В тумане. Часть 6

Было слышно, как Мишка легко сбежал по лестничному пролёту. Дверь в подъезде хлопнула, и в квартире, наконец, стало привычно тихо. Мария Генриховна проглотила две продолговатых таблетки. Коньяк, который она выпила на пустой желудок, всё ещё мутил голову, тело было вялым, хотелось лежать и лежать в полутёмной комнате.

В их квартире ничего никогда не происходило, детей они со Степаном Михайловичем не завели, близких друзей не имели, а все их родственники жили далеко от их города и поэтому не беспокоили своими визитами. Мария Генриховна уже давно привыкла к этой тихой жизни с раз и навсегда заданным распорядком.

Уже было около восьми часов вечера, когда в дверь позвонили. На пороге стоял счастливый Мишка и крепко держал за руку девицу с ярко разукрашенным лицом и рыжими волосами, оснащёнными большим зелёным бантом.

- Мария Генриховна, знакомьтесь, - Людмилка. Вот, землячку нашёл. Из нашей области, только район – Ижморский.

То, что Людмилка - Мишкина землячка, сомнений не было. Широкоплечая, полногрудая, с крепкими толстыми короткими ногами и радостным лицом, - она была женской копией Мишки. Таз у неё был уже плеч, но этот недостаток природа скомпенсировала, покрыв ягодицы Людмилки несколькими толстыми слоями особой эластичной штукатурки, так, что зад выдвинулся далеко назад и, когда она перешагнула порожек прихожей, то её зад находился ещё на нейтральном пространстве лестничной площадки, как бы ожидая особого персонального приглашения.

Мария Генриховна, не показывая своего удивления, любезно пригласила женщину войти и, пока она прикрывала дверь, Мишка, по-дружески хлопая землячку по массивной спине, загонял её, как тёлку, в свою комнатку. Иэ бокового кармана его курточки выглядывала серебристая головка бутылки водки. Он быстро вернулся из своей комнатки, плотно прикрыл дверь, будто опасаясь, что Людмилка может сбежать и, мягко ступая, пробежал в кухню, взял два стакана, а потом покопался в холодильнике, извлёк подарочное сало, заглянул в большую комнату, где сидела с книгой на коленях Мария Генриховна, подмигнул ей заговорщицки:

- Посидим, поокаем, – и стукнул стакан об стакан. – А Степан Михайлович сегодня митингует, - задержится.

Мария Генриховна наклонила голову, вздохнула и перевернула страничку. В комнате стало тихо. За стенкой, где счастливые земляки отмечали свою нежданную встречу, послышался звон стекла, гогот Мишки и ответный раскатистый смех Людмилки. Потом там затихли на несколько минут, затем послышалась возня и ритмичное сопение. Мария Генриховна невольно замерла, уткнулась в книгу и пыталась не бросить случайного взгляда на стенку, за которой занимались любовью, словно эта стена была прозрачной. Послышались сильные удары, и после каждого удара землячка громко, обречённо вскрикивала, как будто её сталкивали в глубокую пропасть. Мария Генриховна покраснела, встревоженно поднялась, села, поправила волосы. Там, за стенкой, происходила расправа, любовь такой быть не может. Людмилка стала долго, страшно, придушенно хрипеть, а потом испустила дух, и Мария Генриховна уже не надеялась её увидеть живой. Однако, после короткой паузы послышался звон соударяющихся стаканов и всё повторилось. Но теперь землячка не вскрикивала, а подвывала, изображая собаку, с которой безжалостно, заживо, сдирают шкуру.

Они вышли из комнаты, взявшись за руки, как ходят парами по улицам детсадники. У дверей Мишка ласково похлопал улыбающуюся Людмилку по заднице, что-ей шепнул. Когда она вышла, он сразу запер дверь и пошёл спать. День прошёл хорошо, если не считать утренних переживаний.

Утром Мария Генриховна согласилась показать Мишке городской сад, который его особенно интересовал, потому что там были установлены любимые Мишкины горки и планетарная карусель, после которой смелые клиенты уже напрочь забывали свои домашние адреса и шатались пьяно по горсаду до позднего вечера. Мария Генриховна тактично попросила Мишку быстро помыться, так как от него резко пахло потом и луком, а сама пошла в спальню одеваться. Когда она, сидя на кровати в тёмной комбинации, натягивала второй чулок, по-хозяйски вошёл мокрый, в одних трусах, Мишка. Мария Генриховна испуганно сдвинула ножки и попыталась прикрыть кружевным краем короткой комбинации свои незавидные бёдрышки.

- Полотенце-то дай. Да не дёргайся, Мария Генриховна, я же только по согласию.

- Сейчас принесу, – торопливо произнесла женщина.

К обеду познавательная программа в горсаду была исчерпана. Мишка был пьян от непрерывного вращения, головокружительных падений, взлётов, но, тем не менее, в горсаду он постоянно пытался сбегать в гастроном, расположенный недалеко, где был винный отдел.

Вернулись домой. Он стал за кухонным столом, как маленький, снова описывать всё, что он пережил, будто Мария Генриховна никогда не видела эти хитрые качели, ненормальные карусели и страшные горки. Обедать без водки он на на правах гостя отказался. Пришлсь угостить. Вдруг Мишка что-то вспомнил, заторопился и, радостно улыбаясь, исчез за дверью. Вернулся он вечером, было видно, что городская жизнь с её неограниченными возможностями Мишке понравилась.

Поздно ночью он встал покурить, прошёл в туалет, потоптался в прихожей и стал что-то искать в кухне. Мария Генриховна всё ещё не могла уснуть и тревожно прислушивалась к шагам в квартире. Когда Миша, присев на корточки, что-то высматривал в глубине шкафа, вошла Мария Генриховна в длинном халате и прислонилась к косяку. Он подскочил, услужливо пододвинул женщине стул.

- Сухота в горле. И ты не спишь. Вот же Людмилка, – он сладко зажмурился. – А тебе она как? А я влюбился. Там ещё оставалось, кажись. Или Степан Михайлович уговорил? Ты, давай, поищи.

Мария Генриховна поднялась, молча извлекла из маленького крайнего шкафчика бутылку и поставила её на стол. Мишка ожил, налил, широко улыбаясь, полстакана и торопливо выпил. Потом сильно похлопал по своей чёрной груди.

- Смотри, шахиня. Видишь? Нет? - спроил он хозяйку

Потом взял бледную ручку Марии Генриховны и стал водить ею по плотной бараньей шерсти, раздвигая завитки, под которыми, действительно, синели кривые линии грубой татуировки, но разглядеть там «шахиню» было невозможно. Женщина поджала голые ступни ног и отдёрнула руку.

- А ты чё босая? Холодно? А ну, давай, в постель.

Мишка легко подхватил её на руки и понёс в спальню.

-Миша, Миша, прекратите, – послышался тихий, жалобный голосок.

Мужик осторожно опустил женщину на мягкую постель и на цыпочках вышел, неслышно прикрыв дверь тёмной комнаты. Она всегда подчинялась чужим указаниям, а эти Мишкины мужицкие просьбы-приказы совсем лишали её воли.

-Людмилка сегодня во вторую смену, заглянет до обеда, - сообщил Мишка утром Марие Генриховне, а потом, зажмурившись, мечтательно добавил, - и сколько баб в городе красивых!

Конечно же, эту женщину, которую он ночью осторожно положил на кровать, Миша красивой не считает. Он ещё не знает, что именно из-за этих «красивых» баб придётся ему уже через полгода покинуть город, оставить столярный цех завода «Авангард» и, не заглядывая в родное общежитие, таясь, отбыть вечерним поездом на родину. Там он будет многие годы плотничать, а когда в новые демократические времена постучится в каждую деревенскую избу нужда, переберётся он в наш посёлок и поступит в Равилькину похоронную артель.

Рыже-сине-зелёная Людмилка протопала с каким-то маленьким свёртком в руках от порога в Mишкину комнатёнку и стала там повизгивать. Мария Генриховна неслышно прохаживалась по мягкому ковру в большой комнате, обдумывая разговор с Мишей, а когда Людмилка громко застонала, женщина бессильно опустилась в кресло, потрясённо и уже без всякого стеснения глядя на стену, за которой молодые тела радовались, озорничали и сообщали на зверином, бессвязном языке о своём нестерпимом счастье.

Землячка вышла из комнаты без провожатого и молча выскользнулa за дверь квартиры.
Мишка лежал с закрытыми глазами под лёгким одеялом, когда Мария Генриховна, наконец, набралась смелости обсудить с ним его поведение. Её лицо было красным, а пальчики мелко дрожали, когда она вошла к Мишке.

- Миша, не обижайтесь, конечно...

- Да я не обижаюсь, - совершенно не интересуясь тем, что хочет сказать хозяйка квартиры, произнёс вяло Мишка, – садись, гостем будешь.

Мария Генриховна опять подчинилась, села на краешек дивана.

- Миша, конечно, Степан Михайлович ваш родственник...

- А ты чё, Маша, душишься, если одна весь день дома сидишь? - повёл носом Мишка.

Этот вопрос он задал без всякого желания услышать ответ, стал обнюхивать её головку, а потом мягко повалил её на диванчик и, не чувствуя сопротивления, стал гладить без особого интереса хрупкий женский бочок. А она раскрыла рот, собираясь, вероятно, закричать, но Миша стал целовать её подкрашенные губы и ничего, кроме мычания, у неё не получилось. Всё это длилось, как показалось женщине, очень долго. Наконец, мычание прекратилось, её руки безжизненно упали, губы уже не сопротивлялись, но на поцелуи не отвечали. Мишка продолжал гладить бочок, от этого платье задралось, и его ладошка оказалась на голом бледном теле.

- Маш, сама сними, – ласково прошептал мужик, привыкший, что его просьбы-приказы выполняются.

Наконец, кулачoк оглобли придавил сиротскую кучку редких кудрявых волос. Мишка опасался, что у женщины может начаться приступ и, лаская Марию Генриховну, поглядывал ей в лицо, боясь снова увидеть мертвенную бледность. Она лежала неподвижно и напряжённо чего-то ждала, чувствуя снизу увеличивающееся давление кулачка.

- Сама, Маш, сама, – целуя бестолковую женщину, шептал Мишка.

И постепенно ножки женщины ожили, они приподнялись и сами опасливо раздвинулись. Мишка ничего особенного не предпринимал, он ещё в день приезда заметил, что жена Степана Михайловича выглядит болезненно. От греха подальше! Он целовал осторожно её голые грудки и бросал тревожные взгляды на лицо Марии Генриховны. Её маленький зад, который полностью поместился бы в две мишкины ладошки, робко зашевелился, немного приподнялся и опустился, и снова чуть-чуть стеснительно приподнялся. Мария Генриховна открыла ротик и трудно задышала.

Чё, Маш, плохо? – тревожно спросил Мишка.

Она отвалилась на подушку, открыла вновь ротик, а потом приподнялась, опустила одну руку между ног и стала, уткнувшись лицом в чёрный волос мишкиной груди, гладить кончиками пальцев страшную оглоблю. Её попка сама легкомысленно подпрыгнула, и Мишке уже ничего не оставалось, как напрячься. Женщина уцепилась в горячую бычью мишкину шею, желая и погибели, и спасения.

Всё произошло быстро и тихо, совсем не так, как это было у Мишки с землячкой. Он хотел прикрыть Марию Генриховну одеялом, но она неожиданно резво подскочила, нагнула голову, закрыла лицо руками и выбежала из комнатки. Когда женщина запёрлась в ванной, из глаз побежали мелкие слёзы. Она уже давно не плакала так горько. И никогда слёзы не приносили такого облегчения, нет не облегчения, а освобождения от совершившегося, которому дать определение невозможно и не нужно. Мария Генриховна нащупала слепой рукой кран. Струя горячей воды жёстко ударила в раковину и сразу успокоилась.

Душный, тёплый туман стал заполнять комнату, плакать стало ещё легче. Мелкие слезинки осевшего тумана поползли по лбу женщины, по стенам, покрытым цветным кафелем, по большому зеркалу в серебристой оправе, и мир, отражённый этим зеркалом, сделался размытым, лишённым контрастов и ясных контуров.