ТАК ЭТО БЫЛО - автобиография и статья Мальчишки

My Autobiography
Февраль 2005 года (по просьбе Irine)

Я родился 23 июля 1918 года (по старому стилю) в городе Вытегра Олонецкой губернии (теперь Вологодской области) в семье кучера и конюха Корсакова Ефима Захаровича — в многодетной семье — в качестве пятого ребёнка. В нашей семье было 6 мальчиков и 1 девочка. Мы жили довольно бедно. Папа был Георгиевским кавалером, дважды раненым во время японской войны. Он не мог быть крестьянином в районе Белозерья, где отец, мой дед, собирался выделить ему своё хозяйство. Поэтому мой отец переехал в Вытегру и устроился кучером при фирме «Громов и Ко» и по совместительству конюхом (и шорником). Это было в начале ХХ века. Тогда единственным транспортом для фирмы, которая занималась лесоразработками в районе Обонежья, было использование лошадей.

Мама была домохозяйкой, но она имела опыт работы горничной в хозяйских домах. И она использовала этот опыт, воспитывая своих детей по образу и подобию тех семей, в которых она приобрела опыт работы горничной. Так, например, мне не давали права бегать по дорогам, двору и траве босиком. Я везде был обутым, в чулках и лифчике. И надо мной смеялись дети, которых не одевали. Они ходили босыми. Я помню, что меня одевали в матросские костюмчики, как господских детей, хотя я был только сыном кучера. Эта подробность повлияла на моё будущее, ибо внушила мне стремление учиться и стать инженером.

Всё остальное в моей жизни мало отличалось от жизни моих друзей-мальчишек. Я всё-таки снимал туфельки (ботинки) и бегал по траве, по земле вместе с друзьями, носился, как все дети.

Пришло время школы. Я пошёл в школу после того, как мне исполнилось 8 лет. Тогда это было нормой. Особенно запомнился мне 1927 год, когда я учился во 2-м классе, и умер брат Коля от чахотки. Ему было 17 лет. Он стал жертвой спорта.
Я уже писал о том, как меня заставляли идти с иконой во главе похоронной процессии. Поэтому повторяться не буду.

 Смерть Коли потрясла не только меня, но и братьев: Ваню, который жил в Питере, и Сашу, который жил в Кеми. Видимо, они хотели отвлечь маму от отчаяния после потери Коли, и мы всей семьёй поехали в Кемь. Это надо было на речном пароходе ехать из Вытегры до Вознесенья. Там пересаживаться на озёрный пароход и по р. Свирь до Лодейного поля, где сесть на поезд «Ленинград — Мурманск» до Кеми. Помню, что нас вёз в Кемь брат Иван, а в Кеми нас ждал брат Саша.

Запомнил три случая своего пребывания в Кеми.
Удивлен был тем, что в разгар лета в Кеми под поленницей был лёд. Лёд был и под опилками, что лежали возле козла для пилки дров. Меня поразило то, что на стадионе возле дома, где жил Саша с семьёй поморов, красноармейцы долго бегали, очень долго. Я не мог себе представить, чтобы человек так долго мог бегать! Я же играл в лапту и знал, как быстро человек задыхался при беге.

Потом мы сели в лодку и вышли в Белое море ловить треску. Я поймал треску и был поражен тем, что у неё есть голова — я же видел треску в Вытегре, в магазине, и она была без головы! Я хотел искупаться в Белом море, но отказался от этой затеи после рыбалки: вода была просто ледяной в разгар лета!
 
Потом фирма «Громов и Ко» прекратила своё существование и превратилась в «Севзаплес», произошла реорганизация. Папу уволили, и он уехал на шлюз № 30 Мариинской системы в село Александровское, что в 30 км от Вытегры.

Мы жили в большой четырехкомнатной квартире, занимали половину первого этажа двухэтажного дома. Маме было тяжело жить в квартире, где страдал её сын Коля и умер. Кроме того, она скучала по папе. И она приняла страшное решение: бросить отличную квартиру и с двумя детьми (мной и Валей, которому было 7 лет, т. к. это было в 1929 году) поехать к папе в село Александровское.

Хорошо помню, что нам негде было жить. Поэтому нам выделили комнату в школе, и мы там жили до тех пор, пока не построили дом для нашей семьи. Мы там жили чуть больше года, но у меня остались замечательные воспоминания об этом небольшом отрезке времени моей жизни. Так, мы в переменке около школы, которая находилась в лесу, играли с белками, которые бегали от нас.

В школе я любил петь под аккомпанемент на фисгармонии учительницы Рубаевой. Рядом с нашим домиком был фельдшерский пункт, которым заведовал очень хорошо и аккуратно одетый фельдшер Иван Савич с галстуком. Он меня дразнил за мою пионерскую форму и внушал мне мысль о том, что я плохой пионер. Я очень обижался на Савича.

Напротив нашего домика было большое здание технического участка. В этом здании трудился и жил молодой инженер-водник. Он каждое утро делал гимнастику. Мне это очень нравилось — наблюдать за его упражнениями. Потом, уже в старости, я вспомнил об этой хорошей привычке и тоже стал регулярно делать гимнастику.

Как-то к нам приехал в гости брат Саша. Мы с берданкой папы ходили в лес и видели много белок. Саша хотел их стрелять, но я упросил этого не делать. И Саша со мной согласился.

В нашем классе учился мальчик — эстонец Арвид Кольман. Их дом был недалеко от Невского озера. Один раз мы с Арвидом прогулялись до его дома, и я видел, как Арвид ловил хариусов. Среди учеников моего класса было и несколько финнов, латышей. Запомнил одного — Андрея Балода.

В школе я дружил с финкой Этлой Питайнен и русскими братьями Грязновыми, а также с Алёшей Дьяконовым. Мы как-то ходили к старому петровскому шлюзу. Я удивился обилию рыбы там, причем крупной.
Но поймать её было нельзя: со дна шлюза проросли кусты, в которых леска путалась.

Потом, во время финской войны, судьба столкнула меня со штурманом Алёшей. Он меня не узнал и не захотел со мной разговаривать, ибо я не был летчиком, а только авиатехником. В то время между летчиками и авиатехниками были недружелюбные отношения. От этой встречи одноклассников у меня остался до сих пор неприятный осадок.

Между Рубяком и Александровским находился каменный канал. На зиму из него спускали воду. И школьники вместе с родителями бродили по обнажившемуся дну и ловили рыбу, которая не успела уйти с водой. Помню, как-то я поймал налима и принёс маме.
 Папа заказал мне лыжи у знакомого столяра. И на этих лыжах я зимой катался с берегов канала до фарватера. Так я научился стоять при езде с гор и даже прыгать с небольших трамплинов.

Запомнился мне ещё один поход из Александровского в Анненский мост. Мы с мамой посетили Валю, который лечился в скарлатинном изоляторе. Об этом я уже писал, рассказывая о неудачах в жизни Вали.

Потом папу перевели опять в Вытегру, и мы поселились в 1930 году в кучерскую, которая находилась около шлюза № 1 Мариинского канала. В том домике жили две семьи, имея общую кухню. В домике было 4 больших и одна небольшая комната, в которой пахло дёгтем и хомутами. В этой комнате хозяином был мой папа — шорник.

Домик стоял на острове, на котором были дома, где жили «господа»: Жеребцовы, Заорские, Афанасьевы. Следует отметить, что советская власть пришла в Вытегру с большим опозданием.

Недалеко от нашего домика потом, когда я приехал в Питер, через 5 лет, приехала семья Паршиных, старшая дочь которых — Надя — в 1948 году стала моей женой.
Я жил на островке в замечательных условиях. Со мной играли лучшие ребята и девушки города, дети образованных инженеров и врачей. Это были ребята из семьи Заорских: Володя, Юрий и их неродной сын — Авенир Максимов. С ними всегда был Ростя Минорский — сын самого лучшего городского врача. Они были для меня примером во всех отношениях. Мы играли в березовом парке, купались на пляже у шлюза у дома Заорских.

Когда я только научился плавать, мы, ребятишки, которые жили на правом берегу реки Вытегры, переплывали реку и шалили на пляже у господ. Там тогда жили Афанасьевы. Кстати, Афанасьев в своё время создал Вытегорскую электростанцию около дома. Она теперь стала музеем. Их дочь потом уехала в Москву, получила высшее образование и стала генеральшей. Она дружила до самой смерти с Инной Волковой.

Жители — господа островка — нас изгоняли с пляжа, и мы бросались в воду, уплывая от преследования. Мы были нагишом, и это их третировало.

У Авенира Максимова появился первый в городе подвесной американский мотор, на котором он ездил на озеро. Другие охотники и рыболовы шли туда на вёсельных лодках под парусом, на вёслах или тягой по бечевнику или прицеплялись к буксируемым баркам, которые позволяли им доплыть до обводного канала. Оттуда до озера было только 2 км.

Братья Заорские и Авенир Максимов окончили ЛИИВТ, став инженерами-гидротехниками. Я больше всего играл с Юрой до тех пор, пока их папу не перевели на Тихвинскую систему, а потом в Москву. Их папа преподавал в Военно–инженерной академии и стал её профессором.

В нашей дружной компании были ещё и девочки: Таня Жеребцова, Ирина Розина, Галя Теровская, Инна Волкова и др.

Ростя Минорский окончил Горный институт в Ленинграде и участвовал в ВОВ, где потерял руку. После ранения он приезжал в Вытегру, заходил к маме, справлялся обо мне. Я в это время учился в Москве в Жуковке. После Ростя уехал в Ленинград, а затем в Москву, где жила его тётя, вдова, Заорская Мария Кузьминична, мама Юры.

Ростя был хорошо знаком с моими школьными товарищами, которые учились в Питере в Химико–технологическом институте, — Мишей Лантратовым и Васей Кузнецовым — вытегорами. Как–то Миша при встрече со мной, подполковником ВВС, сказал о неудачной жизни Ростислава в Москве: он работал инженером по лифтам в каком-то ЖЭКе в Москве. И я заехал как-то к вдове Заорской, которая жила около американского посольства. Она меня узнала, хорошо приняла и сообщила, что Ростик умер от уремии. Много мне она о нём рассказала, а также о том, что её выживают из её квартиры соседи — пьяницы. Юра служил на Украине в ВДВ, он был полковником. Юра не мог помочь маме. Потом вдова оставила квартиру в Москве и переехала в Нижний Новгород к пасынку Авениру Максимову и там жила до конца дней своих. Я долго переписывался с вдовой, ибо она знала мою маму. И мне было интересно общаться с ней, женщиной, которая родилась в конце XIX века и дожила до конца ХХ века.

К тому времени Юра демобилизовался, ушел в отставку и получил хорошую современную квартиру на ул. Жукова. Мы с ним переписывались, пару раз был у него в гостях, познакомился с его женой, дочерью. Так я узнал от него, что он часто бывал в Риге, что курировал строительство гостиницы в Рижском аэропорту, но не знал, что я живу в Риге и ни разу не заглянул ко мне. Мы даже замыслили поездку в Вытегру, но нам встретиться не удалось: мы были там с Васей Кузнецовым и уехали, а он был там после нас. Потом меня дочь известила о смерти Юрия, а затем в Нижнем Новгороде умер и Авенир Максимов.

Красавица Таня Жеребцова и совсем юная Ирина Розина уехали с родителями в Ленинград. Там Таня влюбилась в военного летчика и вышла за него замуж. Но тот её предал.

Семья Жеребцовых ещё в то время, когда она жила в Вытегре, а потом и из Ленинграда, приезжала регулярно летом отдыхать на берегу Онежского озера (ближе к Вознесенью) в село Жабеницы до тех пор, пока были живы хозяева дома: банщик и смотрители маяка. Однажды их встретил там мой друг по островку Володя Юдин.

 Действительно, я провёл детство ещё и с Володей Юдиным, Вовкой Коленовым, Володей Гавриловым. Все они погибли во время ВОВ. Остался живым, но израненным. Володя Юдин, который после ВОВ жил в Вытегре, попробовал много профессий, в том числе он был лесным пожарным — парашютистом. Однажды я встретил его на рыбалке на озере Копичном (что около Онего-озера). Он был егерем. Володя овдовел. За ним приехали его дети и увезли куда-то. Судьбы его я не знаю.

О неудачной любви Тани Жеребцовой я узнал от Ирины Розиной. Первый раз после Вытегры я увидел Иру в Питере. Она была хорошей пловчихой и тренером пловцов. Потом я увидел её уже в Риге с мужем, военным, физкультурником, и даже была тренировка в бассейне под открытым небом около острова Кипсала (теперь этого бассейна уже нет). Потом мужа Ирины перевели в Одессу, откуда она прилетала хоронить сначала маму, а потом и Таню Жеребцову.

Галя Теровская (Чикулова) стала врачом. Она вышла замуж за паренька из Анданы (что севернее Вытегры на 30 км). Там стоит Анданский маяк. Муж Гали недавно умер в чине подполковника Советской армии. Она так и живёт в Питере. Я с ней переписывался.

До 1935 года учился в Вытегре. Я учился в 4-й и 5-й вытегорских школах. Закончил 9 классов Вытегорской образцовой школы, которая славилась высоким уровнем подготовки ребят и девчат, которые её оканчивали.

Я был активистом в школе. Пел в хоре, занимался гимнастикой, играл на гармони на танцевальных вечерах (был гармонистом № 2), был членом учкома по спортивно-массовой работе. Первым сдал норматив по лыжным гонкам на 10 км и тем дал старт массовой сдаче норм школьниками.

 Сотрудничал с несколькими библиотеками в качестве главного составителя каталога книг, участвовал в постановках пьес. Так, играл роль князя в постановке пушкинской «Русалки» в качестве драмы в костюмах оперы, которую ставил Малый оперный театр в Питере. Мало кто знает, что я изготовил в 1933–34 годах самодельные крылья и совершил неудачный спуск с Красной Горки, чуть не сломав себе шею. Так я рвался в авиацию.

 Но так мечтали об авиации все ребята.

Когда я жил в двухэтажном доме на углу ул. Энгельса и Зиновьева, я дружил с интересными ребятами. Среди них был мальчик старше меня — Ваня Куков. Он был племянником народовольца Рысакова, который бросил первую бомбу в царя Александра II, которая разрушила карету на берегу Фонтанки (храм «Спас на крови»), но пощадившую царя. Царя убила вторая бомба террориста Гриневицкого. Из-за этого страшного для России теракта отцу Вани Кукова власти приказали изменить фамилию на Куловых, что и было сделано. Дом Куловых был напротив нашего. Они жили зажиточно. В их доме снимал комнату русский поэт Николай Клюев, который прославлял в своём творчестве русский Север.

Ваня познакомил меня с творчеством Джека Лондона, ибо у Вани были приложения к журналу «Вокруг Света». Я начитался романтики Джека Лондона и сам стал романтиком на всю жизнь, как Ваня Кулов, так и другие наши друзья.

Поразительно то, что село Александровское, в котором я жил более года, является интереснейшей точкой в географии того края. В этой точке не зря был поставлен ещё в царское время памятник, водораздел двух рек: Вытегра потекла к северу, а Шексна — к югу страны. Император Петр Великий решил воспользоваться этим обстоятельством и построить водную систему сообщения реки Шексны (т. е. Волги, по сути) с Онежским озером. Ему это сделать не удалось. Его мечту осуществила императрица Мария, возведя на свои средства так называемую Мариинскую систему, о которой в своё время заговорил мир. Постепенно система эта становилась неудобной, ибо рос тоннаж судов, а шлюзы (их там 30) были небольшими.

Только при советской власти со второй попытки на её месте был создан Волго-Балт, в создании которого активно участвовал мой тесть, генерал-гидротехник Степан Андреевич Паршин. Кстати, моя дочь Ирина некоторое время жила в Вытегре со своими бабушкой и дедушкой.

После создания Волго- Балта семья Паршиных возвратилась в Ленинград, откуда в своё время после окончания ЛИИВТа прибыл С.А. для участия в эксплуатации устарелой Мариинской системы. Там я впервые увидел старшую дочь Паршина — Надежду. Это было, кажется, в 1936 году. Памятник теперь из Александровского перевезен в город и поставлен около бывшего шлюза № 1, который стал музейным экспонатом. Мы жили в 10 минутах ходьбы от этого места на «островке», который я описал в этом повествовании.

Мой романтизм сначала сводился к тому, что я стал подражать «морскому волку из Сан-Франциско» — Джеку Лондону, — и каждое лето нанимался матросом на небольшой буксир, который тянул на буксире небольшие баржи по шлюзам Мариинки. Так я делал в течение нескольких лет. И даже плавал на буксире перед поступлением в Ленинградский Политехнический институт (тогда ЛИИ, Ленинградский Индустриальный институт). Очень долго описывать те переживания, которые я почувствовал в то время, когда был матросом и даже помощником капитана (я, может быть, это сделаю после), но я получил большой жизненный опыт, полезные на всю жизнь знания.
Кроме того, все мы стремились стать советскими авиаторами.

Успешными в этом смысле были Ваня Кулов и Саня Павловский. Они раньше нас завершили обучение в Вытегре (может быть, даже не доучившись до конца, до окончания полной средней школы в объёме 9 классов, т. е. ушли после 7 классов) уехали в Ленинград, поступили в ФЗУ, окончили и попали по спецнабору ЦК ВЛКСМ в ВВС КА. Да, они стали пилотами: Ваня — лётчиком-истребителем, а Саня — лётчиком-бомбардировщиком ВМФ. Меньше повезло мне. Я заканчивал 9-й класс и заранее подал запрос в ЛИИГВФ и ЛИИ, но мне отказал ЛИИГВФ сразу: мало лет ещё, надо рекомендации ВЛКСМ и т. д. Тогда я решил подождать год и поучиться в Вытегре: ожидали организации 10-го класса и в Вытегре (в Питере они давно работали).

Я сделал рейс по шлюзам Мариинки до Андрея — шлюза — и прошел до канального устья. Там я был один — и матрос, и капитан. И допустил оплошность: дал команду «Вперёд», не подтянув буксир. В результате намотал буксир на винт. Это ЧП надо специально описать. Это я сделаю потом.

Когда нас буксир притащил к конторе речников, я увидел маму. Она ждала меня с плохими известиями: «Десятый класс открываться не будет. Готовься и поезжай в Питер, поступай хоть в ЛИИ, хоть в педагогический, хоть в авиаинститут, хоть в медицинский. Увольняйся!»
Мне удалось с трудом уволиться. Я сохранил расчетную книжку того времени, где сказано: «Уволен за отказ от работы».

Итак, я засел за подготовку к вступительным экзаменам в ЛИИ. Занимался весьма добросовестно. Папа помог мне тем, что достал у кого-то лодку напрокат. Я после изнурительных занятий садился в лодку и терзал себя греблей. Заниматься рыбной ловлей у меня уже не было ни времени, ни желания, ни сил.

Кстати, мои друзья и я были удачливыми рыболовами. Вероятно, этому способствовал мой папа. Он рано вставал к лошадям и садился на плот с удочками. Он никогда не уходил домой без улова на уху, на пироги, на жаркое. Из волос конского хвоста плёл замечательные лески. Тогда ещё не было современных лесок.
По примеру папы и я пристрастился к рыбалке. Сначала я ловил на мух салагу, которую в России зовут уклейкой. А потом я стал ловить щук на салагу. Пока салага была живой, она шевелилась на щучьем крючке, и на неё нападала щука. Если салага мертвела, то рыболов имитировал её живость, слегка покачивая удочку. Это называлось у нас «качанием щук». Так вот, я преуспевал в этом «качании щук». Моих щук и щурят мама использовала для ухи и пирогов. Она знала, что я себя в состоянии прокормить, тем более что мы жили на островке, окруженном водой.

Однажды я загорал на пляже «каретника», что стоял рядом с плотом и конюшней. И вдруг кто-то закричал, что тонет девочка, которая играла на плоту. Я бросился её спасать, нырнул под неё и спас. Это была девочка Минеева. Потом, через 30–40 лет в Риге, в РКИИГА, я учил студента Минеева, сына спасенной мною девушки. Однако проверить это мне не удалось.

Когда я уезжал в Ленинград на вступительные экзамены в ЛИИ, мама просила не жить и не питаться в семье моего старшего брата Ивана, который жил в центре города — на Лиговке, 44 — в прекрасных условиях и при хорошем обеспечении. Мама не ладила с его женой и с самим Иваном. Я расположился в студенческом общежитии Наркомтяжа на Лесном проспекте и Флотовом переулке, который потом сыграл в моей жизни очень важную роль. В этом студгородке нам, абитуриентам, предоставили хорошее размещение со студенческой фабрикой кухней.

Я успешно сдал экзамены и был принят на ОТФ ЛИИ с перспективой потом перейти на факультет «Энергомаш» на специальность «Паровые и газовые турбины». Я нашел себя в списке принятых при условии, что мне обеспечат стипендию и общежитие. Это было очень нужно, ибо в 1935 году была отменена карточная система. Я получал стипендию 110 рублей и мог купить примерно столько же килограммов хлеба на свою стипендию. А общежитие давало мне возможность не стеснять многодетную семью Вани (у него было 3 комнаты на двоих взрослых и четверых детей).

Кстати, со мной вместе поступал Миша Лантратов, но он всегда страдал от плохого владения русским языком и провалил письменную работу. Миша сразу успел поступить в Химико-технологичесакий институт, в который сразу и по любви к химии поступил другой мой одноклассник — Вася Кузнецов.
 
Потом они стали большими специалистами по электрохимии. Вася стал ректором УПИ (Уральского Политеха), а Миша — зав. кафедрой химии ЛЭТИ им. Попова. Оба участвовали в ВОВ. Были ранены, давно уже умерли. Я до конца их дней поддерживал с ними дружеские отношения. А с Васей я даже съездил в Вытегру, Петрозаводск и посетил КИЖИ. До сих пор переписываюсь (2005 год!) с вдовой В.А. Кузнецова — Крымаковой Еленой Евгеньевной. Она живёт в Свердловске (Екатеринбурге) с двумя сыновьями, внуками и правнуком.

Однако судьбе было угодно, чтобы я проучился в ЛИИ до 7 октября 1935 года. Нас, студентов-комсомольцев, заставили пройти медкомиссию по набору в ВВС КА.
Я честно проходил медкомиссию, пропускал уроки, ибо хотел стать либо лётчиком, либо, по совету одного хохла, проситься в «Воздушную Акадэмию». Однако в лётчики я не прошёл. Мне отметили в карте «умеренное плоскостопие». Как будто я собираюсь в пехоту, где много шагистики! Однако я был наивен и чего-то ждал. Ушлые питерские ребята не хотели идти в армию, т. к. презирали военных, называя их «войной», не любили, думая, что в армию идут самые необразованные и тупые. И они лихо «косили» от набора в ВВС, говоря, что «у меня тётя живёт в США» или что «я выхожу из ВЛКСМ и не хочу служить в армии». Мандатная комиссия с этим считалась и таких сразу браковала, отбирая самых рафинированных комсомольцев. И попросил меня зачислить в Жуковку, ибо я уже студент. До чего же я был наивным, ибо приказ требовал набирать в основном специалистов, с тем чтобы поднять образовательный ценз авиаторов.

Комиссия обещала мне выполнить мою просьбу и, конечно, обманула. 7 октября 1935 года меня отвезли из Сосновки на Петроградскую сторону Ленинграда. И я стал курсантом авиатехнического военного техникума с трёхлетней программой обучения. Он тогда назывался ЛАТКУ и помещался в бывшем Кадетском корпусе, кузнице кадров русской армии, в которой, кстати, учился фельдмаршал Голенищев-Кутузов.

Нас, студентов, выделили в особые группы, в которых мы изучали высшую математику, углублённо изучали английский язык и, вообще хорошо нас готовили по авиационным дисциплинам. Там я приобщился к гимнастике, стал значкистом ГТО 2-й степени, что позволяло бесплатно посещать футбольные матчи на стадионе им. Ленина, что находился почти напротив ЛАТКУ. В ЛАТКУ мне было поручено на уроке английского языка доложить в качестве дежурного по классу о посещаемости на уроке Главкому ВВС КА Алкснису Якову Ивановичу. Он обещал нас использовать для закупки самолетов и моторов в США, которая планировалась в ближайшие годы.
Во время обучения в ЛАТКУ я многому научился и во многом проверил себя.
 
Например, я прошёл 20-километровый форсированный марш в противогазах летом в лагерях около города Пушкина (бывшее Царское, потом Детское Село), участвовал в 50-километровом лыжном походе с полным снаряжением, прыгал на лыжах с трамплина в (?) три раза, прыгнув на 30 м и только на третий раз устояв. Я стал приличным гимнастом на брусьях, перекладине (турнике), кольцах, гимнастическом коне (прыжки и мёты).

Так, я научился делать стойку на кистях и долго не позволял себе забыть эту привычку!

После окончания ЛАТКУ меня направили в 7-й КИАП, в Пушкин, авиационным техником на самолёты-истребители того времени — И-15 бис. Я жил тогда в общежитии военных авиаторов у Орловских ворот.

В 1939 году наш полк перелетел в Одессу во время воссоединения Западной Украины и Западной Белоруссии к СССР. Я летел на бомбовозе ТБ-3 в передовой бригаде по обслуживанию истребителей на промежуточных аэродромах: Зябровке, Умани. Мы в боях не участвовали.

После возвращения из Одессы нас отправили к финской границе, где мы вступили в ноябре 1939 года в финскую войну. На аэродром в Ваммельярви (теперь, кажется это Горьковское) мы перешли на И-153 («Чайка»). На «Чайке» был более мощный мотор и убиралось шасси. Наш аэродром находился на бывшей финской территории. При господстве ВВС КА мы несли мизерные потери. 12 марта 1940 года война закончилась. Полк вернулся в Пушкин. Я отравился и попал в пушкинский лазарет. Он был развёрнут в стенах Лицея, где учился великий Пушкин. За финскую войну я получил первую правительственную награду «За боевые заслуги». Она позволила мне ездить в трамваях бесплатно. Вообще, я до 1990 года ездил в трамваях и автобусах бесплатно. А в 1998 году я получил это право уже как гражданин, которому более 80 лет.

Летом 1940 года лётчики нашего полка осваивали на И-153 ночные полёты. И вдруг нам приказали лететь на аэродром Керстово, что около границы с Эстонией. В это время наши войска входили в Эстонию, Латвию и Литву, а наши ВВС были на аэродромах в резерве. Это продолжалось несколько дней. Вскоре нас ве
рнули в Пушкин, где лётчики продолжали совершенствоваться в ночных полётах.

Однако вскоре полку приказали лететь в район Выборга на аэродром Суур-Мерийоки, где мы обосновались надолго, совершенствуя учёбу лётного и инженерно-технического состава. Нам с коллегой техником по электрике и приборам выделили комнату в одноэтажном финском домике, в котором жила семья авиатехника с детьми, на берегу реки Суур-Мерийоки. Мы хорошо холостяковали. Ездили на автобусе из Тиенхаары (так назывался наш посёлок около аэродрома, где мы жили) в Выборг, Курвел, где часто устраивались танцы, в том числе и ночные, ходили в русский драмтеатр, питались в ресторанах, ибо позволяла зарплата.

В начале 1941 года полк перевели в лагерь для отработки УБП (учебно-боевой подготовки) в Яппиля. И вдруг меня в составе группы авиатехников, электриков, радистов, оружейников срочно отправляют в Горелово на военный аэродром под Ленинградом. Сразу после приезда нам дали задание собирать новые истребители МИ-3, которые изготавливали в Москве, грузили на платформы (фюзеляж, рядом два крыла — консоли). Это были совсем другие по компоновке, скорости, потолку самолёты, не похожие на полупарапланы И-153.
 
Нас торопили со сборкой. Около нас мелькали не только высшие инженерные чины, но и большие начальники — политработники. В начале июня 1941 года некоторые из них говорили (почти шепотом), что нам скоро предстоит… война с Германией (!). Мы недоумевали: недавний пакт о ненападении это ведь исключал!

Наконец машины 15-го ИАП (нас перевели из 7-го КИАП с И-153 в новый полк с МиГ-3) были собраны, и лётчики стали осваивать на них полёты днём. Сколько восторга получили лётчики от нового самолёта, ещё не зная, что он был создан по правительственному заданию, предназначен для боёв на большой высоте, а немцы навязали нам бои на малых высотах, где господствовали Ме-109, а МиГ-3 были… утюгами, их безжалостно сбивали. Однако лётчики их быстро освоили. В ночь с 21 на 22 июня 1941 года мы поехали через Ленинград в Пушкин на проводы белых ночей. Поздно ночью мы вернулись ночевать в Горелово и легли спать.

И вдруг трубят тревогу! Мы не хотели вставать, ибо знали, что самолёты без боекомплектов, они не были собраны, и продолжали спать. Только потом в сознании возникла мысль, что началась война с фашизмом.

Мы побежали на аэродром, разрулили самолёты по окраине аэродрома. Ждём команд.
Поступила команда группе МиГов лететь на аэродром в Карелии, где мы были в лагерях и оставили там свои И-153. Там мы стояли до осени и работали на подступах к Ленинграду. Потом перелетели в Яппиля и оттуда — в Ленинград, на Комендантский аэродром. В это время немцы замкнули кольцо вокруг Ленинграда. Началась блокада…

Где- то у меня есть дневник того времени. Его стоит приложить к автобиографии.
Вскоре мы получили приказ перелетать на аэродром Касимово, что находится севернее Ленинграда. С этого аэродрома наш 153-й ИАП действовал, защищая Ленинград, до марта 1942 года. Мы жили в огромной землянке недалеко от стоянки истребителей. Летный состав жил в более комфортных условиях в населённом пункте. Его берегли от бомбёжек и штурмовок немцев и финнов. Если во время финской и начала ВОВ мы сами рыли землянки и делали это плохо, то потом землянки оборудовали спецы из БАО (батальон авиационного обслуживания). В нашей землянке было даже электроосвещение от аккумуляторов, дежурный автоматчик, мы спали с постельным бельём, а не в одежде. Автоматчика дежурного у нас учредили не зря, т. к. на другом, соседнем аэродроме финские разведчики перебили весь инженерно-технический состав эскадрильи. Я несколько раз ездил в Ленинград к Морской академии Крылова, где находилась авиарембаза, которая ремонтировала наши МиГи, возвращая их в строй.

В марте 1942 года львиную часть лётного и технического состава полка эвакуировали в Кинешму по Дороге жизни на грузовиках, где мы изучали лётную и техническую эксплуатацию американского истребителя «Аэрокобра», которые доставлялись в УТИАП (учебно-тренировочный испр. авиаполк) с севера (из Мурманска и Архангельска) и с юга через Иран.

Больше всего у нас почему-то было самолётов с юга, камуфлированных под пустыню. Это были самолёты, поставленные американцами по ленд-лизу.

К этому времени я уже закончил два курса английского языка на бытовые темы. В Кинешме мы работали с британскими и американскими авиаспецами. И это дало мне хорошую языковую практику, которая мне пригодилась через 50 лет в Риге.

В Кинешме нас хорошо подкормили, и мы немного отошли от ужасов блокадной жизни, в которой мы не участвовали, но наблюдали.
 
Но в мае на наш травяной аэродром тяжелая «Аэрокобра» с узкими пневматиками летать не могла. Поэтому мы перебрались в Иваново, а потом перелетели в Кратово (теперь г. Жуковский).

Так один раз я увидел Москву, да ещё фронтовую. Но я был в Москве только проездом из Иваново в Кратово. Там мы стояли недолго, ибо фронту были нужны истребители. И нашему полку приказали лететь в город Воронеж и оттуда работать в интересах Воронежского фронта.

В Воронеже наш полк был поднят для защиты наших бомбардировщиков от немецких истребителей.

После боя несколько «кобр» были повреждены до такой степени, что их следовало отправить на ремонт, но это было сделать невозможно, т. к. только в Москве (а точнее в Монино) имелся авиаремонтный завод, на котором умели ремонтировать «Аэрокобры».

Я не знаю судьбы этих нескольких самолётов, ибо около них занимали позиции стрелки с противотанковыми ружьями. Самолёты подлежали уничтожению. Мы оставили несколько сержантов для этой цели. Судьба сержантов и самолётов нам неизвестна.
Нам заранее заготовили общую командировочную на группу. И мы пошли на восток. Наш путь проходил мимо брошенных интендантских складов. Там было много продуктов. Я взял себе несколько пачек печенья, палку колбасы; другие взяли себе коньяк и вина. Много взять было невозможно, ибо у нас не было даже «сидоров» (вещмешков).

Хорошо помню, как мы перебегали реку Воронеж через Черновский мост под миномётным обстрелом немцев. До моста мы шли укрытые насыпью. А по мосту мы бежали, падали, ползли по-пластунски, опять бежали. Кажется, потерь у нас не было.

Мы влились в толпу бегущих военных, авто, лошадей. Идти было трудно, поэтому мы решили идти по обочине. Наступила ночь. Мы устали. Решили поспать. Легли на землю. Я уснул, но скоро проснулся, ибо одет был в шинель. Мои спутники тоже плохо спали. Я встал и пошёл искать какую-нибудь доску, чтобы лежать на доске, а не на земле. И вдруг я увидел будку путевого обходчика (потом я понял, что это ст. Отрожка). Дверь в будку была закрыта, но я влез в окно, лёг на топчан и… уснул. Когда я проснулся, наших уже не было. Я пошёл пешком их догонять, но не смог догнать сначала. Потом меня подобрала автомашина и я наконец догнал своих. И хорошо, ибо меня могли остановить заградительные отряды после приказа Сталина «Ни шагу назад!».

Итак, мы шли к Тамбову, так нам сказали в Воронеже: «Направляйтесь к Тамбову».
Однако, оказалось, что наш полк полетел не в Тамбов, а в Липецк. Командование аэродрома приняло решение переправить нас на санитарных бипланах ПО-2 (тогда У-2). В каждый самолёт можно погрузить 4 человека в качестве лежачих раненых. Меня поместили в такой гаргроб с подушкой в сукровице. Я постелил под голову платок и лёг. В таком положении я и летел. Лётчику были, видимо, скучны такие полёты, и он стал шалить. Я видел, как он направил свой «корабль» на рыбака, сидящего у речки. Тот перепугался и прыгнул в воду, чем рассмешил пилота. В другой раз он напугал бреющим полетом женщин, собирающих высушенное сено в копны.

Когда я вышел из самолёта в Липецке, то вдохнул запах пороха и пироксилина. Дело в том, что мы прилетели после штурмового налёта немецкой авиации на Липецкий аэродром.

Мы начали полёты на «Аэрокобрах» с Липецкого аэродрома. Когда мы перебили свои самолёты, нам передали самолёты другого ИАП, который поехал в Иваново за новыми самолётами.

Из Липецка меня командировали с подбитой «коброй» по железной дороге на платформе в Чкаловскую. Из-за этой командировки я чуть не угодил в штрафбат… Но это другой рассказ.

Летом 1942 года группа авиатехников оказалась без самолётов, сбитых в воздушных боях. Нас отправили в Кинешму переучиваться на лётчиков. Мы приехали туда в неудачный момент: набор уже окончен. Нас не могли принять на законных основаниях. Могли принять в качестве резерва — без питания и денежного содержания. Мы не согласились и уехали. Остался только один. Он стал лётчиком, но так и не стал ни ассом, ни командиром не только эскадрильи, но и звена.
Итак, мы вернулись в Липецк. И скоро поехали в Иваново для получения новых «Аэрокобр». После получения новых самолётов наш полк был направлен на Северо-Западный фронт, на аэродром Выползово в районе Едрово. Там мы обслуживали бомбардировщиков сопровождения и защищали пехоту от штурмовок фашистов.

В марте 1943 года я получил приглашение от вербовщика Жуковки поехать на обучение в академию ВВС, единственную в СССР и очень престижную. Таким образом, я поступил на подготовительный курс ВВИА им. Жуковского, а в 1944 году я стал слушателем первого курса мехфака этой академии.

В марте 1946 года я, слушатель второго курса Жуковки, официально перевёлся на второй курс ЛВВИА им. Можайского в Ленинград.
В 1948 году я был на практике в Москве и женился на Надежде Степановне Паршиной, которая окончила МИСИ и получила назначение в Ленинград. В 1948 году я возвратился в Ленинград уже женатым. Мы с женой сняли комнату на Газовой, недалеко от академии.

В 1949 году я проходил практику в Пушкине и в гавани Ленинграда.
В 1950 году я закончил академию и был назначен инженером эскадрильи в город Кировоград, в ТДА ВДВ. В 1951 году в Калаче-на-Дону моя супруга подарила мне дочь Ирину. Я перевёз роженицу и грудного ребёнка в Кировоград, сняв комнату в Ново-Николаевке, недалеко от аэродрома.

По роду службы я много летал на десантных самолётах ИЛ-12Т и ИЛ-12Д, проверяя работу своих борттехников и бортмехаников.

Мне пришлось в этом году руководить ИАС эскадрильи на учениях в… Не знаю, почему, но моя эскадрилья заняла первое место в ВДВ. Главный инженер ВДВ пригласил меня переехать в управление ВДВ в Москву на Матросскую Тишину, но я уже готовился к экзаменам в адъюнктуру Можайки и скорректировал условия перемены места службы: я поеду в Москву в том случае, если не поступлю в адъюнктуру. Однако я поступил в адъюнктуру в конце 1951 года и переехал с женой и дочерью Ирой в Ленинград.

В это время родители жены жили по месту работы тестя в Вытегре. И они увезли Иру в Вытегру, но ненадолго. Вскоре они приехали с Ирой в Ленинград и получили одну комнату в доме на проспекте Обуховской Обороны — д. 17, кв. 21.

В ноябре 1954 года я уже написал кандидатскую диссертацию и
 готовился к защите её, но попал в автоаварию и в больницу. Мой срок обучения продлили по приказу на два месяца.

Этой отсрочкой я воспользовался, успешно и в срок защитив кандидатскую диссертацию.

Некоторое время ожидал распределения. В мае 1955 года я был назначен преподавателем кафедры технологии, производства и ремонта ЛА и АД (летательных аппаратов и авиадвигателей) РКВИАВУ и переехал к новому месту службы. В мае 2005 года исполнилось 50 лет моей жизни в Латвии. Я получил квартиру — мансарду на ул. Ницгалес д. 10 кв.5. В 1956 году в Ригу приехали жена и дочь.

В 1960 году мы переехали в дом на Резнас д. 7 кв. 27, и до сих пор там живём. Представлялaсь несколько раз возможность переехать в другой дом, улучшить жилищные условия.

Но всякий раз дочь Ирина не захотела уезжать из нашей квартиры, где ей так хорошо, где утром её будит восходящее солнце, а вечером в кухне солнце прощается с ней, посылая привет в окно.

В 1980 году она переехала в свою квартиру в Межциемсе. И мы, старики, остались на Резнас. Потом Ира улетела в Брюссель.

Теперь двухкомнатная квартира с проходными комнатами, малюсенькой кухней и жутко тесной прихожей, совмещенным санузлом, без лоджии, которая считалась неудобной и непрестижной, вдруг стала востребованной. Те сотрудники РКИИГА, которые бились за трёхкомнатные квартиры на Резнас 5, Резнас 10 Б и Ломоносова стали меняться с теми, кто живёт в двухкомнатных квартирах, квартплата за которые им под силу.
Да, времена меняются…

Мне понравилось в Кинешме тем, что город очень хорошо расположился на берегу Волги, что, если переплыть Волгу, можно побывать в Щёлыково у русского драматурга А. Островского, что в Кинешме снималась черно-белая кинокартина «Бесприданница» в первом варианте с участием Кторова, Алисовой, Б. Тенина и других. тогдашних звёзд советского экрана. (Игорь Ильинский запросил астрономическую сумму гонорара и в состав труппы не попал, его заменил сыгравший с блеском свою киношную роль мой питерский кумир Борис Тенин, актёр пензенского происхождения.)

В Кинешме был прекрасный клуб ВОГа — Всесоюзного Общества Глухонемых, куда мы ходили смотреть кино и на танцы, а также замечательный волжский базар, куда мы любили ходить, оголодавшие во время блокады. Там я неожиданно встретил вытегорского педагога Рябцева, который жил за рекой, недалеко от церкви. Он жил рядом со Щербаковыми. Я знал, что он покинул Вытегру, но не знал, куда уехал. Когда-то я играл с его детьми — школьниками. Не знаю, почему я к нему не подошел, но встреча мне понравилась.

А город жил воспоминаниями о том, каким бойким местом он был на Волге при царизме, о том, как блистала киноактриса Алисова, когда играла в картине «Бесприданница» и пела: « Но не любил он, но не любил он, но не любил он… меня!» Потом Михалков и Со создали второй вариант этой картины с другим названием, в котором пела не только новая бесприданница, но и сам Паратов — Михалков. Кстати, новый вариант «Бесприданницы» снимал оператор — сын актрисы Алисовой. Потом я ещё раз побывал в Кинешме, когда хотел переквалифицироваться в военного лётчика. Но был там не более двух дней. Покупался в Волге — и то хорошо!

С Марией Ивановной Ивановой судьба меня свела в Питере несколько раз. Она бросила своего мужа Павла Васильевича и уехала с детьми в Ленинград, где стала сотрудницей «Большого дома» на Литейном проспекте, где царили питерские чекисты. Сначала она снимала комнату в Стрельне, потом получила квартиру в Ленинграде на Большом проспекте. Я дружил с её детьми, когда учился в авиатехнической школе. Женя поступил в Макаровку, стал судовым радистом, поплавал в морях. Ему это не понравилось. И он по моему примеру поступил в Московское военное авиатехническое училище и стал авиарадиотехником.
Во время ВОВ он командовал радиостанцией полевой и дошёл до Берлина. Наша дружба не прерывалась. Олег и мой младший брат погибли во время ВОВ, а мы с Женей продолжали дружить.

Жене потребовалось высшее образование, ибо он стал большим начальником среди авиарадиотехников. Он поступил заочно в юридический институт и закончил его. Это позволило ему перевестись на военную кафедру в Приборостроительный институт. Но его злопыхатели всё время напоминали ему о том, что у него не авиаинженерное образование.

У Жени от второй жены, которую он нашёл на фронте, родился сын Олег. Он учился в Макаровке, желая стать моряком. Он часто обращался ко мне с просьбой проконсультировать его по высшей математике, в которой он не преуспевал. Я тогда уже был инженером-механиком и учился в аспирантуре, что вызывало раздражение у живой ещё тогда Марии Ивановны, которая мне прямо в глаза сказала: «Подумать только, сопливый Борька, сын конюха и прачки, стал кандидатом наук, а мой сын не смог окончить академии!»
Вот такой была Мария Ивановна Иванова.

А сейчас из действующих лиц остался только внук Олег, который последнее время ушёл от моря и работал в Питере таксистом. Ира знакома с ним, ибо он приплывал в Ригу на учебном паруснике и побывал у нас в гостях, а мы с ней даже ездили в гавань и видели Олега на паруснике.

Крышу крыли плотники тёсом. Монтируя новую крышу, они отрезали от длинных досок остатки, из которых мы, дети, соорудили будку, скрепив отрезки гвоздями, причём довольно длинными.

Дети, которые следили за созданием будки, торопили нас, кто монтировал. Когда будка была готова, мы, строители её, первыми в неё влезли, Потом полезли другие поверх нас. И наконец, будка была набита. Кто-то из нас, лежащих внизу, решил выйти. Для этого он приподнял тех, кто лежал над ним, и… раздался крик. Это Коле Савинову, который был вверху и приподнят был до крыши, вонзился в спину гвоздь. И он закричал. Будка быстро освободилась. У Коли пошла кровь из царапины. Он разозлился на всех детей, предполагая, что они это сделали нарочно.
Дело в том, что отец Коли, нашего одноклассника, был урядником — городовым. Вот Коля это вспомнил и побежал домой. Но оказавшись за забором, он схватил камень и, не глядя, бросил его через забор в наш двор. Этот камень попал прямо мне в голову, Потекла кровь. Кто-то позвал мою маму. Я заплакал… Мама повела меня через весь город к Сиверсову мосту в водницкую амбулаторию. Там мне побрили волосы около раны и произвели обработку. Коля, который причинил мне боль, ушёл из нашего класса, хотя мы ему о его вине не напоминали. Потом я узнал, что он рано умер.

Кстати, с дедом Коли связана другая моя история. У дедушки Коли была лошадь Карько. Ребята любили на ней кататься. Однажды посадили на Карько и меня и хлестнули Карько. Он понёс меня по улице к старому полю. Я ухватился коню за гриву и смог удержаться на Карько во время его движения. Когда он влетел на сжатое поле, он остановился, и… я полетел головой вниз на колючки злаков, инстинктивно закрыв лицо руками. Конечно, лицо моё было поцарапано, но глаза уцелели. А Карько стоял возле меня и ждал, когда я его поведу домой… Я не помню, как я плёлся с Карько домой.

Когда я уже повзрослел, я хотел найти то место, куда меня сбросил Карько, но не нашел, ибо поле оказалось застроено новыми домами.

Вспоминаю, что мимо нашего дома проходили мужчины и пели.
То ли они просто веселились от души, то ли были пьяны, но их песни я освоил. Среди них были такие, в которых певцы пели о златых горах, которые они подарили бы любимым, о плаче девицы по поводу того, что её друг гуляет по дому, о просьбе молодого джигита седому старику, мужу молодой, продать ему жену, и другие песни, которые я уже подзабыл. Но одна из них мне так понравилась, что я стал её петь. Однажды две сестры Угловы — Таня и Оля — услышали моё пение и попросили меня спеть эту песню для них. Я стал петь, а они почему-то стали смеяться… Я не понимал причины их смеха и продолжал петь. Я пел:

По дому гуляет, по дому гуляет, по дому гуляет казак молодой.
О чём, дева, плачешь? О чём, дева, плачешь? О чём слёзы льёшь?
Ну как мне не плакать? Ну как мне не плакать?
Ну как мне не плакать? Слёз горьких не лить?
Ведь по дому гуляет, по дому гуляет, по дому гуляет казак молодой!
 
Сёстры смеются.
Только потом я понял, что казак гуляет по Дону, а не по дому, но всё равно я тогда ещё не знал географии…

Давно нет всех членов этой большой замечательной семьи Угловых — двух сестёр, трёх парней, отца, матери, — но я помню общение с ними и это забавное моё пение.
Как-то с братьями Угловыми мы пошли прыгать с крыши сараев в глубокий снег, но прыгать, делая в воздухе заднее сальто. Всё было хорошо до тех пор, пока я не прыгнул в такой глубокий сугроб, что ребятам пришлось меня тащить. А когда вытащили меня из сугроба, то пришлось искать ещё и мои сапоги, ибо они оказались в снегу, а я оказался босой. Конечно, сапоги выкопали, а я, постояв на льду в носках все-таки простудился, причём мама, разумеется, не узнала, где я схватил простуду.

Воспоминания заставили меня вспомнить случай, когда я получил ранение в голову, от которого у меня на всю жизнь остался шрам. Это случилось, когда на нашем двухэтажном доме сняли старую крышу и ставили новую.

Наша большая семья занимала половину первого этажа дома. А на второй половине жила хорошая семья Ивановых. Папа, Иванов Павел Васильевич, высокий и массивный мужчина, был довольно большим начальником в городе водников. Он возглавлял очень могущественную организацию — Суднадзор. Ему подчинялся весь плавсостав, ибо он мог наказать любого из них за ошибки в судовождении на реках и озёрах Обонежья.

У него была очень красивая жена Мария Ивановна. Она меня почему-то сразу невзлюбила и не признавала до смерти своей примерно в 1980 году (она умерла в Ленинграде).

В семье Ивановых было двое детей: Евгений, который родился в 1917 году, и Олег, родившийся в 1922 году. С ними жила бабушка детей со стороны матери, но она почему-то не терпела Павла Васильевича, за глаза называя его «боровом», что мне определённо не понравилось. Бабушка прихрамывала, но мы над её хромотой не смеялись.

Я играл с Женей и Леной. Они часто рассказывали мне о своих поездках на моторном катере на Онего, о рыбалках на озере, рассказывали о его красотах. Они предлагали мне съездить с ними на Онего, но Мария Ивановна запретила им меня приглашать. Так я Онего и не увидел до тех пор, как окончил 8-й класс и с разрешения мамы поехал на Онего в барже, которую буксировал катер на Онего.
Во время буксировки нашей баржи по реке произошел забавный случай. Группа молодёжи собралась на носу баржи и стала держать пари, что один из них сделает стойку на кистях на кнехтах носа баржи. Действительно один гимнаст сделал стойку жимом, но переборщил и опрокинулся в воду. Мы остолбенели. Он же утонет! Однако баржа не была нагружена и не очень сильно погружена в воду. Парень вынырнул уже под баржой, быстро оценил место, где светло, поплыл туда и вынырнул уже вне баржи. Мы увидели, как он вынырнул и поплыл к берегу. Такой трюк я запомнил на всю жизнь.

Детство я провёл в той части города, где жило много финнов и вепсов. Они ходили на лыжах не в ботинках, а в специальной обуви — пьексах, носки которых были крючкообразными. На эти крючки легко и быстро прикреплялись лыжи. И сапоги, которые носили финны, имели носы пьексов.

Если мы, русские ребята, изготовляли санки-ледянки, то у финнов были финские сани, которые не являются до сих пор редкостью в Карелии. Многие финны — мужчины и даже женщины — носили при себе финские ножи, которые они называли «пукнами», а русские — финками. У финнов я научился по-фински считать до ста и узнал много слов для ведения бытового разговора.

У финнов я научился ходить на лыжах. Я полюбил этот спорт, что мне позволило первым из школьников в 1954 году сдать норму на значок ГТО в лыжной гонке на 10 км. Помню, как я после занятий в школе становился на лыжи и шёл до Палозера и обратно. Это была моя тренировка для сдачи норм ГТО на 10 км. Кстати, спортивная власть Вытегры отправила меня на трассу одного, не поставив на пятом км поста, доверяя моей совести. У меня не было конкурентов. Я шел один, причём в первый раз. Поэтому я едва уложился в норму, причём у подъема в гору перед финишем, у моста Вянгруч, меня встретила толпа школьников, которая меня подгоняла.

Однако обстановка в стране изменилась в связи со смертью Сталина, Берия прекратил строительство Волго-Балта и распустил зэков — основную строительную рабсилу. И семья Паршиных приехала с Ирой в Ленинград.

Не сразу, но тестю удалось получить комнату в квартире с соседями на пр. Обуховской Обороны д. 17 кв. 21 (сейчас это ул. профессора Качалова), около Александро-Невской Лавры. А Ира переехала к нам на Кировский проспект. Я окончил адъюнктуру и в феврале 1955 года получил назначение в Ригу, куда направился в мае 1955 года. В 2005 году исполнилось 50 лет моего пребывания в Риге и Латвии.

Раньше суда шли по Мариинскому водному каналу, проходили в селе Александровском шлюз, и после этого начинался водораздел: река Вытегра соединялась с рекой Ковжей.
Теперь Волго-Балт прошёл мимо села Александровское. Я плыл в теплоходе по Волго-Балту по маршруту «В край белых ночей» и видел не только село Александровское, но и развалины старых шлюзов Мариинки (она ведь тоже перестраивалась), где я неудачно ловил рыбу.

За селом, на мыске, там, где был шлюз № 30 старой Мариинки, открывается устье Ново-Мариинского канала (он был известковым, старожилы его нарекли Каменным). Сейчас в канале созданы карьеры, в которых добывают известняк для Череповца.
Долго там стоял каменный обелиск, на котором начертаны слова: «Новый соединительный канал между реками Вытегрой и Ковжей строили…» (Перечисляются проектировщики и строители.)

Теперь этот обелиск я видел около музейного экспоната шлюза № 1 Мариинки, на островке, где прошло моё детство и юность. Это перемещение обелиска произведено властями ради туристов, которые должны видеть тех людей, которые построили это чудо — Мариинскую водную систему, замысел которой дал потомкам великий Пётр. Он сам разведал возможность прорытия Мариинского канала.

У моей жены Надежды была сестра Валя, которая родилась в Баку в 1929 году. Я познакомился с Валей, когда приезжал в родной город в отпуск. Тогда семья Паршиных переехала из Ленинграда в Вытегру, причём они окaзались нашими соседями. В семье Надя была «маленькой хозяйкой большого дома» Паршиных, а Валя ей помогала.

Потом отца девочек перевели в Кириллов, где он обеспечивал перевоз грузов и людей с Волги по Сухоне на Северную Двину и к Белому морю.

Когда я женился на Наде, окончившей МИСИ в 1948 году, и переехал в Ленинград, где я учился на пятом курсе ЛКВВИА им. Можайского, то в отпуск поехал в Калач-на-Дону, к новому месту службы главы семейства Паршиных. Волго-Дон тогда ещё строился, и Дон ещё был шолоховским. Мы загорали и купались на Дону. Паршины жили тогда в доме, который ему специально построили: саманный дом. Есть даже фото строительства этого дома. Хорошо помню даже то, что у Паршиных была собака Дэська. Валя окончила школу в Калаче-на-Дону и поехала учиться в Ростов-на-Дону в педагогический институт. Хозяин дома был мобилизован как инженер-гидротехник на строительство Волго-Балта. Он был капитаном МВД.

Потом мне запомнился 1950 год, когда мы опять приехали в отпуск из Питера в Калач. Я уже окончил Можайку и ждал назначения в Кировоград. Я помню открытие Волго-Балта, которое было омрачено ЧП. В шлюзе Калача стоял на шлюзовании теплоход «Сталинская Конституция», в котором ехала журналистская братия. Кругом грохотали петарды фейерверка праздничного. И вдруг загорелась одна из кают, и начался пожар: палуба начала гореть. Не знаю, были ли жертвы, но пожар потушили, а теплоход с обгоревшей надстройкой отвели в сторону, в док.
Я был в числе зевак, которые хотели знать подробности возникновения пожара и посмотреть на корреспондентов. Уже стало известно, что кто-то послал петарду в иллюминатор каюты кинооператоров и поджёг киноплёнку. Тут я впервые увидел вертолёт, который пролетел у нас над головой, это зам. Берия прилетел для установления истинной причины пожара. Я забыл фамилию этого генерала.
Очень интересно было посмотреть на писателей и их послужек. Я подошёл к писателю, который прославился книгой «Повесть о настоящем человеке». Кому-то он говорил о том, что если ему в новом теплоходе не дадут отдельную каюту, то дальше он не поплывёт. Так я разочаровался в Борисе Полевом…

Потом мы с Надей уехали в Кировоград и стали обустраиваться, сняв комнату в селе Ново-Николаевское, что рядом с Кировоградом.

Вскоре Надя уехала в Калач-на-Дону, где родила дочь Ирину 8 апреля 1951 года. После родов у Нади началась грудница. Надо было срочно достать молокоотсос. Я уже был в Калаче-на-Дону. Мне пришлось ехать в Сталинград, и там, на другом берегу Волги, я чудом нашёл аптеку, где купил два молокоотсоса и спас положение. Потом мы втроём переехали в Кировоград. В Кировограде я получил вызов на экзамен для поступления в адъюнктуру Можайки. Эти экзамены я выдержал и приехал за Ирой и Надеждой. Так наша троица осенью 1951 года оказалась в Ленинграде. Мы сняли комнату у Ротиновых по адресу: Кировский проспект, д. 13. В этой квартире жил мой одноклассник и друг — Сережа Тимашев. А хозяйкой квартиры была его тётя — Оля. Сережа и помог мне снять эту комнату.

Потом мы узнали многих киноактёров, которые после съемок в «Ленфильме», который находился почти рядом с нашей квартирой, приходили к Серёже. Например, Николай Крючков, несколько раз бывал у Серёжи, Николай Рыбников, его жена Алла Ларионова, Нонна Мордюкова и др.
 
Через некоторое время Иру увезли в Вытегру тесть Степан Андреевич и тёща Анастасия Семёновна. Это было связано с тем, что САП (Паршин) получил назначение достраивать Волго-Балт.

Когда я стал писать о своих предках, то заглянул в литературу и нашёл много интересного. Оказывается, река Шола впадает в реку Шексну, которая в свою очередь втекает в Белое Озеро, что было заселено ещё в VIII веке. И на берегу этого озера находится город Белозерск, который является ровесником Великого Новгорода.

Вот в каком регионе жили мои предки. Их судьба кажется мне странной. Всё дело в том, что во время Куликовской битвы ратники-белозёры были задействованы в резерве. Именно они решили исход битвы в пользу русских, причём погибли все белозёры во главе с командиром и его сыном. Даже краю был нанесён огромный урон: погибли почти все мужики края. Поэтому власти поселили пленных молодых татар. В результате в крае произошло смешение русской крови с татарской. Об этом почти никто не говорит, но это сыграло огромную отрицательную роль в истории государства Российского.

За Белозёрье дрались и московиты с новгородцами, но с переменным успехом. В конце концов, Белозерск с Кирилловым попали в руки Москвы. Но этого горя для Белозерья было мало. В 1612 году Минин и Пожарский изгнали поляков и литовцев из Кремля и из Москвы. Но они не смирились с поражением своим, а упрямо пошли грабить земли севернее Москвы.

Таким образом они пришли в Белозёрск, разграбили его и вырезали население. Потом они пошли дальше на Север. Об этом я совершенно случайно узнал, когда жил со своим другом в Вытегре и посетил местный музей. Оказалось, что поляки и литовцы не вошли в Вытегру почему-то, а пришли на родину моего друга Василия Кузнецова — в Кондуши, которые сожгли и вырезали население. Мы прочли всё это в документах, экспонированных в музее. Однако мы не знаем, того, что поляки сотворили в Белозерске.

Когда работала Мариинская водная система, Белозерск процветал. Но Волго-Балт обошёлся без Белозерского обводного канала. Суда идут по Белому озеру, не заходя в Белозерск. Туристы могут увидеть Белозерск, только с борта теплохода, идущего по озеру мимо города.

  Но этого мало. Уровень воды во всем регионе повысился на целый метр. Он затопил берега реки Шолы, где жили мои предки. И я не знаю, остались ли на суше те населённые пункты, где родились мои мама и папа. Это можно узнать только съездив туда на авто или по Волго-Балту. Однако это мне не удастся осуществить, и не стоит говорить о том, что этому мешает.
 
В марте 1943 года я неожиданно остался без своего самолёта. Мой лётчик, сержант, совсем юный (фамилию и имя забыл, он был у меня совсем недолго) сидел в кабине, готовый запустить мотор, вырулить на старт и взлететь по сигнальной ракете. Дело шло к вечеру. «Кобры» ночью не летали, командование их берегло… Сержант сказал мне, что скоро будет отбой, мы пойдём на ужин, а потом в Дом культуры… Но не успел он закончить фразу, как взлетела ракета, и мой пилот запустил мотор, вырулил и улетел. Больше я его не видел.

Потом все самолёты вернулись домой, а мой пилот не вернулся из воздушного боя. Очевидцы — лётчики — рассказывали, что немецкие ассы (а там летали именно ассы в то время) сбили его, он выпрыгнул из падающего самолёта, его парашют раскрылся, а его машина упала где-то в районе Демянского «котла». Однако лётчики в пылу воздушного боя не могли точно указать место падения моего самолёта. Меня вызвал командир нашего полка Олег Родионов и провёл беседу со мной и прибористом, направляя на поиск самолёта. Меня направили в район севернее «котла», а прибориста — южнее его. Мы получили командировочные, паёк и направились на поиски пешком. Помню: я шел в районе, близком к линии фронта, и видел, как в розвальнях везут какой-то специальный груз старики-солдаты. Оказалось, это везут укрытых шинелями убитых на поле боя солдат и офицеров солдаты-могильщики. Я это понял, когда увидел траншеи братских могил и остановился около этих траншей. Солдаты лихо раздевали убитых, оставляя их в нательном белье, и сбрасывали в яму. Видимо, старое бельё, гимнастёрки, брюки, шинели потом стирали и снова выдавали новичкам. Я понял, что никаких записей о том, кого бросили в братскую могилу, могильщики не вели. Увидев меня, они грубо потребовали убраться, сказав, что «и ты здесь скоро будешь ».

Поэтому так много в России неопознанных военнослужащих, погибших во время ВОВ.
Поисковые отряды это очень хорошо знают. Потом я в 1949 году даже в Пушкине, в районе аэродрома, нашёл скелет офицера Советской армии. Это в 25 километрах от города-героя Ленинграда. Значит, зимой похоронная команда не заметила офицера, и он так и остался не погребённым…

Вспомнил я ещё один случай из своей печальной командировки. Я шел по просеке, стало темно, я устал. Пора найти крышу над головой, поесть и выспаться. На моём пути встретилась землянка. Я вошёл в неё, показал документы, меня впустили. В землянке горела тускло электролампочка, видимо, от аккумулятора. Я присмотрелся и сел за стол, решив перекусить. Когда я поднёс ко рту бутерброд, ко мне обратился какой-то узбек (или таджик) и попросил: «Товарищ командир, дай пожалуйста, кусочек хлеба — три дня заправка не был, курсак пуст». Я собрался отломить ему кусок, но вдруг ко мне подошел из тёмного угла землянки сержант в пограничной фуражке. Это меня озадачило: почему в пограничной? Ведь границы давно уже нет — фронт! Почему в фуражке, а не в шапке — ведь зима. Но эти вопросы пролетели в голове мгновенно. Пограничник сказал мне: «Не давай этой сволочи, он самострел. Мы ведём его в тыл, где ему будет быстрый суд и… расстрел!» До сих пор не могу забыть об этом участии среднеазиатов в ВОВ. Это правда. Тут ничего не придумано.

Я долго ходил в прифронтовой полосе и искал свою «кобру». «Никто не видел, никто не слышал», — говорили мне о сбитых советских самолётах («Яках», «Лавочкиных», Су-2 и др.), но о «кобре» никто ничего мне сообщить не мог. Я даже сам видел воздушный бой над дорогой, по которой я шёл… Шофёры, пехота рванули в стороны в лес, боясь «мессеров» (их почему-то солдаты звали «мистерами», но это больше говорит об их неграмотности). Я оценил свою безопасность и наблюдал воздушный бой. Вдруг из карусели боя выскочил наш «Лавочкин» и бросился наутёк. За ним пристроился «мессер» и пушечной очередью загнал его в землю недалеко от меня. Самолёт загорелся и взорвался, лётчик погиб. Я подошёл к месту взрыва и обнаружил только часть хромового сапога. Это был «Лавочкин», а не «кобра».

Итак, я возвратился ни с чем — самолёта своего не нашёл. Оказалось, что он упал в районе, где поиск вёл приборист.

Я пришёл на обед в столовую в числе последних и сел за стол, за которым обедал незнакомый майор. Разговорились. Оказывается, это представитель Жуковки. Вылавливает кандидата в академию. Особенно интересуется бывшими студентами. Он уже заканчивает командировку. Записал и меня.

Когда меня латвийское МОН (Министерство образования и науки) переаттестовывало в доктора инженерных наук, я и не знал о Болонском процессе, который работает в ЕС, и что Латвия немного изменила звание доктора философии на доктора инженерных наук.

Потом я поинтересовался двух цикловым образованием и узнал много интересного. Кстати, в это время мой внук стал бакалавром.
Оказывается, в Европе соединили техникум и вуз в одном учреждении. И это неплохо. Но всё это учреждение даёт бакалавров, магистров и докторов философии. И советские люди приравняли двух цикловое ВО (высшее образование) к советскому ВО, к которому привыкли, и даже стали приравнивать своих докторов технических и др. наук к докторам философии. Они же не знают, что в мире существуют ещё и другие системы ВО. Например, китайская, индийская, и что советская система ВО высоко ценится в мире. Что касается китайской и индийской систем ВО, то о них мало знают даже специалисты. Они знают, что китайские и индийские специалисты с ВО серьёзно укрепляют научный потенциал США, которые готовят докторов на уровне докторов философии.

Бакалавр по двух цикловой системе получает общее высшее образование и практически слабо подготовлен (или вообще не подготовлен) к работе по какой-нибудь специальности. Стало быть, его можно использовать как высококвалифицированного рабочего на различных автоматизированных производствах, дополнительно обучив его (на специальных курсах) выполнению относительно несложных, но требующих понимания операций.

Уровень подготовки бакалавра не будет соответствовать даже приблизительно уровню выпускников техникума. Теоретически он будет его сильнее, а практически — беспомощен, т. к. техник — специалист, а бакалавр никак не тянет на специалиста-техника.

Когда я заканчивал в 1938 году ЛАТКУ, то я стал дипломированным авиатехником по ТО ЛА и АД (по техническому обслуживанию летательных аппаратов и авиадвигателей). Я сразу стал обслуживать боевую технику ВВС.
Академик Садовничий, ректор МГУ, хорошо сказал о том, что бакалавр — это лаборант в западно-европейской лаборатории.

Разработчики Болонского процесса молчаливо предполагают, что большинство бакалавров не будут обучаться на магистров по экономическим соображениям. Таким образом, работодатели (капиталисты) будут располагать огромным рынком потенциально квалифицированной рабсилы.

Получив за дополнительную (немалую) плату степень магистра, бакалавр приобретает знания, необходимые как для работы по специальности (становится почти инженером), так и для организации производства и управления. Слой этих спецов будет относительно невелик, и они смогут исполнять обязанности среднего руководящего звена.

Подготовка докторов философии, которая требует дополнительного обучения в течение двух-трёх лет, приводит к созданию небольшого слоя высококвалифицированных спецов, по своей подготовке примерно соответствующих уровню советского кандидата наук.

Подготовка же докторов наук высшей квалификации, которая широко проводилась в советское время и пока ещё осуществляется в странах СНГ, не планируется, хотя специалисты именно такого уровня обеспечивали в СССР быстрое развитие науки и техники.

Относительно ликвидации степени доктора наук и замены её степенью доктора философии академик Садовничий выразился ещё более резко: «Это катастрофа для России».

Однако в TSI уже работают и докторантура, и магистратура по европейской системе ВО. Докторантурой ведает мой бывший ученик, ныне известный учёный в области надёжности, доктор технических наук, профессор Юрий Михайлович Парамонов. Я не знаю, сколько у него числится докторантов, но знаю несколько новых докторов, бывших студентов, обученных на мехфаке РАУ, а теперь докторов инженерных наук. Они считают себя докторами, но они, увы, по сути, кандидаты технических наук по стандартам советского ВО. Такова реальность. Я ничего не преувеличиваю. Дело в том, что студенты, которые обучались не в РКИИГА, а в РАУ, уже были лишены тех практик, которые студенты проходили на каждом курсе. А это огромный пробел в высшем техническом, особенно авиационно-техническом образовании.

Не может быть хорошим специалистом инженер-механик, не прошедший практику в процессе своего обучения, подобно тому, как хирург не может делать операций, если он не проходил практику на операциях, которые он должен делать на трупах.
Значит, уже при переходе в состояние РАУ наш ВУЗ стал готовить недоучек, хотя ППС (профессорско-преподавательский состав) старался. Но что он мог сделать без практики? По этим рассуждениям можно судить о том, каких спецов выпускает TSI. И это хорошо, что он не готовит инженеров-механиков для авиации.

У меня есть одна особенность, о которой никто не знает. Я всё время в душе пою. И пою не только песни, которые мне нравятся и которые люблю, но и классику. Благодаря поющей душе я легко переживаю обиды и неудачи. Особенно мне нравятся романтические песни о детстве, о людях интересных и просто красивых.

Например, я выделяю цикл песен о детстве: «Куда уходит детство? В какие города?»
Американская песня о билете в детство, песня, которую привёз в СССР поэт Роберт Рождественский, и озвучила певица — полька, живущая в Питере.
 
«Родительский дом — начало начал»…
«С детских лет стать взрослыми спешили мы…» Никиты Богословского. Кстати, любимая песня покойной Вали Паршиной.

«Край родимый, дом любимый, там, где детство шло тропой неповторимой».
Или песни о голубых глазах. Одну из них пела певица Клемент из Питера. В ней она воспевает ленинградцев как «голубоглазых в большинстве».
Британские эстрадные певцы поют песню, в которой они готовы искупаться в голубых глазах.

Семьдесят лет назад мы, курсанты авиаучилища, распевали модную тогда песню из советского кинофильма:

     Всё синеет на просторе: и весенняя гроза,
     Небо синее и море, как твои глаза…

Мой земляк — Николай Клюев — написал о себе:
     Оттого в глазах моих просинь,
     Что я сын земных озёр…

Когда я играл на своей гармонике по танцам в школе (это было в период 1930–1935 годов), то репертуар был ограниченным: вальсы, кадрили; только входили в моду фокстроты, которых тогда в СССР было относительно немного.

Но уже появились первые кинофильмы с музыкой Исаака Дунаевского. Эти песни народ быстро полюбил. Но я уже забыл о танцах и уехал в институт. Однако любовь к песне во мне осталась навсегда.

Я даже приспособил музыку для того, чтобы после тяжёлого дня не мучиться бессонницей.

Сначала для мамы вспоминаю её любимую песню:
«В маленькой светёлке огонёк горит,
Молодая пряха у окна сидит…

Потом вспоминаю для папы: «На сопках Манжурии» и «Эх, дороги, пыль да туман».

Затем для старшего брата Ивана промурлыкаю про себя
«Сяду я за стол да подумаю, как на свете жить одинокому» и «О дайте, дайте мне свободу. Я свой позор сумею искупить!».

Если не уснул, то продолжаю мурлыкать девиз брата Александра: «По диким степям Забайкалья» и «Ты жива ещё, моя старушка».

Брату Коле посвящаю «Николя, Николя».
 
  И младшему брату Вале я привязал «День Победы» и «Белые Журавли».

И они действуют эффективно. Чаще всего я отключаюсь уже на папе…

Должен сказать о том, что в моей жизни важно увлечение поэзией русских классиков: Пушкиным, Лермонтовым, Есениным, Симоновым, Твардовским, Некрасовым.
  Я знаю многие стихи этих поэтов и часто их воспроизвожу. Любимым у меня является вступление к «Медному всаднику» А.С. Пушкина и бессмертный стих М.Ю. Лермонтова, ставший популярной песней, «Выхожу один я на дорогу». Я не прошёл мимо и других советских поэтов. Имею ввиду Твардовского, Степана Щипачёва, наконец, Симонова (мы во время ВОВ звали его «Ждимоновым»).

И это увлечение русской поэзией произошло не в школе, а во время ВОВ, в тот период, когда я учился в Жуковке (1943–1946 годы) и в последующие годы. Мы, фронтовики, увидевшие слишком много крови, потерь друзей и близких, нашли утешение в бессмертных стихотворениях наших русских классиков. И мы ценили стихи и поэмы больше, чем прозу, хотя много читали прозаиков. Особенно люблю Чехова и терпеть не могу Достоевского, причём не только из-за «Бесов». Просто с трудом прочёл «Преступление и наказание», которое входило в программу советской средней школы. Я не мог понять, почему Раскольников убивал. И до сих пор мне противны его размышления и поступки. И поведение самого автора — картёжного игрока. Я всегда избегал карт и даже только один раз сыграл – на «одноруком бандите» в путешествии по Чёрному морю: сначала выиграл много монет, но потом всё проиграл. И больше никогда не играл.

В средней школе, в 8-м и 9-м классе, у нас была мода на Байрона, мы даже ударились в пессимизм. До сих пор помню:

                Сочти все радости,
                Что на житейском пире
Тебе пришлось когда-нибудь испить,
И знай, что кем или чем бы ни был ты в сём мире,
Есть нечто более отважное — не быть!
И это говорили ребята, которым было 15–16 лет. Такой вот была тогда мода: начитались Пушкина, Лермонтова, которые бредили Байроном, и сами потом стали пессимистами.

 После смерти РАУ я не ношу ни орденов, ни медалей, ни орденских планок. Правительственных наград у меня более тридцати. Они валяются в коробке. Недавно показал их Андрею, Инке, Насте. На днях получил в качестве «иконной» медаль V-60. Она стоит у меня на столе, как иконка. Но вот какая история произошла с медалью «300 лет Петрограду», которую мне власти не хотят давать… [Продолжения нет.]

Мы зря недооцениваем не только музыку, но и песню. Эстонцы говорят, что песня даёт душе радость. Я много раз в этом убеждался. И дело не в том, чтобы петь громко и со словами. Можно про себя промурлыкать мелодию. И она сразу изменит ваше настроение к лучшему.

Когда я был курсантом авиаучилища, то мы пели модную английскую песенку: «Джонни, да, поёт всегда, когда придётся туго. В жизни всё наоборот — Джонни всегда поёт».

  Кстати, в песне, которую вы используете для поднятия настроения, не так важны слова, как мелодия. Я, например, не знаю слов многих песен, но мелодии любимых песен всегда храню в своей ЭВМ (голове).

  Например, «Бабушка рядышком с дедушкой…» сразу напоминает песенку латышского композитора Паулса, которую озвучили кукушата. Я уже несколько раз пел её правнучке Насте. Она ей понравилась. Она её уже узнаёт. То же самое относится к классике. Я знаю Чайковского по симфониям, романсам, мелодии которых знаю когда частично, когда полностью. Вот «Баркаролу» знаю полностью. Или арию Ленского из оперы «Евгений Онегин» — частично, а также арию француза из этой оперы: «Вы роза Бель — Татьяна!».

  Я знаю очень много мелодий, и они приходят мне на память совершенно неожиданно. Мне кажется она совершенно забытой, но вдруг вспоминается и, бывало, владеет мной в течение всего дня. И я не сержусь. Это замечательно, что она посетила меня.

Могу долго говорить об этом свойстве любящего музыку человека, причём не каждому это дано. Одно ясно: человек, который обладает этим свойством, никогда не наложит на себя руки. Он способен справиться со своей хандрой сам, без алкоголя, наркотиков и других Вредных, губительных привычек. И это просто здорово!

Почему-то авторы песен упорно вдалбливают человеку необходимость в песне. Например, «…и тот, кто с песней по жизни шагает…» или «…песня остаётся с человеком…», как в песне Островского Аркадия, и эта песня стала девизом телепередачи.

Но лучше всех сказали эстонцы: « Песня даёт душе радость». Действительно, перед ВОВ я впервые услышал такую песню, романс латышского композитора: «Скажи, почему нас с Вами разлучили?». Она потрясла меня своей мелодией, грустью и человечностью. Сколько людей узнает в ней себя и взгрустнет по этому поводу?

  Однако современные песни с двумя-тремя словами, которые повторяются несколько раз, и ублюдочной мелодией, ритмом мне противны. Поэтому-то народы мира, особенно те русские, которых судьба рассеяла по миру, любят только советские песни за их мелодичность, проникновенность в душу и их хорошее стихотворное содержание. И эти песни сочиняли до перехода в XXI век, когда началось господство этой проклятой попсы. Неужели люди, живущие после нас, полюбят эти примитивные звуки?
Уверен в том, что не полюбят.


Сегодня я проанализировал имущественное и образовательное состояние моих вытегорских одноклассников и пришёл к выводу, который меня удивил. И я постараюсь это показать.

  Оказалось, что в классе я один — выходец из полуграмотных крестьян и бедняк. У всех других одноклассников родители очень грамотные и среднего достатка, один я оказался самым бедным среди оканчивающих школу.

Например, у Миши Лантратова папа был хорошим столяром и имел дом, у Жени Иванова папа был суднадзором. Его боялись все капитаны судов Вытегры и озера Онего. Семья Ивановых, в составе которой было двое детей, занимала пол-этажа в нашем доме (а это пять комнат, не считая кухни).

Отец Жени Углова заведовал складами на берегу реки Вытегры и жил безбедно: прекрасный дом с несколькими хозпостройками, да ещё дом жены-финки — Иды Романовны — на берегу ручья, что на напротив дома бандита Митрошки Лашкова, недалеко от дома Угловых. Перед ВОВ его за что-то арестовали, посадили, и он где-то погиб. Отец Миши Яковлева в Девятках заведовал средней школой. Он, разумеется, имел высшее педагогическое образование. У Васи Кузнецова из Кондогуш отца уже не было, но мать жила в двухэтажном доме, учила сына в Вытегре, снимала для него комнату у Тухмахеров. Она даже ездила в Москву на слёт колхозников-ударников и сделала какое-то предложение по улучшению жизни колхозниц, которое понравилось Сталину.

  Можно ещё дальше продолжать перечисление. Например, Ваня Кулов жил в прекрасном доме, в котором имелись современные усовершенствования. У них в WC был даже унитаз, редкий в моё юношеское время.

В их доме какое-то время жили русский поэт Николай Клюев и священник Стефан с двумя сыновьями.

  Помню тот период, когда папа жил не в Вытегре. Нас с Валей мама повела в женскую баню. Там я увидел двух девочек из моего класса (одна из них живёт ещё в Питере). Я страшно обиделся и наотрез отказался впредь ходить в женскую баню. Тогда мама попросила на один вечер использовать баню Куловых-Рысаковых: один из дядей Вани Рысакова бросил в царя Александра II первую бомбу, которая разнесла карету царя, но царь уцелел. Мама пригласила мою двоюродную сестру Веру. Они вместе наносили воды из колодца, дров, истопили баню. Таковы были жизненные условия Вани Кулова.

Саня Павловский жил в семье с хорошим достатком. У них был породистый бык, к которому мама (или папа) водили нашу корову и платили за это деньги. В числе клиентов Павловских было много людей нашего районного города, которые держали коров.
 
Таким образом, оказалось, что я был одиноким выходцем из полуграмотных крестьян, которые к тому времени не имели ни кола, ни двора. Поэтому, быть может, я так остервенело учился в средней школе, в военном авиатехникуме, в военно-воздушной инженерной академии и адъюнктуре. «Нет худа без добра» — воистину справедливо.

Смотрел несколько кадров из сериала «Брежнев» (вторая серия: охота на кабанов) и вспомнил, как мы с папой и Сашей поехали на лодке в Чундручей. У нас тогда не было лодки. Где папа взял лодку, не знаю, но Саша сидел в лодке с папиной берданкой. Было такое примитивное охотничье ружьё.

  Я не помню, кто грёб, но, проплывая мимо тростников, папа увидел плывущего чирка и крикнул Шуре, чтобы он стрелял. Саша выстрелил и убил чирка. Мне стало так жалко его, что я заплакал. И до сих пор помню эту свою обиду на Сашу за то, что он убил маленькую уточку — чирка.

Интересно, сохранился ли этот Чундручей. Есть ли там чундручане, которые каждое утро приезжали на своих гребных лодках и торговали у пристани прямо на берегу? Надо будет спросить у Тихонова в письме.

Потом эта берданка фигурировала в селе Александровском. Мы с Шурой ходили в лес. Там было много белок. Но я не дал Саше стрелять в них. И он меня послушал, не стрелял, хотя патронов к берданке было у него достаточно.

Только в 1941 году жена Шуры ехала в эвакуацию через Вытегру и рассказала маме о смерти Саши в 1935 году в селе Могоча в Забайкайлье. Шура прожил 30 лет и погиб в селе Могоча. Это одна из моих четырёх трагедий братьев: Коли, Вали, Вани, Саши и Серёжи (брата от второй жены папы).

Мне напомнил о Саше странный телефонный звонок в квартиру внука Андрея в Межциемсе. Андрей рассказал мне об этом странном телефонном звонке… [Записано: «продолжить рассказ».]

Мой младший брат Сергей родился от второй жены папы в 1946 году в Вытегре. Большую часть своей жизни он работал каменщиком, а потом шофёром грузового авто. После смерти матери — моей мачехи — уехал с семьёй на родину жены в Котлас.

  Несколько раз Сергей приезжал в Ригу и гостил у нас. О его жизни в Котласе ничего не знаю. Сергей прожил 56 лет, финишировав в 2002 году. Дети сообщили мне телеграммой о смерти отца. Я переговорил с ними по телефону, но прилететь вовремя на похороны я был не в состоянии, надо было лететь в Москву, а там пересаживаться на самолёт «Москва — Архангельск». Не знаю их точного адреса. Собираюсь позвонить и узнать адрес, чтобы возобновить переписку уже не с родителями, а с племянником и племянницей. Я видел их совсем маленькими ещё тогда, когда они жили в Вытегре. Они ничего не сообщили о своей маме, вдове Сергея. У меня с нею был плохой контакт, ибо она не была верна Сергею, часто уходила от него на неделю-две, оставляя его одного с детьми, а потом возвращалась к мужу. Я прямо осуждал её за это в разговорах наедине. Не уверен в том, что она изменилась в лучшую сторону. Сергей пожил бы ещё, если бы его жена не была такой… Наверное, такое поведение его жены и привело к пьянству, авариям по авто, принятию ошибочных, странных решений.


Паршины

Про родителей своих моя жена, Надежда Степановна Корсакова (Паршина), мало знает. Они из Пензенской губернии.
Отец, Паршин Степан Андреевич, родился в 1903 году в селе Кобяки. Рано стал трудиться и ушёл из дома в большую жизнь во время гражданской войны, потеряв связь с родными. Умер в 1993 году старым большевиком ленинского призыва (с 1924 года).
  Во время ВОВ выполнял ответственное задание Сталина по снабжению Северного флота через реку Сухону в тяжёлое для страны время, когда не работала Мариинская система, и немцы отрезали Мурманскую железную дорогу. Генерал водного транспорта, инженер-гидротехник с большим опытом работы.

  Мать жены, Паршина Анастасия Семёновна, родилась в 1905 году в Пензенской губернии, умерла в 1980 году в Ленинграде, прожив 75 лет. Всю жизнь была домохозяйкой. Последние годы жила в Ленинграде, часто приезжала в Ригу на лето. Она, по сути дела, и вырастила нашу дочь Иру. Ира родилась в Калаче-на-Дону, когда Паршины там были в изгнании. Потом Иру перевезли в Кировоград, где я служил. Затем в 1951 году мы переехали с Ирой в Питер. Паршиных перевели в Вытегру строить Волго-Балт, и они взяли себе Иру. Потом они опять вернулись в Питер с Ирой. В Питере мы жили до 1955 года, когда мы переехали в Ригу, где проживаем по сей день. Супруги Паршины регулярно ездили к нам на дачу в Пумпури, Плиенциемс, Саулкрасты и растили Иру. При Анастасии Семёновне родился и внук Андрей (в 1978 году). Она приехала уже больной, когда мы снимали дачу в Пумпури на ул. Лиепу. Она уже была не в силах пойти с нами к реке Лиелупе, когда я катил коляску с Андреем. Она прошла 100 м по сосновому лесу по направлению к реке, и вернулась. Вскоре мы отправили её в Питер, где она умерла в 1980 году, пережив свою младшую дочь Валю на 10 лет.

  Сестра жены, Валентина Степановна, родилась в 1929 году в Баку.
Валя окончила школу в Калаче-на-Дону и поехала учиться в Ростов-на-Дону в педагогический институт. Валя Паршина в Ростове-на-Дону вышла замуж за сына офицера, который погиб в начале ВОВ, и стала Старухиной. Её муж Владлен был офицером-артиллеристом конной тяги. После окончания военного училища его направили на озеро Хасан, где у них родился первенец — сын Валерий. Потом семью Старухиных перевели на Чукотку, где у них родилась дочь Наташа.

Впоследствии им разрешили после демобилизации отца возвратиться к его матери в Ростов-на-Дону. У них началась трудная жизнь, ибо Владлен не имел достаточно стажа для получения выслуги лет. Ему пришлось поступать учеником в ремесленное училище настройщиков механических станков-автоматов. Мы с Надей помогали семье Старухиных материально. Владлен стал настройщиком механических станков-автоматов и долго трудился по этой специальности. Дети росли, а Валя работала воспитательницей детского сада. Жизнь налаживалась. Но произошла беда. Когда семья жила на Чукотке, американцы на Аляске взорвали водородную бомбу, никого из советских военнослужащих, их семей, гражданских лиц не предупредив. И если мужчины во время учений, которые происходили в это время, были в окопах или каких-то других укрытиях, то женщины и дети не были никак защищены. Валя стала одной из первых жертв этого взрыва и умерла в 1970 году в возрасте 40 лет в Ростове-на-Дону. Оставила сына и дочь. Сын живёт в Ростове-на-Дону со своей семьёй. Дочь замужем за полковником ФСБ, живёт в Рязани. У неё есть взрослый сын от первого брака. От второго — дочь, 1994 года рождения, и сын, 2001 года рождения. Окончила Институт дорожного строительства в Ростове-на-Дону, мастер спорта по художественной гимнастике.


Корсаковы

Папа, Ефим Захарович Корсаков, родился 12 октября 1873 года в деревне Лукьяново (а может быть, Зубово) на реке Шоле, в районе Белозерья, в семье (зажиточной) крестьянской, многодетной.

Его отец, Захар Корсаков, имел несколько сыновей и дочь Веру. Вот всё, что я о них знаю.

Мама, Гликерия Ивановна, урожденная Боженова (может быть, Баженова) родилась в 12 мая 1883 года в деревне Слобода Шольского района Вологодской теперь области в многодетной семье обедневшего приказчика. В семье было четыре девочки и один мальчик. Не знаю почему, но семья к рождению моей мамы Гликерии, старшей девочки в семье, обеднела.

Знаю, что дедушка Захар женил сына Ефима и выделил ему хозяйство. Ефим отслужил в царской армии в Гельсингфорсе в пехоте в качестве, кажется, денщика офицера и возвратился из армии в конце XIX века. Возможно, я путаю, но, и дед Захар женил сына после возвращения домой после службы в Финляндии. Однако вскоре папу забрали на русско-японскую войну. Он возвратился на родину с войны с двумя ранениями георгиевским кавалером. Его ждала жена- солдатка и первенец Иван, родившийся в 1902 году.

Мудрая мама поняла, что дважды раненный солдат будет плохим работником на земле, и предложила мужу ехать на поиски работы в Заонежье, в небольшой город Вытегру.
 
В Вытегре отцу предложили должность кучера — управляющего лесозаготовительной фирмы «Громов и Ко» — и по совместительству быть шорником. Кучеру-шорнику и конюху был отведён домик — «кучерская» — на территории фирмы.
В этом домике родились моя сестра Ираида, брат Александр, Николай, я и Валентин. Многодетной семье георгиевского кавалера — коммуниста Ефима Корсакова — советская власть предоставила просторную отдельную квартиру из четырёх комнат на первом этаже двухэтажного дома недалеко от кучерской, где я и братья родились.

Я не помню, но родители мне рассказывали, что меня первые годы нянчила бабушка со стороны мамы, которую я не помню. Она меня даже возила из Вытегры на родину мамы в Шолу, чего я, разумеется, тоже не помню. Вообще о семье Корсаковых я знаю очень мало. Наверное, с ней я больше не сталкивался, больше дел имел с семьёй Боженовых. Так, тётя Полина жила в Вытегре с семьёй и мужем — слесарем и паяльщиком дядей Колей — и там же умерла. Тётя Елена жила во Пскове, но мы не имели с ней связи при тех средствах коммуникации. Тётя Ирина Крутова много раз гостила в Вытегре, когда с мужем жила в Мурманске. Потом тётя Ириша переехала в Кисловодск с мужем и двумя сыновьями, где и умерла в возрасте 70 лет.
 Единственный брат мамы был офицером царской армии (я видел его фотографию). Он погиб во время Первой мировой войны где-то под Ригой.

 Мой старший брат Иван учился в Петрозаводской фельдшерско-акушерской школе. Но он не стал фельдшером. То ли увлёкся романтикой чекистов, то ли его мобилизовали на службу в ЧК России, но он бросил учёбу и стал чекистом на всю свою оставшуюся жизнь. Создал большую благополучную семью в составе трёх девочек и двух мальчиков. Одна из девочек умерла в младенческом возрасте. Его служба была беспокойной, т. к. его часто перебрасывали из одного города в другой. Мне трудно перечислить города, где он служил.

Иван погиб в Баку в 1942 году в звании подполковника юстиции при выполнении специального задания. После смерти его жены, его дети, жившие в городе Грозном, переехали сначала в Вытегру к овдовевшему деду, а потом в Ленинград. Оба сына умерли, не создав семьи. Дочери закончили свой жизненный путь в почтенном возрасте, оплакиваемые детьми и внуками.

Помню, как хоронили в Вытегре школьника брата Колю. Он прожил 17 лет — умер в 1927 году, став жертвой конькобежного спорта. После соревнования на коньках он попил воды из проруби и заработал, в конце концов, чахотку. Маршрут похоронной процессии растянулся на несколько километров и проходил через весь город. Я не помню, как я его преодолел. Мне родители хотели вручить иконку, с которой я должен был идти впереди процессии. Уже тогда я был девятилетним октябрёнком и не хотел выполнять предложенную мне миссию.

Однако кто-то дал мне подзатыльника, и… я со слезами на глазах от унижения и боли поплёлся во главе похоронной процессии.

Колю похоронили рядом с могилой сестры Ираиды, которая родилась после Вани в самом начале ХХ века, причём я не знаю даты её рождения. Она умерла в младенческом возрасте, я знаю об этом из рассказа мамы.

Я запомнил, что около могилы Коли лежал огромный валун, который могильщики подняли, когда рыли могилу. Этот валун потом сыграл положительную роль в истории поиска Колиной могилы. Потом я много раз с родителями посещал могилы сестры и брата во время православных праздников, поминая усопших. Эти могилы были недалеко от северной границы кладбища, за которой уже хоронили только самоубийц. А ближе к церкви, которая была почти в центре кладбища, находились могилы дяди Коли и тёти Полины.

Когда строили на месте Мариинской системы канал Волго-Балт, то он прошёл через кладбище, причём на месте кладбища оказался первый шлюз канала. Мы полагали, что могилы наших сестры и брата, дяди Коли и тёти Полины были срыты.

Действительно, могилы дяди Коли и тёти Полины исчезли, а папа нашёл тот валун на правом берегу канала, если ехать по нему из Ленинграда. Значит, дорогие нам могилы… уцелели. И папа посещал их до тех пор, пока не ослеп в 1953 году, а потом умер в 1960 году. Я часто посещал Вытегру и пытался найти этот валун, но не смог: его то ли его увезли, то ли закопали…

Младший брат Валя, родившийся в 1922 году, вообще не был почему-то везучим мальчиком и юношей. Таких людей бывает достаточно много. Мы их знаем, наблюдаем за ними, ибо они живут среди нас. После смерти Коли мы в 1929 году переехали в село Александровское (шлюз № 30 Мариинской системы), недалеко от Ковжского озера на реке Ковже — на водоразделе рек Ковжа и Вытегра. Валя только пошёл в школу и заболел скарлатиной. Поэтому его отвезли на шлюз № 31 в село Анненский мост, в скарлатинный детский барак.

Мы с мамой пешком ходили посещать Валю несколько раз. И я помню его обиженное лицо, которое видел через окно скарлатинного изолятора, с мольбой немедленно взять его домой… И особенно горек был его взгляд, когда он увидел, что мы уходим домой.

Потом помню, как Валя, будучи уже школьником, приезжал в Ленинград, где я работал военным авиатехником (в Пушкине). Валя упал с турника (перекладины) во время упражнения и выбил один передний зуб — резец. Когда он пытался в 1939 году вставить недостающий зуб, то не добился успеха. Тогда ему пришлось без зуба стать планеристом-парителем и инструктором планерного спорта в городе Вытегре.

Ради планерного спорта он запустил учёбу в школе и окончил только 8 классов. Это помешало осуществить его мечту — стать военным лётчиком. И в этом была только его вина, хотя он знал, что путь в военную авиацию без 9-классного образования ему был закрыт. Действительно, его призвали в армию, но не в авиацию, которой он бредил, а в железнодорожные войска НКВД. Если бы он имел аттестат средней школы, то его направили бы в лётное училище.

Тогда наркомом обороны СССР был маршал Тимошенко, который резко взвинтил после поражения в войне с финнами требования к солдатам пехоты и других родов войск и командирам, решив учить их ужесточённых природных условиях. Так, во время учений отделение (взвод, рота), где был солдатом Валя, ночевало в лесу нынешней Польши (тогда Западной Белоруссии), под Белостоком, в избушке, сооруженной из нескольких деревьев в виде шатра. Но ночью кряж крыши соскользнул вниз со стройки и придавил нескольких красноармейцев, в том числе и моего младшего брата Валентина. Валя и его пострадавшие друзья были доставлены в больницу. Вскоре он пришёл в норму, вставил зуб и возрадовался спасению. Однако вскоре началась Великая Отечественная война, и Валя погиб в самые первые дни ВОВ, причём я не знаю даты и места его гибели. Ему было 19 лет. Он даже ни разу не был в Москве. Подробности гибели его неизвестны.

Родители до конца дней своих (мамы — в 1945 году, папы — 1960 году) ждали его возвращения, но так и не дождались.

Мы с внуком Андреем установили новое надгробие маме и папе в Вытегре в 2000 году. В 2002 году мы снова посетили Вытегру и привели в порядок захоронение.
Интересна судьба брата Александра, который родился в 1905 году и умер в 1935 году в сталинских лагерях в Забайкалье (село Могоча). В Кеми осталась его жена с дочерью.

В 1945 году папа овдовел и женился второй раз. В 1946 году родился сын Сергей от второго брака.









Плывут в океанах, летят высоко в небесах
Солидные люди с мальчишеской искрой в глазах.
Мальчишки, мальчишки,
Пускай пролетают года,
Мальчишки, мальчишки,
Для нас вы мальчишки всегда.

Мальчишки

Слова словно списаны поэтом Игорем Шафераном с четырех друзей, выпускников неполной средней школы города Вытегре Вологодской области: Борьки Корсакова, Васьки Кузнецова, Мишки Лантратова и еще одного Мишки — Яковлева. Они одногодки, все с 1918 года. Наверняка друзья как-то по-особому различали Михаилов по именам, но кто ж теперь расскажет, как?

  Кто был первым в драках, кто слыл «главным умником»? Кто первым влюбился? Кто придумал ехать после 9-го класса всем вместе в Ленинград, чтобы получить среднее, а потом и высшее образование? Годы идут, люди уходят, унося вместе с собой воспоминания, способные объяснить, как четверо обычных деревенских друзей, мальчишек из глубинки, дети крестьян, конюхов и прачек «выбились в большие люди», стали преподавателями, ректорами, профессорами сложных технических вузов, сумев при такой крутой карьерной лестнице сохранить до конца жизни настоящую, крепкую мужскую дружбу? И не только сохранить, но и передать ее как эстафету своим детям и внукам? В чем секрет? Их закалила война? Все воевали, но не все стали профессорами. Тяжелое голодное детство, приучившее бороться за место под солнцем? Мало кто в то время роскошествовал. Может, мальчишеское братство? Та самая мальчишеская искра в глазах, которую они не утратили до конца?
 
Их дружба продолжалась всю жизнь: они встречались, переписывались, поддерживали друг друга, просто общались. Не забывали и малую родину — место, где все начиналось.
  Для нас, их детей, внуков, близких, которые познакомились ближе уже после их ухода, они были любимыми и любящими родителями, причем замечательными родителями, которые своим личным примером сумели научить нас трудолюбию, умению воплощать мечты в жизнь, сумели передать жизнелюбие, стойкость и любознательность, помогли сформироваться и стать личностями, найти себя в разных сферах жизни.

Эта скромная публикация — дань их светлой памяти.


Детство

Был ли в мальчишках с речки Вытегры, что протекает в 15 км от Онежского озера, будущих ученых и преподавателях вузов, дух соперничества? Да наверняка он и был главным двигателем!
 
Любознательность, стремление к знаниям, желание быть первым — это во все времена главный источник успеха.
 
Кто из них был заводилой? Можно только предполагать.

Может, Василий, который в 13 лет каждую неделю один ходил с ружьем из школы домой, в деревню Лепручей, потому что до дома было 25 километров, идти приходилось и ночью, а в тех краях волки были не редкостью? А идти было надо, потому что его неграмотная мать, одна воспитывавшая сына, готовила к встрече с сыном продукты, чтобы Васенька не голодал в течение следующей учебной недели. Чем не вологодский Ломоносов? Позже, после окончания с отличием школы и Ленинградского химико-технологического института, когда он стал ректором Уральского университета, он помогал материально многим студентам, потому что не понаслышке знал, почем фунт лиха. У него были «золотые руки» (в частности, он прекрасно владел стеклодувным искусством!) и светлая голова.
 
Или все же Боря Корсаков, сын прачки и конюха, который всю жизнь был весельчаком-балагуром и душой любой компании? О его шуточках слагали легенды, особенно в те годы, когда он преподавал в Рижском Краснознаменном институте инженеров гражданской авиации. О его чувстве юмора можно судить и по строчкам из его подробной автобиографии гвардии техника-лейтенанта, датированной 17 марта 1943 года. Впрочем, во времена написания автобиографии, может, это было не столько смешно, сколько трагикомично: «Из родных был судим отец (по обвинению в порче государственной лошади), но был оправдан из-за ложности обвинения».

Или один из Михаилов? К примеру, Яковлев. Его отец был гидротехником, а мать — дочерью священника. Она окончила епархиальное училище для дочек священников и преподавала математику и астрономию, а позже стала директором школы.
Или верховодил другой Михаил, отчаянный Мишка Лантратов, крестьянский сын, который позже учился в том же Ленинградском химико-технологическом институте, что и его бывший одноклассник и друг детства Василий Кузнецов, защитил диссертацию, преподавал в нескольких вузах, женился на однокурснице Надежде Кулаковской? Их дети — сын и дочь — пошли по стопам родителей, оба получили высшее образование.
 
Или все же соперничество было второстепенным, и главной была крепкая мужская дружба?


Война

Друзья-односельчане не стали однополчанами, война их разбросала, хотя начинали все они воевать на Ленинградском фронте, оставив на время свои «университеты». Все воевали отважно и честно, все имеют награды.

Михаил Лантратов позже всех друзей закончил войну: в 1946 году в Австрии. Он служил начальником разведки артиллерийского полка 152-миллиметровых пушек-гаубиц. Задачей его подразделения была разведка немецких батарей, нанесение их на карту с координатами привязки к местности, чтобы полк мог подавить эти батареи. Самое страшное начиналось потом: необходимо было опять идти за линию фронта для того, чтобы сфотографировать подавленную батарею. Немцы это знали и ждали.

Всю войну с Михаилом прошли только два человека: его ординарец Владимир Белов и один разведчик, все остальные погибли. В мае 1945 года Михаил Лантратов был ранен. Их полк САУ-152 встретил на подходе к Праге колонну немецких «Тигров» и вступил с ними в бой. Михаил сидел на броне и докладывал в штаб обстановку, держа телефонную трубку около уха, осколок пробил руку, но трубка спасла жизнь. Михаил не любил вспоминать войну. Говорил, что это потерянное время.
 
Михаил Яковлев в годы Великой Отечественной войны участвовал в следующих крупных операциях: по разгрому немцев под Москвой, в прорыве обороны немцев в районе Витебска, Курской битве, взятии Ржева, Орла, Смоленска, в прорыве обороны немцев в Восточной Пруссии, во взятии Кенигсберга. В начале войны был участником обороны Ленинграда. За боевые отличия в ходе войны многократно награжден орденами и медалями, в том числе орденами «Красная Звезда», «Красное знамя», орденом Александра Невского, Отечественной войны 1-й степени и множеством других боевых и юбилейных наград.

На долю Бориса Корсакова достались две войны: советско-финская и Великая Отечественная, он участвовал в польской компании 1939 года, семь месяцев провел в ленинградской блокаде, где вел блокадный дневник, воевал на Воронежском и Северо-Западном фронтах. Служил авиамехаником в 28-м Гвардейском истребительном авиаполку. Имеет боевые награды.
 
Василия Кузнецова призвали в Рабоче-крестьянскую Красную Армию в августе 1940 года. Он должен был выучиться на командира взвода, но не успел. Карельский перешеек, граница с Финляндией, 30 километров к югу от Выборга: утром 29 июня 1941 года здесь вступил в бой гаубичный артиллерийский полк 43-й стрелковой дивизии, в котором служил старший телефонист Василий Кузнецов. Преимущество в артиллерии, заранее подготовленные позиции позволили части сдерживать натиск противника до 15 августа. Затем враг прорвал фронт севернее. Оставлен Выборг. Дорогу на Ленинград в последний момент перерезал вражеский десант. 8 сентября пал Шлиссельбург. Началась блокада Ленинграда.
 
 6 ноября 1941 года артиллерийский разведчик Василий Кузнецов был отправлен в соседний пехотный полк для установления с ним взаимодействия… Внезапно Кузнецов понял, что лежит на земле и не может встать. Разрывная пуля перебила кости правой голени. Подобрали свои. Покачивание носилок, передых в яме, оставшейся после разрыва авиабомбы. В неё вновь попадает снаряд. Кузнецов получает ещё два ранения. Это был последний бой Василия Кузнецова. На память о тех днях остался орден Отечественной войны 1-й степени, медали «За отвагу», «За оборону Ленинграда» и боль старых ран.


И мир

Начало мирной жизни ознаменовалось созданием семей с избранницами, с которыми друзья были знакомы ещё до войны. Разве могли девчонки не дождаться ТАКИХ избранников в орденах и медалях, готовых к труду, обороне и любви?!
Дальше была длинная, очень интересная жизнь, посвященная науке и преподавательской деятельности.

Василий Кузнецов, «университетский человек», стал ректором Уральского государственного университета. В отличие от предыдущих ректоров — «варягов», — Василий Александрович перед тем, как занять эту руководящую должность, проработал в Уральском университете 22 года.
 
Рижский — Корсаков — стал легендой, ходячей историей РКИИГА. Он связал жизнь с этим учебным заведением еще в 1935 году и с тех пор никогда ему не изменял.

Михаил Яковлев выбрал профессию профессионального военного. Когда в 1960 году был принят закон, по которому подлежали увольнению из Советской Армии 1 200 000 человек, возникла угроза потери для армии крупных специалистов с хорошей военно-теоретической подготовкой и большим опытом научной работы. Руководство ракетных войск и артиллерии, где служил Яковлев, решило сохранить научные кадры института. Непосредственно этим вопросом было поручено заниматься Михаилу Яковлеву. Его настойчивость и убедительные аргументы были правильно восприняты Главнокомандующим советских войск, маршалом Советского Союза В. И. Чуйковым, и был подписан приказ об организации при Военной артиллерийской академии им. Калинина в Ленинграде двух военно-научных групп.

За время работы в ВНГ Яковлевым было сделано более 40 изобретений и открытий, написано множество научных трудов.

Михаил Лантратов после войны вернулся в Ленинград, работал в Электротехническом институте им. В.И. Ульянова (Ленина), а затем перешел на преподавательскую деятельность в Политехнический институт. Защитил кандидатскую диссертацию, имеет научные публикации.


Люди живы, пока их помнят

Если попытаться уложить жизнь замечательной четверки в схему, она получится, с одной стороны, совершенно особенной, но с другой — очень похожей на жизнь всего поколения советского времени, которое росло, развивалось и мужало вместе со страной. Все они с детства жадно тянулись к знаниям, стараясь успеть как можно больше, умели мечтать, дружить и добиваться задуманного, упорно учились, достойно прошли войну, тяжело и честно работали, умели любить и беречь семью и близких, занимались наукой, всю свою жизнь передавали опыт и знания молодым. Передавали свой оптимизм, увлеченность, стойкость, творческое отношение и любовь к жизни. Учили отличать главное от повседневной суеты. Были примером, защитой и опорой для всех, кого сталкивала с ними жизнь. А это были тысячи людей. Такие, как четверо этих друзей — опора нации, ее генофонд. На памяти о них мы сможем выжить и выстоять. Только надо их помнить, помнить обстоятельства, которые закалили их и сделали непобедимыми, непобедимыми даже для смерти. Все они уже не с нами, но в памяти по-прежнему живы.

Михаил Лантратов ушел из жизни в 1974 году. У него случился инфаркт. У отважного человека, умницы и разведчика, сердце не выдержало несправедливости на кафедре своего института.

Василий Кузнецов, замечательный ученый, бывший ректором Уральского университета, позже — заведующим кафедрой физической химии, под руководством которого были подготовлены сотни специалистов в области физической химии и который оставил очень яркий след в научном мире, ушел из жизни в декабре 1990 года.

Дочь Михаила Яковлева так вспоминает об отце: «Мой отец вступил в КПСС в 1939 году, был политруком батареи, впоследствии — заместителем командира батареи полка, в 1961 году был заместителем секретаря парткома Военной артиллерийской академии им. Калинина. Он никогда не изменял своим идеалам, и в партии остался после развала СССР, после начала смутного времени перестройки не перекрасился и не кинул свой партбилет на стол, как это сделали многие для дальнейшего продолжения карьеры.
 
…У нас была хорошая, дружная семья, родители регулярно и с интересом занимались нами в детстве, много времени проводили с нами. Когда я стала старше, отец стал внимательным другом, мы часто подолгу беседовали с ним, он умел уважать чужое мнение, даже если оно шло вразрез с его. Если он считал, что я ошибаюсь, он пытался переубедить меня. Он был прекрасным мужем, зятем и отцом — любящим, заботливым, отзывчивым, глубоко вникающим в проблемы всех членов семьи, всегда пытался — и у него это выходило, — разрешить все семейные проблемы. Он также был прекрасным дедушкой для детей моего брата и моей дочки. Он учил их работать руками, обсуждал с ними прочитанные книжки, кинофильмы, различные жизненные ситуации. Ходил с ними в театры, секции, возил в школу и т. д. Умер мой отец 9 июня 2006 года. Память о нем хранят его дети, внуки, сослуживцы и ученики».

Последним из четверых друзей 12 августа 2010 года ушел Борис Корсаков. Он стал последним из могикан — оптимистичный, мудрый и добрый человек, гордившийся тем, что работал до XXI века. Он прожил яркую и насыщенную событиями жизнь. В этой книге содержатся его воспоминания о блокадном Ленинграде.

Избитая истина: люди живы, пока их помнят.

Мы будем всегда помнить веселых, добрых и удачливых друзей из Вытегры. Ведь они стали нашими папами, дедушками, прадедушками, нашей надежной защитой и опорой, что ощущается даже сейчас, когда их нет рядом.

Мы гордимся ими и хотим прожить жизнь, достойную их памяти.

Надежда Котикова,
  член Союза журналистов Латвии