Маленькое предисловие о своем детстве

(Выполняя просьбы...)

Сегодня, когда жизнь в основном позади, я все с большей нежностью вспоминаю свои ранние детские годы. И это не только обычная для пожилых людей ностальгия. Каждый человек полнее всего раскрывается в том или ином возрасте, а потом что-то не складывается, путь к себе самому оказывается потерян. Поэтому будь моя воля, я бы хотел навсегда остаться 5-6 летним мальчиком, в те далекие 50-е и 60-е, когда было невероятно обостренное восприятие мира, работала фантазия, за каждым окрестным забором, сараями и помойками, ждала пленительная тайна, когда куча бабушек, прабабушек и тетушек меня любили, когда были рядом самые близкие люди - мама  и бабушка, Наталья Николаевна. Бабушка была человеком с сильным характером, властная хозяйка, не любившая ласк и поцелуев, но с огромной охотой взваливавшая на себя любую ответственность, иногда даже не прошенную. Ее побаивались немного, она умела говорить в лицо подчас обидные вещи, но все уважали. Лишь после 85 лет, с почти полной утратой зрения, она стала сдавать, и выпускать из рук бразды домашнего правления. Я был ее любимым внуком, самым близким человеком. Тогда еще был цел старый дом, с бревенчатыми черными стенами, огромным чердаком, лабиринтом коридоров и комнат, помнящий всю нашу семью, въехавшую в него зимой 1924 года. Когда был цел ныне испорченный и застроенный парк с прудами, через который мы с мамой в конце каждого мая ходили собирать ландыши, это считался дальний поход, за ручей. Сейчас и этого места нет, на нем расположилось кладбище.
Конечно, это взгляд ребенка. Дом сильно обветшал, был населен пятью семьями, Бызовыми, Павловыми, Сергеевыми, Дмитриевыми и Глушковыми. Такой же коммуналкой, только в виде непрезентабельного баракообразного сооружения, он оставался и после сноса старого, все 60-е и 70-е, пока соседи не стали понемногу разъезжаться. Несмотря на частые мелкие конфликты, соседи были как родственники, все о всех все знали, и всем интересовались. Я рос без отца, в женском окружении, и, конечно, все соседи страшно интересовались тайной моего происхождения. В каждом госте мужского пола (например, когда в октябре 57 г. с мамой из экспедиции на Кавказе приехал ее друг, рабочий Иван Егорович Бугаенко) подозревали моего отца и поздравляли – «Ленечка, ну наконец-то к тебе приехал папа». И я поверил, что именно дядя Иван – мой отец,. И был очень озадачен, когда впервые познакомился с настоящим отцом в конце весны 1960 года, но об этом все написано у мамы, в ее воспоминаниях. Пару раз в год он приезжал, стучался в окно поздним вечером, оставался на ночь, но со мной вел себя очень принужденно, как-то скованно, возможно, чувствовал свою вину за невозможность как-то помогать, но сегодня я думаю, что мне не в чем его упрекнуть, он вел себя как мог в сложных жизненных обстоятельствах, с плохим здоровьем (инвалид войны с парализованной ногой, больными почками и туберкулезом). Он исчез из нашей жизни весной 71 г., оставив мне 500 рублей на подготовку в Университет, для репетитора по математике. Кое-какие слухи о нем достигали нас еще некоторые годы, потом вероятно его не стало. Мне ничего не известно о трех братьях, которые родились и росли в Саратове, а его жена – Вера Ивановна, палеонтолог – умерла уже в «нулевые» годы. Один раз, в мае 64 г., мы с мамой были в Саратове, отец возил нас по городу на своем инвалидном «Запорожце», а потом мы издали видели его дом, кого-то из семьи, но тайком, конечно. Там о нашем существовании не знали, или делали вид, что не знали. Вспоминаю из той поездки (Ульяновск – Волгоград – Саратов) страшную грозу на Волгоградском море, возле Камышина, салон на теплоходе, где мама играла ре-минорную фантазию Моцарта на раздолбанном пианино, острый запах после дождя, характерный для русской весны, .в Волгограде.
Помню прабабушку Софью Михайловну, умершую, когда мне было 3,5 года. Я называл ее «бабака». С ней, уже совсем старенькой, мы гуляли «кругалем», по нашей улице, к железной дороге, лесополосе и обратно по соседней улице Островского. До парка и леса ей дойти было уже конечно трудно. А первые впечатления за пределами Салтыковки – это поездка в августе 57 г. в Москву, где проходил молодежный фестиваль, в Парк культуры, .часто меня брала бабушка с собой в свою библиотеку ФБОН на ул. Фрунзе, а на обратном пути покупали калачи, бабушкин любимый вонючий «Латвийский» сыр в Арбатском гастрономе, помню запахи тогдашнего метро, ну и с мамой бывали там же на Арбате у Кати Сахаровой, и вечером выбирали – идти к «Арбатской» или «Смоленской». Тогда еще была цела Собачья площадка, и дорога на «Смоленскую» лежала как раз через нее.
Ну а более дальние поездки – это в Курский заповедник летом 57 года, где тогда временно жили Жерягины, это семья бабушкиной сестры, бабушки Лизы, зять который был биологом, специалистом по биологическому оружию. Там меня страшно напугали местные гуси, с шипением бросившиеся меня кусать, вытягивая свои змееподобные шеи. Летом 58 г. мы с бабушкой и мамой жили в Адлере, пока мама работала неподалеку, на геологической базе в пос. Кепш, в сторону Красной Поляны. Запах морской тины у устья Мзымты, дендрарий в «Южных культурах», пальмы, бамбук и магнолии с их волнующим и тяжелым запахом, длиннющие очереди в столовую, поездка на белые скалы за Гантиади – все это осталось в моей памяти с силой и резкостью, которая бывает только в самом раннем детстве. В 60-м году мы с бабушкой ездили в Больше-Ильинское, Вера Рихтер встречала нас на вокзале в Кашире, ехали на автобусе до Коростылево, оттуда шли пешком через речку. За речкой Смедвой нам встретились два мальчика, один из которых был Сережа Рихтер, другой – его друг Саня. Мне, 6-летнему, они показались большими и взрослыми. Пока бабушка общалась с Верой Вадимовной, к которой собственно и приехала, это была их последняя встреча в жизни, я с дедушкой Тимофеем ходили собирать грибы в местный лесок, колок. Это моя первая встреча с деревней, русскими деревенскими запахами, коровьим навозом, дубовой листвой, грибами, ранней русской осени, точнее поздним русским летом, переходящим в осень. В Ильинском было полно народу всех поколений, в том числе еще совсем молодые Тата и Илика. В июне 61 г. мы с бабушкой, бабушкой Лелей, и двумя бабушкиными приятельницами совершили «кругосветное» путешествие Москва – Горький – Москва, В эти годы меня отсылали в детский сад, на соседней Никольской улице, но мне, домашнему и очень стеснительному мальчику, большой радости детский сад не приносил, напротив, я его ненавидел. Жизнь в коллективе, у всех на виду, меня страшно угнетала.
В эти годы каждый день был праздник, за каждым углом ждали удивительные и волнующие открытия, мир был полон тайн и загадок. Тем удивительнее, что из последовавших 4 лет начальной школы мне нечего вспомнить абсолютно ничего. Кроме летних поездок. А все остальное слилось в одни скучные будни, не было близких друзей, я учился формально неплохо, но и без какого-то блеска, тот удивительный мальчик, которым я был в 5 лет, на время куда-то исчез. Что же касается летних поездок, то на меня огромное, неизгладимое впечатление произвела поездка с Натой и Владимиром Сергеевичем (и Аней) летом 62 г. на юг Калужской области, особенно место под Козельском, напротив д. Каменка, где на жиздринской старице Владимир Сергеевич успешно ловил рыбу. Причудливо извилистая старица с белыми водяными кувшинками и лилиями, лесничество, бузина, лопухи, поход в Чортово Городище с ночевкой на хуторе, где нам дали полную тарелку свежего липового меда. На следующий год мы плавали по Жиздре, с самого ее верховья возле ст. Зикеево, река на этом участке невероятно петляет, вечером возвращаешься почти к тому же месту, где была недавняя ночевка. Водяные жуки и растения, в которых вязла надувная лодка, бесконечные древесные завалы, запах разогретого на солнце речного ивняка….А в 64 г. я впервые поехал с мамой в экспедицию, в Карпаты. Были также Анечка и Катя Сахарова, у которой что-то не сложилось с собственной экспедицией. В Карпатах я был еще шесть раз подряд, вплоть до старшего класса школы, но именно первый год врезался в память лучше всего, и об этих местах (Белая Тиса и ее притоки) я мечтаю до сего дня, они мне снятся и манят. Базовый лагерь в Костылевке, в 8 км к югу от Рахова мама не очень любила, там было суетно и крикливое начальство в лице Виктории Яковлевны, и мы жили маленькими лагерями, с мамиными самыми близкими товарищами, двумя Мишами – Беэром и Ломизе. Такими же пленительными и  загадочными мне показались самые глухие места Карпат – верховья Белого Черемоша, плотина Перкалаб, совсем рядом с румынской границей, где мы долго работали в 68 году, и куда в то время без спецпропусков невозможно было попасть. Это более суровые Карпаты, заросшие пихтовым стлаником,. вековыми елями – в отличие от веселых обжитых западных Карпат, с уже буковыми, а не хвойными лесами. Постепенно сдвигались на Запад, в 70 году уже работали в бассейне р. Уж, примыкающем к чехословацкой границе. В 1970 г. там побывали в гостях бабушка (ей уже было 78), с Катей и Андреем. Ну а среди других поездок 60-х стоит вспомнить поездку в Новгород к Пете Мамонтову, где мы жили у Пети в келье Антоньева монастыря, и Ленинград в начале июня 65 г., с Петергофом и Павловском. Крым 66 г., где мы вместе с бабушками снимали комнату в Малореченском, а с мамой пешком дошли до Симеиза, и еще одну волжско-окскую кругосветку в июне 68 г., с мамой и моим лучшим другом тогдашних лет Витей Задворным, а в Горьком к нам присоединился отец, который инициировал и оплатил всю поездку, для домашних «уехав в командировку». Из той поездки особенно часто вспоминаю пос. Елатьма на Оке, бесконечные лесные заокские дали, рядом мама и лучший друг, все хорошо, все живы и здоровы, все впереди как те заокские дали - вот такое ощущение счастья, возможно самое сильное в жизни. Ну а несколько дней общения с отцом вызвали скорее чувство дискомфорта и тревоги, мама в то время переживала бурный роман с львовским академиком Вяловым, отец не мог не чувствовать перемены в маминых чувствах, нервничал и был не в своей тарелке.
Теперь немного отвлекусь от поездок. В нашей семье были сильные гуманитарные корни, бабушка – ярко выраженный гуманитарий с философским образованием, легендарный дед Леонтий Алексеевич, чей портрет всегда висел в гостиной комнате, начинал как социолог и философ. Но все следующее поколение – Ната, мама и дядя Алеша – были столь же ярко выраженными и талантливыми естественниками. Такая же участь готовилась и мне, недаром я семь сезонов подряд провел с мамой в геологических экспедициях, и разбирался в геологии не хуже студента-старшекурсника. Занятие гуманитарными предметами в это время считалось чем-то не совсем приличным. Как замечала бабушка, если увидишь в библиотеке человека с особенно тупой физиономией, то это наверняка советский философ. Я же, в свободные часы, пренебрегая школьной обязаловкой, не слезал с нашего гардероба, вокруг которого располагались бесконечные ряды книг по истории и философии, библиотека, собранная в свое время Леонтием Алексеевичем. До дыр зачитывал 8-томную «Историю 19 века», штудировал в 13 лет «Феноменологию духа» Гегеля, Шопенгауэра и Фрейда. Когда мама пожаловалась бабушке, застав меня, 13-летнего с томом Гегеля, не вызвать ли мальчику врача, бабушка остроумно заметила, «Да, я конечно против. Как же можно штудировать Гегеля, не одолев Канта и Шеллинга? Посоветуй ему прочитать «Критику чистого разума». Кант был любимым философом ее учителя Вениамина Хвостова. Фрейда мама у меня просто изымала, боясь что он меня, подростка, развратит. Я не любил школу, как и в свое время детский сад, и часто сославшись на плохое самочувствие, оставался дома, за чтением книг из домашней библиотеки. Где-то в том же 68 г. я страстно заинтересовался русской (и не только) поэзией, выучил наизусть всего Лермонтова и Пушкина, потом принялся за Блока, а попутно и французского поэта Бодлера, книгу стихов которого украл в библиотеке – первая и последняя кража в моей жизни. Мной был перечитан почти весь Достоевский, кроме «Бесов», том с которыми был утерян, и надолго «заболел» достоевщиной, так сказать. Все это в 13-14 лет. Ну а школа… я ей занимался мало. Обладая прекрасной памятью и все схватывая на лету, я вообще перестал заниматься дома,  делать домашние задания, на предыдущем уроке узнавал, что задали к следующему, и 5 минут на переменке мне было вполне достаточно, чтобы наизусть выучить нужные страницы учебника. На уроках не слушал, что говорят учителя, думал о чем-то своем, и когда меня вызывали к доске, скажем по химии,  я начинал отвечать по географии, потому что даже не знал, на каком я сижу уроке. Лишь к математике относился более серьезно. Понятно, что полученные таким образом знания столь же быстро испарялись из головы. Мог прийти в школу в разных ботинках или штанах наизнанку. В общем, я пользовался репутацией «странноватого» мальчика, такого рассеянного что ли, не в пример некоторым отличникам из класса, которые выгрызали пятерки трудом и многочасовыми занятиями. В пример другим меня никто не ставил. Но как-то, на исходе 7 класса, в марте 68 года, у нас появился новый историк, совсем молодой, 24 лет – Юрий Николаевич Доброходов, в которого сразу влюбились все мальчики и девочки школы, и которого столь же дружно возненавидели все учителя. Пижон, красавец, невероятно по тем временам раскрепощенный человек. Он рассказывал нам о Солженицыне, громко с выражением читал «Черного человека» своего любимого Есенина, никогда ничего не объяснял по учебнику, а говорил что-то свое, не всегда верное, правда сказать. Но дело не в этом. Как-то, он в обычной манере, дал задание некоторым ученикам самостоятельно подготовиться и провести уроки, и мне выпала Великая французская революция, которую я в своих гардеробных штудиях, знал назубок и что называется пропустил через себя. Мой доклад оказался блестящим, вдохновенным, и с тех пор отношение ко мне резко поменялось, да и мое отношение к самому себе тоже. Я стал «раскрываться», все больше обретать себя, свою личность, и очень скоро из странноватого мальчика стал настоящей звездой школы. Благодаря Юрику, как мы все его называли, которого из школы выгнали в 70 году, придравшись к опозданию из-за холерного карантина, и с моего горизонта он исчез навсегда (нет, он год спустя специально пришел на наш выпускной вечер, чтобы пообщаться со мной, свои любимцем). Но именно этот человек поверил в мою неординарность, и внушил мне эту веру самому. Прощай, геология! Мама горевала, но и не протестовала, ведь ее отец Леонтий Алексеевич был ее кумиром, и тоже стала смотреть на меня немного иными глазами.
В том же 68 году мы все остро пережили чешские события. Я и раньше интересовался политикой, но все-таки отстраненно. Прекрасно помню первую прямую телетрансляцию с похорон Кеннеди, еще раньше, в 60-м всеобщие переживания за Патриса Лумумбу, на и членов Политбюро с точными датами дней рожденья, я тоже знал назубок. Ну а тут, даже бабушка стала переживать, писала маме – «Мне даже как-то не по себе, как Леня остро реагирует на все это? Кем он вырастет?». Вырос диссидентом. Но об этом написано в моем основном тексте.
Все ближе окончание школы, а выбор предстояло сделать нелегкий. Все-таки история и философия слишком тесно ассоциировались с историей КПСС и марксизмом. Социологии тогда не было как официальной науки. И тут сыграл роль случай – мамина любимая студентка тех лет Наташа Горелова – посоветовала только что открывшееся и «суперпрогрессивное» отделение экономической кибернетики на экономическом факультете МГУ. Экономика меня не занимала нисколько. Зато привлекала серьезная математика. Выбор был сделан. Одолев на четверку тяжелейший экзамен по письменной математике, после которого три четверти соискателей отсеялись, я поступил в МГУ. Годы учебы на экономфаке не стали для меня лучшими в жизни, напротив. Я, закомплексованный мальчик из провинциальной сельской школы, хоть и был там на деревне «звездой», как-то затерялся среди детей московской элиты, чувствовал себя чужим и утратил с таким трудом обретенную веру в себя. Я не обрел в это время друзей. Вспомню лишь, что почти параллельно со мной учились Гайдар, Авен, Бузгалин, и многие другие в будущем известные люди.. И лишь потом, уже в ЦЭМИ, куда я попал по распределению, постепенно снова стал обретать себя как личность. Годы, проведенные в ЦЭМИ, я вспоминаю с большой радостью, много интересных знакомств, разговоров, самые сложные и интересные летние походы по русскому северу (1981-85 гг, - Вологодская, Костромская, Архангельская области, Мещера) ну, кроме науки…То, что мне казалось наукой, включая и мою диссертацию, сегодня я таковой не считаю. Как ученый я более или менее сформировался уже много позднее, в конце 90-х и в нулевые, на пятом десятке жизни, и уже тяжелобольным человеком. То, что мне сегодня не стыдно перечитывать. Не успел сформироваться, как пора готовиться к расформированию. Возраст, здоровье все сильнее дают о себе знать.
Эх, хоть бы на одно мгновение возвратиться в те годы моего детства! Люди, которые меня окружали, меня любили, казались вечными, что они будут всегда. Это не только бабушка, но и весь круг Фадеевых, семья Николая Николаевича, регулярно наезжавших к нам по семейным датам, я не любил их приездов за шум и суету, за крикливый голос Али (Ольги Петровны), но теперь никого из них уже нет. Включая и двух сыновей дяди Юры, Коли и Саши, оба моложе меня. Дедушка Коля последние десять лет прожил после неудачной операции полностью ослепшим, его под руки вели его сыновья, Володя и Юра. Бабушка Лёля приезжала каждое лето, а иногда и на новый год, неся с собой атмосферу праздника и предвкушения чего-то необычного. Жила то у нас, то на даче племянника Юры Фадеева под Кубинкой. Художница Людмила Бойко, младшая знакомая Лёли и ее мужа Бориса Петровича (его она называла не иначе как Учителем, и просто поклонялась его мудрости), из Керчи, ставшая для нас близким другом семьи. Это тишайший генерал Юрий Михайлович Симзен, бабушкин двоюродный брат, племянник Софьи Михайловны, всегда забивавшийся в уголок на диване и всю дорогу молчавший. Это Татьяна Дмитриевна Баршева, бабушкина так скажем подопечная, сестра ее подруги Людмилы Баршевой, трагически погибшей после гибели Хвостова. Бабушка всю жизнь опекала тётю Таню, даже оформила мне в качестве няньки, чтобы Таня, не совсем благополучная психически, заработала хоть небольшой стаж для пенсии Она пыталась давать мне уроки английского. Тётя Таня почему-то ужасно не любила тётю Катю (Сахарову), взаимно, и бабушка их даже за стол старалась сажать не рядом, чтобы не тыкнули друг дружку вилками. Вера Рихтер. Тётя Оля Фадеева (Ольга Александровна, бабушкина двоюродная сестра, но уже по отцу, Николаю Ивановичу). На майские праздники, мамин день рожденья – уже ее гости, во главе конечно с Катей Сахаровой, обязательно и ее подруги-географы – Марина Сенилова, Лёля Раковец, Наташа Хмелева, Галина Григорьевна Астрова, Катина сестра Маша Сахарова. Мамина самая близкая школьная подруга Лена Тевелева. Ну и, конечно, как же я до сих пор не вспомнил, Ната и Алёша. Говорить о них подробно не буду. О них много написала мама. Скажу лишь, что Обнинск долгие годы был моим вторым домом, старая натина квартира на Ленина 34. И примыкающий к этой части города «Кончаловский лес». Все это мне продолжает сниться. Где-то после 71 года я в Обнинске бывал считанное число раз, и чаще по печальным поводам, так что все о нем – это детские воспоминания, когда в городе была еще единственная цивильная улица Ленина, а за ее пределами тянулись бараки строителей АЭС.
Еще одно мое увлечение – классической музыкой – приходится на более поздние годы. В детстве мне хватало маминого репертуара, состоящего из некоторых частей сонат Бетховена, посильных для любителя, Шуберта, Моцарта, Чайковского, Грига. Мне этого было вполне достаточно, и лишь с середины 70-х я стал осваивать совершенно новые для себя пласты, а в 1982-83 гг. посетил за сезон 184 концерта, ходил на них практически ежедневно как на работу.
Детство прошло, и следом за ним как-то совсем незаметно промелькнула и вся остальная жизнь, как дым над пустым полем. Все было – и вот пожалуйста, никого и ничего нет. Нет близких, нет друзей, я один. Беспомощный инвалид, не способный самостоятельно двигаться. Конечно, в отличие от старших поколений, еще до-интернетовской эпохи, от меня что-то останется в сети, мои статьи, обсуждения на форумах (не всегда под моим настоящим именем), какие-то следы моей личности, которая ведь была, все-таки была, как бы ни стирало ее время и обстоятельства. Наверное, только в этом и можно искать какое-то утешение.