Зеркало эпохи

     Много лет я возглавлял Кустанайское областное литобъединение. Согласно неписаным правилам полагалось встречаться и принимать у себя заезжих писателей, журналистов и деятелей искусства.
     Я тогда был молод, наивен и роль радушного хозяина по отношению к залетным гостям мне почему-то очень льстила. Однажды мне удалось заполучить двух тогдашних знаменитостей: драматурга Погодина, прославившегося пьесами о Ленине и режиссера нашумевшего фильма "Летят журавли” Калатозова. Я втайне надеялся, что они благосклонно проявят интерес к моим пьесам и окажут содействие в продвижении их на сцены Московских театров. За столом мои именитые гости повели себя довольно странно. Они отдали должное "Столичной”, жареным курам, печеночному паштету, студню и яблочному пирогу. Однако совершенно не замечали ни меня, ни мою жену, пожелавшую называться КОрой. Будто в комнате кроме них никого не было.
     С проявлением такого высокомерного хамства я еще никогда не сталкивался. Разглагольствовал лишь Погодин. Калатозов сохранял важный вид и отделывался междометиями.
     - Ты, конечно, помнишь, как прошел юбилей Горького. - Погодин сделал многозначительную паузу. Осушил стопку водки и закусил соленым огурчиком. После этого он продолжал. - Все прошло как-то пришибленно. Было разливанное море марочных вин и водки, горы деликатесов. Но не было среди приглашенных гостей всего лишь одного человека, но какого! Самого Самого! Хозяина!
     Распорядившись провести юбилей Горького по первому разряду, Сталин укатил на отдых в Крым. У старика был растерянный и крайне огорченный вид. Его знаменитые усы траурно свисали вниз. Горький сидел во главе длинного стола, уставленного батареей бутылок и блюдами с различными яствами, почти заслоненный огромным фикусом, и казался заброшенным, несчастным и одиноким. Возможно, только теперь он догадался о причине внезапного охлаждения к нему Сталина. И, наверное, в эти минуты вспомнил о том, что в своих письмах за границу к своей бывшей жене Андреевой он имел непростительную для опытного человека неосторож¬ность неодобрительно отозваться о жестокостях и тирании Отца народов. Как он мог забыть, что спокон веков в России вскрывались письма. И Сталин, конечно же, узнал об их содержании. Старику было от чего прийти в отчаяние и испугаться насмерть. От разъяренного Сталина можно было ожидать чего угодно. Опасаясь за свою жизнь, Горький с того юбилея стал страдать манией преследования. И совершенно обоснованно. Сталин таки сумел сократить дни жизни  пролетарского писателя. Он был на этот счет великий умелец!
     Когда Алексей Максимович скончался, Андреева приехала на его похороны. Отдав последний долг усопшему, Андреева собралась в обратный путь. Но ребята из "органов” сказали:
     - Стоп, мадам! Никуда мы вас, уважаемая, не отпустим!
     Заявление чекистов нисколько не обескуражило Андрееву.
     - Ваши подлые и коварные повадки мне хорошо известны, - сказала Андреева. - Поэтому перед моим отъездом в СССР я передала своим верным друзьям на хранение письма Алексея Максимовича, адресованные мне. И условилась с ними, что если я через две недели не вернусь в Париж, письма будут опубликованы в прессе. Там такое сообщение о гениальном вожде, что вам тошно будет. Вы наверняка, вскрывали эти письма и знаете, что я говорю правду. А если отпустите меня по добру и по здорову эти письма никогда не появятся в печати. Даю вам честное слово дворянки. И Андрееву выпустили из страны.
     Осушив очередную стопку, Погодин продолжал:
     - Я тебе не рассказывал, как Вирта отхватил Сталинскую премию? Ну, так слушай!
Тогда только что вышло постановление пленума ЦК о дальнейшем развитии сельского хозяйства. Я жил на первом этаже, а Вирта на втором. Он позвонил, чтобы я зашел к нему. Когда я поднялся на второй этаж, Вирта показал мне заложенный в пишущую машинку чистый лист бумаги, на котором было всего лишь одно слово - хлеб.
     - Это заголовок моей будущей пьесы, - сказал Вирта, - Я за нее получу Сталинскую премию.
     И получил-таки!
     Потом Погодин, не забывая подливать себе в стопочку, рассказывал как бы и нам с женой, и не нам о том, как он с Калатозовым собирали материал для фильма о покорителях целинных земель. И как он, Погодин, подзаводил блатарей, которых там было много, чтобы они подбросили ему жаргонных словечек.
     Вдруг внимание Погодина привлекли "Известия”, лежавшие на телеви¬зоре. Он развернул газету, накренил голову набок, и, устремив левый глаз куда-то в потолок, правый нацелил в газету. Впрочем, чтением Погодин занимался недолго. Через несколько минут он отложил газету в сторону, по-хозяйски разлил остатки водки себе и Калатозову. Опростав их, мои знатные гости совсем осовели. Обмениваясь многозначительными взглядами и ухмыляясь, подобно авгурам, видные деятели советской культуры принялись потешаться над наивной доверчивостью "рядовых граждан”, которые раболепно преклоняются перед "великими людьми”. Тогда как так называемые "великие люди” ничего особенного из себя не представляют. У них такие же пороки, как у всех. Погодин и Калатозов на разные лады смаковали одну и ту же фразу: ” Они-то думают…”.

*******

     Писателя Ивана Шухова я в гости не приглашал. Он нагрянул ко мне домой незвано. Я не желал приглашать Шухова, так как он низко пал в моих глазах после затеянного им сутяжничества с нашей областной газетой:
     Мы поместили отрывок из романа Шухова на целую газетную страницу. До этого Шухов публиковался во многих газетах. Я, как ответственный секре¬тарь, щедро разметил за этот отрывок большую денежную сумму, но Шухова она не удовлетворила. Вместо того чтобы сказать об это редактору, он пожаловался первому секретарю обкома партии Долболобову. Воспоследовал высочайший телефонный звонок редактору газеты. Не на шутку струхнувший шеф вызвал меня в свой кабинет и приказал утроить сумму гонорара. Напрасно я доказывал редактору, что этим самым мы ограбим остальных внештатных авторов (по существовавшим тогда служебным инструкциям, строго выделяемая областным газетам сумма гонорара распре¬делялась таким образом: сорок процентов штатным сотрудникам, шестьдесят процентов - внештатным авторам).
     Редактор настоял на своем:
     - Ты что хочешь поссорить меня с обкомом партии! - испуганно вращая глазами возопил он.
     Скрепя сердце, я вынужден был смириться.
     Шухова никак нельзя было отнести к нуждающимся. Главное его произведение - роман "Горькая линия” - переиздавался много раз. Он печатался в журналах. Выходили его новые книги. А он, как мелкий крохобор, жадно засунул руку в нищенский карман областной газеты. Писатель, гневно бичевавший пороки "загнивающего Запада”, пренебрег моральными нормами, когда дело коснулось его шкурных интересов. Мог ли я после всего случившегося уважать этого человека?
     Ко мне домой Шухова привел заведующий отделом культуры нашей газеты Валера Пустовалов. Человек небесталанный, он все же не пользовался уважением в коллективе. Он нашептывал редактору фамилии сотруд¬ников, неодобрительно отзывавшихся о нем. Был у Пустовалова еще один недостаток - он был падок до выпивки за чужой счет. Если где-то за тридевять земель намечалась даровая выпивка, наш Пустовалов готов был отмахать на попутных машинах хоть двести километров. Пустовалов сообразил, что, приведя Шухова ко мне домой, он тоже будет приглашен к столу с непременной выпивкой.
     - Яков, мне стоило большого труда уговорить Ивана Петровича, чтобы он явился к тебе в гости, - скороговоркой сыпал Пустовалов, чтобы не дать мне опомниться. - Иван Петрович
Возражал: «Незваный гость хуже татарина... То да се...»  А я возражал: «Помилуйте, Иван Петрович, нас примут с распростертыми объятиями!» А что, разве я не прав, Яков?
     Обратившись к Шухову Пустовалов добавил:
     - Яков наш литературный вождь - я вам уже говорил об этом, Иван Петрович. И он всегда рад гостям.
     - Извините великодушно меня, Яков! Ради Бога! - рокотал Шухов. - Поверьте, я не хотел. Это все он, супостат!
     Из-за того, что я не уважал Шухова, он казался мне намного хуже, чем был на самом деле. Низенького роста. С непропорционально большой по сравнению с туловищем головой - откинутой назад и как бы возлежащей на подушечке. За толстыми линзами очков глаза казались по-рачьи выпук¬лыми. Толстые мясистые губы похожи на распаренные лопнувшие сосиски.
     Должно быть, до прихода ко мне Шухов уже успел принять изрядную дозу спиртного, так как его щеки приобрели цвет перезревших помидоров.
     Валерия обрадовалась гостям. Она быстро собрала на стол. Сказала, что ей очень нравятся произведения Шухова. Польщенный почтительным вниманием Валерии, после первой рюмки Шухов стал заливаться соловьем. Смакуя пикантные подробности, он пересказывал литературные сплетни. Тот изловчился протолкнуть в издательство свою книжонку. А тот женился в третий раз. Кто завел новую любовницу, а кто развелся. Кто выбил путевку в правительственный санаторий, а кто загранпоездку. Как бы между прочим Шухов скромно сообщил о том, что уже в этом году намечен выпуск его пятитомного собрания сочинений. Валерия в который раз повторила, что ей очень нравится манера письма Шухова, что она всегда восхищалась тем, как настоящие писатели умеют тонко и верно отображать внутренний мир человека и жизненные хитросплетения.
     Изрядно захмелевший Валера Пустовалов принялся льстиво воскурять фимиам Шухову, перейдя на панибратское ”ты”:
     - Ваня, ради Бога, не подумай, что я опустился до низкопробного подха¬лимажа! Ни-ни! Я человек простой. Что на уме, то и на языке. Ваня - ты надежда советской литературы! Истинно русский писатель! Матерый талантище, вышедший из гущи народной! Ты им всем покажешь, как надо писать! И что такое настоящая русская словесность! Извини меня, конечно, Ваня, но ты, в определенном смысле, превзошел своего тезку - Ивана Бунина. Клянусь честью, я нисколько не преувеличиваю!
     Вытирая платком взопревший лоб, Шухов вяло опровергал неумеренную похвальбу Пустовалова:
     - Ну, ты, батенька, перегнул палку насчет Бунина! Я человек маленький, рядовой от литературы. Куда уж нам тягаться с генералами!
     - Нет, Ваня, я от своего мнения не отступлюсь! - хорохорился Валера. - Не позволю! Даже тебе! При всем, так сказать, уважении. Шухов - талантливейший писатель земли русской!
     - Право же, неловко получается! - кокетливо застыдился Шухов. Он совершенно раскис. - Мне у вас так хорошо, ребятки!
     Он улыбался и умильно поглядывал маслеными глазами на Валерию:
     - Вы такие милые, такие хорошие, славные! Я всегда утверждал и продолжаю утверждать - у нас в провинции замечательные люди! Отсюда, из глубины России, произрастает мощь всей державы.
     - Выпьем за золотых людей провинции и мощь державы! - заорал Валера. Валерия не отставала от мужчин и сильно опьянела. Она раскраснелась и заливисто хохотала. Во время  знакомства она назвала себя Корой.
     - Скажите КОра это, конечно же, уменьшительное имя? А как оно
произносится полностью? Корделия! Какое прекрасное имя! Что-то в нем от французских будуаров... И все-таки позвольте мне, старику, назвать вас Корочкой, которая бывает очень даже вкусной! Я вижу, здесь стоит пианино. "Ружье непременно должно стрелять в третьем акте” - не правда ли? Милая Корочка, сделайте одолжение, сыграйте для нас что-нибудь!
     Валерия не заставила долго себя упрашивать. Слегка пошатываясь, она подошла к пианино, громко хлопнула откидной крышкой и, развернув ноты, довольно уверенно исполнила "Разлуку” Глинки. После нескольких неудачных любовных историй этот романс стал для нее желанным. Закончив играть, Валерия повернулась на вертящемся круглом стуле лицом к слушателям и спросила с вызовом:
     - Ну, как вам понравилось мое исполнение?
     - Очень понравилось! - захлопал в ладоши Шухов. - Корочка, вы превосходная пианистка! Верите, у меня даже мурашки по спине пошли.
      Между ним и Корой явно наметилась кокетливая игра.
      - Между прочим, Корочка, у вас трогательно-милые детские ножки, - сказал восхищенно Шухов.
     Комплимент Шухова, а особенно, с какой двусмысленностью он был произнесен, покоробил меня. Но я должен был признать про себя его меткость. Как мне самому это раньше не приходило в голову? Старому селадону нельзя было отказать в наблюдательности. От осознания этого Шухов стал мне еще более противен.
     Три бутылки водки были опорожнены, так что дальнейшее пребывание в этом доме для Шухова и Пустовалова, как я понял, стало лишенным всякого смысла.
     - Ну, вот и все! - с искренним сожалением произнес Шухов, вставая из-за стола. - Завтра в путь-дорожку. Выеду за город на своей легковушке и скажу шоферу: «Поезжай, куда глаза глядят. Хоть на все четыре стороны!»
     - Такой свободе выбора можно только позавидовать! - сказал Пустовалов.
     - Для этого надо всего-навсего входить в "обойму”, - скромно ответствовал Шухов.
     Когда все вышли в прихожую, Шухов обратился ко мне с такими словами:
     - Разрешите, батенька, на память об этом изумительном вечере расцеловать вашу замечательную супругу.
     Я в замешательстве взглянул на Валерию, надеясь, что она обратит все это в шутку. Но она охотно подалась к Шухову. Тот, не мешкая, облапил ее обеими руками и присосался своими толстыми губами к ее губам. Это продолжалось до неприличия долго и никак не напоминало вежливый отеческий поцелуй.
     - Ай да Иван Петрович! Ай да Шухов! Настоящий мужчина! - восторженно заорал Пустовалов, приплясывая на месте.
     - Ну, вот и все, - наконец-то отклеившись от Коры, со вздохом сожаления
произнес Шухов, после чего все гости также попрощались и ушли.

*******

     Вместительный университетский актовый зал буквально трещал по швам от набившихся в него студентов. О появлении Константина Симонова возвестила вдруг вспыхнувшая у входа овация. Ее волны сопровождали писателя до самой сцены. Я сидел в первом ряду и хорошо разглядел Симонова. В своем сером костюме и узком однотонном галстуке он напоминал запыленного странника, случайно забредшего на огонек пастушьего костра в степи. Говорил он негромко, но в зале повисла такая тишина, что было слышно каждое слово. Заметно картавил. Это не было мягкое грассирование аристократа или жителя Франции - он как-то неблагозвучно спотыкался на букве ”р”. Несмотря на изъян дикции, стихи, которые он читал на память, производили сильное впечатление. "Жди меня” заставили повторить дважды. Студенты буквально засыпали Симонова вопросами. Со встречи с популярным поэтом все уходили возбужденные, с горящими глазами.

*******

     Межзональное собрание молодых литераторов, участником которого я был, смахивало на рутинное совещание партийно-хозяйственного актива. От тягучей скуки аудитория увяла. Одни дремали, другие читали газеты. Порой унылую гипнотизирующую тишину нарушал какой-то подвыпивший бузотер. Однако председательствующий властной рукой восстанавливал прежний порядок. Сменявшие на трибуне один другого ораторы продолжали монотонно бубнить по бумажке, усыпляя не только слушателей, но и самих себя. Вдруг из-за кулис легкой походкой вышла молодая очень красивая женщина. Ей тут же уступили место за столом президиума. "Ахмадулина, Ахмадулина!” - прошелестело за моей спиной. Появление Ахмадулиной разительно мгновенно преобразило восседавших за столом "манекенов”. Словно освежающим ветром с них моментально смело всю важность и дутую надменность. Они больше не пыжились, изображая из себя важных деятелей. Все они стали обычными симпатичными людьми. Задвигались, заулыбались. Лица их стали осмысленными. Такова сила истинной красоты. Ко всему прочему явление Беллы Ахмадулиной народу придало занудному совеща¬нию даже некую значительность. А вообще все это не поддавалось объяснению, относясь скорее к чему-то сверхъестественному. Во время перерыва, улучив момент, когда возле Ахмадулиной никого не оказалось, я подошел к ней, представился и принялся рассказывать о своем литобъединении. К моему удивлению, Ахмадулина слушала меня очень внимательно. Она не озиралась по сторонам со скучающим видом, что свойственно многим столичным знаменитостям, снизошедшим до разговора с провинциалами. Я так волновался, что слабо соображал, чего же собственно мне нужно от нее. Хотя конечно все объяснялось тем, что я просто хотел растянуть лицезрение красавицы на более длительное время. Кажется, Белла догадалась о причине моего замешательства, так как на ее прелестных губах заиграла мягкая улыбка. Взгляд ее выразительных черных глаз проникал в самые сокровенные глубины души. Ее певучий голос зачаровывал. Ее стройную фигуру плотно облегало элегантное платье. Оно, это платье, наверняка было скроено великим мастером портновского искусства. На одном дыхании, летучим единым рембрандтовским росчерком - из цельного куска материала. На платье не было украшений. Да они и не нужны были.
     Я запомнил напутственные слова Ахмадулиной:
     - В литературном творчестве надо непременно проявлять смелость. Надо всегда стараться быть самим собой. Никогда не лгите. Пишите только правду!
     Невесть какие новации. Но тогда эти слова Ахмадулиной показались мне мудрыми. А она сама - совершенством.
     С той поры прошло много лет. И к великому моему огорчению время изуродовало красавицу. Гляжу на телеэкран и не верю собственным глазам. Неужели особа с перекошенным ртом, с изрытыми глубокими морщинами лицом, с плаксивым голосом и есть та самая царственная Ахмадулина, которая вызывала у всех восхищение?
     В ”Дон Кихоте” Сервантес в одной из вставных новелл рассказывал о впечатлительном испанском юноше, сошедшем с ума из-за неразделенной любви. Он опустился, одичал, бродил по лесу, стеная и плача. Если бы этот несчастный смог узреть в волшебном зеркале лицо своей состарившейся возлюбленной, он бы вмиг избавился от своего безумия.

*******

     После двадцатого съезда Коммунистической партии Советского Союза во все концы огромной страны Никита Хрущев направил своих глашатаев. Они должны были на местах растолковать аборигенам, каким образом те должны воспринимать решение партийного съезда. А также поведать о кознях злодейской "антипартийной группы”. В Кустанайскую область с этой важной миссией прибыл министр сельского хозяйства СССР Мацкевич. Энергичный, жизнерадостный толстяк с хорошо подвешенным языком - таким предстал он перед участниками Кустанайского партийного актива. Партер и галерку Дома культуры до отказа заполнили представители всех районов. Никогда прежде официозные доклады не выслушивались с таким глубоким и трепетным вниманием. Мацкевич привел много сенсационных фактов. Особенно потрясли всех сообщения о зверствах Сталина и его опричников. Кое-какие сведения об ужасах сталинских застенков просачивались вовне, но вот так, официально о них узнали впервые. Прений не было. Таково было указание свыше. Полагалось выслушать доклад Мацкевича, а затем принять резолюцию, разумеется, одобряющую генеральную линию партии.
     Через некоторое время жителям Кустанайской области представилась возможность воочию лицезреть Никиту Сергеевича: в связи с необходи¬мостью дозаправки по дороге в Москву личный самолет Хрущева сделал вынужденную посадку в Кустанае. Слух об этом мгновенно облетел областной центр. На аэродром стихийно сбежался почти весь город. У трапа самолета из двух грузовиков с опущенными бортами срочно соорудили импровизированную трибуну. И над многоголовой распаренной от давки толпой вознесся невысокого роста мужик в украинской вышитой сорочке без воротника - лысый, пузатый, курносый, бородавчатый.
     Хрущев ораторствовал запальчиво и гугняво. Что-то с его носом было не в порядке. При этом он энергично жестикулировал правой рукой. Стояла жара и оратор часто вытирал платком вспотевшую лысину и красное от напряги лицо. Сбившиеся в одну огромную толпу люди слушали Хрущева с напряженным вниманием и любопытством. В кои-то веки удается живьем увидеть верховного руководителя страны! Пока Хрущев вещал о сложном международном положении, (а когда оно было простым?!), а также о развитии промышленности и сельского хозяйства, сохранялось спокойствие. Но как только Хрущев заикнулся об изъятии скота в городах и поселках, поднялся невообразимый галдеж. Послышались негодующие выкрики. Но это нисколько не смутило Хрущева. Он продолжал доказывать, как это будет хорошо, что держать коров в городах не надо, так как это ухудшает их санитарное состояние. А совхозы и колхозы смогут полностью обеспечить потребности горожан в молоке.
     Солнце зависло в зените и пекло нещадно. Зажатый со всех сторон распаленными телами я с острым любопытством вглядывался в лицо политического деятеля, которого ход событий вознес на вершину государственной власти. Я старался разглядеть в его внешнем облике нечто такое, что свидетельствовало бы о его хоть небольшом превосходстве над остальными людьми. Но ничего подобного я не узрел. Не было ничего особенного или, хотя бы, оригинального в его речи. Те же навязшие в зубах казенные выражения. Единственное, что он ярко продемонстрировал, так это бескультурье. Ударение в словах расставлял наобум. С некоторыми иностранными словами вообще не мог сладить. К примеру, слово "интенсификация” никак ему не давалось. В его произношении оно звучало, как "инсификация”.
     Будучи в Москве, я пошел на Красную площадь. Вдруг меня пронзила мысль: "Неужели всей огромной страной руководит полуграмотный мужик? Неужели не нашлось более достойных людей? Неужто и эта площадь и этот сказочный собор Василия Блаженного тоже принадлежит ему? И как же я был поражен, когда много лет спустя в "Огоньке” прочитал отрывок из мемуаров Хрущева, записанных его сыном на магнитофонную ленту. В них Никита Сергеевич представал человеком неглупым и здравомыслящим. Чудеса, да и только. Впоследствии от одного сведующего человека я узнал вот что. Сын Хрущева, Сергей Никитович, тайно переправил в США записанные им на магнитофонную пленку сумбурные воспоминания своего папаши. Затем по заказу заинтересованных лиц специалисты высокого класса сотворили из сырого материала добротные, логически связанные мемуары.
     Разумеется, никто не собирается отнимать у Хрущева его добрых дел. Он реабилитировал тех, кто пострадал от репрессий. Он раскрепостил колхозников. Нормализовал отношения с Западом. Дал некоторое послабление средствам массовой информации. И тот же самый Хрущев выслуживался перед Сталиным. И требовал суровой кары "врагам народа”. Едва не развязал атомную войну с Америкой, тайно установив ракеты на Кубе. Поучал писателей, художников, скульпторов. Организовал травлю гениального Пастернака. Поставил сельское хозяйство и промышленность на грань развала.
     При Хрущеве газеты стали интереснее, острее, содержательнее. Изменился к лучшему их внешний вид. Но типографским рабочим и журналистам, дежурным по номеру прибавилось хлопот. Из-за того, что Хрущев, как и его друг Фидель Кастро, страдал недержанием речи, почти каждую неделю нам приходилось выпускать газету на четырех, шести и даже восьми страницах. А так как в нашем распоряжении была очень устаревшая типографская техника, началась полоса ночных бдений. Для дежурных редакторов, метранпажей, корректоров и так называемых "све¬жих голов” (или ”свежих глаз” - тех, кто вычитывал газету перед подписа¬нием ”в свет”) началась каторжная жизнь. Намного усложнилась и работа секретариата. Когда по телетайпу передавали предупреждение о предстоя¬щей передаче "важного правительственного материала”, всех охватывало уныние. Это означало лишь одно - что снова где-то выступил Никита Сергеевич. Пока передадут по телетайпу текст речи, пока его вычитают в секретариате, пока его наберут линотиписты, нельзя приступать к верстке. А так как Никита Сергеевич слыл большим любителем отсебятины или, деликатнее выражаясь, импровизации, то не было уверенности в том, что набранный текст будет окончательным. Именно так и случилось в одну из ночей, которую редакционные остряки нарекли "варфоломеевской”.
     Итак, по порядку. Под грифом "литерная” по телетайпу передали  строгое предупреждение - будет передана в предварительном порядке речь Хрущева размером приблизительно на четыре газетных полосы. К двум часам ночи линотиписты ее набрали. И тут по телетайпу бесконечной чередой потянулись поправки. На такой-то полосе, в таком-то абзаце, в такой-то строке снизу или сверху следует читать так-то. После чего передавали новый текст из трех-четырех абзацев. К утру на корректорских полосах не осталось ни одного живого места. Они были испещрены, исчерканы поправками вдоль и поперек. Как корректорши могли разо¬браться в этом лабиринте, уму непостижимо! Глаза у них слезились от бессонницы. Чтобы не уснуть, бедные девушки распяливали веки четвер¬тушками спичек. А когда команда, выпускавшая газету, выбилась из сил, по телетайпу поступило указание, окончательно добившее всех: текст речи Никиты Сергеевича Хрущева со всеми многочисленными поправками отправить в разбор. И не успели выпускающие оправиться после шока, как по телетайпу начали передавать новый текст злополучной речи. Описать состояние редакционных и типографских работников обычными челове¬ческими словами было невозможно.
     Разумеется, газета вышла с опозданием на сутки. Но это не волновало вышестоящие московские инстанции. С другой стороны, огромное напряжение и нервотрепка, связанные с той ночью, конечно же, отразились на качестве тиража - возросло количество опечаток. Когда в день выпуска утром их обнаруживали, начинались дознания, поиски виноватых. Да и читатели не дремали. На редакцию хлынула лавина негодующих читательских писем, когда в слове "хунвейбины” вместо буквы ”н” предательски втиснулась буква ”й”. Количество откликов читателей на эту опечатку побило все рекорды. Но, по-видимому, она больше развеселила их, чем возмутила. А если и гневались они письменно, то видимо только ради приличия. Через день - снова куча опечаток. Атмосфера в редакции накалялась. Но когда опечатки приняли характер эпидемии, редактор собрал в своем кабинете весь коллектив - от зама до уборщицы и рассыльной. Обсуждали сообща, как быть дальше. Как поступать с провинившимися. Несмотря на подбра¬сываемые ветеранами редакции гуманные реплики типа ”С кем не бывает!” или "Надо сделать скидку на трудные условия ночной работы”, редактор был неумолим: выговор, выговор с последним предупреждением! Но наказания не изменили ситуацию. Редактор стал назначать по два дежурных редактора на один номер и по две "свежих головы”. Когда и это не помогло, шеф отстранил всех и сам встал на дежурство.
     По закону подлости во время его дежурства в тексте о пребывании Н.С.Хрущева в Узбекистане было допущено уже две опечатки, одна из которой была похабно-издевательской. В заголовке в начальном слове "пребывание” вместо второй буквы (”р”) четко обозначалась буква ”о”. Кроме того, в тексте затесалась так называемая "****ская строка”, как это называют метранпажи. И вот как это стало выглядеть: "Прибывший в Узбекистан Н.С. Хрущев совершил 8.888 оборотов вокруг Земли”. Редакцию охватила паника. Всем стало ясно, что не обошлось без нечистой силы. Все погрузились в траур. Разговаривали шепотом. В коридорах не слышен был, как прежде, смех. Сотрудники забились в кабинеты, словно в норы, и работали, как звери.
     И вдруг, по непонятным причинам, эпидемия ошибок прекратилась так же внезапно, как и началась. Сотрудники редакции понемногу приходили в себя. Стали вспоминать смешные различные истории с опечатками. Кто-то, кажется редакционный Мафусаил - корректор с дореволюционным стажем - рассказал вот что: в 1905 году в Вильно по вине наборщиков в слове "елка” вместо буквы "л” вкралась буква "б”. И вот что получилось: "Графиня Полоцкая устраивает Новогоднюю ебку”. На утро обнаруживший опечатку редактор сгреб свой саквояж и сбежал в Швейцарию. А то еще такое: якобы сотрудники Большой Советской Энциклопедии дали клятву в новом выпуске не пропустить ни единой опечатки и, кажется, им удалось этого добиться. Однако на титульном листе в заглавии вместо «энциклопедия» нагло значилось «энциклопудия». Вспомнили и менее забавное происшествие. То было в пору, когда еще не было в нашей типографии линотипов. Из-за изношенности шрифтов ручного набора в инициалах "Отца Народов” - о, ужас - вместо «И. В. Сталин» значилось "Н.В. Сталин”. Да еще на самом видном месте первой полосы - в "окне”. Опечатку обнаружила бдительная цензорша. Несмотря на поздний час, она позвонила секретарю обкома партии по пропаганде. К этому времени в типографии уже отгрохали половину тиража. В два часа ночи срочно созвали заседание бюро обкома партии. Заместителя редактора Лопухова ( к счастью редактора он был в командировке) вытащили из постели и в расхристанном виде доставили в обком. В ожидании прибытия Лопухова кто-то из дотошных членов бюро от нечего делать откопал в невышедшем номере газеты еще одну крамольную строку. В слове "Ленинград” при переносе на другую строку во втором слоге выпала буква ”р”. Получилась, что Ленин - гад.
     Доказывая свою беспредельную преданность коммунистической партии и ее вождям, соревнуясь, друг с другом, члены бюро, обличая в халатности Лопухова, подбирая самые хлесткие и обидные выражения. После словесной порки Лопухову, как коммунисту, влепили по партийной линии строгий выговор с занесением в учетную карточку. При Сталине - он год как умер - Лопухов загремел бы в тюрьму.
     Опасности подобного рода подстерегали каждого работника редакции, в том числе, разумеется, и меня, как ответственного секретаря и, впоследствии, заместителя редактора. Это все равно, что ходить по минному полю: в любую минуту можно подорваться. Особенно, если рядом окажется трусливый редактор, который, выгораживая себя, взвалит всю ответственность за допущенную ошибку на кого-нибудь из подчиненных.
     К счастью, чаша сия меня миновала - за тридцать лет работы в редакции на меня ни разу не падала тень. И я благополучно дослужился до пенсии. Мне устроили пышные проводы. Об этом заурядном событии возможно не стоило бы упоминать, если бы не посвященные мне стихотворные мадригалы.
     В нашей редакции как будто специально подобрались сотрудники с фамилиями знаменитостей: Державин, Крылов, Куприна, Суворова. Так вот это самая Суворова, литсотрудница секретариата, преподнесла мне такие вирши:
          В одной упряжке довелось
          нам поработать с ним немало.
          Но я б не против, чтоб пришлось
          мне это все начать сначала.
         
          Кляня "Верхи” на все лады,
          мы б "литерных” ночами ждали,
          и переверстку б затевали,
          оплакав все верстальщиков труды.

          Мы б спели с ним еще не раз,
          хоть иногда не в лад сходилось.
          Мы б станцевали старый вальс...
          а он на пенсию уходит.

          Все будет так же в каждом дне –
          работа, люди вроде б те же.
          Но грустно мне, так грустно мне,
          мой друг на пенсию уходит.

     В скобках замечу, что впоследствии эта особа с громкой фамилией подобным образом льстила и моему преемнику. Да еще и предала меня. Так что фактически лгать можно совершенно искренне и даже в стихотворной форме. Другой сотрудник посвятил мне сатирическое стихотворение. Вот отрывок из него:
          А как он важен в кабинете,
          когда за читкою полос,
          он тихо шепчет: "Дети, дети,
          я вас давненько перерос.

          Я написал роман и пьесу,
          рассказов кучу я создал.
          В Союз писателей пролезу
          и там устрою всем скандал.

          Широков я, широкий я!
          И вы не стоите меня!”

     Постарался и мой друг поэт Владимир Селезнев. Замредактора Пузарев, сам сочинявший стихи, возможно, из зависти чинил помехи Селезневу. Но я всякий раз умел убедить редактора в неправоте и предвзятости Пузырева и добивался, чтобы стихи Селезнева были напечатаны. На торжественной церемонии проводов на пенсию Селезнев прочитал, посвященное мне послание, которому были предпосланы эпиграфы: "Я памятник себе воздвиг” – Державин; "Я памятник себе воздвиг нерукотворный” - А.С. Пушкин; "Мне памятник при жизни полагается по чину” - В. Маяковский; "Приснилось мне, что я чугунным стал” - Я. Смеляков; ”Не ставьте памятник в Рязани” - С. Есенин. Затем следовал текст послания:
          Яков Абрамович, разрешите представиться - В. Селезнев.
          Не лаская подхалимским взглядом
          Пушкиных, Шекспиров, Мериме,
          мы с тобой стоим почти, что рядом –
          ты на ”Ш”, а я на ”С”.

          У тебя сверкает искра божья,
          нимб слепящий излучает свет.
          Вот стою я у подножья
          всех твоих шестидесяти лет

          и дивлюсь: хрестоматийный глянец
          облика не тронул твоего.
          Яркий потрясающий румянец.
          Взгляд недопустимо огневой.

          Широко расправленные плечи.
          Вихри непокорные кудрей.
          Нет, мой друг, не может быть и речи
          о какой-то старости твоей!

          Рвемся мы в грядущее, как  черти.
          Тем, как говориться, и живем.
          Что тебе бессмертье после смерти –
          заходи в бессмертие живьем.

          Заходи уверенно и просто,
          занимай одно из лучших мест.
          Жить тебе еще не мало - до ста,
          ждать тебе бессмертье надоест.

          А тебя там встретят по заслугам,
          в силу популярности твоей.
          Там займи, пожалуйста, будь другом,
          для меня местечко потеплей.

          Там тебе удобней было.
          Ты бы мной вполне доволен стал.
          Я б тебе бумагу и чернила
          вместе с пьедесталом подавал.

          Исполняя долг разнообразный –
          в сердце, будто негасимый свет –
          я носил бы твой гетеобразный
          Гоголеподобный силуэт.

          Что ж, смелее над умами властвуй
          и живи, как минимум до ста!
          Друг мой, поздравляю, друг мой, здравствуй!
          Дай-ка, подсажу на пьедестал!

     Ответственным секретарем не каждый способен быть. Да простится мне сия нескромность, уж многими достоинствами он должен обладать: отличной памятью, железными нервами, воловьим здоровьем, развитой фантазией шахматиста и архитектора, хорошими организаторскими способностями. Ответственный секретарь, в сущности, является начальником редакци¬онного штаба. В его руках сосредоточены все рычаги сложного редакци¬онного механизма. От него зависит содержание газеты и ее внешний вид, соблюдение графика выхода газеты в свет. В нашем коллективе ходила такая шутка: если отправить всех сотрудников домой, но оставить ответсекретаря и рассыльного - и газета выйдет в свет.
     На моем секретарском веку сменилось несколько редакторов. Первый мой редактор Лапшин был усидчив, трудолюбив, неробкого десятка. Из тех, кто взваливает на себя множество обязанностей. Он правил статьи редак¬ционных и внештатных авторов, словно рядовой литработник. С первой своей женой Лапшин развелся из-за ее распутства. Но и со второй женой ему не повезло по той же причине. Лапшин не желал угодничать перед вышестоящим начальством. У него было обостренное чувство собственного достоинства, а начальству это поперек горла. Они любят угодливых. И не удивительно, что первый секретарь обкома партии товарищ Амбалов постарался от Лапшина избавиться. Мотивировка? Самая, что ни на есть убеди¬тельная: при Лапшине резко снизился идейно-политический уровень газеты "Ленинский путь”. Как тут докажешь обратное?
     Пришедший на смену Лапшину Деркач хорошо усвоил ошибки своего предшественника. А может он и раньше усвоил аппаратные нравы. Как бы то ни было, Деркач считался только с Первым. И тот сразу же по достоинству оценил поведение Деркача. С заведующими отделами, а тем более с инструкто¬рами Деркач не считался. Те злились, но ничего поделать с фаворитом Первого не могли. Вступая в должность, Деркач для острастки снял с талера три статьи. Видимо на этот счет он кого-то копировал. Пришлось срочно засылать в набор новый материал. Всю неделю Деркач браковал по три макета подряд. Свои собственные статьи Деркач размножал на машинке в нескольких экземплярах, но без подписи. Раздавал их зав отделам с напутствием: ”Не стесняйтесь, правьте, как считаете нужным”. Все поправки он сводил воедино. А после перепечатки отдавал на окончатель¬ную доработку литсотруднику отдела писем Пискунову.
     Пискунов был в нашей редакции признанным стилистом. Его авторитет окончательно утвердился после того, как он очерк собкора Чурбакова с трехсот строк ужал до тридцати. И что удивительно, после сокращения заметка не только не пострадала, но стала эталоном, пройдя плавильный тигель Пискунова. С тех пор тех авторов, которые были вынуждены при верстке сокращать свои статьи, выпускающий смирял ссылкой на этот прецедент. Для Писку¬нова же его литературный подвиг обернулся лютой враждой со стороны собкора Чурбакова.
     Когда наступала очередь Деркача сочинять передовую статью в номер, он затягивал этот процесс до предела. Запирался в своем кабинете, обкладывался подшивками центральных газет и партийными журналами. Нещадно дымя папиросами, Деркач приступал к компиляжу. Несмотря на мощное идеологическое подспорье, порой у него ничего не получалось. Тогда где-то к шести часам вечера он выходил из своего заполненного табачным дымом кабинета и на ходу бросал ответсекретарю:
     - Понимаешь, ничего не вытанцовывается! Поставь в номер передовую "Правды”!
     Изображал из себя Деркач солидного человека. Но любил прихвастнуть. По его рассказам выходило так, что он был и прекрасным фотографом, и удачливым охотником, и ловким наездником. Опять же с его слов выходило, что когда он работал собкором по Красноярскому краю от "Сельской жизни”, то по оперативности утирал нос журналистским зубрам из "Правды” и "Известий” за что тем крепко влетало от их начальства. Как только первого секретаря обкома Амбалова отстранили от работы, немедленно подал в отставку и Деркач.
     Перебравшись в Москву и, благодаря высокопоставленным друзьям, возглавив сельскохозяйственное издательство "Колос”, Амбалов пристроил на тепленькое местечко и своего верноподданного Деркача. А нам выписали босса из Перми. Фамилия его была, несомненно, многообещающая - Судорогин. Внешний вид его был неказист. Тощ, рыжеволос, веснущат и конопат. У него была неприятная привычка - нервически вытирать кончиком носового платка выделявшуюся в уголках рта пену. Было подмечено, что у Судоргина с психикой не все в порядке. По простоте душевной он как-то сболтнул, что перенс сотрясение мозга, когда любовался памятни¬ком Ленину так, что на него налетел грузовик.
     Многие поступки Судоргина были довольно странными. Ему постоянно чудились заговоры. Бывало, подкрадется втихомолку к группе курящих сотрудников в коридоре и выпалит:
     - А что вы тут замышляете, о чем шепчетесь? Над чем смеетесь?
     А то подойдет вплотную к кому-нибудь и, сверля его глазами, спросит: «Как дела?» и, не ожидая ответа, отскакичит в сторону.
   Или, напустив на себя эдакую начальственную строгость, принимается распекать безо всякого повода кого-нибудь из сотрудников, а затем неожиданно расплывается в улыбке юродивого.
     Был падок Судоргин до всякого рода реорганизаций: упразднял одни отделы, произвольно создавал другие. Перетасовывал сотрудников по различным комнатам. Затеял переоборудование кабинетов. При нем редакционные летучки длились часами. На них Судоргин самозабвенно разглагольствовал о повышении идейного уровня газеты, о чувстве нового. Заканчивал он всегда одной и той же угрозой:
     - Я научу вас, как надо работать!
     Главным для Судоргина были не творческие вопросы, а формальное исполнение обязанностей. В частности, он требовал, чтобы все сотруд¬ники являлись на работу вовремя и не уходили раньше положенного. Как чиновники.
     Как только Судоргин появился в нашей редакции, он увлекся корректоршей Анфисой, весьма поблекшей девой лет под тридцать. Судоргин дотошно расспрашивал сотрудников, что за человек эта Анфиса? Какая у нее семья? Вскоре Судоргин из городской гостиницы перебрался в квартиру Анфисы. Она стала его наложницей. Анфиса по секрету подели¬лась с машинистками своими восторгами по поводу сексуальных способ¬ностей своего квартиранта.
     - Знаете, девочки, он совсем как молодой! Такой сильный мужчина оказался! Я даже не ожидала.
     Эта секретная новость стала известна всему коллективу. Но разделять Анфисиных восторгов никто не собирался. Дела в редакции шли все хуже и хуже. Появлявшиеся изредка из-под пера Судоргина опусы были до того сумбурны, что вызывали недоумение. Желая избавиться от этого неумехи, в обком направилась группа сотрудников редакции. Делегаты рассказали о ненормальной обстановке в редакции. Но в обкоме ответили так: ”Судоргина прислал нам ЦК и только ЦК вправе сместить его с занимаемого поста”. С этим недоумком, вероятно, пришлось бы маяться еще долго, если бы не вмешательство законной супруги Судоргина. Кто-то из редакционных доброхотов уведомил опальную матрону о шашнях ее супруга. Не утруждая себя проверками, экссупруга накатала жалобу в ЦК. Ее донос угодил на благодатную почву. Как раз в это время в стране развернулась очередная кампания по сохранению семьи как основной ячейки государства. Из ЦК в Кустанайский обком поступило грозное указание насчет и расшалившегося пожилого жеребчика перебросили в соседнюю область. И снова в должности редактора! Видимо, у этого недотепы в ЦК была влиятель¬ная рука. Судоргин забрал Анфису с собой. По дошедшим до нас слухам сексуальный пыл Судоргина после переезда резко остыл. Между соломенными молодоженами участились ссоры, заканчивающиеся драками. В пылу одной из стычек Анфиса огрела своего обожателя сосновым поленом.
     Хрущевская оттепель подарила нам двух стОящих редакторов - Колготкина и Вермутова. Будучи профессионалами высокого класса, они к тому же были еще и умелыми организаторами. Оба были питомцами "Известий”. Когда к руководству этой центральной газетой пришел зять Хрущева талантливый журналист Аджубей (”Не имей сто друзей, а женись как Аджубей!”) стала самой интересной и читаемой газетой Советского Союза.
У обоих этих редакторов, возглавлявших наш коллектив один вслед другого, были весьма серьезные человеческие слабости: Колготкин чрезмерно ухлесты¬вал за женщинами, а Вермутов, в соответствии со своей фамилией, злоупотреблял спиртным.    
     Еще до приезда к нам Колготкин погорел на несовершеннолетней дочери редакционной уборщицы. В отсутствие своей жены Колготкин пригласил мать и ее дочь Лизу произвести в квартире небольшой ремонт. Когда же маманя отлучилась на время, Колготкин соблазнил Лизоньку. Произошел шумный скандал. Колготкину с трудом удалось его замять. Праведный гнев матери из-за потери невинности ее дочери Колготкин умилостивил крупной денежной суммой и ценными импортными шмотками.
     У нас Колготкин донжуанствовал более осмотрительно, довольствуясь так сказать, представительницами собственной епархии. Он поочередно вступал в интимные отношения с пухленькой корректоршей Клавочкой, разбитной рассыльной Лидочкой, смазливой уборщицей Дусей, инструкторшей обкома Зинаидой. Когда же в отдел культуры пришла выпускница институтского журфака Наташа, Колготкин на редакционной летучке не постеснялся предупредить всех, чтобы никто не посмел покушаться на ее честь. Он приберегал ее для себя.
     Внешне Колготкин нисколько не походил на Донжуана. Он был жирен и близорук. Носил пенсне в золотой оправе. Когда снимал его, то растерянно мигал белесыми поросячьими ресницами и растерянно кокетливо улыбался. Несмотря на непритязательную внешность Колготкина, бабенки к нему липли. Должно быть, их привлекала редакторская должность. Колготкин много печатался. Он писал сенсационные разгромные статьи о злоупотреблениях директоров совхозов, секретарей райкомов. Почему-то мишенями для нападок он чаще всего выбирал тех, кто во время его командировок не оказывал ему должного гостеприимства и внимания. Тираж нашей областной газеты заметно возрос не только из-за разоблачений. Вся газета стала ярче, боевитей, интересней по содержанию.
     Когда кремлевские воротилы состряпали заговор против Хрущева и свергли его, немедленно попал в опалу и его зять Аджубей. Колготкин срочно созвал редакционный коллектив и на полном серьезе сделал следующее заявление:
     - Распространяются слухи, будто Аджубея пришлют в нашу область на должность редактора, то есть на мое место. Это неправда! Аджубей займет место ответственного секретаря!
     Я тогда уже был ответственным секретарем. Выслушав это сообщение, я улыбнулся и подумал: ”Ну и трус ты, Колготкин!”
     В то время об Аджубее ходили самые невероятные слухи. Один из них как раз свидетельствовал о приезде к нам Аджубея.
     Колготкин успокоился лишь после того, как Аджубея назначили редактором журнала "Советский Союз”. На радостях Колготкин рассказал эпиграмму, переданную приятелями из Москвы:
          Удивили всю Европу, показали простоту.
          Десять лет лизали жопу. Оказалось, что не ту.

     Любовные приключения сходили Колготкину с рук, пока в "Известиях” не была напечатана его статья, критикующая методы и стиль руководства первого секретаря Кустанайской области товарища Долболобова. То ли Колготкин понаде¬ялся на московских покровителей, которые всегда выручали его в трудную минуту, то ли воспользовался недостоверной информацией о шатком поло¬жении Долболобова, но как бы там ни было, на Колготкина был срочно собран компромат и он был освобожден от занимаемой должности "за моральное разложение”. Но Колготкин не пал духом. Его выручил редактор москов¬ского партийного журнала Анциферов. В свое время Анциферов, будучи в командировке в Кустанае допустил оплошность - пропьянствовал двое суток с актрисой местного театра и впопыхах обронил в ее квартире свой партбилет, который актриса передала Колготкину. Тот незамедлительно махнул на самолете в Москву и вручил потерянное в руки лично Анциферову. Такие услуги ценятся очень высоко и когда Колготкин попал в затруднительное положение, Анциферов взял его под белы руки и зачислил в свой штат. На место Колготкина прислали Вермутова. О его коварстве и вероломстве меня своевременно предупредили московские приятели.
     - С этим человеком надо быть настороже, - советовали они.
     Но по своему обыкновению я беспечно отнесся к предостережениям, не придал им серьезного значения. А Вермутов прикинулся свойским парнем, втерся ко мне в доверие.
До обеденного перерыва Вермутов был мрачен, все его раздражало. Он неузнаваемо преображался лишь после посещения обкомовской столовой. Обычно обращался к официантке с просьбой:
     - Принесите, пожалуйста, мой чай!
     Официантка понимала, о чем идет речь. Приносила и ставила перед ним на  стол стакан водки, закрашенный чайной заваркой. Осушив залпом стакан ”чая” и закусив эскалопом или бифштексом, повеселевший Вермутов отбывал к месту службы. С этого момента редакционный механизм начинал вертеться с бешеной скоростью. Покончив с делами в редакции, находящийся в превосходном настроении Вермутов приходил в типографию и, засучив рукава своей белоснежной сорочки, помогал метранпажу верстать газету.
     От занимаемой должности Вермутова освободили за систематические загулы, которые стали серьезно отражаться на деятельности редакции. К тому же он окружил себя пьяницами. После отставки Вермутов сначала стал собкором отраслевой газеты, затем редактировал районку. В конце концов он спился.
     С воцарением Бахарева коллектив редакции вздохнул полной грудью.
     Алексей Савельевич Бахарев не любил особенно утруждать себя. Не требовал этого и от других. Когда в обкоме ему поручали что-то трудное и сложное, он старался всякими правдами и неправдами отбояриться от этого задания.
     - Я же не железный! - оправдывался он.
     За ним так и закрепилась прозвище "железный”. Подобно Кутузову, Бахарев всецело полагался на естественный ход событий, предоставляя им развиваться произвольно. Он не подавлял инициативу, не мешал хорошо работать тем, кто к этому стремился. Но и лентяев не беспокоил. Бахарев был человеком уравновешенным и несуетливым. Он никогда не горячился, не выходил из себя. Однажды случилась неприятность. По недосмотру весь тираж газеты был отпечатан без подписи редактора. Бахарев никого не отчитывал. Вернул с почты газеты, которые еще не успели отправить в район, сел за стол и вместе с другими сотрудниками делал оттиски своей фамилии линотипной строкой.
     Две страсти несоразмерно владели Бахаревым: машины и женщины. Первая намного превосходила вторую. С женщинами Бахарев обходился деликатно, без лишнего шума, так, что его дородная Настасья Антоновна о похождениях мужа ничего не ведала. В машинах Бахарев знал толк. В любое время дня и ночи он без устали что-то чинил, что-то подвинчивал, что-то смазывал. Любимая тема, на которую он мог говорить часами, это сравнительные данные машин различных марок, последние технические новинки. Статьи Бахарев писал редко, иногда баловался фельетонами. Однажды он сочинил и опубликовал фельетон о непорядках в городском гастрономе. Бахарев не знал, что герой фельетона - дальний родственник заведующего финхозсектором обкома партии. Корешки-то под землей! Поди-ка, догадайся, куда они тянутся! На поверхности ничего не видать. И "железного” отправили в отставку. Его обвинили в спекуляции после того, как он продал свой "Москвич” и купил "Победу”.
     Увольнение Бахарева вызвало сожаление у всего коллектива. Несколько лет на редакционном небосклоне маячил некто Прыщов. Обком выдернул  его из районной газетной грядки. Может быть, он радушно принимал у себя в гостях кого-нибудь из обкомовцев. По крайней мере, особыми талантами Прыщов не отличался. Регулярно к праздничным дням Прыщов присылал к нам в редакцию парадные стихи, которые зав отделом культуры Пустовалов неизменно выбрасывал в корзину.
      По-медвежьи неповоротливый, Прыщов прики¬дывался простаком, но где-то в глубинах мозга у него таилась мужицкая хитринка. При том, что для повседневного пользования на его вывернутых губах запечатлелась добродушная улыбка. Как редактор он вскоре получил четырехкомнатную квартиру, государственную дачу. Для его обслуживания была выделена персональная "Волга”. Вел себя Прыщов скромно. С вышестоящим начальством в конфликты не вступал. Его сытому благополучию ничего не угрожало.
     И кто бы мог подумать, что этот карьерист, мертвой хваткой вцепившийся в преподнесенное ему не по способностям редакторское кресло и прилагающиеся привилегии и почести, вдруг ни с того, ни с сего откажется от всего этого, ради распутной бабенки, заведующей модным городским ателье Туфталовой! Причем, женщины не первой свежести. Жена Прыщова часто пользо¬валась услугами Туфталовой. Они стали подругами. Поближе познакомив¬шись с Прыщовым, Туфталова замыслила увлечь его и обобрать. Об этом своем замысле она поделилась с приятельницами.
     - Я его уведу от жены, - говорила Туфталова, - выжму из него все, что можно, а потом вышвырну вон!
     У нее было много состоятельных любовников. Все они щедро одаривали прелестницу золотыми кольцами и бриллиантами. Туфталовой удалось выманить Прыщова из его четырехкомнатной квартиры. В обкоме пытались образумить заблудшего. Стращали различными карами. Предупреждали, что если он не расстанется с блудницей, то его снимут с поста редактора. Но даже эта угроза не подействовала на него.
     Не пожелавшего образумиться Прыщова изгнали из партии, сняли с должности. Прыщов оставил своей прежней жене квартиру, мебель, вещи и уехал с Туфтановой в Новосибирск. Старый знакомый устроил его на должность литсотрудника в газету. Через два года он почему-то очутился в Улан-Удэ. Снова устроился в газету, уж не знаю в качестве кого. Там его восстановили в партию. Он развелся с первой женой и зарегистрировал свой брак с Туфталовой. Так что не только она очаровала Прыщова, но и он ее. Признаться, своим поступком Прыщов несказанно удивил меня. Я не ожидал от него подобной прыти. По складу характера, по своей заметной заскорузлой номенклатурной сути он никак не тянул на роль героя-любовника. Что-то в его поступке и поведении не укладывалось в рамки литературных закономерностей. Впрочем, это доказывает лишь то, что в любом жанре возможны исключения.
     Последний редактор, с которым пришлось мне работать до выхода на  пенсию был недавний инструктор обкома партии Мокрицын. Тип совер¬шенно бесцветный и бесхарактерный. В своей "тронной речи” Мокрицын откровенно подлизывался к коллективу.
     - Я никогда не работал в редакциях, - говорил Мокрицын. - Не кончал журфак. Но я надеюсь с вашей помощью овладеть необходимыми журна¬листскими навыками.
     Было совершенно непонятно, зачем обкому понадобился этот сомнительный эксперимент - в нашем редакционном коллективе вполне можно было, при желании, подобрать компетентного человека, способного возглавить редакцию. Нужно ли другое более убедительное доказательство тому, что обкомовцам совершенно безразлично, какова будет газета - хороша или плоха? А ведь это их ”орган”. Об этом уведомляется в каждом номере на самом видном месте, прямо под заголовком.
      Мокрицин был крайне труслив и оглядчив. Держал нос по ветру. Шагу не мог ступить, чтобы не согласовать самый ничтожный вопрос с обкомом партии. Угодничал и пресмыкался не только перед Первым, но и перед бывшими своими коллегами - инструкторами. Ни одна мало-мальски критическая статья не могла появиться на страницах газеты, пока не получала ”добро” в отделах обкома. Газета стала скучной, беззубой. Тираж ее резко сократился. Я ушел из редакции на пенсию без сожаления.
    
*******

     Мой брат после войны осел в Запорожьи. Познакомился с местной жительницей, там и остался. Когда я гостил у него, он затащил меня на встречу сотрудников местных газет с первым секретарем Запорожского обкома партии Леонидом Ильичом Брежневым. По слухам, которые, вполне возможно, Брежнев сам и распространял, его, как выходца из рядов рабочего класса, якобы, намечали в будущем на пост важного государственного деятеля. Слухи впоследствии подтвердились.
     Помощник секретаря ввел журналистов в просторный кабинет. Стены подпирали высокие стеклянные шкафы с теснящимися в них томами Карла Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина. Судя по тому, как ровненько книги были выстроены на полках, ими никто не пользовался. Обставлен был кабинет, как и все подобные кабинеты: вдоль высоких окон - длинный полированный стол красного дерева для совещаний, со всех сторон обставленный стульями. В глубине кабинета помещался массивный письменный стол. Перед ним два кресла. Над столом на стене портрет Хрущева. На полированном столе, свесив вниз ноги, восседал поэт Александр Безыменский (тот, которого Владимир Маяковский обозвал "морковным кофем”). На нем был серый вязаный свитер и большие с необыкновенными тупыми носками ботинки. Своей небрежной позой Безыменский как бы говорил: "Для вас, писак, обком - это святыня, к которой вы, представители второй древнейшей профессии, испытываете  холуйский трепет. А я, Саша Безымянский - особа приближенная, которой много чего дозволяется, так что обком для меня дом родной”. Журналисты сбились в кучу, тихо переговаривались. Никто не подошел к Безыменскому. Внезапно дверь распахнулась и к дальнему краю полированного стола медленно прошествовал красивый, грузный мужчина с необыкновенно густыми черными бровями. По моим наблюдениям, обладатели таких бровей, как правило, делают блестящую карьеру. При появлении Брежнева, а это был он, Безыменского словно ветром сдуло - он соскочил со стола, как напроказивший школьник. Брежнев удобно уселся в кресло и полувнятно пророкотал:
     - Присаживайтесь, товарищи!
     У него явно было что-то неладное с челюстью и еекоторые произносенные им слова невозможно было разобрать. Собственно говоря, и не было особой нужды вникать в содержание его выступления. Ибо о восстановлении Запорожстали, о насущных задачах дальнейшего подъема сельского хозяйства или о международном положении можно было узнать из газет. Брежнев явно старался произвести благоприятное впечатление на журналистов. Он важничал и пыжился. Особого ума он при этом не выказал. Одним словом самый заурядный человек. П позже, когда Брежнев дорвался до высшей власти и выступал с длинными речами, в них обнаруживалась та же пустопорожняя напыщен¬ность и заурядная риторика, которую он высказал когда-то перед запорожскими журналистами. Как это было принято в кремлевских верхах, для Брежнева речи составляли помощники. И он озвучивал их, как диктор. Но диктор косноязычный. Разница же состояла в том, что если обыкновенные дикторы за свой труд получали мизерную оплату, то Брежнев был самым высокооплачиваемым диктором в мире. К тому же у него была неограниченная власть и множество удовольствий.
     Брежнев был пьяницей. Когда он был секретарем ЦК Казахстана, он после пьяного загула в одной из северных областей едва не отдал концы. Секретарь обкома Соломенцев призвал на помощь медицинских умельцев, днем и ночью дежурил у постели больного. И Брежнев был спасен. Услуги Соломенцева не были забыты и когда Брежнев очутился в Кремле, Соломен¬цев был введен в Политбюро. Все делается очень просто в этом мире.
В столицах республик у Брежнева были любовницы. И когда он совер¬шал государственные визиты, по телевизору можно было наблюдать, как из толпы встречающих к нему бросалась на шею с поцелуями смазливая бабен¬ка. В газетах это выдавали, как проявление всенародной любви к генсеку.
     Рассказывают, что когда он был политруком на пресловутой Малой Земле, то не давал проходу медсестрам. Объективности ради надо сказать, что у Брежнева были некоторые неплохие человеческие качества. Об этом свидетельствует случай, рассказанный мне одним милиционером.
     - Моя верхняя ступенька, до которой я дослужился, чин капитана. Когда до пенсии оставалось два года, коллеги по работе из добрых побуждений перевели меня на престижный участок - Кутузовский проспект. Там проживало правительство и члены их семей. Друзья рассчитывали, что за два года я дослужусь до майора. В материальном отношении это означало прибавку к пенсии. Когда я приступил к исполнению своих служебных обязанностей, некоторые жители пожаловались на владельцев собак, не следящих за своими питомцами, гадящими в детских песочницах. Я встал пораньше, надел форму. Захватил с собой папку, чтобы, когда понадо¬бится, акт составить. Прихожу. Вижу, какая-то молодая особа свою собачку вывела прогулять. Величиной та собачка с годовалого бычка. Потом смотрю, бычок испражняется в детскую площадку. Подхожу к особе, козыряю. Так, мол, и так, гражданка, почему ваш песик нарушает? Особа ничуть не смущается и посылает меня по известному адресу. Я продолжаю культурненько так вразумлять: «В песочнице играют дети!»
     «Какие дети?!» - фыркнула особа: «Щенки!» И тут жеа прокуренным хриплым голосом скомандовала: «Фас!»
     Не ожидая, пока бросившаяся на меня псина изорвет в клочья милицей¬скую форму, я выстрелом из пистолета уложил ее на месте. Возле меня моментально возникли какие-то люди в штатском. Я и глазом не моргнул, как на моих руках оказались наручники. Оказалась, это была дочка Брежнева - Галина. Меня, конечно, разжаловали, посадили в тюрьму. Я ждал приго¬вора суда. Но Брежнев, как мне передали, сказал: ”3а собаку человека не сажают”. А мог и не сказать. Меня выпустили на свободу. Но звание не вернули. Потерял, что имел.
     Первый секретарь Кустанайского обкома партии Долболобов считался другом Брежнева. Когда-то их дороги пересеклись и они вместе пьянство¬вали. Долболобов всячески афишировал свои дружеские связи с генсеком и умело использовал их в корыстных целях. Регулярно получая от Брежнева поздравительные телеграммы в связи с днем рождения, Долболобов демон¬стрировал их каждому встречному и поперечному. Чрезмерное злоупо¬требление алкоголем и разврат подорвали могучее здоровье Долболобова. Бывший ветеринарный фельдшер, выбившийся в большие партийные боссы, значительную часть года отлеживался в комфортабельных покоях кремлевской больницы. Оттуда по телефону он давал руководящие указания своим заместителям. Как ни странно, длительное отсутствие Долболобова благотворно сказывалось на хозяйственной деятельности Кустанайской области. Разгадка заключалась, видимо, в том, что он не мешал естественному ходу событий. Поэтому вовремя выполнялись планы поставок государству сельскохозяй¬ственной продукции. Бойко шло промышленное и жилищное строительство. Расцветала торговля. Население области не испытывало недостатка в товарах и продовольствии.
     Выписывался Долболобов из кремлевской больницы и приезжал домой аккурат к уборочной кампании, осенью. Вот тогда-то он разворачивал бурную деятельность. Как всякий ловкий аппаратчик, Долболобов был искусным интриганом. Время от времени он запускал в обращение слух о том, что он якобы находится на смертном одре. Делалось это чтобы узнать, кто из ближайшего окружения начнет хаять Долболобова. Доносчики информировали Долболобова о недоброжелателях и он немедленно расправ¬лялся с ними. Своими постами секретари райкомов и директора совхозов были лично обязаны Долболобову. Только этим и объяснялась безграничная преданность благодетелю. Накануне инспекторских наездов Долболобова секретари райкомов вызывали к себе директоров совхозов и без стеснения предлагали каждому из них выложить кругленькую сумму наличными. Существовал и другой патриархальный обычай. Когда Долболобов с женой отправлялся на курорт, секретари райкомов в полном составе съезжались в аэропорт и вручали Хозяину конверт с деньгами. По пятьсот рубликов с носа.
     На содержание семьи Долболобов не тратил ни копейки. Свежевыпеченный хлеб поступал из пекарни. Колбасы и другие копчености - с мясо¬комбината. Свежую рыбу поставляли рыбацкие артели. Сахар, конфеты, печенье - кондитерская фабрика. Одежда и обувь приобретались по занижен¬ным ценам на базах. В пригородном совхозе, директором которого был зять Долболобова Чмыхалов, выгуливались корова и стадо овец. Иногда в знак особенной преданности кто-нибудь из директоров совхозов притаскивал на кухню Долболобова говяжий или свиной окорок. Считалось особым шиком преподнести кровоточащее мясо обернутым в новенькую белоснежную простынь.
     У Долболобова были три дочери, такие же невзрачные, как его толстомя¬сая супруга. Тем не менее, благодаря высокопоставленному папаше, все они были удачно выданы замуж за красавцев-мужчин.
     Случилось так, что муж младшей дочери Долболобова - Ксении, директор Пригородного совхоза Чмыхалов, посмел закрутить роман с миловидной молодой женщиной - главным агрономом совхоза. Ксения прознала об измене мужа и пожаловалась на него отцу. Тесть был взбешен.
     Сам Долболобов частенько пьянствовал в обществе красивых обкомов¬ских официанточек или не менее красивых девиц специального назначения. Девицы эти предназначались для утех важных московских гостей. Поэтому каждой из них предоставлялась двухкомнатная квартира в личное владение. Так что рыло самого Долболобого было сильно в пуху. Но когда дело косну¬лось его дочери, Долболобов выступил в роли ревностного поборника нравственности. Он нагрянул в совхозную контору под  конец рабочего дня. Ворвался в кабинет Чмыхолова и, не стесняясь секретарши - дверь была распахнута, до крови избил своего зятька. После "отеческого внушения” Чмыхалов две недели отлеживался дома, залечивал побои. Когда Долболобов перешагнул пенсионный рубеж, над его головой сгустились тучи. Кому-то понадобилось его место. В Москву посыпались сигналы от краевого начальства о том, что Долболобову по состоянию здоровья пора уступить место более молодому, а, значит, более энергичному деятелю. Проведавший об этом Долболобов - у него в Москве были свои инфор¬маторы - пожаловался своему дорогому другу на то, что его пытаются спихнуть с занимаемой должности. Тогда Брежнев якобы сказал своим помощникам:
     - Все мы старые, все мы больные. Пусть еще поработает на благо любимой Родины.
     И Долболобова оставили в покое. Но не оставила его в покое взявшаяся за него всерьез болезнь. Может быть, сказались треволнения в связи со слухами об отставке. Как бы то ни было, но Долболобов вскоре помер.
     Приемником Долболобова назначили Завальнюка. В полном соответствии со своей фамилией, Завальнюк всего за три года умудрился развалить народное хозяйство Кустанайской области. Для свершения подобного "подвига” Завальнюк обладал всеми необходимыми данными: тупостью, ослиным упорством, маниловским прожектерством и бешеной энергией маньяка. Начал он свою деятельность с того, что приказал снести целый жилой квартал. Среди прочих строений в том квартале был пятиэтажный дом, на капитальный ремонт которого было истрачено много средств. Но что советскому помпадуру денежные затраты? Не из своего же кармана! А еще Завальнюк распорядился перетащить бронзовый трехмет¬ровый памятник Ленина с площади перед облсоветом к зданию обкома партии. Это тоже влетело в копеечку.
     Взойдя на престол, Завальнюк устроил кадровую чехарду. Постепенно он отправил в отставку всех секретарей райкомов и директоров совхозов. Новые назначения совершались без учета деловых качеств и компетентности того или иного лица. Завальнюк мнил себя великим знатоком сельскохозяйственного производства. Нашу газету он буквально наводнил своими длиннющими и пустопорожними статьями. В них Завальнюк давал рекомендации труженикам села, как и когда сеять, каким образом культивировать почву, какие необходимо вносить удобрения, каким способом убирать урожай. Кроме своих статей Завальнюк принуждал редактора печатать пространные постановления обкома партии по сельскому хозяйству. И наша газета постепенно превратилась в сельско¬хозяйственный бюллетень.
     Процесс написания Завальнюком статей был таков. Сперва инструктора собирали для нее факты. Затем помощник стаскивал их в кучу. Это сырье  отправлялось на доработку нашему заместителю редактора. За свой труд замредактора добился от Завальнюка новой квартиры. Но это между прочим. Пожалуй, ни одно стихийное бедствие - засуха или затяжные дожди не причинили столько вреда хозяйствам, сколько руководящие указания первого секретаря обкома, за исполнением которых он тщательно следил. Два года кряду Завальнюк заставлял руководителей районов и хозяйств убирать пшеницу только раздельным методом. То-есть сперва скашивать хлеба на свал и лишь затем обмолачивать валки комбайнами. В Сибири хлеба поспевают поздно, к холодам и ненастью. Хлеба на огромных площадях скосили на свал. А пока ждали их созревания, зарядили дожди. Колоски в валках выпустили ростки и словно нитками пришили валки к стерне. Так было два года подряд. Из-за дурацкого упрямства Завальнюка, который не желал учиться на ошибках, были допущены большие потери зерна, не говоря о низком качестве проросшего зерна, которое нельзя было использовать для производства муки. Здесь надо пояснить мотивы поведения Завальнюка. При раздельном способе уборки можно получить больше зерна, чем при прямом комбайнировании. И тогда авторитет Завальнюка в глазах начальства неизмеримо возрос бы. Но для этого была необходима хорошая погода. А ее не получишь по заказу.
     На Завальнюка жаловались в Москву. Жалоб было очень много. Но в области побывал Михаил Сергеевич Горбачев - тогда еще просто работник центрального аппарата. Завальнюк устроил ему царскую встречу. Ублажал он и других визитеров из ЦК. Вероятно, это каким-то образом сказалось на отношении к жалобам.
     И все же Завальнюка через несколько лет пришлось отправить в отставку. Его бурная деятельность дорого обошлась государ¬ству. Что ж тут удивляться тому, что с продовольствием в стране всегда было по выражению партработников "напряженка”.

*******

     Когда журналистская командировка привела меня в Ленинград, я пришел к знаменитому режиссеру Георгию Товстоногову и взял у него интервью. В имени Георгий заключена суровость, сдержанность и академичность. Именно таким и предстал передо мной Товстоногов. Он был, как говорится, застегнут на все пуговицы невидимого мундира. Массивное лицо его было, как бы высечено из серого мрамора. Режиссер сидел в кресле за письменным столом не горбясь. Он непрерывно курил сигарету за сигаретой. День выдался пасмурным, как это часто бывает в Питере, и от сигаретного дыма тесный кабинет Товстоногова казался мрачным и неуютным. По натуре своей я человек неробкого десятка и, как мне кажется, умею общаться с людьми самых разных общественных слоев. Но в присутствии великого человека я не то, чтобы оробел, но ощутил какую-то вяжущую скованность. Товсто¬ногов буквально подавлял меня своей монументальностью.
     Беседа складывалась трудно, натужно. Я не ощутил с его стороны никакой заинтересованности. Возможно, я и не заслуживал ее. Грешным делом я даже пожалел, что напросился на встречу. Но сказано же: «Назвался груздем - полезай в кузов!» Пытаясь хоть как-то растопить лед отчуждения, я ляпнул что-то вроде того, что и в далекой сибирской стороне его хорошо знают и ценят. На маэстро это не произвело ни малейшего впечатления. После нескольких моих вопросов Товстоногов строго заметил, что обо всем этом при желании я мог почерпнуть необходимые сведения из написанных им книг, а также из обильной литературы о нем. С чем я смиренно согласился и в эту минуту подумал: «Наверное, близким людям тоже трудно общаться с ним». Косвенным доказательством этому мог служить развод Товстоногова со своей женой. Впрочем, разве только один Товстоногов развелся! Не смотря на прочитанную мне нотацию, Товстоногов все же снизошел до рассказа о себе, о сыне, который довольно успешно поставил в качестве режиссера несколько пьес. Как бы между прочим, без тени любования Товстоногов подчеркнул, что его устраивает любой актерский состав. У него с актерами нет никаких проблем. Этим самым Товстоногов как бы намекал на то, что уход из театра таких гигантов, как Смоктуновский и Юрский нисколько не отразился на качестве поставленных им спектаклей. Ведь оставался он, Товстоногов. А это главное. Для Товстоногова также не существует проблем с репертуаром. В связи с этим он шутливо заметил, что способен поставить спектакль по передовой статье "Правды”. Охотно, с явным удовольствием поведал о поставленных им за границей спектаклей. Невладение иностранными языками, разумеется, создавали некоторые неудобства и трудности в работе с актерами. Однако на конечных результатах это нисколько не отражалась. Свидетельство тому - множество похвальных рецензий. Товстоногов особо подчеркнул, что по своему характеру он очень требовательный и даже беспощадный к актерам.
     - Мое кредо, - сказал Товстоногов, - строжайшая дисциплина и порядок. В этом отношении я диктатор. Не допускаю ни малейшей расхлябанности, ни малейших поблажек. Подобный подход к делу, разумеется, не всем актерам нравится. Но иначе добиться чего-нибудь стоящего невозможно.
     Во время нашей беседы в кабинет неслышно вошел человек неброской внешности. С подчеркнутым выражением почтитель¬ности, которое, однако, не могло скрыть замаскированной подспудной неискренности, он сообщил Товстоногову, что оформил путевку в Ялту и приобрел билет на самолет. Товстоногов бархатисто-барским басом побла¬годарил его. Когда человек вышел, Товстоногов пояснил, что он каждый год отдыхает в Крыму и предпочитает тамошние дома отдыха всем прочим. Товстоногов добавил, что нуждается в одиночестве для того, чтобы расслабиться и набраться новых сил.
     Настала минута прощания. Товстоногов черкнул несколько слов на  театральном бланке и, подавая его мне, сказал:
     - Вероятно, вам захочется побывать в нашем театре, посмотреть несколько спектаклей. Обратитесь с этой запиской к администратору. Он выдаст вам контрамарки.
     Я посмотрел "Кроткую” по Достоевскому. В ней темпераментно провел свою роль Борисов. В Чеховском "Дяде Ване” блистали Басилашвили, Лавров и Лебедев. Поставленная сыном Товстоногова "Любовь под вязами” О’Нила тоже смотрелась неплохо, однако сценическое воплощение её намного уступало отцовским спектаклям. На всех спектаклях зал был заполнен до отказа. Было заметно, что зритель здесь постоянный, горячо преданный театру.
*******

     Русланова прибыла на гастроли в Кустанай на закате своей артисти¬ческой карьеры. Как, впрочем, и другие знаменитые артисты. Ну, хотя бы, оперный певец Дормидонт Михайлов со своим могучим басом, немного отдающим церковным ладаном.
     Обвиненная властями в незаконных валютных операциях, Русланова несколько долгих лет провела в лагерях. А народ её помнил и продолжал любить, несмотря ни на что. Надо признать - у народа удивительное чутьё на настоящий таланты! А Русланова, как и Шаляпин, редкостной цен¬ности самородок. У неё настоящий певческий дар, задушевная искренность, умение передать характер каждой песни. И что я очень ценю у исполнителей - отчётливое и выразительное произношение слов. Многие оперные певцы мало того, что не располагают красивым голосом, так ещё и слова произносят невнятно. А вспомните Шаляпина - у него каждое слово отчеканено. То же самое у Руслановой. Но Шаляпины и Руслановы рожда¬ются один раз в столетие. На сцену Русланова вышла в ярком русском народном наряде. Пела голосисто, звонко, залихватски, с задором, свойственным только ей одной. В антракте я заглянул к Руслановой в артистическую уборную. Сердце моё учащено билось от волнения. Я сумбурно выразил своё восхищение великой артисткой. Она тоже благодарила меня за что-то. Густой слой грима на её лице, конечно, не мог скрыть ни морщин, ни возраста. Но глаза Руслановой поблескивали так молодо, так ярко, что о возрасте как-то забывалось. Ни суровая ссылка, ни долгая разлука со зрителями не смогли погасить в этой женщине её бьющую родниковым ключом жизнерадостность. От Руслановай слегка попахивало шампанским и дорогими духами. С какой-то детской непосредственностью Русланова призналась:
     - Перед выходом на сцену я для храбрости выпиваю бокал шампанского. Как это всегда делал мой бог - Шаляпин.
     - Вы оба великих певца! - убеждённо заявил я.
     - Голубчик, вы мне чрезмерно льстите! - Русланова весело засмеялась. - Я 
обыкновенная певица. А Федор Иванович - гений. Талант от Бога! Равных ему не было, нет и не будет.
     Прозвенел первый звонок.
     - А вы, миленький, правильно поступили, что похвалили меня. Артистов надо хвалить при жизни. Они так мнительны, так беззащитны и слабы! Всё время сомневаются в себе, в своих возможностях. Их надо всячески поддерживать.
     Прозвенел второй звонок.
     - Ну, голубчик, мне пора на сцену.
     Русланова глубоко вздохнула, словно вспомнила о чём-то пережитом, подала руку на прощание и добавила:
     - Спасибо за добрые слова. Дай вам Бог здоровья и удачи!
     Когда я выходил из комнаты, Русланова махнула рукой на прощание.
     Русланова ещё несколько лет выступала на телевидении, пела по радио. Вскоре она умерла. И тут, словно плотину прорвало - все наперебой стали восхвалять Русланову. При жизни надо бы, при жизни! Права была Русланова.

*******

     Выпало мне встречаться с композитором Покрассом, певцами Гнатюком и Гуляевым, киноактрисой Ладыниной. В своё время Ладынина была знаменита не меньше, чем Любовь Орлова. После авторского вечера в Кустанайском Доме культуры Ладынина пригласила в свой гостиничный номер нескольких сотрудников редакции, в том числе и меня. После весьма скромного полуночного застолья с бутылкой портвейна, Ладынина взяла гитару и исполнила несколько романсов. Все они были грустного свойства. Русая прядка волос траурно свисала над гитарным грифом. Видимо, разрыв с кинорежиссером Иваном Пырьевым, снимавшим её в нескольких нашу¬мевших фильмах, надолго погрузил Ладынину в тоску. Пырьев предпочел ей молоденькую смазливую Лионеллу, промелькнувшую в фильме Пырьева "Братья Карамазовы”.

*******

     Интервью у Аллы Пугачёвой я брал в компании с журналистами рижских газет, радио и телевидения. В то время я одной ногой стоял в Кустанае, а другой - в Риге. И готовил материал для областной газеты.
     На встречу Пугачёва прибыла с большим опозданием. Это вызвало желчные комментарии редактора юрмальской газеты. Роптали и другие журналисты. Но когда Пугачёва заняла место за столом, все обиды, как рукой сняло. Рядом с ней сидел очень красивый, бледный до нездоровой желтизны, молодой человек лет тридцати на вид. Вид у него был вялый, безразличный. Мой сосед слева шепнул, что это очередной любовник Пугачёвой - Кузьмин. Это несомненно, раз уж они появляются везде вместе, выступают вместе и, следовательно, спят вместе. Как бы то ни было, но сочиненная Кузьминым  и исполненная им совместно с Пугачёвой песня ”Две звезды” - превосходна.
     Есть люди вызывающие у публики какой-то особо острый интерес. К ним, несомненно, относится и Алла Пугачёва. Всё, что связано с ней, никого не оставляет равнодушным. У Пугачёвой много поклонников. Но немало и недоброжелателей. Эти последние не прощают ей независимого поведе¬ния, называя это заносчивостью, высмеивают проявляемые ею вульгар¬ность и эпатаж.
     В этот раз на Пугачёвой было строгое черное платье с глубоким вырезом. Поверх него был накинут серый блузон. Из-под рыжеватых локонов выглядывали пытливо-умные глаза. На бледном лице выразительный бойцовский задор. Держалась Пугачёва раскованно. Она непрестанно курила. Некоторые вопросы журналистов вызывали у Пугачёвой кокетли¬вую улыбку, при которой обнажались зубы со знаменитой щербинкой.
     Я спросил Пугачёву, чем объяснить, что зрители, отправляясь на её концерты, ожидают какого-то чуда?
     - Вы правы, - сказала Пугачёва, - зрители почему-то ожидают от меня чего-то необыкновенного, даже сверхъестественного. Это заставляет меня напрягаться из последних сил. Вообще-то, в наше время сценические чудеса осуществляются при помощи сложной электроники и радиотехники. Но важнее другое. Когда я выхожу на сцену, а на меня тысячами глаз смотрит зрительный зал. Он живет, шевелится, дышит. Сколько лет выступаю, пора бы привыкнуть – ан, нет! Каждый раз выхожу на сцену, да так сильно волнуюсь, словно перед поединком на смертельной дуэли. И когда в конце представления вскипает шквал аплодисментов, одобрительные возгласы - в душе моей рождается нежность и любовь ко всем людям. Вот это, наверное, и есть чудо.
     Мне удалось задать Пугачёвой ещё один вопрос.
     - Я знаю, - сказал я, - что вы относитесь отрицательно к выяснению подробностей личной жизни. А между тем Пушкин не был бы нам так близок и дорог, если бы мы не знали о его жизни буквально всё.
     На это Пугачёва ответила так:
     - У поэтов автобиография - это их стихи. Моя автобиография - это мои песни-монологи. О радостях, сомнениях, огорчениях, бедах. Слушайте мои песни и вы будете знать обо мне всё.
     Я бросил взгляд на Кузьмина. На его лице сохранялось всё то же выражение тягостной скуки. Допрашивали Пугачёву долго, с пристрастием. Вдруг она взглянула на часы и, затолкав недокуренную сигарету в жёсткую пачку "Мальборо”, с улыбкой произнесла:
     - Я не шахматистка, но у меня постоянный цейтнот. Всё на бегу, всё на лету! Но я не жалуюсь. Эта бестолковая суетная жизнь по мне. Всех вам благ. Приходите завтра на мой концерт!
     Мы с Верочкой побывали на концерте. На сцене вихлялись в судорожных корчах гитаристы и клавишник. Через некоторое время к ним присоединилась девчонка в серых колготках и белой распашонке до колен. Отсюда, с балкона огромного спортивного зала, она казалась маленькой куклой. И лишь после того, как куколка запела, выяснилось, что это Алла Пугачёва. Иные песни были так себе. Другие - хорошие. Третьи - очень хорошие. С каждой новой песней власть артистки над зрителями всё больше возрастала. Закончился концерт громкими аплодисментами. В репертуаре Аллы Пугачёвой было несколько песен Раймонда Паулса. Мне нравится его мелодичная музыка. И мне захотелось познакомиться поближе с её создателем.
     Учтя горький урок общения с Товстоноговым, я прежде, чем встретиться с Паулсом, посетил городскую библиотеку. Там кое-что подчерпнул. Многое мне подсказала книжка Яниса Петерса, друга Паулса. Мне удалось поймать Паулса в вестибюле здания, где размещался комитет Латвийского телевидения и радиовещания. Здание это стоит на Домской площади. Паулс наотрез отказался давать интервью, ссылаясь на занятость. Но я сразил его наповал вот таким доводом - негоже, мол, отказывать корреспонденту из далекой Сибири в непродолжительной беседе. Я сидел в тесной комнатушке, за столом - напротив Паулса. На его лице сохранялось выражение неприветливой замкнутости. Холодные голубые глаза его глядели на меня сурово. В уголках рта залегла иронически-страдальческая гримаса. Был он отчужденно собран и элегантен. О Паулсе у многих знающих его сложилось устойчивое мнение как о человеке замкнутом, с тяжелым характером. Правда, Пугачёва решительно опровергает это мнение. По её словам Паулс лёгкий, добродушный, веселый и остроумный человек. С ним легко работать. Каким-то образом мне всё же удалось расшевелить моего сдержанного собеседника. Паулс чуточку оттаял. В консерватории строгий преподаватель упрекал Паулса в том, что после того, как он сыграл на рояле, клавиши пахнут танцплощадкой. Упрекал не без основания: в то время строптивый ученик увлекался ритмичными джазовыми мелодиями. Я был наслышан о прежнем увлечении Паулса спиртным. В этом ему не уступала его первая жена. Паулс играл на пианино в ресторанах и кабаках. Там, разумеется, его обильно угощали коньяком и водкой. Соседи по квартире часто встречали Паулса в непотребном виде. Помогла Паулсу справиться с алкогольным недугом его вторая жена - одесситка Элана. Она проявила большое терпение и настойчивость. Разумеется, сам Паулс выказал волю в борьбе с вредной и опасной привычкой. В беседе со мной Паулс был откровенен, когда сам затронул эту деликатную тему. Лана настояла на том, чтобы муж лег в больницу. Там  ему однажды поручили упорядочить картотеку пациентов. Кого там только не было! Видные профессора, художники, архитекторы, инженеры. И Паулс сказал сам себе: «Дальше так не пойдет! Надо бросать пить!» И бросил. А чтобы не подвергать себя соблазну - дьявол не дремлет - водил дружбу только с непьющими. Вот так же решительно Паулс покончил с курением. Однажды сказал жене: ”Вот это последняя сигарета!” Воткнул ее в пепельницу и больше никогда к сигаретам не прикасался.
     Наша беседа с Паулсом растянулась на два часа. Он рассказал о своей совместной работе с Аллой Пугачёвой. О своем увлечении в молодости американским композитором Гершвином. О своей тяге не только к джазовой, но и классической музыке. О своей дружеской поддержке молодых латышских певцов и музыкантов.
     Однажды у меня произошла случайная встреча с Паулсом на Юрмальском взморье. Был пасмурный день. Дул сильный ветер. Людей на взморье было мало. Вдруг я увидел быстро шагающего мне навстречу Паулса. В плаще, с поднятым воротником. Он напористо вышагивал с заброшенными за спину руками. Выражение лица его было хмурым и сосредоточенным. Что-то в облике его было от Наполеона. Уверенность в себе и щемящее ощущение одиночества. А еще – нежелание общаться с кем бы то ни было. Полная самодостаточность. Он шел мимо, не взглянув на меня. А я долго смотрел ему в след. И было мне отчего-то грустно.

*******

     О встрече с Вией Артмане в театре ”Дайле” мы договорились загодя. Когда в условленное время в вестибюле ко мне стала приближаться молодая стройная женщина, я не сразу признал в ней знаменитую артистку. По моим прикидкам, она должна была выглядеть намного старше. Но, видимо, годы не властны над этой прелестной женщиной. Глаза её возбуждённо поблес¬кивали. Свою речь она оснащала остроумными замечаниями. Беседовать с ней было легко и приятно. Казалось, я знаком с ней давно. Отец трагически погиб ещё до появления Вии на свет. Её мать, юная вдова, из-за материаль¬ной стесненности была вынуждена переехать из Тукумса в Ригу. Здесь она поступила в услужение к богатым людям.
     Театральными представлениями Вия начала увлекаться с детства. Повзрослев, почти все заработанные деньги тратила на билеты в театр. Она горячо мечтала стать актрисой. И, в конце концов, мечта её осуществилась. Ей повезло, она стала ученицей основателя национального латышского театра Эдуарда Смилгиса.
     С выигрышными и интересными ролями Вие Артмане тоже повезло. Об этом красноречиво свидетельствует один лишь перечень: Эбигейл в «Стакане воды», Элиза Дулитл, Нина Арбенина, Элен Безухова, Джульетта, Екатерина Вторая. Самой большой своей творческой удачей Артмане считает исполненную ею роль Юлии Ламберт в двухсерийном телевизионном фильме, поставленном кинорежиссером Стрейчем по роману Моэма "Театр”.
     Артмане привязана к земле. Бывает, родственники уже спят, а она все копается на огородной грядке при свете электрического фонарика. Фантастически чистоплотна. Даже смертельно уставшая не присядет отдох¬нуть, пока не уберет квартиру. Артмане умеет и любит стряпать, придумы¬вать новые блюда. Увлекается вязанием.
     - Вот этот свитер, что на мне, называется "Чужие страсти”, - смеясь, сказала Артмане. - Я его связала в лечебных целях из собачьей шерсти во время съёмок фильма "Чужие страсти”.
     На прощанье Артмане подала мне руку и пошла в свою гримерную. Ей надо было подготовиться к спектаклю. А у меня сохранилось праздничное настроение, вызванное кратким общением с подлинной Юлией Ламберт - женщиной умной, ироничной, остроумной, талантливой и обаятельной.

*******

     Знакомство с поэтом Давидом Самойловым состоялось благодаря посещению курсов латышского языка. Самойлова привел в аудиторию милейший Юрий Иванович Абызов. Складом своего характера - уютного, домашнего - Абызов напоминает добродушного и хлебосольного барина. Мне нравятся стихи Самойлова. Особенно посвященные историческим событиям, а также Пушкину. Ну и, конечно же, стихи военных лет. Добротно сработанные, можно сказать классические.
     Войдя в аудиторию, Самойлов снял с себя пальто и серую шляпу. На нем был коричневый бархатный пиджак, серые вельветовые брюки. Усаживаясь за стол, приставил к нему массивную резную трость. Самойлов был невысокого роста, плечист, коренаст, лысоват. Лишь над ушами немного волос. Над верхней губой птичьим крылом свисают седые усы. Лицо обветренное, бронзовое, как у моряка. Над дугами очков густые тёмные брови. Спокоен, нетороплив. Общее впечатление - уставший от жизни старик. За все время ни разу не улыбнулся.
     Чтение стихов Самойлов сопровождал замечаниями. Вот некоторые из них:
     - Мне хочется, чтобы я не только прочитал вам стихи, а вы мне из вежливости похлопали. Я хочу услышать о ваших сомнениях и надеждах. Ведь передо мной молодая аудитория.
     - Родился я в Москве. Стихи начал писать рано. У меня всегда было огромное уважение к поэзии. Особенно к Пушкину. Воевал четыре года. Приобрёл большой опыт. Ранен в Берлине. Больших чинов не добыл, но меня это нисколько не огорчает.
     - В настоящее время много людей умных задним числом. Например, кое-кто утверждает, что надо было писать стихи так, а не эдак. То есть, совсем по-другому. А мы были ортодоксальным поколением. Когда же наступило время, при котором было запрещено выражать в стихах то, что думаешь на самом деле, я отложил написанное в сторону. В то время я принял, наверное, правильное решение - посвятить себя переводам. Это замечательная школа для поэта. В настоящие время хорошие стихи буквально тонут в огромных ворохах мусора. Мои современники - поэты Коган, Слуцкий, Наровчатов, Глазков, Луконин все попали в энциклопедию.
     - Поэзия не профессия. Её трудно запрограммировать. Занятие поэзией сродни хождению по канату. Если сорвешься, то расшибешься в лепешку. В связи с этим вспоминается анекдот. Старый еврей объявил всем, что пройдет по канату, натянутом на большой высоте между двумя башнями. Собрался народ. Конечно, я никогда не ходил по канату, сказал старый еврей. Конечно, я разобьюсь. Но у меня нет другого выхода. Семья, дети, мне надо их содержать. Тогда народ закричал: ”Не надо, не надо! Мы дадим тебе денег”. И старику не пришлось взбираться на канат.
     Слушатели отнеслись к Самойлову с благожелательной вежливой почтительностью, как обычно относятся к патриархам. Снова и снова требовали читать стихи. Задавали много вопросов. В частности, об его отношении к современным поэтам, кого он любит, а кого нет. Он удовлетворил любопытство аудитории. О Евтушенко отозвался с некоторой долей иронии, снисходительно.
     - Евтушенко, - сказал Самойлов, - вроде барометра общественного настроения. Если ему разрешили полететь в Америку, значит, идеологические тормоза ослаблены.
     Меня задело мнение Самойлова о Высоцком:
     - Когда схлынет ажиотаж, Высоцкого забудут, - сказал Самойлов.
     Я хотел встать со своего места и поспорить с Самойловым, но передумал. К чему расстраивать старого человека. Прощаясь, Самойлов сказал:
     - Ну, все, ребята! Кажется, я и так вас умучил своими стихами.
     В своей записной книжке я сделал несколько беглых набросков Самойлова. Какие-то характерные черты удалось схватить.
     Через год или через два после этой встречи из Пярну пришло известие о смерти Самойлова. В этом эстонском городке поэт прожил с семьей последние пятнадцать лет. "Последний представитель поздней Пушкинской плеяды” - так отозвались литературные критики на смерть поэта.

*******

     Была у меня в Кустанае мимолетная встреча с писателем Алдан-Семеновым. Он провел долгие годы в колымских лагерях. О тех пропащих годах не распространялся. В послевоенное время рассказывать о лагерях было опасно. Мы сидели в заурядном ресторане, пили водку, закусывали гуляшом. Алдан-Семенов декламировал свои стихи на память. Когда автор читает свои стихи под водочку, они производят на слушателя особенно сильное впечатление. Одно стихотворение меня потрясло, оно свидетель¬ствовало о неистребимой жизнестойкости автора, побывавшего в аду сталин¬ских лагерей. В памяти сохранилось только две строчки: ” Если жив ещё - борись, смерть настигнет - не сдавайся!”

*******

     Знавал я некого Анова. Это псевдоним от укороченной фамилии Иванов. Очень сдержанный, какой-то ординарный, тусклый. Подарил несколько своих книг с посвящениями. Все они о Октябрьской революции. Принялся как-то читать - больше двух страниц осилить не смог. Скукотища! В старости Анов увлекался балеринами. Они снисходительно позволяли ему поглаживать свои худенькие плечики.
    
*******

      В студенческие годы я подрабатывал в гарнизонной воинской многотиражке. Отделом культуры в газете заведовал некто по фамилии Каганов. Интеллигент до мозга костей. Он мне симпатизировал. Однажды пригласил в свою холостяцкую квартиру. Угостив меня чаем с конфетами и печеньем, он прочитал для меня рассказ Чехова. То была простенькая история о проститутке, попавшей в затруднительное положение. Она пришла на прием к одному из своих клиентов, дантисту, в надежде отдолжить немного денег. Но, смутившись, отдала последние свои гроши за визит. Впоследствии она выкрутилась и даже разбогатела. Читал Каганов медленно, с выражением. Передо мной открылись такие психологические глубины, от которых дух захватывало. И такой от рассказа повеяло мудростью, такой человеческой тоской по чему-то несбыточно прекрасному, что хотелось плакать. Ни до этого, ни после ни один артист художественного слова не производил на меня такого сильного впечатления, как Каганов. Он сумел каким-то образом приоткрыть некую литературную тайну. Я люблю Чехова. Но после Каганова полюбил его ещё больше.

*******

      В заключение я должен сказать, что встречи с интересными личностями обогатили мой мир и в очень большой мере являлись стимулом к написанию многих моих сочинений.