Моя история СССР. 17. Лебединое озеро леонида ильи

Моя история СССР. 17. ЛЕБЕДИНОЕ ОЗЕРО ЛЕОНИДА ИЛЬИЧА

    Такое массовое скопление людей, собравшихся не по разнарядке, не по приказу, а по собственной воле, я увидел впервые в своей жизни  летом 1980 года на похоронах Высоцкого на площади у театра на Таганке. Было мне тогда 28 лет и попали мы на площадь с другом около двенадцати почти сразу после вывоза гроба из театра. Но толпа и не собиралась расходиться. Она пребудет здесь до вечера, лишь чуть уменьшаясь.
       Высоцкий был для советской власти совершенно необычным, необъяснимым явлением. Этот хриплый сиплый голос низкий, с раскатистым мужественным «р» под нехитрый аккампонимент гитары сразу хватал за душу и не отпускал… Почему-то сейчас он воспринимается не так, спокойно почти…
          Власть бешеной популярности Высоцкого упорно старалась не замечать, в творческие союзы поэта не принимали, ни одной строчки не было опубликовано при его жизни, а песни гремели и стонали от Атлантики до Тихого Океана. Его концерты тысячи раз переписывались на появившиеся кассетные магнитофоны величиной с небольшой чемоданчик с шуршащими и шипящими плёнками, его песни переписывали от руки, их распевали на дружеских кухнях и у туристских костров…. Из года в год… А власть их года в год старалась не замечать, раздавая титулы «народных» и «заслуженных» тем кого на следующий день забывали, тем, кого  в народе ин е знали-то особенно, а он и был истинно народным, вопреки тем которым эти титулы доставались, вопреки номенклатуре…. Отчего так? Ведь он не пел ничего антисоветского!.. Но настораживала искренность, надрыв, непредсказуемость, МЯТЕЖНОСТЬ, какой-то подтекст мерещился…
Здесь вам не равнина
Здесь климат иной
Идут лавины одна за одной
 За камнепадом ревёт камнепад…

И можем свернуть
Обрыв обогнуть
Но мы выбираем трудный путь
Опасный, как военная тропа…
А песня о колее? – «Колея ты моя, колея…»

Это какую ещё новую колею он хочет выбирать? – Явная антисоветчина! -  Партия всё уже всему народу выбрала и глубоко протоптала колею к коммунизму, а он людей зря тревожит!… всё только устаканиваться стало , а он…- неодобрительно покачивали седыми головами опытные сталинской школы цензоры и откладывали рукопись.


      Героями его песен были шахтёры, моряки, солдаты, прошедшие ад войны, они, никогда не смотревшие фильмы о войне, никогда не читавшие лживые книжки о войне писали ему письма, думая, что и он вместе с ними был в тех окопах… Были просто весёлые и шутливые песни…Ходили легенды, что был он полярником, альпинистом, сидел в тюрьме… А он был артистом театра на Таганке. Гениальным, непредсказуемым артистом, так говорили, хотя мне ни разу не посчастливилось быть на представлении с его участием. Был он поэтом, истинным бардом! Он давал нам вдруг ту ноту героизма, искренности, новой, от грубой жизни идущей романтики, которой, казалось, не существовало в сером, сухом, однообразном прописанном пошагово от рождения до смерти существовании – он пел голосами обыкновенных людей жизни, поставленных в экстремальные обстоятельства (война, горное восхождение, сибирский тракт, геологи, лётчики, полярники, шофера и даже, страшно сказать, обыкновенные алкаши и зэки!). К концу его жизни стали появляться маленькие виниловые пластиночки, которые тут же расхватывали, а о большом диске записанном за границей в поездке, которую ему пробила его жена француженка с русскими корнями Марина Влади достать и мечтать мы не могли…
     Такие песни мог петь только смелый человек, уважающий себя человек! А партия, Великая Партия?.. Ну, хоть строчку бы о ней!.. Нет… - Ненадёжный!
      А толпа перекрывала проезжую часть перед маленьким зданием театра и чтобы рассечь её власть не придумала ничего умнее, чем посылать один за одним пустые троллейбусы её рассекающие, но толпа смыкалась после каждого… Ах, какая неприятность для власти: шли Олимпийские игры и город был полон иностранных корреспондентов! Не давить же танками, не бить дубинками: на каждом фонарном столбе иностранный корреспондент с телевиком и снимает, снимает происходящее…+
       В пустом окне над входом в театр появилась на минуту женская фигура в чёрном и будто ободряюще махнула рукой.
       - Влади!..Влади!..Влади.. – неистовствовала толпа. Аплодисменты…
      Вдруг конная милиция, синие попоны с красными звездами . Разгоняются кони и на толпу летят... Передние пятятся, но задние, не зная в чём дело тормозят. Женский визг. Но лошадки умные, дрессированные, людей не давят, а у переднего ряда уходят вправо по касательной. И так несколько психологических атак!!
     -Что ж они делают, - кто-то рядом говорит, - не дают даже проститься…
        - Позор! Позор! ПОЗОР!!!.. – начинает всё более мощно и ритмично в такт ударам ладоней воздетых рук греметь над площадью. И уже не страшны ни лошадиные морды, ни милиция, ни танки, если бы они вдруг откуда-нибудь вдруг появились! Огромное гневное сердце толпы растворяет страх…
      Мы с приятелем постояли около двух часов и ушли. К вечеру я посетил площадь. Она была почти как обычно пуста, но все стены театра, весь забор заклеены записками прощания: неумелые, но искренние стихи, послания печали…
       А Олимпиада праздновала, катилась, хотя несколько европейских стран объявили ей бойкот из-за нашего вторжения в Афганистан.
         Кто это решал? До сих пор точно не известно: вечная ставка на насилие, победу страхом, а там люди оказались другие, которым умирать не страшно… Восемьдесят лет англичане воевали за Афганистан и не смогли его покорить… Но что нашим геронтократам вышедшим из сталинской шинели… И пошли гробы в Россию ребят, вчерашних школьников, ещё не поживших – неднеля за неделей месяц за месяцем,д
 за годом… Выдумали иезуитское «Интернациональный долг»..   Кому? Перед кем? Бессмысленные жертвы… Захватническая, бессмысленная война!  Даже толку разбойничьего, грабительского смысла в ней не было – одни убытки и жертвы во имя абстрактной марксисткой идеи…
      Подумали, вдно, в Кремле отупевшие геронтократы, что соцлагерь давненько не увеличивался… А марксистская, ленинско-сталинская схема?…  Двадцать лет прошло, на западе стена НАТО, не рыпнешься, дай бог удержать что есть – ГДР, Венгрию, Чехословакию…  А давай-ка к соцлагерю ещё страну присоединим, теорию подтвердим на свой век, казалось что стоит с этой нищетой да голытьбой справиться! Да они сами с цветами встретят! Войдём по обычной схеме, как освободители! И момент хороший - со стороны американцев опасности нет никакой: они в Иране завязли, где их посольство было захвачено в плен и, военная попытка его освободить с треском провалилась…
       Но в народе бедолаг вернувшихся их Афгана не уважали, хоть и приравнены государством были к ветеранам Отечественной войны. Нет, не пропускали вне очереди в отличие от стариков: «Мы вас туда не посылали!» - не раз слышалось. Ибо то не была война освободительная…
       А у нас на подольском кладбище новая аллея гранитных надгробий потихоньку росла с весёлыми лицами молодых бойцов изображённых то на фото, то выбитых на гладком чёрном граните. Вот про Афганистан Высоцкий песен не написал, не успел – умер на гастролях как раз в год, после введения наших войск в эту нищую страну…
         Прошла олимпиада, умер Высоцкий, не успев спеть об Афганской трагедии, и снова будто всё как прежде стало – серо. Но тут в Польша, пролетариат замутился: рабочие Гданьска забастовали! Это как же так наша партия всегда орала, что она партия пролетариата и рабочих по всему миру защищает, а тут сам пролетариат против неё пошёл! Рушилась, рушилась схема: и с партией защитницей пролетариата и с защитницей национально-освободительных движений - не протиснулось в Афгане, ни с рабочими в Полше… Что делать дальше? Опять военные выручили: в Польше Ярузельский поспешил военное положение ввести пока наши танки не явились.
       А в стране СССР вроде всё тихо, очередные в стране ВЫБОРЫ!.
       Вот о советских выборах сказать надо отдельно. Это вообще нечто уникальное, абсурдное и лживое. Не выборы, а демонстрация покорности народа, паствы. Проводились, они, как обычно в школах, где открывали лавки со сладостями, дефицит подбрасывался, чтобы явку повысить. Повсюду флаги красные, транспоранты: «Проголосуем за нерушимый блок коммунистов и беспартийных!»…  До сих пор не могу понять, что это значило потому что в советы выбирали на моей памяти только коммунистов. Но сама фишка была, что кандидат был один, уже свыше назначенный! Выбирать-то было не из кого! То есть выбирай или не выбирай… Осторожно подходили к столу с паспортом, тебя записывали и выдавали бланк. А дальше можешь идти в кабинку, которую почти все как огня боялись, а почти все голосовали у стола, ставили галочку где положено на глазах у комиссии (что тут бюрократию разводить!). Отойдёшь в кабинку – тебя сразу «на карандаш» возьмут снующие тут и там аккуратные молодые люди… Какая тут тайна голосования!
     А идёшь с «выборов» - музыка бравурная из динамиков по всему району, песни про народ, про партию, про победы, но до души не доходящие «А Ленин такой молодой и Волны октябрьской реки-и»… Вроде всё как надо, а ощущения настоящего праздника, чтобы из сердца выходил и мир осветлял нет… Какое-то ощущение униженности, будто ты дитя малое и тебе по шее дали, а потом конфет в карманы понапихали и выставили поскорее на улицу.
       Встретишь знакомых. «Ну как уже проголосовали?» - «Только идём» - улыбаются, а в уголках глаз прищур насмешливый – то ли клоунада, то ли издевательство...- мы мол так, могли бы и не пойти, просто на других дураков охота посмотреть... Ну мы тоже ухмыляемся... Но самообман всё это, поза - боязнь, страх ведёт нами всеми за близких, за свой относительный комфорт.
      Может не голосовать? - Да как не проголосуешь – тут уж политикой сразу запахнет, а родители узнают – инфаркт хватит, в них сталинский страх до гроба въелся, они воронки помнят, как людей увозили в никуда… А вдруг снова? Вот и тянется вся страна цепочкой рабство своё подтверждать: бабка за репку, дедка за бабкой, дочка за бабкой весь СССР... Кто криво усмехаясь (мол мы так, для развлечения), кто с каменным лицом…
     - Ну, проголосовал? – дома спрашивают.
     - Ну да…
      - Ну и как, буфет-то хороший был?
      - Вот две ватрушки купил венгерские, а с утра, говорят, даже колбаса была…
     А жизнь продолжается. Лишь на третий год хождений в партком военкомат и на кладбище мама ветерану отцу «пробила» надгробный камень из розового гранита (тоже очередь!), директор кладбища – как бог проходит в кабинет… А у моего отца куча медалей и орденов, прошёл ленинградскую блокаду от первого до последнего дня, работал главным хирургом московской области, доцент...  – «Недостаточно!» - И тут снова: «Я с Брежневым на малой земле воевала!». Поставил подпись, одарил… Хотели участок поближе входа, но тот для особо выдающихся личностей берегли…. Так и держали участок до девяностях, а в девяностых роскошными памятниками бандитам заставили – один бандюк выигрирован даже на фоне своей любимой иномарки. Кич…
    Но и тогда дело подписью ещё не ограничилось – тянут и тянут, второй месяц идёт… «Ты сходи, - просит мама, - я уже не могу!» И поехал я на Красную горку, где у нас кладбище, ругаться, полный гнева и желчи. Мне показали двор мастерской, где наш гравёр работает. Я – туда. Гравёр в бейсболке сидит напротив чёрного камня и тюкает молоточком. Камень чёрный – явно не наш!
      «Вы почему над памятником моему отцу задерживаете?»
     Он оглядывается, улыбается невесело:
        « Вы не обижайтесь, вот памятник парню из Афгана закончу, сразу за ваш примусь, родители, понимаешь, просят, только привезли…»
         На меня смотрит юношеское лицо - берет десантника, на груди аксельбанты… А лицо мальчишеское… А в газетах тишь да гладь на границе, страна шагает к комунизму. Никому не нужная война. «Война за коммунизм!». Интернацмиоальный долг… - придумали же кремлюки слова ! Многие офицеры себе, правда, карьеры сделали на таких парнях, о которых уже никто кроме матерей не будет помнить и вечного горя нести ...
     Постоял я, постоял, все гневные слова куда-то испарились, отвернулся и ушёл.
      А жизнь по кругу, по кругу, по кругу, как змея себя за хвост кусает… Будни серые – от пьянки к пьянке, от очереди к очереди. Вечером, когда с заводов через винные магазины пролетариат возвращается, отточив боеголовки,  кампанию видишь – обойди: или по морде могут настучать, если не понравился, или посмотрел не так или что сказал… А бывало просто ножичком пырнут, особенно молодые, – не за миллионы, как сейчас: от скуки…

      
       
           Вечность всегда заканчивается вдруг. С утра траурные мелодии, по всем трём телевизионным каналам балет «Лебединое озеро» - плавно, плавно изгибаются балерины... Все заявленные программы сняты… Значит в стране что-то случилось серьёзное! Умер, умер казавшийся вечным, благодаря успехам мировой медицины Генеральный секретарь коммунистической партии Брежнев Леонид Ильич… Об этом сообщают профессионально имитируя глубокую печаль дикторы новостных программ. Время запнулось… Дикторы сообщают о глубоком народном горе…  Умер ночью, как сообщалось потом, во сне, как святой, как младенец… Любитель выпивки, наград, охоты, молоденьких медсестричек… На у а по пути на работу всё как в обычный рабочий день – непроницаемые серые лица, забитые автобусы и электрички, сдавленность чужими телами…   
       Всех врачей, сестёр нянечек нашей детского корпуса больницы собрали у черно-белого телевизора и мы стояли битый час, наблюдая как прах того кто повелевал третью земного шара торжественно и медленно, медленно и торжественного везли по брусчатке Красной площади под звуки оркестра, вдоль гроба справа и слева военные с обнажённими палашами  лезвиями вдоль руки к плечу с каменными лицами. Впрочем, что я говорю лица каменные были и у всех остальных, у «товарищей» по партии, у охраны…
      Мы стояли у телевизора полукругом – и у нас были лица каменные – у нянечек, у медсестёр, у врачей  и возвышающегося горой рыжего нашего профессора Дугербера  – ни грусти, ни печали – одна непроницаемая серьёзность… Ни слезинки я не видел в тот день в Москве – ни на улицах ,ни в общественном транспорте – одна озабоченность виталав (как бы не стало хуже!). И не помню ни одного человека, который бы выразил желание пойти , «попрощаться». Да, «вождя» хоронили по-другому…
         Может и плакал кто из трёхсот миллионов подданных – разве жена и два три близких друга?
       Я вспоминал рассказы свидетелей похорон Сталина. Вся Москва была заполнена народом, движущимся к месту прощания, люди гибли в давке, упасть – значило погибнуть быть насмерть затоптанным: наутро с улиц убирали сотни трупов. Страна рыдала, билась в истерике, так боготворила своего палача. Радио было только советское, телевидения не было, не говоря о компьютерах и мобильных телефонах, «Голосов» западных не было, газеты – только советские, бывшие зэки давали подписку о неразглашении виденного ада, да и сами они, кому вырваться посчастливилось, старались забыть кошмарный сон лагерей, а ещё чаще кто освобождался, получали новый срок, чтобы не вернуться. Стена между ГУЛАГОМ и народом была почти непроницаемая, казалось, всё было продумано и предусмотрено, чтобы о сталинских преступлениях в народ не проникло ни пол слова и никто бы  никогда не узнал о них во веки веков… И если кто-то о ком-то говорил, чтобы предупредить, то шёпотом, намёком – даже в семьях старались побольше молчать и росла звонкая не ведающая ужасов пионерия, преданная до последнего эритроцита коммунизму.
       И народ любил, любил своего вождя бескорыстно… Как же дальше жить? Второго такого уже не будет! Рыдали, падали в обморок, шли прощаться, затаптывая насмерть сотни таких же… Один неглупый грузин рассказывал, как его бабушка была расстроена – говорила: «Пусть бы лучше миллион человек погибли бы, чем он!» А внук подначивал: «Миллион русских или грузин?». «Нет, - подумав, сказала бабушка – грузин пусть сто тысяч…»
Sic transit…