Сбой

Отчаянно приятно себя жалеть. Брести по холодным лужам, зачерпывая дырявыми кедами литры осенней грязи и признавать свое ничтожество, представляя себя крохотным винтиком в огромном механизме шестеренок, грохочущих, дымящихся, ломающихся, из-под зубцов которых вываливаются вот такие лишние гаечки, которые, в общем-то, нисколько не нарушают работу адской машины. Подумаешь, очередная ненужная железяка, запасная маловажная деталька, щедрая рука Мастера насыпет таких еще целую пригоршню, а кончатся, так никто жалеть не будет, всегда можно выточить новые.

Так почему приятна обреченность? Да потому, что дает удивительную свободу. Тебе наплевать на то, что какой-то соседний винтик, покачивая шляпкой и наморщив резьбу, цыкнет, и упрекнет тебя в неряшливости, бесталланости, уродстве и лени. А тебе все равно, вот так. Хоть хором голосите — плевать. Ничего не имеет цены, а о копеечном товаре и переживать не стоит.

А жизнь? Вот тут пока вопрос. Можно постараться и превратиться аж в целый коленчатый вал и месить говно уже лакированными туфлями или шинами новенького автомобиля, но большая и важная деталь не может себе позволить игнорировать желания и требования цилиндров, а потому одевает гадский галстук и принимается ублажать окружающих, за что его конечно смазывают маслом, протирают тряпочкой и восхищаются его безупречной работой.

А болтик, положив болт на скрежет прохожих шестеренок все бредет по улице, тихо и незаметно ржавея.

Когда тебе все равно куда идти, то ты можешь очутиться в очень неожиданных местах. Например, во дворе последнего пристанища отработанных механизмов и прочих винтов с поехавшей резьбой. Несмотря на адский ливень, они тянут через толстые прутья на окнах свои руки и просят у тебя сигаретку. С грязных ногтей капает дождевая вода, а дальше локтя, в вечернем ненастном сумраке ничего и не видно, а потому голоса внутри каменной коробки тебя пугают. Нет, серьезно, решетки, руки, серый кирпич и голоса. Прекрасный закатный пейзаж, достоин зарисовки. Если будешь долго смотреть, то быстро смиришься с ролью рядового механизма и даже почувствуешь себя нужным. Почувствуешь холод и на смену бесчувственному равнодушию наконец придет чувство неуютности и неприятия противных дождевых порывов, норовящих забраться под капюшон, а затем и вовсе за шиворот.

Но если пойти дальше, пытаясь вернуть себе то щемяще-восторженное чувство отрешенности, то скоро попадешь в цех переработки. Стройные ряды крестов, а где-то вдалеке, исхлестанная непогодой, виднеется высокая труба крематория.

Пока до нее дойдешь, встретишь ночь. Беззвездную, полную скрипов и шепота. Цок-цок-цок, вороньи лапы слегка царапают гранитные плиты. Кап-кап-кап, остатки дождя падают на жирную перекопанную могильную землю.

— Ста-а-р-р-р? — неожиданно спросит ворон. И удивленно посмотрит на тебя коричневым глазом, отражая свет взошедшей луны.

А ты ничего не ответишь. Просто не успеешь. Почувствуешь сильный толчок и ударишься коленями о разбитое надгробие. Из носа пойдет кровь и чьи-то руки будут шарить у тебя под курткой, ища деньги, телефон и сигареты.

Затихнет ветер, замрут нагие деревья, попрячется любопытное воронье, уйдет сознание, забирая с собой боль, страх и ночную осеннюю хандру.

А когда ты снова придешь в себя, то услышишь надсадный гудящий звук, так в глубокой кремационной шахте просится наружу бушующее пламя. Почувствуешь нестерпимый жар и невыносимую ослепляющую вспышку. И таким глупым, таким несуразным покажется тебе твое недавнее отчаяние. И как бы ты был счастлив вновь вернуться в ненавистный доселе механизм.

Но Мастер не терпит сбоев.