Иван Данилыч

Из цикла "Мой старый дом"

Обломанная жизнью, растерявшая свой наивный романтизм, с тощим чемоданом в руке и молчаливо-взрослой для своих семи лет дочкой, вернулась я в свой старый дом, в тесную сумеречную мамину комнату.
Мама встретила меня тревожной улыбкой постаревшего лица и, стоя в дверях комнаты, дрожащими пальцами все подбирала в пучок седую паутинную прядь волос. Наш приезд наполнил ее жизнь новыми заботами, и она с молодецкой лихостью носила теперь по длинному коридору свое подсохшее с годами, полегчавшее тело.
С торопливым любопытством всматривалась я в своих бывших соседей. Старик из угловой комнаты совсем одряхлел и теперь, передвигаясь вдоль коридора, дрожащими руками придерживался за темную стену. Немолодая бездетная супружеская пара то ли от нужды, то ли от разросшейся с годами жадности к деньгам день и ночь в узкой подсобке стирала чужое белье, и клубы пара валили из ее дверей в душный сумрак коридора. В одной из комнат появилась молодая семья. Хлопотливо бегая по коридору и в своей радости не замечая темноты и мрака его облезлых стен, они все улыбались своими счастливыми румяными лицами. Иногда молодые родители выводили из комнаты на урок ходьбы своего еще  нетвердо стоящего на ножках ,принаряженного сына. Он, весело гукая и пуская пузырчатую слюну на праздничный костюмчик, шагал вдоль коридора, ухватившись за материнскую руку.
Из кухни и из дверей комнат в коридор выходили соседи.
— Ножками! Ножками!
— А ну-ка, попробуй сам!
— Ах ты, Господи, красавчик ты наш!
Со всей осторожностью обнося свое приземистое плотное тело вокруг счастливой семьи, пригнув голый череп, квадратно выпирающий из-под желтой пятнистой кожи, по коридору движется Иван Данилыч.
— Здравствуйте, Иван Данилыч! — говорит ему каждый из присутствующих, четко и громко выговаривая приветствие.
— Здравствуйте, здравствуйте! — шелестит Иван Данилыч в ответ тонкими сухими губами.
Сразу же в первый вечер моего приезда мама шепотом рассказала мне его историю.
Он приехал в наш дом несколько лет  назад и поселился у своей сестры — замкнутой, постоянно укутанной шерстяными платками, больной женщины. Иван Данилыч приехал не один, двое его сыновей, широколицых, отчаянно веснушчатых и безбровых вместе с ним переступили порог теткиной комнаты. Лишенная привычной тишины, смятенная и никому не нужная тетка вскоре померла, затихнув среди гомона, табачного дыма и непонятной ей суеты. Иван Данилыч остался один с сыновьями, но не надолго. Старшего, хмуро и обозленно глядящего из-под низкого лба, вскоре посадили за ограбление комиссионного магазина, и жадные до зрелищ соседи выслушали открытое разбирательство его дела в суде, возбужденно приохивая в переполненном зале. Младший остался с отцом, он тяжелел, наливался тупой грубой силой, а потом, едва минуло ему пятнадцать, темным осенним вечером в компании  перепивших подростков , в подворотне соседнего дома изнасиловал женщину почти втрое старше себя.
Иван Данилыч остался один. Он сгорбился, осунулся и, просверливая боязливо сторонящихся его соседей маленькими острыми глазками, безобидно оповещал всех на кухне: “Вот супчик варю” или “Кусочек мясца себе взял на борщик”. Здесь, на кухне, он казался слабым и покорным своей горькой судьбе. Но каким он был там, за стенами своей комнаты, никто из соседей не знал.
Наша дверь чуть наискосок от двери Ивана Данилыча, и поэтому, выходя в коридор то с чайником, то с кастрюлей, я так часто вижу одну и ту же, пугающую меня картину. Очередная стайка совсем молодых ребят, почти мальчишек, мнется возле его двери. На их приглушенный, словно бы условный стук, в коридор  высовывается лысая голова самого Ивана Данилыча. Затем таинственная, вызывающая страх и любопытство у соседей по дому, дверь его комнаты захлопывается за пришельцами, оставив в коридоре лишь облачко вырвавшегося наружу тяжелого застоявшегося воздуха. Потом, значительно позже, они выйдут из его комнаты, нетвердо ступая, раскрасневшиеся, в небрежно распахнутых пальто.
Как-то, поздним вечером, к нам  в комнату постучали. Мама пошла открывать, но прежде, чем повернуть ключ в замке, настороженно спросила:
— Кто там?
За дверью знакомо покашляли. Мама открыла дверь. На пороге стоял Иван Данилыч.
— Вот, трешечку в займы брал. Покорно благодарствую.
Когда в двери  снова прогремел ключ, я спросила маму:
— Зачем ты давала деньги? Зачем? Разве ты не видишь этих юнцов, которых он спаивает? Ну как ты могла?!
В моем голосе явственно звучат истерические нотки. Мама в изнеможении опускается на стул и закрывает лицо руками. Мне жаль ее.
— Мама, — говорю я примирительно, — но ведь надо что-то делать...
— Что? — вяло спрашивает она.
— Куда-нибудь  заявить, наконец, написать в газету...
Она отнимает руки от лица и долго молча смотрит на меня,  будто я сказала нечто невообразимо странное, не вполне нормальное, будто я только что явилась из невесть какого, непонятного и незнакомого ей мира. Потом, когда всё уже кажется забытым, она вдруг порывисто обнимает меня: “ Я так боюсь за тебя… Вдруг ты…Нет, нет… Они могут убить… Им ничего не стоит, вечером, в подворотне… Их много, целая банда… Я вижу, я все давно вижу. Нам надо молчать. Только молчать.
Я чувствую, как крепко, до боли обхватили меня ее дрожащие руки.
И в наш старый мрачный дом иногда приходили светлые радостные праздники. Одним из них был Новый год.
Однажды, вернувшись с работы, я увидела дочку что-то старательно рисующей. Я остановилась за ее спиной. Веселыми цветными карандашами дочка рисовала на листке бумаги игольчатую новогоднюю елку, украшенную бусами и хлопушками. Серьезно посмотрев на меня, дочка сказала:
— Мама, скорее принимайся за работу. Надо клеить сумку для новогодней почты. — И, видя мое непонимание, пояснила. — Мы пишем поздравления всему нашему коридору! Ну всем-всем! Мы с бабушкой так придумали!
Весь вечер я мастерила почтальонскую сумку. Я украсила ее серебряными звездами, вырезанными из конфетной фольги, а вместо ремня приладила к ней красную шелковую ленту. Подумав, я вырезала из той же фольги серебряные цифры наступающего Нового года и прикрепила их к синему берету дочки.
Все это время дочка старательно, высунув язык, крупными ученическими буквами писала на цветасто разрисованных листках поздравления соседям. Содержанием заведовала мама.
— Бабушка, а что написать дяде Ване?
— Это какому еще дяде Ване? — настороженно спросила я.
— Который напротив живет. Вот какому.
— Ну, нет! — сказала я. — Этому дяде Ване поздравления не будет!
— Ладно. Тогда кому еще, бабушка?
Вечером, когда мама уже лежит в постели, я спрашиваю ее:
— Неужели ты действительно могла это сделать? Подумать только! Поздравление дяде Ване!
Отложив книгу, мама снимает очки и долго в задумчивости смотрит на меня.
В самый канун Нового года дочка выходит в коридор в своем самом нарядном платье. На плече у нее   на красной шелковой ленте висит почтальонская сумка, набитая новогодними поздравлениями.
— Тук! Тук! — стучится она поочередно в каждую дверь.
И вот на пороге перед удивленными соседями предстает вестник наступающего Нового года в синем, кокетливо сдвинутом набекрень, берете.
— Это вам, — говорит вестник, протягивая сложенный тетрадный листок.
Листок тут же разворачивается и обращенный в сторону неяркого коридорного света прочитывается, вызывая неизменную улыбку. Потом смущенному вестнику в карман суется очередная конфетка.
Пока дочка переходит от одной двери к другой с серьезным выражением раскрасневшегося личика, мы с мамой наблюдаем за ней с порога нашей комнаты.
Держа в руках кастрюлю, Иван Данилыч семенит по коридору. Он останавливается около дочки, боязливо трогает бумажную сумку, украшенную серебряными звездами, и многозначительно прищелкивает языком:
— Ишь ведь что придумали! Мамка, наверно... Ловкая она у тебя...
Когда его квадратная приземистая фигура исчезает в дверях кухни, мама говорит мне:
— Вот видишь! Что я тебе говорила?!
И я невольно думаю о самом страшном. Как темен и пуст наш двор, когда по вечерам, возвращаясь с работы, я пересекаю его. Я даже слышу свой слабый крик о помощи, который тонет в глухой пустоте  ночного черного двора. Когда Иван Данилыч возвращается из кухни обратно, я случайно встречаюсь с его острым, пронизывающим меня взглядом. Я решительно зову дочку. Мы пишем самое короткое из всех поздравлений, начинающееся со слов “Иван Данилыч”. Затем дочка выходит в коридор и стучит в дверь напротив. Когда из опасливо приоткрытой двери, наконец , высовывается голова Ивана Данилыча, она сует ему в руки наше новогоднее поздравление. Он прочитывает его, близоруко приблизив бумажный листок к глазам. Потом сладенькая улыбочка трогает его тонкие сухие губы.
— Благодарствую, — говорит он.
И я невольно ловлю себя на том, что  говорю ему поспешно и громко.
— С праздником вас, Иван Данилыч.