Три вечера

Она жила, как и все вокруг, самой обычной жизнью. Была у нее крохотная однокомнатная квартирка с тесной кухонькой, в которой ей одной, хотя она и не была толста, едва хватало места. Был старый телевизор, который она включала по вечерам, когда одиночество становилось невыносимым и хотелось услышать хоть чей-нибудь человеческий голос. Была и полка с книгами, где среди всяких пустых книжонок в обтрепанных бумажных переплетах стоял некогда приобретенный в обмен на сданную макулатуру и изредка перелистываемый ею Есенин в нарядной серебристо-серой суперобложке.
Прошедшей осенью Наталье Николаевне исполнилось пятьдесят. У нее оплыл и утяжелился подбородок, поредели и поседели ее некогда смолянисто-черные цыганские кудри. Но она не желала этого замечать. Знакомясь, она называла себя Ташей, возможно, в память о своей великой предшественнице и тезке, а может быть, просто хотела этим удержать свою молодость, которая уже давно покинула ее, а она так и не удосужилась уразуметь это.
И в этот вечер, ложась в постель, она вспомнила вдруг, как в жаркой тесноте автобуса, смешно поворачивая голову и выискивая ее глазами, смотрел на нее немолодой уже мужчина. Темный цвет лица и матовый блеск его горячих иссиня-черных глаз выдавал в нем кавказского жителя.
Внезапно ощутила она слабое движение воздуха, будто кто-то открыл окно и тотчас затворил его, но успевший втечь морозный воздух улицы легким ветерком уже прошелся по комнате. Это насторожило ее: все окна и двери в квартире были плотно закрыты. И тут даже не увидела Наталья Николаевна, а скорее почувствовала, чье-то постороннее присутствие в комнате. Она вгляделась в темноту. Пробившись сквозь неплотно зашторенное окно, свет уличного фонаря помог разглядеть ей странную, невесть откуда взявшуюся фигуру, закутанную в черное, почти слившееся с ночной темнотой покрывало. Тяжелыми складками ниспадало покрывало с ее низко опущенной головы, делая лицо  невидимым.
Наталья Николаевна резко поднялась и села в постели.
- Кто ты? - спросила она, дрожащей рукой подтягивая одеяло к самому горлу.
Ей ответило глухое молчание. На какой-то испугавший Наталью Николаевну миг черная, застывшая в неподвижности фигура показалась ей неживой. Наталья Николаевна вскрикнула. Но тут из-под осторожно приподнятого края покрывала показалась рука. По изяществу формы и нежной белизне бархатистой кожи эта рука могла принадлежать только женщине.
Черная женщина спросила мягко и доверительно:
- А разве ты не догадалась?
Внезапно страх оставил Наталью Николаевну: «Ну, право же, что за ерунда? Привидение, живое говорящее привидение в ее собственной кооперативной квартире! Может ли быть такое?»
Наталья Николаевна подалась вперед и уже без всякого страха, с одним лишь внезапно проснувшимся в ней любопытством спросила Черную женщину:
- Ну и все же, кто ты?
- Кто? Так значит, ты , действительно, не ждала меня? А ведь  когда-нибудь для каждого наступает этот горький час, и тогда прихожу я…
- Но кто же ты? Ответь мне…
- Кто? Я -  твоя совесть… твоя потерянная совесть… Вот пришло время, и я явилась…
Наталья Николаевна как-то неопределенно пожала плечами и спустила ноги с постели.
- Ну и зачем ты явилась?
-  А разве ты не догадываешься? Чтобы судить тебя…
- Чур! Чур! - сказала Наталья Николаевна и, будто защищаясь, выставила перед собой руку. - Меня не за что судить…
- Ты так думаешь? А если заглянуть в твое прошлое?
Наталья Николаевна засмеялась.
- Ну уж! Мое прошлое… Мое прошлое чисто и безгрешно…
- Да так ли?
Наталья Николаевна подсунула руку под кружевной ворот ночной рубашки и задумалась. Какое-то давнее и по всему счастливое воспоминание осветило ее лицо.
Черная женщина горестно вздохнула:
- Ну что? Вспомнила ту, давнюю историю с Машей?
-  Вспомнила… А что? знаешь, счастливое было время…
Наталья Николаевна встала, прошлась по комнате и снова села на постель.
- Тогда я была совсем молодой. Нет, нет, я и сейчас не считаю себя старухой, но тогда… Как  же я была хороша! Мужчины льнули ко мне, как мухи. А я что? Только успевала давать отпор. Была у меня тогда и верная подруга. С тех пор не то что верных, но и вообще подруг не стало. А зачем?
Так вот, моя Маша где-то познакомилась с парнем, влюбилась, и уже свадьба вроде бы наметилась. Не была Маша красавицей, но и не скажу, чтобы уродом. Все при ней. Только, когда бывали мы вместе, проигрывала она. И тут такое же приключилось. Долго меня тогда почему-то не было в городе. Приезжаю - и сразу к Маше. А у нее народ, что-то вроде помолвки или сговора. Гостей полна квартира. Усадили меня за стол. Мне уж и места вроде бы не хватало, но тут резво повскакали со своих стульев и табуреток истые рыцари, и оказалась я как раз напротив жениха. Глянули мы с ним друг на друга, и наступил конец Машиному счастью.
Сумасшедшим был тот вечер. Танцевали, пили за здоровье молодых, а он все не спускал с меня своих зеленовато-серых глаз, и я все искала его взгляд, где бы он ни был, хоть на другом конце комнаты. Странные были у него глаза, постоянно меняющиеся: то синие, то светло-голубые, а когда любил -  зеленовато-серые. К  концу вечера все здорово напились, и я тоже была пьяна, пьяна любовью, которая так нежданно-негаданно открылась мне. И тут вдруг потребовали, чтоб я спела. А это Маша была зачинщицей. Гости поддержали ее и дружно захлопали. Кто-то снял со стены гитару и передал мне. Никогда еще я так не пела, голос у меня слегка дрожал от волнения, и я, уже никого не стесняясь, смотрела только на него и пела только для него. Не знаю, чем он меня околдовал. Конечно, красив он был очень, ну прямо плакатное лицо киногероя. Но ведь я и таким не раз давала отпор, а тут… Маша сразу обо всем догадалась, тем более, что мы вместе и ушли с этой несчастной для нее вечеринки. Вот так для одной все кончилось, а для другой - началось. Да, ну а что же я тогда пела? Вспомнить хочется…
Наталья Николаевна долго в задумчивости терла лоб, пытаясь вспомнить ускользнувшую из памяти ,полузабытую мелодию. Над ее кроватью, украшенная голубым бантом, тоскливо опавшим в забытьи, висела, казалось,навсегда  замолкнувшая гитара. Наталья Николаевна сняла гитару со стены и положила себе на колени.
- Да…  Много я тогда знала песен. Разных… И Окуджаву пела. Да что теперь вспоминать… Надо ли?
Она решительно отставила гитару и обернулась в сторону Черной женщины.
- Ну а теперь ответь, за что  ты собираешься судить меня? Ведь  в тот самый вечер между нами родилась… любовь. А ты все нашептывала мне злые слова, ты хотела тогда, чтобы я отказалась от нее, чтобы я убила ее. Но ведь это было бы равносильно убийству уже родившегося ребенка. Пойми, любовь так внезапно пришла к нам, что  мы уже не в силах были побороть ее.
Наталья Николаевна замолчала и на какое-то время забылас. Она и не заметила, как исчезла, пропала, растворилась в ночной темноте странная фигура ее таинственной слушательницы.

И в следующий вечер Черная женщина пришла опять. Наталью Николаевну одолевал сон. И вдруг, как и вчера, морозным воздухом дохнуло сквозь плотно закрытое окно. Наталья Николаевна приподнялась в постели. Черная женщина уже была в комнате. Темное пятно ее невидимого лица, скрытого под складками покрывала, строго и прямо смотрело на Наталью Николаевну.
Наталья Николаевна нехотя и словно бы лениво зевнула.
- Послушай, по какому праву ты являешься сюда и не даешь мне спать? - сказала она. - Не пора ли с этим покончить? Ты обвиняешь меня во всех смертных грехах, а я не могу принять твоих обвинений. Твой суд несправедлив, и ты сама это знаешь.
В ответ Черная женщина лишь горестно вздохнула.
- Ну, конечно, я знаю, сейчас ты напомнишь мне о той давней и почти забытой истории. Ты мне и тогда поначалу не давала покоя, но потом тебя все же удалось усмирить. Как всегда, белое ты приняла за черное. Будто я слепая. Ну да ладно, что с тебя взять… Так о чем это я? Ах, да… Так вот, было это в далекие студенческие годы. Тогда все мальчишки-студенты, кому только не лень, ходили за мной хвостом, а я гнала их прочь. Все они были сусликами, детьми, а я уже знала, что такое любовь. Высшую математику на нашем курсе читал некий, обожаемый всеми, очень известный тогда профессор - тощий, длинный, в общем, точная копия того самого интеграла, который мелом рисовал он на доске своей заметно старческой рукой. Однако, несмотря на возраст, был он по-юношески пылким и в речах, и в ухаживаниях. Он потихоньку начал приручать меня, а я и не сопротивлялась, мне было лестно внимание такого, всеми боготворимого на курсе, известного человека. Как-то он пригласил меня к себе домой на семейное чаепитие. Мне запомнился огромный круглый стол с толстыми, украшенными резьбой ножками и оранжевый абажур над ним, по размеру не уступающий столу. Варенье, помню, подавали в высокой стеклянной вазочке, и раскладывала его по розеткам сама хозяйка. Помню  еще, какое уныло-кислое было у нее лицо, когда она видела, как он вьется вокруг меня. Она уж знала его досконально, до последней косточки. А я в душе потешалась, глядя на нее. Мне она казалась глубокой старухой, не способной чувствовать, а тем более, любить. А ведь ей было тогда столько же, сколько мне сейчас, а может быть, и того меньше. А он все свое: «Ташенька! Ташенька!» Так и уговорил меня. Потом, когда это случилось, его жена приходила ко мне, просила оставить, забыть. Как сейчас помню выбившуюся из-под шляпки прядь ее седых, тусклых волос и старческое дрожание тонких бескровных, почти белых губ. Мы стояли на лестнице, и я -  почему-то ступенькой выше. Я тогда рассмеялась в ее умоляющее лицо: «А вам-то он зачем нужен?» Ты скажешь: «Жестоко». Пожалуй, да. Но не спеши меня осуждать. Ее мужа я сделала тогда счастливым. Я вернула ему молодость. А это что-то да значит. «Ах, Ташенька, Ташенька, ты - вся моя жизнь», - каждый раз говорил он мне. Правда, потом мне все это наскучило, и после окончания института я его больше никогда не видела. Ни к чему уже все это было. Но кусок своей жизни он успел прожить счастливо, а это было равносильно тому, будто в затхлой, удушливой, тесной комнате внезапно раскрыли окно, выходящее в расцветший по весне сад. Не так ли?
И тут за окном завыл, застонал внезапно налетевший снежный вихрь и, будто гневаясь, ударил в стекло ледяным крылом.

И был третий вечер. И ждала этого вечера Наталья Николаевна, и знала, что он наступит. И когда появилась Черная женщина, вынула она из стоящей тут же рядом низенькой вазочки купленную поутру розу -  алую, в полном цветении и, словно бы бросая вызов, приколола ее к своим распущенным по плечам, отнюдь не блещущим густотой, заметно седым волосам.
- Ну как? Похожа я на современную Кармен? А ведь это еще одна счастливая страница моей жизни, да только ты почему-то считаешь ее греховной.
Наталья Николаевна кокетливым движением поправила розу в волосах и продолжала:
- Ты, конечно, помнишь улицу, на которой я когда-то жила? Ну, ту самую, которая оканчивалась высокой кирпичной стеной, образующей тупик. Так вот, за этой стеной были солдатские казармы, а мой дом - совсем рядом с ними. Иногда я даже слышала глухой, как бы задавленный, звук трубы и непохожий ни на какие другие шумы, шум упорядоченной солдатской жизни. Тогда-то я и приметила одного молоденького солдатика. Их там много было, но этот был нисколько не похож на всех остальных: совсем ребенок, лицо мягкое, в ямочках и младенческий румянец во всю щеку. И даже, когда все они получали увольнительную и разбегались по сторонам, а у большинства были уже здесь и девицы на примете, шел он не куда-нибудь, а в кафе «Мороженое». Я его как-то выследила, подсела к нему за столик, а он ложечкой, задумчиво так и, видно, растягивая удовольствие, снимает тонюсенький слойчик с подтаявшего розового шарика и при этом ложечку облизывает старательно, с прилежанием. Не помню, что я такое придумала, то ли гвоздь надо было забить, то ли шкаф передвинуть, только привела я его к себе домой, а там уж и приручать стала. Что ни увольнительная, а он - ко мне. Я его накормлю, и мороженое всегда на заедку.
И вот пришел день, в который все решилось. Не стерпела я, подошла сзади и обняла его. А он уж, видно, готов был к этому, сообразительный. Так и запомнился мне первый наш поцелуй, сладкий, с привкусом мороженого на губах. Мальчик он был, до меня не знал женщин. Стеснялся очень. Нежность у меня к нему была какая-то материнская. Бывало прижмется ко мне, а я глажу его остриженную голову с коротким щетинистым ежиком волос, и , кажется мне, что это дитя возле меня. Да так оно и было, сыном он мне по возрасту приходился. А тут соседки злоязычные стали примечать, что он ко мне захаживает. А у нас  во дворе - старая, вся изломанная черемуха, а под ней - лавочка. Так мне мимо той лавочки пройти - нож острый, и всегда вслед злобное шипение. Побоялась я тогда, что может скандал выйти. Мало ли что бывает. Ну и сказала ему, чтоб больше не приходил. А он на колени передо мной упал, ноги мои обхватил и целует их, глупый. «Не отпущу, - говорит, - всегда с тобой буду. Люблю…» Но все-таки закончился мой роман, а тут и квартира у меня появилась, вот эта самая. И потеряла я его из вида. Как он там теперь? Кого любит? А если любит, я знаю, то крепко, по-настоящему, по-мужски. Я научила его этому. Меня упрекнуть не за что.
Наталья Николаевна прошлась по комнате, подошла к окну, постояла подле него, глядя на заснеженный двор. Потом резко обернулась.
- Кстати, тебе когда-нибудь приходилось читать «Старуху Изергиль»? Помнишь, скольких она любила? Не сосчитать… А знаешь, кто много любит, тому много прощается. Не так ли? Значит, и мне уже все прощено, потому что я слишком много любила. Уходи, не мешай мне жить, радоваться и любить. Я верю, что мне еще многое будет дано…
Это было необъяснимо. Кто-то неведомый, совсем близко, припав к уху Натальи Николаевны, спросил иронично и зло:
- И ты   называешь это любовью?
Не понимая откуда пришли эти слова, смотрела Наталья Николаевна на Черную женщину. Ненависть горячей обжигающей волной поднялась и захватила сердце. Теперь одно только ненавистное черное покрывало видела перед собой Наталья Николаевна. И тогда в злобном отчаянии, не помня себя, она сорвала его с головы таинственной гостьи.
 Всего на миг открылось ее лицо. И все же Наталья Николаевна успела увидеть крепко сжатый рот и прикушенную до боли губу, на которой выступила алая капелька крови. Лицо выражало страдание, боль и такую нечеловеческую муку, что не было сил смотреть и видеть это.
Острая щемящая боль пронзила сердце Натальи Николаевны и сделала трудным дыхание. Дрогнули и поплыли перед глазами стены, а когда она пришла в себя, Черной женщины в комнате уже не было. Наталья Николаевна бросилась к окну, и тогда увидела она сквозь узорчато разрисованное ударившим к ночи морозом, заиндевевшее стекло, белый заснеженный двор и быструю черную тень, мелькнувшую в желтом свете фонаря. Трудно было понять – была ли это сама Черная женщина, либо, раскинув крылья, пронеслась среди снежной белизны какая-то неведомая птица.
Наталья Николаевна постояла возле промерзшего окна, потом в раздумье принялась ходить по комнате. Случайно , в зеркале увидела она свое отражение. Старая, некрасивая женщина смотрела на нее, неузнаваемая и чужая. В непристойно распущенных по плечам седых и жидких волосах ее торчала неуместная возрасту, тронутая увяданием алая роза. Наталья Николаевна вырвала розу из волос и стала топтать ее босыми ногами. Острый шип воткнулся ей в пятку, но она не почувствовала этого.