением продуктового кризиса это кипение сделалось слабым и немощным, огромный торговый зал магазина опустел, и взгляду открылся грязный затоптанный пол и невесть когда и кем переломанные прилавки. Вскоре универсам закрыли, и теперь проходя мимо его слепых черных окон, можно было видеть, как  по опустевшему залу бродят голодные привидения. Зато спустя некоторое время рядом с универсамом открылась крохотная лавчонка, которая при наличии в ней дефицитного продукта тут же доверху набивалась пронырливыми и вечно злыми покупателями.
В это утро Раисе Терентьевне отчаянно повезло, в лавчонке  налицо был двойной дефицит: колбаса, сырые тяжелые батоны которой больше походили на бронебойные снаряды, чем на съедобный продукт, и майонез, как пояснили в очереди, за отсутствием фабричной тары , разливаемый черпаками прямо в бидоны и банки покупателей. После некоторых колебаний Раиса Терентьевна встала в очередь за колбасой.
Тесное помещение лавчонки напоминало собой желудок гигантского прожорливого животного, в котором проистекает естественный процесс пищеварения. Живые человеческие лица, розовощекие с мороза, после многочасового пребывания в духоте и тесноте лавчонки становились одинаково измученными и серыми. А ненасытное нутро лавчонки  переваривая это живое человеческое месиво, неустанно урчало, и над закручивающимися спиралями очередей стоял тягостный монотонный гул.
Их пути пересеклись, когда майонезная очередь состыковалась с колбасной. Очевидно, это была рука судьбы, рок, который тяготеет над каждым из нас и однажды, даже глазом не успеешь моргнуть, является, как тать из своей таинственной невидимости и бьет наотмашь первым подвернувшимся под руку предметом.
Мужчина из майонезной очереди резко обернулся к оказавшейся рядом с ним по воле случая Раисе Терентьевне. У него было темное небритое лицо, будто сыпью покрытое заметно проклюнувшейся щетиной, и в руках яично-желтый эмалированный бидон. Он был явно не из тех, кого жизнь наделила умением сносить  все молча и покорно.
— Сволочи коммунисты! Довели народ! А сами пьют и жрут в три горла! Им хоть что!
Раиса Терентьевна не ответила на обращенные к ней слова. Она сторонилась разговоров в очередях.
— Ты что молчишь, бабка? Ты что, за них?!
Раиса Терентьевна молчала.
— Нет, ты мне ответь, ты что, за них?! — наседал на нее ярый антикоммунист.
Но и на этот раз узкая полоска ее губ не разомкнулась. Темное лицо небритого нервно дернулось.
— Да ты, стерва, наверное, сама революцию делала! По глазам вижу!
— Перестаньте! Хватит! Оставьте старуху в покое! Что она вам далась?
Защитник Раисы Терентьевны то ли холеной, аккуратно расчесанной рыжей бородкой, которая веерком обрамляла его лицо, вопреки долгому стоянию в очереди все же оставшееся румяным, то ли сбившейся набок вязаной шапочкой с помпоном напоминал добродушного гнома, по какой-то странной случайности затерявшегося среди людской толпы.
— Ба! Еще один вершитель революции нашелся! Зимний брал? Говори!
И небритый приблизил свое нервно дергающееся лицо к лицу гнома.
— Послушайте, не смешите народ. Меня тогда еще и  на свете не было! — возмутился гном.
— Ах, так! А если б был? Ну, конечно, грудью бы встал за советскую власть! Мы вас таких насквозь видим! Вы все за революцию! За Ленина! За этого поганого мерзавца!
Раиса Терентьевна замерла. Ленин… Брат во время своего недавнего приезда говорил те же самые страшные слова. А она будто воды в рот  набрала. Смолчала, не плюнула своему младшенькому в лицо за оскорбление святыни, проглотила плевок и сама же им утерлась. А теперь всякие тут...
Она рванулась вперед, вонзив острые, как клинки, локти в живое тело очереди. Ее шевиотовое пальтецо распахнулось на груди, открыв взглядам старый выношенный бумазейный халат.
— Не трожь Ленина! Ленин – бог! Ленин – святой!
Ее рыдающий истерический крик взвился к низкому потолку лавчонки . Лицо небритого сделалось страшным. Вскинув яично-желтый  бидон, он, будто забивая гвоздь, изо всех сил ударил Раису Терентьевну по голове, и она стала медленно оседать на пол.
Ее сознание почти сразу же погрузилось в темноту. И все же она успела увидеть огромную, высвеченную солнцем, празднично убранную площадь. Медленно течет человеческий поток. И над головами, как паруса, надутые ветром, трепещут алые флаги. Везде одни и те же слова. Они начертаны огненными буквами. Они грохочут над площадью. Это святые слова. В них нельзя сомневаться. В них можно только верить. Собрав последние силы, Раиса Терентьевна выкрикнула:
— Слава великому Ленину!
Ей показалось, что крик ее сотряс стены, что под ногами дрогнул пол, и слова ее, пробив потолок, птицей взмыли в высокое светлое небо. Но ей это лишь показалось. Силы уже оставили ее, и губы, едва раскрывшись, прошептали нечто невнятное и плохо слышимое. И Слава Богу! Иначе бы мужчина с небритым и страшным лицом в диком неистовстве нанес бы ей еще один и уже, наверняка, смертельный удар.
1994 г.