Верка-секретарша

У нее было так и не сыскавшее признания нынешней моды, короткое как вздох, исполненное глубокой ясности, простое имя Вера. Но она почему-то стыдилась этой простоты, так недодуманно припечатанной к ее особой и весьма, как ей казалось, значительной судьбе.
Она была красива, и это поднимало ее над мелким копошением жизни как цветок, взметнувшийся над полегшей вокруг, низкой, кучно сбившейся подле его корневища, невидной травой. Она не только была, но и умела быть красивой. Для этого она вовсе не прибегала к ухищрениям ничего не смыслящей в истинной красоте косметики, не нанизывала на себя в бесчисленном множестве драгоценных колец и ожерелий, а просто в каждый миг своей настоящей жизни умела помнить об этом. Сознание своего физического совершенства и создавало тот таинственный «солнечный ветер», который постоянно носился вокруг ее горделиво вскинутой головы.
Прижав плечом телефонную трубку к маленькому, аккуратно округлому уху, в котором в тонкой золотистой сережке дрожал лиловый камешек, Вера с той, нисколько не умаляющей ее красоту деловитостью, записывала диктуемый ей текст телефонограммы. Одновременно она с невольным удовольствием следила за движением своей руки. Ей нравилась мягкость и нежная белизна кожи, миндалевидная округлость ногтей, подчеркнутая коралловым лаком, и даже строй болезненно изломанных стенографических знаков, выбегающих из-под пальцев. Она чувствовала себя первой дамой в королевстве, название которого было таинственно зашифровано в непонятном непосвященному человеку сочетании букв, разместившихся на запорошенной снегом желтой металлической пластине, укрепленной над входом в институт.
За стеклами институтских окон, в лиловом призрачном свете бесновалась метель. Она трясла снежным подолом и стучала в заиндевевшие окна ледяшкой каменного пальца, словно бы требуя, чтобы и ее, старую, пустили погреть больные изломанные кости. Но никто не внимал ее зову. Тогда, в ответ на молчание, она принималась изо всех сил дуть и свистеть в щелях неплотно пригнанных рам. Но в приемной, где за столом, уставленным телефонами, царственно восседала секретарша директора Вера Михайловна Рядко, было тепло, светло, и грозное неистовство метели в лиловом окне отнюдь не пугало своим буйством и злобным посвистом, оно воспринималось здесь всего лишь как вполне естественное пришествие зимы, изрядно подзадержавшейя и наконец вступающей в свои законные права.
Вдоль стены директорской приемной, цепляясь за невидимую нить, змеей изогнулась тугая восковая ветвь традесканции, вся в блестящих жестких листьях. Прямо под ней выстроились в ряд тяжелые квадратные канцелярские стулья, готовые принять перед заходом к высокому начальству всех что-либо просящих и требующих, ожидающих похвал и выговоров, всех докладывающих, рапортующих и просто присутствующих на коротких ли, долгих ли, но всегда чрезвычайно важных директорских совещаниях. Сегодня директор куда-то спешил, и приемная была пуста, как осиротевший дом, лишенный шума и движения.
С расшифрованной телефонограммой Вера толкнула выстеганную наподобие одеяла дверь директорского кабинета. После скромных размеров приемной кабинет директора казался танцзалом, зеркально сверкающий паркет которого только и создан для того, чтобы легкие ноги, едва касаясь его, в головокружительном вальсе неслись навстречу своему счастью. Но Вера ежедневно , по многу раз деловито пересекала это зеркальное поле, и в силу привычки мысли у нее были весьма прозаичные и далекие от романтического парения.
Через толстые стекла очков директор посмотрел на вошедшую остановившимся, неподвижным взглядом. Но по мере того, как неспешно, будто бы демонстрируя умение двигаться, Вера приближалась к директорскому столу, что-то неуловимо менялось в его лице, и вместе с тем в глазах его появился глубинный, живой интерес к вошедшей.
— Василий Петрович, извините, телефонограмма срочная.
Брюзгливое выражение смело с лица все то, что более не относилось к делу.
— Вот так всегда! У них все срочно. Только успевай…
В руке директора мелко и нервно дрожала бумажка с текстом телефонограммы. С высоты своего роста Вера видела тщательно прикрытую начесом волос, четко наметившуюся розовую плешину. Груз ответственности, невозможность понять, чего от тебя хотят там, наверху, и постоянный, не оставляющий ни днем, ни ночью страх за свое директорское кресло, в которое он успел врасти, как дерево в грунт, — все это исподволь подтачивало некогда молодецки крепкое здоровье Василия Петровича. Он начал заметно стареть, терять густоту шевелюры и сделался нервным, раздражительным и привычно всем недовольным. Отложив телефонограмму, он сухо сказал:
— Записывайте.
Однако сухость тона не могла обмануть Веру. Она уже давно отметила особый интерес к ней директора, и это давало право чувствовать себя здесь немножко хозяйкой. Она перегнулась через стол и спокойно, словно бы это уже была ее территория, взяла  лежащую возле стопки поданных ею нынче утром на подпись бумаг толстенную авторучку, начиненную веселым многоцветьем стержней, помедлила и несколько раз, будто и пришла-то сюда для игры, щелкнула переключателем, каждый раз вскидывая красивую голову навстречу оживившемуся директорскому взгляду. Директор ждал. От этой случайно возникшей игры он почувствовал легкую праздничную расслабленность, но он не переставал помнить и о злосчастной телефонограмме, и эта мысль  была сильнее других.
— Записывайте, Верочка.
Она села напротив в кресло, утонув в нем и выставив из-под невольно укоротившейся юбки полные округлые колени, на которые и положила раскрытый блокнот.
— Записывайте, Верочка. Завтра вызвать ко мне на совещание...
И стал перечислять фамилии, обдумывая и решая что-то на ходу. Его пальцы при этом отбивали четкий маршевый ритм на полированном поле стола. «Помимо того, что она красива, она надежна в делах. Как каменная глыба, как стена, к которой можно прислониться». Он поспешно отогнал от себя пришедшую ему в голову постороннюю мысль.
— Василий Петрович, на какой час вы назначаете совещание?
— Разве я не сказал, Верочка? На двенадцать ноль-ноль.
Он продиктовал еще несколько указаний, и она аккуратно, без излишней торопливости, ни разу не переспросив и не нарушив тем ход его мыслей, занесла все в блокнот. Та собранность и сосредоточенность, которую они оба сейчас демонстрировали, подняла их, как и всегда, на уровень людей, по горло занятых важными государственными делами, и Вера заспешила к своему телефонному пульту. Но усвоенная ею походка с легким покачиванием бедер непроизвольно задержала директорское внимание. Словно бы большой , стройный корабль, мерно раскачиваемый ветром, плыл сейчас по желтой , солнечной глади паркета. И от этого дивного видения невозможно было оторвать взгляд. Василий Петрович отнюдь не обладал поэтическим видением мира, но в молодости ему довелось служить на флоте, и эти, некогда поразившие его впечатления, подавленные последующей жизнью, подчас неожиданно всплывали в его сознании, тревожа и сладко волнуя.
С порога, резко обернувшись, Вера успела перехватить устремленный ей вслед директорский взгляд. Он подтверждал все ее прежние догадки. Внезапный испуг метнулся в глазах Василия Петровича. Ему показалось, что красивое лицо секретарши ответило молчаливым согласием на то, что еще так робко и недосказанно пробивалось в их отношениях. Он бессознательно ухватился за спинку директорского кресла и, отрицая возможность переступить этот небезопасный рубеж и явно боясь самого себя, сказал излишне громким, приказным тоном, не терпящим возражений:
— Вера Михайловна, извольте срочно машину. Через десять минут я выезжаю. Поторопитесь.
Набросив пальто, Вера спустилась по лестнице в институтский вестибюль. Здесь обычно в непогоду, источая густой бензиновый  запах, институтские шофера, гогоча и таинственно понижая голос до шепота, травили анекдоты в ожидании очередного начальственного вызова. Но сейчас вестибюль был пуст. Лишь рядом с постоянно молчащим телефоном дремал одинокий вахтер, привалившись к холодной стене затылком, под который он предусмотрительно подпихнул свою видавшую виды шапку.
Шофера могли наконец разбрестись по своим машинам. Вера приоткрыла тяжелую входную дверь. Метель, казалось, только этого и ждала. Ледяной своей метлой, которой она только что дочиста вымела асфальт двора, принялась она теперь, свирепо воя, кидать в дверной проем колючую, бьющую по лицу снежную крупу и, радуясь чему-то, все азартнее выплясывала за порогом свой дикий, недобрый танец. Нет, нет, здесь их быть не могло!
На этот раз Вера не ошиблась. Они все были  под лестницей, в комнате электрика, — длинной, узкой, с косо падающим потолком. О нежелании выбираться отсюда в стынь и злобное кружение вьюги говорили их вялые расслабленные позы. Один, впав в одуряющую сонную дремоту, откинулся на спинку стула, безвольно раскрыв рот; другой спал,  уронив голову  на край стола, заваленного какой-то рухлядью. Не спал и не дремал только Сашка, но и на его худом , длинном, нечисто выбритом лице ясно читалось нежелание сдвинуться с пригретого , надежно-покойного места.
— Подъем! — скомандовала Вера.
Застоявшийся воздух ударил в лицо, и она, полуприкрывшись краем воротника, горячо задышала в сразу же повлажневший мех. Будто распрямившаяся пружина подбросила Сашку вверх. В момент он оказался возле Веры и тут же игриво обхватил ее руками поверх пальто.
— Ну, хватит!
Она брезгливо сбросила с себя Сашкины руки. Это явно его раззадорило. Нарушая принятые правила игры, он вполз под пальто и по-змеиному обвился вокруг ее талии худой цепкой рукой. Их лица оказались рядом.
— Дурак! — сказала Вера невозмутимо спокойно. – Директор срочно требует машину.
Фраза возымела действие. Сашка нехотя отстранился. И пока Вера подтягивала сползшее с плеча пальто, смотрел ей в лицо скучными,  угасшими глазами, словно в нем никогда и не взыгрывал этот шутовской змей-искуситель, позволивший себе вольные игры с первой институтской красавицей.
Разбуженные приходом Веры  проснулись и все остальные. Когда она ушла, тот, что спал с раскрытым ртом и теперь неодолимо сладко раззевался, спросил:
— Ты чего, Сашк?
— Ехать надо.
— А что?
— Да звали. Видал, Верка-секретарша носится.

Вера лежала на диване, вытянувшись и расслабившись. Ее лицо было по-домашнему распущено. Словно с него сдернули какой-то самый верхний невидимый слой, который и держал лицо в напряженной собранности. Выражение Вериного лица заставляло Аркадия Львовича ходить по комнате более , чем осторожно. Привычка жить бесшумно и незаметно у него была выработана давно: то Вера читала, то отдыхала, то разговаривала по телефону, и каждый случайный звук мог помешать ей. — «Аркадий, ну я прошу тебя, затихни наконец, у меня голова раскалывается». И он затихал и снова спешил к своим переводам, чтобы, углубившись в текст, решать очередные языковые ребусы, разгадка которых давала небольшой, но ощутимый прирост к их семейному бюджету.
Аркадий Львович боготворил Веру. Несмотря на давность их брака, он не переставал удивляться тому счастливому случаю, который ниспослал ему, ничем не примечательному и невидному мужчине, такую несказанную красавицу в жены. Поэтому он постоянно ловил себя на том, что любуется женой. Каждое ее движение, поза, выражение лица, голос, — все казалось удивительным и рождало в сердце Аркадия Львовича ощущение счастья, которое тем не менее каким-то странным образом соединялось с постоянным чувством тревоги, будто дарованное ему судьбой счастье было ненадежно-хрупким и однажды случайно могло разбиться так же легко и непоправимо, как выроненная из рук чашка.
Они поселились в этой квартире совсем недавно, и следы неустроенности носила каждая из комнат. Вдоль стен стояли доверху набитые поклажей картонные коробки, на покривившихся боках которых еще сохранились обрывки цветных этикеток, возвещающих о том, что совсем недавно сии служили вместилищем лапши или зеленого горошка. Некоторые из них были раскрыты, и тогда пол вокруг был уставлен невообразимой мешаниной предметов: утюг соседствовал с башмаком, кастрюля – с веником, а из опрокинутой на бок вазы вываливался клубок змеевидно извивающихся, перепутавшихся между собой капроновых чулок. Все это следовало уже давно разобрать, но у Аркадия Львовича никак не выходило, к концу года надо было спешно сдать начатые переводы, а у Веры опускались руки, и ей казалось почему-то, что делать ничего не надо, что вот-вот оборвется какая-то нить, и все сделанное будет ни к чему. Только окна пугали своей наготой, и она дала себе обещание к новому году повесить шторы.
Лежа на диване, она смотрела в непривычно большое, почти во всю стену, забрызганное горохом масляной краски , оконное стекло. Низкое зимнее небо своей тяжестью придавило серые безликие пятиэтажки, выстроившиеся в ряд прямо против окон их квартиры. И они стояли понурые, не способные к сопротивлению, слившись в цвете с серой облачной массой. Но Вера ничего этого не видела. Ее легкие , счастливые мысли были далеко отсюда. Она сладко зевнула, блаженно потянулась всем телом и безвольно свесила с края дивана расслабленно отяжелевшую руку, на пальце которой желтела полоска обручального кольца.
— Верочка, ты не голодна? — полушепотом спросил Аркадий Львович, оторвавшись от перевода, и, не получив ответа, с еще большей осторожностью перелистнул страницу.
Наконец , она поднялась, позевывая и потягиваясь, прошлась по квартире. В халате, со сбившейся на бок прической она была по-домашнему проста. Возле зеркала она задержалась и, зябко подтянув к самой шее ворот махрового халата, все с тем же благодушием и сладкой ленцой принялась рассматривать свое лицо. Ей показалось вдруг, что кожа ее начала терять свою упругость, что возле рта обозначились две вертикальные морщинки, а под глазами – легкая припухлость. Нет, нет! Неправда! Еще легка поступь, высока грудь, еще только пригублена неисчерпаемая чаша любовных услад!
Аркадий Львович уже собирал на стол. Ему казалось немыслимым, чтобы Верочка, если он дома, занималась кухней. В такие дни освященное его великой любовью божество возносилось на пъедестал, подле которого, исполняя роль кухарки, сновал он, по-бабьи подвязавшись фартуком.
— Верочка, все готово. Слышишь?
Она ела, как всегда, с аппетитом, а он, суетливо вскакивая и запоздало ставя на стол перец, соль, сахар, почти ничего не тронул в своей тарелке. Но она не заметила этого.
— Спасибо, папуля. Все так вкусно. Ты научился отлично готовить. Да ты определенно талантлив…
— Что ты, Верочка! Так, посредственность, не больше. Если б я действительно был талантлив...
Но она уже не слушала его. Синий аквамариновый вечер заглянул в окно, приблизил к стеклу свое загадочное лицо и, как заговорщик, неслышно зашептал ей о чем-то радостном и тревожном.
Аркадий Львович еще не успел домыть посуду, когда в квартире прозвенел этот звонок. Он был ничем не примечателен, не тише  и не громче всех отзвучавших сегодня, но по тому, как стремительно побежала Вера на его зов, как выкрикнула, торопясь снять трубку: «Аркадий, это меня, я знаю, это Тамара», как победно откинулась ее голова во время этого странно-короткого разговора, Аркадий Львович  невольно почувствовал , как болезненно сжалось его сердце.. Ни единым словом, ни единым движением не выдал он своих подозрений, только непроизвольно поднес к груди внезапно задрожавшую руку. Звонки, подобные нынешнему, случались и раньше, но они никогда не были столь настойчивы. Да и сейчас, вопреки всему, Аркадий Львович не хотел верить своим подозрениям. Верочка права, это Тамара. Ведь они работают вместе. Какой же он, право, дурак! Нет, нет, Верочка – святая женщина!
Окончив разговор, Вера никак не может решиться посмотреть мужу в лицо. Может быть каким-нибудь случайно оброненным словом она выдала себя? Да нет, право же, ерунда! Он ни о чем не догадывается!
— Знаешь, это,  действительно, Тамара. У нее масса неприятностей. Надо же кому-то рассказать...
Голос у нее заискивающий и фальшивый.
— Я так и понял, Верочка.
Аркадий Львович все еще стоит в дверях кухни с тарелкой в руках. Нет, она определенно не умеет лгать. Ее взгляд трусливо мечется, обегая стороной его лицо. Он чувствует какую-то неловкость в ее поведении. Она даже пытается отобрать у него тарелку . «Ну дай же, я тебе помогу. Слышишь. Ну пусти...»
Аркадий Львович с трудом выпроваживает ее из кухни. Он спешит сделать это, потому что внезапно возникшая боль уже нанесла свой бескровный, точно выверенный  , ножевой удар в сердце. Оставшись один, он вытряхивает на ладонь таблетку нитроглицерина.
— Аркадий! Папуля! — слышит он голос Верочки. – Иди посмотри!
Он стоит молча с закрытыми глазами и ждет.
— Аркадий! Ну  где же ты?
Ну вот, кажется, отпустило. Боль ушла, оставив по себе свинцовую тяжесть в груди.
— Иду, иду, Верочка.
Вера стоит посреди комнаты в новом, недавно купленном ею платье. Как хороша она сейчас. В незашторенном синем окне вечер зажег бледные фонари, и ее  светлые волосы на фоне вечернего неба сделались похожими на золотой , светящийся вокруг головы нимб. Неожиданно она вскидывает руку, и на мягкое полукружье плеча, как венчик с цветка, опадает сиреневый рукав платья.
— Ну как, нравится?
Она нравилась себе и хотела нравиться всем. Она считала это предназначением своей жизни. Но Аркадий Львович увидел другое. В маленьком , аккуратно-округлом ухе жены в тонкой золотой сережке дрожал знакомый лиловый камешек. Он было прост и трогательно непритязателен. «Нет, нет! Верочка – святая женщина! Святая!»

Вера считала неудобным, что он заходит за ней в институт, но он, казалось, не слышит ее просьб. Вот и сегодня он вошел в директорскую приемную, как к себе домой, и уселся против Веры, заняв полами широко распахнутой дубленки весь ряд воедино сбитых канцелярских стульев. Вера сделала строгое лицо и принялась складывать бумаги в папку, на переплете которой было четко выбито короткое и многозначительное: «На подпись».
— Вер, давай скорее, наплюй ты на всю эту бюрократию.
Он так нетерпеливо задвигался на своем месте, что ей пришлось остановить его взглядом. Тогда он тяжело вздохнул, снял шапку и, положив на колени, сделал скучное лицо: «Ничего не попишешь!»
Он был некрасив собой: огненно-рыжие волосы в сочетании с безбровым лицом альбиноса. При этом он был моложе Веры почти на десять лет. Мальчик против нее. Она каялась в этой своей связи, порой стыдилась, но нагловатая уверенность в себе ее молодого любовника, некая напускная мужская грубость в сочетании с почти детской ласковостью крепко держали в своих путах.
Рабочий день кончался. Вера отнесла нужные бумаги в директорский кабинет, убрала стол и закрыла ящики, даже выдержала любопытные взгляды всех, якобы случайно заглянувших в приемную, а на деле с жадным интересом рассматривающих так подозрительно часто появляющегося в директорской приемной рыжеволосого громилу.
Они ждали, пока не схлынет одновременно со звонком вывалившаяся в коридор, наконец  , счастливо сбросившая с себя оковы трудового плена, шаркающая множеством ног, отрывисто переговаривающаяся между собой, разношерстная и разноликая институтская толпа. Когда в коридоре стихло и внизу отгрохотала последними одиночными выстрелами входная дверь, Вера неспешно, словно боясь торопливостью умалить свою красоту, принялась на отмеченную высоким балетным подъемом, изящно-тонкую в щиколотке ногу натягивать замшевый сапог. Однако заело молнию. И ощущая свою раскрепощенность от привычных обязанностей и забывшись среди обманчивой тишины, она потребовала:
— Толик! Помоги!
Толик этого только и ждал. Не медля ни секунды, ринулся он на ее зов. Но вместо того, чтобы заняться молнией, он, опустившись на пол возле Вериных ног, положил ей на колени свою огненно-горящую голову. Вера даже не успела отстраниться, как вдруг под решительной директорской рукой дрогнула и широко распахнулась дверь кабинета. Пораженный этой вольной сценой, Василий Петрович застыл на пороге. Потом дверь задергалась согласно его беспокойно заметавшимся мыслям: куда в данном случае идти – вперед, как шел, или назад, чтобы сделать вид, что им ничего не замечено. Последнее , моментально вызревшее решение взяло верх, и директор нервно, рывком закрыл за собой дверь кабинета.
Они медленно шли вдоль улицы, и Толик, уже выводя Веру из себя, все хохотал над умопомрачительным видом директора, когда тот так неосмотрительно сунулся было в приемную. Вера молчала, раздосадованная случившимся. Приближался новый год, и так непривычно  в эти предновогодние дни вместо ожидаемого снега на город  пролился холодный осенний дождь.  Они вышли на площадь, где вокруг сияющей многоцветьем электрических гирлянд, вознесенной на фанерный пъедестал новогодней елки , в палатках, разрисованных потекшими и покривившимися от дождя физиономиями  сказочных героев, продавщицы, нацепив поверх платков и шапок расписные бумажные кокошники, со скучными лицами, думая больше о дожде и доме, торговали елочными украшениями. Но разноцветные шары из ненадежно-хрупкого стекла, сказочные медведи и зайцы, домики, запорошенные искрящимся искусственным снегом с непременно светящимися окошками, будто там внутри идет какая-то, сокрытая от глаз, таинственная жизнь, часы со стрелками, навечно прикованными к полуночи  , - все равно, все  это несло в себе счастливое ощущение праздника. Дождь разогнал покупателей, и теперь этот веселый новогодний товар  был  на виду, так что каждому пробегающему мимо достаточно было одного лишь взгляда, чтобы озарить душу короткой, как вспышка, радостью.
Вера остановилась было, но Толик решительно потянул ее за рукав. Двое парней с одинаково открытыми дождю головами следили за ней жадными , разгоревшимися глазами. Вера заметила это. Толик прижал к себе ее руку и уже не отпускал.
— Вер, на тебя смотрят! Какая же ты красивая!
На углу улицы Вера остановилась.
— Толик, я в метро.
Он еще крепче притиснул к своей дубленке рукав ее пальто.
— Вер, этого я от тебя никак не ожидал.
Она попыталась высвободить руку.
— Толик, пусти, на нас смотрят.
Но он уже сам отстранился от Веры и, выказывая хотя и напускное, но все же обидное безразличие, смотрел куда-то в сторону, не замечая ее более.
— Толик, пойми, это будет уже третий вечер вне дома. А что скажет он?
Казалось, Толик не слышит ее. Хотя  и не стало холоднее, но он зачем-то поднял воротник дубленки. Глубокое безразличие к сказанным ею словам было написано на его безбровом, мокром от дождя лице.
— Как знаешь, только имей в виду, это последний шанс. У меня завтра отбирают ключи. Так что квартирка наша тю-тю…
Она боялась упустить эту ускользающую от нее возможность снова быть с ним. Все остальное сейчас казалось пустым, ненужным. И Вера решительно за руку притянула его к себе.
Квартира, ставшая временным прибежищем их скоропалительной любви, принадлежала дальним родственникам Толика, о которых он знал не более , чем о некоем племени, проживающем в глубине африканского континента. Но жизнь богата загадками. И теперь он постигал вкусы, интересы и даже бытовые частности жизни своих родственников, сожалея лишь о том, что опять, по той же странной случайности, уже завтра, ему не придется делать этого.
В тесной прихожей Толик торопливо, словно квартиру надо было освободить не более, чем через четверть часа, принялся раздевать Веру. Наконец , она воспротивилась его энергичным действиям.
— Толик! Ну, хватит!
Тогда он, как был в шапке и дубленке, припал к ее плечам, покрывая их частыми, короткими, поспешными поцелуями, вызывая у Веры странное чувство, будто за ними кто-то гонится.
Комната, где они расположились, была уставлена новеньким, с иголочки, гарнитуром так плотно, что почти не оставалось места для прохода. Возможно, что излишнюю тесноту создавал занявший добрую половину площади широчайший, как палуба гигантского корабля, кожаный  диван. Повсюду – на диване, в креслах и даже на стульях лежали подушки, любовно вывязанные или вышитые, очевидно, самой хозяйкой квартиры. Это смущало и было неприятно Вере. Толик принес из кухни начатую ими еще вчера коробку «Ассорти» и бутылку вина, потом два высоких стакана, которые поставил рядом на журнальный столик. Его торопливость уступила место неспешному, медленному и долгому погружению в любовь. Он целовал Веру, едва прикасаясь осторожными губами к ее нежной коже. Но разгоревшийся пламень любви внезапно объял его, и теперь казалось, что это огненные языки вдруг вырвались наружу из его густо поросшей рыжими , курчавящимися волосами, бурно дышащей груди.
Любовь кружила им головы, как вино, которое они пили. Она отодвинула от Веры все то, что не вмещал в себя захватывающий круг любовного неистовства. Однако, после короткого забытья какое-то подобие тревоги охватило ее. Ну, конечно, в спешке она забыла позвонить мужу. Это надо было сделать немедленно. Но что она скажет? Да опять разыграет вчерашний вариант. Конечно, она у Тамары. Где же ей еще быть. Да он ни о чем и не спросит.
Надо было протянуть руку и взять телефонную трубку, но мешала голова Толика, покоящаяся у нее на груди.
— Толик, очнись, мне надо позвонить.
Он нехотя приподнял голову.
— Ему?
Вера не ответила. Она уже дотянулась до телефона, и ее палец с остро отточенным ногтем, набирая номер, теперь прокладывал путь к заброшенному, покинутому ею дому.
Толик придержал диск.
— Вер, скажи ему заодно, что я имею на него зуб. Ого-го какой! Нет, правда, я не шучу.
Прорвавшись сквозь пелену моросящего дождя, теперь к ночи смешавшегося с хлопьями мокрого снега, сквозь зябкую темноту улиц и тишину пустынных   скверов, в квартире Аркадия Львовича Рядко празднично и весело прозвенел давно ожидаемый звонок. Но трубку сняли не сразу.
— Алло! Алло! — проговорила Вера в ответ на долгое и странное молчание. Ей неожиданно ответил незнакомый женский голос. Она тут же положила трубку. Ошибка. Не туда попала.
Она набрала номер снова, теперь более внимательно. И опять ей ответил тот же женский голос. Он показался ей слишком громким и по-хозяйски властным. Чувство ревности, обиды и возмущения обдало ее горячим , опаляющим жаром. Ах, вот как! Вера приподнялась и непроизвольно уперлась рукой в бок.
— Попросите к телефону Аркадия Львовича.— сказала она в трубку, выказывая голосом полное пренебрежение к своей невидимой сопернице.
— Он не сможет подойти.— ответили ей. – Извините, а кто у телефона?
Четко разделяя слова, Вера произнесла:
— Его жена, Вера Михайловна Рядко.
По ту сторону помолчали, потом уже другой голос, усталый и горький, произнес:
— С вами говорит врач скорой помощи. Приезжайте немедленно. Ваш муж Аркадий Львович Рядко только что скончался на моих руках.
Хотя после похорон Аркадия Львовича прошло более месяца, и миновали горькие девять и сорок дней, Вера никак не могла придти в себя. Ей все происшедшее казалось неправдой, ложью, выдумкой. Но каждый раз, возвращаясь домой, она встречала лишь затаившуюся по углам тишину да пугающую наготу огромного, во всю стену  окна, на которое она так и не успела повесить штору в той далекой и, словно бы, не своей жизни. И все чаще и чаще начинало казаться ей, что через этот, ничем не прикрытый , обнаженный проем в глухой бетонной стене, окружающий мир сливается с ее одинокой больной душой. Порой ей даже казалось, что это и не окно вовсе, а огромный, пристально наблюдающий за нею глаз, который внемлет ее мученическому раскаянию в грехе.
Грех был велик, и она сознавала это. Вера то бросалась к окну, которое притягивало ее своей открытостью миру, то бесцельно часами ходила по квартире из угла в угол, видя перед собой одну и ту же картину: мужа, лежащего одетым на их еще не раскрытой для сна постели со спокойно сложенными на груди руками, будто он всего лишь прилег вздремнуть, и себя, когда, упав подле него, с диким, пугающим соседей криком, она испрашивала у Бога смерти.
Мысль о грехе не покидала ее. Пока творимый ею грех оставался неосознанным, он был для нее праздником, лживым , обманным, но праздником, и лишь постигнутый в своей глубине неожиданно обрушился на нее, как во время землетрясения вдруг падает на дотоле счастливого и здорового человека сминающая под собой все живое , бетонная громада стен.
Вся ее жизнь с Аркадием Львовичем, благодаря творимому ею греху, словно бы приобрела грязно-серый оттенок. Что-то липкое и дурно пахнущее успело за это время пристать к ее волосам, губам, покрыть нежную кожу тела. Временами она принималась старательно отмывать себя от налипших нечистот: волосы мыла ароматно пахнущими шампунями и до крови стирала губы, царапая их ногтями. Но ничего не помогало. Казалось, что нечистоты, въевшись в кожу, стали неотделимы от ее естества.
Ее мученические дни могло бы облегчить наказание. Но никто, кроме собственной совести не судил ее, никто не выносил приговора, которого так жаждала ее , требующая очищения душа. Как она могла? В тысячный раз задавала Вера себе этот мучительный, истязающий ее вопрос. И вдруг кто-то сказал над ней эти слова, она повторила их, ужаснулась и словно подкошенная упала на пол, на кучу забытых и так и не разобранных вещей, до которых теперь ей не было дела. – «Красота. Весь грех в красоте, которую она так высоко вознесла». Да будь она проклята!
Она рвала на себе волосы, катаясь по полу, и в неистовстве царапала лицо. Она должна была во что бы то ни стало обезобразить себя. Эта мысль сводила ее с ума, и, не ощущая боли, она клоками рвала светлые шелковые нити волос, до крови исступленно, острыми ногтями царапала кожу лица. Ей казалось, что так мучительно долго ожидаемый ею суд , наконец,  свершился. Истерика закончилась долгими , тихими ,облегчающими душу слезами. Наконец,  она поднялась и, пошатываясь, добрела до ванной. То, что она увидела, случайно взглянув в зеркало, привело ее в ужас. На Веру смотрело чужое страшное лицо. Зачем она это сделала? Он никогда не простил бы ей эту варварскую расправу над самой собой. Ведь она пыталась убить то, что он так любил в ней. От этой мысли стало трудно дышать. Придерживаясь за стену слабой рукой, она добралась до окна и настежь растворила его. Столб ледяного воздуха обрушился на нее, обдав колючим дыханием февраля. Она зябко обхватила плечи руками, сделавшись узкой в спине и несчастной. Жизнь не нужна была ей более. Она утеряла для нее свой истинный,  глубинный смысл.
Шли дни, а Вера почему-то продолжала жить: ела, пила, спала, ходила на работу. Какой-то механизм продолжал работать в ней скучно и однообразно. Отчаяние сменилось пустотой. Словно бы оторвавшись от земли, она пребывала в невесомости, но не в сладком, исполненном блаженной неги парении, а в каком-то полусонном забытьи и безразличии. И она жила, не понимая – зачем и для чего.
Весну уже давно и нетерпеливо ждали, и все-таки она ухитрилась обрушиться на город со всей неожиданностью, превратив хмурое зимнее утро в празднично сверкающий , горячий летний день. В набитых битком троллейбусах и трамваях, страдая от духоты, в тяжелых шубах и меховых шапках задыхались не сумевшие предугадать ее счастливый приход разомлевшие горожане. На газонах враз почернели и начали оседать глыбы ноздреватого снега, зашумела весенняя вода под колесами машин, и каждый звук в городе сделался громким, гулким, наполненным новым таинственным смыслом.
Выйдя из дома, Вера невольно остановилась и зажмурилась. Слепящий поток света ударил в лицо. Он был трепетен и горяч. Он нес в себе жизнь и радость. Ее сердце вдруг дрогнуло и учащенно забилось. Ноги сами повели ее мимо розовых, освещенных солнцем и сразу повеселевших пятиэтажек, мимо бойко скачущих на пятачке обсохшего асфальта быстроногих девчонок, мимо сквера с черной, оттаявшей, тревожно и сладко пахнувшей землей.
Неожиданно между темных стволов деревьев она увидела реку. Как и все городские реки, насильственно стесненные камнем, она была здесь ровна, нетороплива и скучно прямолинейна. Но приток половодной,  свежей воды неожиданно взволновал ее течение, и будто за проснувшейся надеждой побежала река,  ускоряя бег и весело кружа сверкающие на солнце обломки льдин.
Вера долго смотрела на веселое кружение льдин в живом , быстром речном водовороте, и вдруг сердце ее, дотоле странно пустое, наполнила радость. Ее посетило видение. Она увидела мужа таким, каким он был в первые дни их знакомства. Как и принято в извечном неписаном законе влюбленных, он ждал ее под часами. Он был высок и красив собой, о чем потом за время их совместной жизни как-то забылось ею.Светлые волосы оттеняли успевшее загореть лицо. Он только что вернулся из какой-то далекой экспедиции. Мимо в своей бесконечности текла людская толпа, и он напряженно всматривался в идущих мимо, выискивая Веру взволнованным взглядом. Она опаздывала, и на его лице уже тогда был явственно написан страх потерять ее. Ей казалось это смешным. Она не спешила. Она несла себя навстречу его судьбе, любуясь каждым своим шагом, каждым движением. Она знала себе цену и боялась умалить ее.
Ей стало стыдно за это. Внезапно она увидела его лицо совсем близко. Оно было всепрощающим, любящим, добрым. Знакомая застенчивая полуулыбка тронула его губы. Вера ухватилась за шершавый парапет набережной. Ее сердце рванулось навстречу этому дорогому лицу, запоздало откликнувшись на его страдальческую любовь к ней так живо, так трепетно, будто он мог принять от нее этот запоздалый дар.
Оттаявшая земля тревожно пахла счастьем, возможно, обманным.

ЭПИЛОГ
Она доживет до семидесяти лет, храня верность человеку, которого так мало любила, пока он жил с ней рядом. Она не раз потом будет удивляться своей несовременности. Мир вокруг сходит с ума. Он становится похож на балаган, в котором паясничают и пляшут раскрашенные клоуны. Она не слушает зазывал. Все в этом балагане теряет цену. Она сама по себе. Ее чисто прибранная квартира – ее убежище от мирского сумасшествия.
Она останется красивой, но на ее красоту не будет, как раньше, слетаться шумный рой поклонников, жаждущих поживиться. Ее красота будет притягивать детей и обиженных жизнью.
Веру похоронят рядом с мужем в тесноте Ваганьковского кладбища в один из прозрачных дней поздней осени, и опавшие листья накроют золотым ковром их разрозненные могилы.