Улитка

УЛИТКА НА СКЛОНЕ


Литературный сценарий художественного фильма
по мотивам одноименной повести братьев Стругацких.




 
Роли.

Сотрудники «Управления по делам Леса» (в основном подходят под штатное расписание НИИ, где уже не студенты, но еще не доктора наук):



ПЕРЕЦ (ЛЕОНИД АНДРЕЕВИЧ ГОРБОВСКИЙ) – ученый-исследователь, гуманитарий, мятущийся, сомневающийся, около 40 лет

ДОМАРОЩИНЕР – чиновник, немолод, худощав, прилежен. Волосы мажет чем-то блестящим.

ТУЗИК – шофер, упитанный крепкий мужчина, похабник, других мыслей нет - лет 25-35 (20-40 с тем же успехом)

КИМ – бывший «диссидент», сейчас все понимает, тонкий, чуткий, циничный, «на всё давно положил», ровесник Переца-Леонида

ДИРЕКТОР – безликий дядька средних лет или старше, м.б. появляется в кадре во время зарядки на общем плане, а вообще фантом

АХТИ – референт директора, красавец лет 35, уверенный, успешный

ПРОКОНСУЛ – своего рода «секретарь райкома», только в белом фраке. Учился в институте культуры (или училище) на вокальном отделении

ЗАВГАР – завгар, но с вялой претензией на интеллект

АЛЕВТИНА – красивая женщина без возраста.

СТОЯН – МНС, заброшенный в лабораторию, влюблен в Алевтину

КВЕНТИН – то же самое, но темперамент яркий и расшатанный

КОМЕНДАНТ ГОСТИНИЦЫ – пухлый, добрый (с виду) средних лет мужичок

БЕАТРИСА ВАХ – крашеная блондинка со следами былой красоты

РИТА – красивая субтильная девушка-женщина, призрак в человеческом обличье, словно инопланетное молчаливое создание

САНИТАРЫ – ребята в белых халатах с автоматами в руках, все «качки», лица соответствующие

СОТРУДНИКИ – товарищи в курилках на этажах, со следами интеллекта во взгляде



Жители леса. Все аборигены, заросшие бородами, возраст понятен не сразу. Одежда растительного происхождения. Прически не знали парикмахерской никогда



КАНДИД (МИХАИЛ АЛЬБЕРТОВИЧ СИДОРОВ, школьная кличка АТОС) – однокурсник Переца. В Управлении – молодой успешный ученый. В деревне – заросший, погруженный в себя. Убедительный шрам поперек горла. 

НАВА – девочка лет 12-14, изящная, раскрепощенная, все время болтает что попало

СТАРИК – старик и все тут. Любит поесть.

КУЛАК – вы матом ругаетесь? – Зачем, я на нем говорю!

КОЛЧЕНОГ – все знает.

СЛУХАЧ – человек-репродуктор, видом как нестарый дьякон с бороденкой

ВОРЫ – мужики бородатые обыкновенные типа бомжи. Косматые.



«Славные подруги», хозяева Леса:
Все безупречного, но не модельно-кукольного сложения, все красивы. Все обнажены, но никаких страстей, никакой походки для подиума, деловитые, ведут себя обыкновенно, как будто не голые, а в одежде. Длинные волосы, «словно расчесанные». В общем, «арийское» что-то такое.

МАТЬ НАВЫ – задумчивая женщина лет 35

СЛАВНАЯ ПОДРУГА – молодая девица, стерва. «Гитлерюгенд»

ВТОРАЯ ПОДРУГА – беременная, буквально на сносях (все равно голая) - дама, деловитая, размышляет.



Эпизоды, групповка, массовка:

В Управлении – сотрудники типа научных работников всех мастей. Клерки, ученые, военные (солдаты, прапорщики). Массовка ночью в картонных масках и кальсонах – человек 200; духовой оркестр, швейцары, секретарши, водители. Одежда у всех с претензией на научный институт, но с разницей: в респектабельных помещениях белые халаты до крахмального хруста отглажены, а подальше от начальства можно быть неопрятным и халат без пуговицы. У всех санитаров автоматы со складными прикладами.



В Лесу.

Жители деревни – массовка небольшая. Одеты как папуасы с поправкой на среднюю погодную полосу. Украшений нет.

Большая массовка – эпизод «одержание» - с уходом обнаженных женщин в озеро. 200 человек, не меньше. Все голые. Профессиональные пловчихи, чтобы неподвижно лежать на воде.

 
УПРАВЛЕНИЕ. ИНТЕРЬЕР. УТРО.

В коридорах Управления людно. У подоконников курят сотру¬дники, бросая окурки в пустые банки из-под растворимого кофе.

Энергичной походкой, мимо закрытых дверей, мимо лабораторий и кабинетов идет КАНДИД. С ним здороваются, почтительно останавливаясь, его хлопают по плечу, он, смеясь, отмахивается; ему кто-то жмет руку, кто-то, повернув его к себе спиной, поправляет за плечами застежку ремня или штуцер шланга...

КАНДИД одет на манер космонавта из фантастического фильма. Его комбинезон разлинован «молниями» и шнуровками, у пояса и за плечами прикреплены приборы, оружие, циферблаты, счетчики, датчики... Серебристый гермошлем КАНДИД держит в руке.

Он проходит один за другим шлюзы грубой и тонкой очистки, его поливают растворами химикатов.



КОМНАТА ОЖИДАНИЯ. ИНТЕРЬЕР.

В стерильном белом помеще¬нии он один, с ним разговаривают по трансляции: диспетчер в белом халате виден за толстым стеклом.

ДИСПЕТЧЕР:

Господин Кандид, у вас до старта восемнадцать минут.

КАНДИД опускает стекло шлема, крутит головой, расправляя складки одежды под скафандром.

ДИСПЕТЧЕР:

Кандид, переключись на радио. Готовность пятнад¬цать минут.

Голос перестает звучать из динамиков - сейчас мы можем слышать его только через наушники Кандида.

Слышны «служебные» переговоры по радио.

ГОЛОСА:

Главная аппаратная? - Готов. - Шестой пост? - Готов. - Пятый? - Готов. - Лаборатория? - Готов. - Механик? - Готов. - Четвертый? - Минуту. - Третий? - Готов. - Второй? - Готов. - Кукла готова? - Служба жизнеобеспечения? - Готов. - Служба безопасности? - Готов. - Четвертый? Четвертый!



ЦЕНТРАЛЬНАЯ АППАРАТНАЯ. ИНТ.

В помещении за стеклом люди в белых халатах склонились над электронными пультами с многочисленными приборами,  на экранах видны осциллограммы, всплески зеленых столбиков пиковых сигналов.

На нес¬кольких мониторах в разных ракурсах - Кандид. 

«Бегущей строкой» идут данные о его самочувствии,  дыхании,  температуре.

ГОЛОС ДИСПЕТЧЕРА:

Молодые люди,  что там у вас?! Четвертый, черт побери! Что с готовностью?

ГОЛОС 4-ГО:

Порядок!

ГОЛОС ДИСПЕТЧЕРА:

Что порядок?

ГОЛОС 4-ГО:

Готов.

ГОЛОС ДИСПЕТЧЕРА:

Вот так. Первый?

ГОЛОС 1-ГО:

Готов.

ГОЛОС ДИСПЕТЧЕРА:

Кандид,  как настроение?

ГОЛОС КАНДИДА:

Настроение бодрое, идем ко дну!

СТОЯН

     (не в микрофон):

Шуточки у него! Вот дурак! Перед полетом!

1-Й ГОЛОС:

Он не суеверный. Мы в приметы не верим!

Перед Кандидом плавно разъезжаются створки дверей. Он проходит их, оказываясь поочередно в разных стерильно-белых помещениях.

Выходит наружу...



ВНУТРЕННИЙ ДВОР УПРАВЛЕНИЯ.

На бетонной площадке стоит, ощерившись то ли боеголовками, то ли приборами,  раскрашенный в неподобающе яркие тона боевой вертолет. С ним возятся механики, заканчивая последние приготовления. По радио не перестает звучать перекличка служб. Нацелились куда-то тарелки радаров,  перекрестья направленных антенн,  объективы телевизионных камер.

ГОЛОС 4-ГО:

Центральный! Ответьте четвертому!

ГОЛОС ДИСПЕТЧЕРА:

Что там у вас?

Кандид неторопливо осматривается по сторонам. Бросает взгляд на закрывшиеся за ним толстые двери шлюза.

Двери с этой стороны располосованы металлическими балками в огромных закле¬пках.



ЦЕНТРАЛЬНАЯ АППАРАТНАЯ. ИНТ.

Диспетчер изучает показания приборов. На экранах виден Кандид.

ГОЛОС 4-ГО:

Центральная! В гидросистеме у нас поправочка. Нужно буквально две-три минуты.

ДИСПЕТЧЕР:

Я вас уволю! Бездельники! Разгильдяи!

ГОЛОС 4-ГО:

Стефан, бог с тобой! Пять секунд, и всё устраним.

ДИСПЕТЧЕР:

Я сейчас остановлю эксперимент! Черти полосатые!



ВНУТРЕННИЙ ДВОР УПРАВЛЕНИЯ. НАТ. УТРО.

Кандид натыкается взглядом на объектив следящей автомати¬ческой камеры. Он делает шаг в сторону - камера поворачивается.  Шаг в другую - камера тоже.



ЦЕНТРАЛЬНАЯ АППАРАТНАЯ. ИНТ.

В диспетчерской на экранах - Кандид.

Сотрудники переговариваются между собой.

1-Й СОТРУДНИК:

Ты посмотри на него! Мы развлекаемся!

2-Й СОТРУДНИК:

Творческий человек, что тут скажешь!

ДИСПЕТЧЕР:

Четвертый,  что там с гидросистемой?

ГОЛОС 4-ГО:

Сейчас,  механики разбираются.

ДИСПЕТЧЕР:

А что там?

ГОЛОС 4-ГО:

Ее проверяли в ручном режиме. Все было в порядке. А бортовой компьютер дает «отбой».

ДИСПЕТЧЕР:

Ну что, я отменяю вылет?

ГОЛОС 4-ГО:

Ну подожди же ты, Стефанио! Я же сказал, сейчас всё сделаем.



ВНУТРЕННИЙ ДВОР УПРАВЛЕНИЯ.

Кандид видит, как говоривший по рации подгоняет механика, высунувшегося из чрева вертолета. Несколько человек суетят¬ся около крылатой машины.

ГОЛОС 4-ГО:

Порядок!

У вертолета закрывают смотровые люки и капоты, защелкивают многочисленные карабины. Один механик полушутя подгоняет
другого - буквально, пинком под зад. Тот отскакивает, смеется, закрывает боковой капот двигателя.

ГОЛОС 4-ГО:

Центральная! Всё в норме. Четвертый готов. Можем отправлять.

ГОЛОС ДИСПЕТЧЕРА:

Понял. Внимание всем. Приготовиться к старту! Системы слежения?

1-Й ГОЛОС:

Да?

ГОЛОС ДИСПЕТЧЕРА:

Что да?!

1-Й ГОЛОС:

Готов!

2-Й ГОЛОС:

Готов!..

По стерильно-белой дорожке, висящей в нескольких сантиметрах над бетонкой, Кандид подходит к вертолету. Он спокоен. Вид¬но, что это привычное для него дело.



КАБИНА ВЕРТОЛЕТА. ИНТ.

Он устраивается в кресле пилота, пристегивается ремнями, попутно включая многочисленные тумблеры. Загораются огни на щитке приборов. Бегут строчки на дисплеях.



ЦЕНТРАЛЬНАЯ АППАРАТНАЯ.

Бегут строки кадровой развертки на экранах следящих систем: на них Кандид в разных ракурсах, вертолет на площадке, цифры, таблицы…



ВНУТРЕННИЙ ДВОР УПРАВЛЕНИЯ.

Под весом Кандида мягко пружинит стойка шасси с пухлым колесом-дутиком на пружинной подвеске.

Под капотом, в чреве вертолета, блестит забытый механиком небольшой гаечный ключ, накинутый на головку болта.

Со свистом запускается турбина компрессора.

Кандид включает приборы управления на щитке.

Слышны служебные переговоры по радио.

Медленно сдвигаются с места лопасти несущего винта. Видно хитросплетение шарниров в автомате перекоса.

Под торчащим гаечным ключом начинает вращаться вал, идущий к заднему винту.

Механики показывают Кандиду руками над головой: «Пошёл!»

Он увеличивает обороты. Механиков сдувает с ног.

Полный газ!

Изящно, неожиданно легко, вертолет стрекозой взмывает с места и, плавно качнувшись, улетает прочь.



ЦЕНТРАЛЬНАЯ АППАРАТНАЯ.

В «центральной» сотрудники снимают наушники, переговариваются. На экранах - Кандид в кабине вертолета, вертолет снаружи, пустая взлетная площадка...

Перед Кандидом на приборном щитке - показания разнокалиберных датчиков, экраны наружных телекамер, а за стеклом фонаря пилотской кабины простирается Лес.



ЛЕС. НАТУРА. КМБ (КГ).

Безбрежным океаном раскинулся Лес - от горизонта до горизонта. Пористой губкой, словно шкура исполинского живого существа, лежит он и, кажется, дышит...

ГОЛОС ДИСПЕТЧЕРА:

Кандид, как манипуляторы?

КАНДИД:

Еще не знаю.

ГОЛОС ДИСПЕТЧЕРА:

У тебя осталось восемьдесят километров до цели. Через полто¬ры минуты готовь «куклу».

КАНДИД:

Я помню.

ГОЛОС ДИСПЕТЧЕРА:

Так проверь манипуляторы! Ёкэлэмэнэ!

Внутри, среди механизмов вертолета, подпрыгивает накидной гаечный ключ: он вот-вот сорвется с головки болта, но каким-то чудом, буквально вопреки законам равновесия он еще держится.

Под брюхом железной машины подвешена «кукла» - странный ногастый и глазастый механизм с торчащими в разные стороны антеннами и конечностями. Механизм, кажется, внимательно и с любопытством «смот¬рит» по сторонам сдвоенными объективами камер.

Кандид профессионально управляет верто¬летом, переговаривается по рации с центром.

Пористая шкура леса медленно проплывает далеко внизу.



ЦЕНТРАЛЬНАЯ АППАРАТНАЯ. ИНТ.

На экранах «центральной» по-прежнему - изображения Кандида и Леса.



ВЕРТОЛЕТ. ИНТ.

Дисплеи дублируют показания приборов внутри вертолета.

Идет работа. Каждый делает свое дело - кто с юмором, кто сосредоточенно, по-деловому.

КАНДИД:

Начинаю снижение.

Ему сообщают служебные, навигационные параметры.



ЦЕНТРАЛЬНАЯ АППАРАТНАЯ. ИНТ.

Внезапно все экраны аппаратной одновременно дают сбой: в сполохе прыгающих строк исчезают изображения Кандида, Леса, вертолета, «куклы»…

На базе поднимается паника. Все бегают, жмут кнопки.



ТЕРРИТОРИЯ УПРАВЛЕНИЯ. НАТ.

В воздух поднимаются дополнительные направленные антенны на телескопических подъ¬емниках; радары обшаривают горизонт...



ЦЕНТРАЛЬНАЯ АППАРАТНАЯ. ИНТ.

Ничего. Кандид исчез.



В КАБИНЕ ВЕРТОЛЕТА.

Кандид по-прежнему безмятежно работает с многочисленными рукоятками. И - ПЕРЕГОВАРИВАЕТСЯ ПО РАЦИИ С «ЦЕНТРОМ». Принимает координаты, сообщает штурманские данные...

КАНДИД:

Центральный! Стефан!

ГОЛОС ДИСПЕТЧЕРА:

Да? Слушаю тебя, Кандид.

КАНДИД:

Я закончил снижение. Кукла готова.

ГОЛОС ДИСПЕТЧЕРА:

Ты подходишь к объекту. Внимание. Готовность тридцать секунд.



ЦЕНТРАЛЬНАЯ АППАРАТНАЯ.

Стефан уже сорвал связки, крича в микрофон.

ДИСПЕТЧЕР:

Кандид, Кандид! Тебя не слышно! Переходи на резервную волну! Ответь центральной! Кандид! Прием! Отвечай!!!



ЛЕС. НАТУРА. КМБ (КГ).

Из глубины леса видно, как за исполинскими растениями, далеко вверху скользит в небе вертолет.

Мелькнув над кронами деревьев, он скрывается за плотной листвой.

Словно радарные установки, поднимает¬ся вслед за ним трава: толстые стебли распрямляются, разворачиваясь в направлении пролетевшего вертолета, повертывают головки диковинные цветы…

ГОЛОС КАНДИДА:

Центральная! Я у объекта!

ГОЛОС ДИСПЕТЧЕРА:

Кандид, я тебя понял. Полная готовность. По всем службам - норма. Ты у нас на экранах.



ЦЕНТРАЛЬНАЯ АППАРАТНАЯ. ИНТ.

Стефан на базе сидит, опершись на пульт локтями: он погрузил в ладони усталое лицо. Экраны пусты, лишь бегут строки на дисплеях. Бегущая строка выдает сплошные нули... Операторы безуспе¬шно обшаривают пустой эфир...



ЛЕС. НАТУРА. КМБ (КГ).

В лесу, на полянке, идут приготовления: расступаются деревья, освобождая место для посадки, колоннами ползут муравьи; трансформи¬руются, преображаются на глазах странные растения, превращаясь в обыкновенную траву; превращается в цветок - бабочка, невиданное насекомое становится то ли стеблем, то ли колосом...

Огромная воронка, заполненная протоплазмой, утробно булькает, выбрасывая на поверхность мощные густые пузыри. Наряду с пузырями из нее появляются небольшие осклизлые существа - и желеобразными непрозрачными трясущимися комками расползаются в разные стороны...



ВЕРТОЛЕТ.

Кандид спокойно ведет вертолет. Короткие команды «из центра» хорошо слышны, разговоры профессиональны и не¬многословны.

КАНДИД:

«Кукла» в порядке. Манипуляторы выведены.

ГОЛОС ДИСПЕТЧЕРА:

Давай, Кандид. Ни пуха ни пера!

КАНДИД:

Иди к черту, Стефан!

Рука Кандида держит рукоятку управления. БОЛЬШОЙ палец замер над красной кнопкой.

Среди внутренностей вертолета вибрирует, едва удерживаясь на месте, злосчастный гаечный ключ.

Кандид внимательно смотрит вниз, прислоняясь шлемом к стеклу фонаря кабины. Вертолет повисает неподвижно над лесом.



ЛЕС. НАТУРА. КМБ (КГ).

Навстречу вертолету подняли пестрые головки цветы. Замерли насекомые. Замерли, подняв клешни, жуки, похожие на крабов...



ВЕРТОЛЕТ.

Кандид сосредоточен.

КАНДИД:

Стефан! Иду на снижение. Всё готово!

ГОЛОС ДИСПЕТЧЕРА:

Давай, дружище! Вперед!

В это мгновение гаечный ключ, устав балансировать между жизнью и смертью, наконец, срывается со своего болта...

...и заклинивает собой вал винта направления.

Разлетаются по моторному отсеку перебитые шланги гидросистемы…

Брызжет масло из резиновых огрызков…

Хрустят карданные шарниры, разбрасывая вокруг сепараторы и обоймы подшипников, летят ролики, обкусанные болты, фланцы...

Вертолет, потеряв управление, начинает крутиться на месте, всё набирая скорость вращения...



ЛЕС. НАТУРА. КМБ (КГ).

С «посадочной» полянки виден волчком уносящийся прочь вертолет. Он быстро скрывается из поля зрения.

Словно бы удивленно поводят усиками застывшие неподвижно насе-комые, трепещут лепестками растения…



ВЕРТОЛЕТ.

Кандид лихорадочно щелкает тумблерами.

КАНДИД:

Стефан, Стефан!

За стеклом кабины кружатся, набирая скорость - лес – небо – поляна - солнце…

В диком танце, словно вальсируя, вертолет несется над Лесом.



ЛЕС. НАТУРА. КМБ (КГ).

…Скрывается за кронами исполинских деревьев.

Лишь минуту спустя, когда мы уже начнем прислуживаться к звукам Леса, к тихому стрекоту невидимых насекомых, к шелесту листвы, - воздух сотрясется далеким отзвуком взрыва.



УПРАВЛЕНИЕ. ИНТЕРЬЕР.

Из окон управления, где сотрудники в коридорах гасят окурки в консервных банках, видно, как у самого горизонта над Лесом взлетает красно-оранжево-черный столб дыма и огня. Научники замирают, не донеся сигарет до рта.

Долгие, долгие секунды проходят томитель¬но, прежде чем приходит звук: из окон летят разбитые воздушной вол¬ной стекла, разлетаются цветки с подоконников, стаями птиц взлетают машинописные страницы, чертежи, схемы…

В центральной аппаратной Стефан, наконец, поднимает голову от побелевших костяшек пальцев. Мигают в сбое кадровой развертки экраны мониторов…

Ветер несет дым над неподвижным лесом…



ЗАГЛАВНЫЙ ТИТР ФИЛЬМА.



УЛИТКА НА СКЛОНЕ



Титры.



АЭРОДРОМ. НАТУРА.

ЛЕОНИД, совсем маленький рядом с громадой грузового самолета, стоит на бетонке с плащом и чемоданом в руках.

Еще не остановились турбины, а к самолету уже тянутся электрокары, погрузчики... Рабочие, перекрикиваясь, вытаскивают из разверстого чрева ящики и контейнеры, грузят их на прицепы, суетятся вокруг гусеничных механизмов, которые извергают черные клубы гари и не хотят заводиться...

Леонид, постояв минуту, оглядывается и шагает в сторону единственного стоящего вдали здания.

Леонид идет – микроскопическая фигурка, муравей, ползущий по необозримому бетонному полю.

К нему вдруг подъезжает черно-желтый джип, из него выпрыгивают, держа в руках короткоствольные автоматы, какие-то одинаковые люди в белых халатах с закатанными рукавами, ощупывают и обыскивают, обшаривают карманы, выворачивают чемодан, дружески хлопают по плечу и так же внезапно укатывают прочь. Все происходит в считанные секунды.

Леонид обалдело стоит на бетонке.

Вдали по-прежнему разгружают самолет.

Леонид наклоняется и собирает вывалившиеся из чемодана книги, фотоаппарат, носки...



КАБИНА ГРУЗОВИКА.

Леонид сидит в просторной кабине, причем сидит необычно, слева. Водительское место в машине расположено с правой стороны, и когда водитель переключает скорость, видна надпись на костяшках пальцев его левой руки: «ТУЗИК». Буква «Т» приходится на большой палец, и когда он сжимает рычаг, получается «УЗИК».

ТУЗИК:

Потом еще есть русалки... И русалок там много. Да. В озерах. Они там лежат, понял? Голые. Их там много лежит всегда: может, сто, может, двести, может – пятьсот... Только воду из этих озер пить нельзя, понял, да?

Леонид жадно слушает шофера.

ТУЗИК:

Вообще, в этом лесу всё такое. Странное. Вот. Ползают там такие вот... Ну, такие…

Он показывает обеими руками словно бы дыньку.

ТУЗИК:

Хрен их поймет, как их назвать... Так ребята их варили. Мне не понравилось. А ребята говорили, что ничего, на кролика похоже. А я кролика в рот не беру. Брезгую. По мне что кролик, что кошка – один черт. Но девочки там работают, скажу я тебе!... Во какие!..

Он снова показывает, бросив руль.

И тут вот тоже... Мм-да-а!.. На биостанции, да...

Грузовик едет быстро, и в окно видны мелькающие вдоль обочины деревья. На ветровом стекле качается пластиковый Микки-Маус, привязанный шнурком к прозрачной присоске.



ПРОХОДНАЯ УПРАВЛЕНИЯ. НАТУРА. ДЕНЬ.

На растресканном асфальте у ворот Управления стоит Леонид.

Неподалеку гогочут рослые санитары-охранники, у каждого на шее болтается короткоствольный автомат с дульным тормозом-компенсатором.

В ворота въезжает грузовик Тузика.

Тузик на прощанье машет Леониду рукой, высунувшись из кабины. Ворота медленно, с урчаньем, закрываются, и Леонид остается один, лишь ржут санитары на проходной. Санитары все по два метра ростом и одеты в белые халаты с закатанными до локтей рукавами, и у каждого – автомат с убирающимся прикладом.

Леонид садится на бетонную плиту, лежащую поперек мертвого газона, и дрожащей рукой достает из пачки сигарету...

Длинный забор с колючей проволокой вдоль верхней кромки идет в стороны от проходной, он заслоняет собой все звуки, не слышно даже хохота охранников, лишь видно, как они беззвучно раскрывают рты.

Леонид читает надписи на многочисленных табличках: «Управление по делам Леса»; «Внимание! Запретная зона!»; «Пребывание в радиусе 200 метров без сопроводительных документов запрещено»; «Личные вещи предъявлять к досмотру самостоятельно»; «Список предметов, запрещенных для вноса в зону Управления»...

Санитары на проходной, отсмеявшись, кричат ему что-то, и он поднимается, ищет поначалу, куда бы бросить сигарету, потом бросает ее под ноги, топчет носком ботинка и тащит чемодан к двери.



УПРАВЛЕНИЕ. ИНТЕРЬЕР.

Леонид предъявляет разнообразные бумаги с печатями, и охранники изучают их, сличают фотографии и отпечатки пальцев... Ощупывают его электромагнитными приспособлениями... Просвечивают рентгеном... Роются в его чемодане... И все это – переговариваясь между собой, с шутками и смехом.

Он снова и снова проходит через разнообразные электронные воротца, сидит голый в кресле, весь облепленный датчиками...

Вместе с его одеждой ему выдают пластиковый жетон-пропуск с фотографией – анфас и в профиль – и длинным цифровым индексом службы, где ему предстоит работать, с надписью: «СЕКТОР 14 ЮЖНЫЙ, ЯРУС 0».

Леонид одевается, ему отдают чемодан, прикалывают пропуск на отворот плаща, и он снова отправляется в путь по длинным коридорам Управления, сделанным из блестящего гофрированного металла.

Рядом уверенно шагает верзила в белом халате санитара.

Леонид прикасается рукой к мелькающим ребрам металлической стены, трещит по ней пальцами и на мгновение видит вдруг солнце, мелькающее с другой стороны...



УЛИЦА СТАРОГО ГОРОДА. НАТУРА. ДЕНЬ.

…Не блик на блестящей поверхности, а солнце, быстро мигающее сквозь щели деревянного забора, и вдоль забора бежит маленький мальчишка, и по штакетнику стучит-трещит – тр-р-р-р! – его палка для катания железного обруча...



ГОСТИНИЦА. ИНТ.

По обшарпанной гостинице Леонида ведет пухлощекий КОМЕНДАНТ.

Он оживленно жестикулирует, показывает, где что находится, гостеприимно распахивает дверь скромного номера – обыкновенную, не электронную, с обычной, висящей на одном шурупе, ручкой. В двери когда-то было стекло на всю ее высоту. Сейчас стекла нет, и, уходя, комендант просовывает из коридора руку сквозь дыру и поворачивает замок, показывая Леониду, как с ним следует обращаться.

КОМЕНДАНТ:

Вот так просовывайте руку и повернёте... Нет-нет, ничего тут не пропадет, никого здесь просто нет... Занавесочку, да, вот так можно задернуть...

Леонид остается один. В пустой комнате с железными кроватями по углам. Кровати заправлены, покрывала подштопаны, на тумбочках видны белесые круги от горячих кружек. На стене висит обтресканное кашпо с пустым цветочным горшочком...

Леонид распаковывает вещи. Он достает из кофра фотоаппарат и вставляет в него кассету, выкладывает на кровать ноутбук, книги…

Плюнув ржавчиной, водопроводный кран выдает Леониду в кружку порцию воды.

С помощью кипятильника он готовит себе кофе и устраивается на кровати среди бумаг. Откусывая от батона колбасы, он разбирает записи, диаграммы, фотографии, газетные вырезки.

На фото – среди искореженных бульдозеров и самолетов (с подписями вроде «Гравитационная ловушка в 83-м квадранте – Комариная Плешь?») – попадается несколько снимков, где мы узнаём КандидаА.

В обычной одежде.

В белом халате у микроскопа.

В уже знакомом нам скафандре.

Газетная статья с его улыбающимся портретом озаглавлена: «Лес: таинственное исчезновение опытного ученого-проходчика. Домыслы и реальность».

ГОЛОС ЛЕОНИДА:

Вот я и приехал. Здравствуй, Лес. Таинственный и непостижимый…

С куском колбасы в руке он подходит к окну, из которого открывается вид на замусоренный внутренний двор Управления, «колючку» у обрыва, и за ней, уже до самого горизонта – на пористую губку Леса. С рыжими проплешинами то ли полянок, то ли гравитационных ловушек – «комариных плешей»... 

ГОЛОС ЛЕОНИДА:

…Здравствуй, лес. Я долго рвался сюда, и вот я здесь, но пока что я ничего не понимаю. Я мог бы все это придумать, лежа у себя дома на диване и слушая радиоголоса далеких стран... Я мог бы придумать и русалок, и таинственные горячие болота, и комариные плеши, и ведьмин студень... Но я здесь – и от этого мы не стали ближе... 

Лес. Мой лес. Моя мечта, моя судьба...

Что это было? Великое нашествие? Вторжение? Или, может, ничего и не было? Некий разум забросил к нам образцы своей материальной культуры, и ожидается, что мы изучим эти образцы, совершим технологический скачок и сумеем послать ответный сигнал...

Или так: лес, проселок, лужайка. С проселка на лужайку съезжает машина, из машины выгружаются молодые люди, бутылки, корзинки с едой, девушки, транзисторы, фотоаппараты... Разжигается костер, ставятся палатки, включается музыка... А утром они уезжают.

Звери, птицы и насекомые, которые с ужасом наблюдали происходящее, выползают из своих убежищ. И что же они видят?

На траву понатекло автола, пролит бензин, разбросаны негодные свечи и масляные фильтры. У кого-то сбежал из садка хомячок, и сидит, затаившись в ужасе, под листом подорожника... Кто-то обронил разводной ключ, от протекторов осталась грязь, налипшая на каком-то неведомом болоте... Следы костра, огрызки яблок, конфетные обертки, консервные банки... Чей-то перочинный нож, старые газеты, монетки, увядшие цветы с других полян...

А мы разгребаем все это, гоним технику, а она тонет, а мы снова гоним ее туда, как в прорву... Лучшие умы свертывают себе шеи, пытаясь разгадать забавные задачки Леса, ученые и романтики снаряжают экспедиции – и исчезают без следа...

Леонид одну за другой берет фотографии, рассматривает и бросает на покрывало.

На тумбочке он пристраивает «ноутбук», раскрывает его.

ГОЛОС ЛЕОНИДА:

Почему гибнут люди - проходчики, ученые? Да и гибнут ли? Куда они исчезают? Как мог погибнуть Кандид? Опытнейший работник, он же Мишка-Атос в студенческом прошлом. Не имевший себе равных в своем деле?.. Что случилось?

Может быть, кому-то была нужна его гибель?

Леонид печатает посреди экрана ноутбука:

К А Н Д И Д

С фотографии, белозубо улыбаясь, смотрит на него Кандид. Он одет в скафандр, рука поднята над головой в прощальном жесте. За спиной его виден вертолет и механики. Он улыбается широко, улыбкой человека, уверенного в своих силах.



ХИЖИНА КАНДИДА. ИНТЕРЬЕР.

Кандид просыпается и некоторое время смотрит в потолок.

Он сейчас уже не тот, с кем мы расстались в кабине вертолета. Лицо его покрыто бородой, от брови, через всю щеку, тянется глубокий шрам. Другой шрам пересекает его горло поперек.

Слышен высокий детский голос.

НАВА:

Ты уже больше не спишь?

КАНДИД:

Нет.

Обладательница голоса совсем девочка. Может быть, ей тринадцать лет, может, четырнадцать. Она лежит в нехитрой постели, закинув руки за голову и положив ногу на ногу. И говорит, глядя в потолок перед собой.

НАВА:

Давай тогда поговорим. А то мы со вчерашнего вечера не говорили. Давай?

КАНДИД:

Давай.

НАВА:

Ты мне сначала скажи, когда ты уходишь.

КАНДИД:

Не знаю. Скоро.

НАВА:

Вот ты всегда говоришь: скоро. То скоро, то послезавтра, ты может быть, думаешь, что это одно и то же, хотя нет, теперь ты говорить уже научился, а вначале все время путался…

Кандид смотрит в низкий, покрытый известковыми натеками потолок.

НАВА:

…Дом с деревней путал, траву с грибами, даже мертвяков с людьми и то путал, а то еще начинал бормотать, ни слова непонятно, никто тебя понять не мог...

По потолку идут рабочие муравьи.

Нава продолжает говорить.

Муравьи движутся двумя колоннами, слева направо нагруженные, справа налево порожняком. Вдоль колонн цепью стоят крупные часовые, медленно поводя длинными антеннами.

ГОЛОС КАНДИДА:

…Месяц назад я тоже просыпался и думал, что послезавтра ухожу, и никуда мы не ушли, и еще когда-то, задолго до этого, я просыпался и думал, что послезавтра мы наконец уходим, и мы, конечно, не ушли, но если мы не уйдем послезавтра, я уйду один. Конечно, так я уже тоже думал когда-то, но теперь-то уж я обязательно уйду. Хорошо бы уйти прямо сейчас, ни с кем не разговаривая, никого не упрашивая, но так можно сделать только с ясной головой, не сейчас. А хорошо бы решить раз и навсегда: как только я проснусь с ясной головой, я тотчас же встаю, выхожу на улицу и иду в лес, и никому не даю заговорить со мной, это очень важно – никому не дать заговорить с собой, заговорить себя, занудить голову, особенно вот эти места над глазами, до звона в ушах, до тошноты, до мути в мозгу и в костях. А ведь Нава уже говорит...

НАВА:

…И получилось так, что мертвяки вели нас ночью, а ночью они плохо видят, совсем слепые, это тебе всякий скажет, вот хотя бы Горбун, хотя он не здешний, он из той деревни, что была по соседству с нашей, не с этой нашей, где мы сейчас с тобой…

Входит СТАРИК, подсаживается к столу, придвигает к себе горшок, с хлюпаньем нюхает и принимается есть.

Нава лежит на спине в прежней позе и продолжает говорить, не обращая на него внимания.

НАВА:

…А с той, где я была без тебя, где я с мамой жила, так что ты горбуна знать не можешь, в его деревне все заросло грибами, грибница напала, а это не всякому нравится, горбун вот сразу ушел из деревни. Одержание произошло, говорит, и в деревне теперь делать людям нечего... Во-от…

Кандид поднимается.

Старик чавкает и брызгает, не спуская глаз с другого корытца с едой, стоящего неподалеку.

Кандид отбирает у него горшок и ставит рядом с Навой.

НАВА:

…А луны тогда не было, и они, наверное, дорогу потеряли, сбились все в кучу, а мы в середине, и жарко стало, не продохнуть...

СТАРИК:

Невкусно. К кому ни придешь теперь, везде невкусно. И тропинка эта заросла совсем, где я тогда ходил, а ходил я много – и на дрессировку, и просто выкупаться, я в те времена часто купался, там было озеро, а теперь стало болото, и ходить стало опасно, но кто-то все равно ходит, потому что иначе откуда там столько утопленников? И тростник. Я любого могу спросить: откуда там в тростнике тропинки? И никто не может этого знать, да и не следует. А что это у вас в корытце? Если, например, ягода моченая, то я бы ее поел, моченую ягоду я люблю, а если просто что-нибудь вчерашнее, огрызки какие-нибудь, то не надо, я их есть не буду, сами ешьте огрызки. А там, где тростник пророс, там уже не сеять. Раньше сеяли, потому что нужно было для одержания, и все везли на  Глиняную поляну, теперь тоже возят, но теперь там на поляне не оставляют, а привозят обратно. Я говорил, что нельзя, но они не понимают, что такое: нельзя. Староста меня прямо при всех спросил: почему нельзя? Тут вот  Кулак стоит, как ты, даже ближе, тут вот, скажем, Слухач, а тут вот, где Нава твоя, тут стоят братья Плешаки, все трое стоят и слушают, и он меня при них при всех спрашивает. Я ему говорю, как же ты можешь, мы же, говорю, с тобой не вдвоем тут... Отец у него был умнейший человек, а может, он и не отец ему вовсе, некоторые говорили, что не отец и вправду не похож. Почему, говорит, при всех нельзя спросить, почему нельзя?

Нава поднимается и начинает прибираться в хижине.

Кандид берет горшок и начинает есть.

СТАРИК:

Не добродила у вас еда, есть такое нельзя.

КАНДИД:

Почему нельзя?

СТАРИК:

Эх ты, Молчун. Ты бы уж лучше, Молчун, молчал. Ты вот лучше мне расскажи, давно я уже у тебя спрашивал: очень это болезненно, когда голову отрезают?

НАВА

   (резко):

А тебе-то какое дело? Что ты все допытываешься?

СТАРИК

 (констатирует):

Кричит. Покрикивает на меня. Ни одного еще не родила, а покрикивает. Ты почему не рожаешь? Сколько с Молчуном живешь, а не рожаешь. Все рожают, а ты нет. Так поступать нельзя. А что такое «нельзя», ты знаешь? Это значит: не желательно, не одобряется, значит поступать так нельзя. Что можно – это еще не известно, а уж что нельзя то нельзя. Это всем надлежит понимать, а тебе тем более, потому что в чужой деревне живешь, дом тебе дали, Молчуна вот в мужья пристроили. У него, может быть, голова и чужая, пристроенная, но телом он здоровый, и рожать тебе отказываться нельзя. Вот и получается, что «нельзя» – это самое что ни на есть нежелательное...

Нава сердится, хватает со стола корытце и выходит в чулан.

СТАРИК:

Как еще можно понимать «нельзя»? Можно и нужно понимать, так, что «нельзя» – вредно...

Кандид, поставив горшок на стол, выходит вон из дому.



УЛИЦА ДЕРЕВНИ. НАТУРА.

Во всех натурных сценах слышны «звуки Леса» - утробное бульканье, болотное шипение, звон и стрекот насекомых, невнятные стоны или кряхтенье.

Деревню, где стоит хижина Кандида, трудно назвать деревней. Со всех сторон наступает Лес, и несколько домиков-хижин тонут в мясистых листьях растений. Пока Кандид идет по деревне, он без удивления, привычно глядит на ползущую лиану телесного цвета: она растет прямо на наших глазах, множась быстрыми молодыми побегами, ползет вдоль тропинки, обвивает столбик крыльца...

При ближайшем рассмотрении видно, что и крыльцо это, и нехитрые домики - все здесь растет прямо из земли. Любая скамейка имеет корни и норовит распуститься молодыми листочками. Порой, в кадр неожиданно залетает исполинское насекомое и так же внезапно скрывается. Насекомых жители игнорируют или иногда прогоняют без особого раздражения.

Некоторое время Кандид смотрит, как ребятишки возятся по¬среди улицы с толстым ползуном, потом поворачивается и шагает
к окраине деревни.

Вдалеке несколько человек рвут руками траву, расчищая тропу.

Больше на улице никого нет. Кандид отправляется вперед. С поля доносится нестройный хор.

ГОЛОСА:

Эй, сей веселей, вправо сей, влево сей...

В лесу откликается эхо.

В проплешине между деревьев Кандид видит скалы. Они очень далеко, дрожащая дымка скрывает иззубренные клыки из белых камней, почти неразличимые с этого расстояния.

Кандид останавливается и вглядывается в вибрирующую даль. Кажется, можно различить – даже отсюда – высокий обрыв, поднимающийся над Лесом…



УПРАВЛЕНИЕ. ОБРЫВ. НАТУРА. УТРО.

На краю обрыва, свесив босые ноги в пропасть, сидит Леонид. До горизонта коралловой пеной лежит под его ногами Лес.

ДОМАРОЩИНЕР

(за спиной Леонида):

А чьи же это туфли?

Леонид от неожиданности едва не сваливается в пропасть.

На него пристально смотрит сверху вниз долговязый человек. На пластиковом жетоне, прикрепленном к лацкану замусленного пиджака, напечатано имя: Клавдий Октавиан ДОМАРОЩИНЕР.

ЛЕОНИД:

Это не туфли. Это сандалии.

ДОМАРОЩИНЕР:

Вот как? Сандалии? Оч-чень хорошо. Но чьи это сандалии? Человек сидит у обрыва, лицом к пропасти, и рядом с ним сандалии. Неизбежно возникает вопрос: чьи это сандалии, и где их владелец? Не сброшен ли он уже в пропасть?

Он осторожно заглядывает вниз с обрыва и отступает назад.

ЛЕОНИД:

Это мои сандалии.

ДОМАРОЩИНЕР:

Ваши? Значит, вы сидите босиком? Почему?

ЛЕОНИД:

Босиком – потому что иначе нельзя. Я вчера уронил туда туфлю и решил, что впредь всегда буду сидеть босиком. Вон она лежит. Сейчас я в нее камешком.

Он размахивается, но ДОМАРОЩИНЕР ловит его руку.

ДОМАРОЩИНЕР:

Действительно, простой камень... Но это пока ничего не меняет. Непонятно, Леонид, почему вы меня обманываете. Ведь туфлю отсюда увидеть нельзя – даже если она действительно там, а там ли она, это особый вопрос, которым мы займемся попозже, – а раз туфлю увидеть нельзя, значит, вы не можете рассчитывать попасть в нее камнем, даже если бы вы и обладали бы соответствующей меткостью и действительно хотели бы этого и только этого: я имею в виду попадание... Но мы всё это выясним. Итак, вы вчера тоже были здесь. Зачем? О том, что вы были здесь вчера, я сделал вывод из вашей же фразы, когда вы проговорились, что вчера уронили в пропасть туфлю. Таким образом, вы вот уже в который раз приходите на обрыв, куда остальные сотрудники управления, не говоря уже о внештатных специалистах, ходят разве для того, чтобы справить нужду.

ДОМАРОЩИНЕР показывает на ветхий деревянный сортир, установленный на краю обрыва.

ГОЛОС ЛЕОНИДА:

Это просто от невежества. Нет, нет, это не вызов и не злоба, этому не надо придавать значения. Это просто невежество. Невежеству не надо придавать значения. Никто не придает значения невежеству. Невежество испражняется в лес. Невежество всегда на что-нибудь испражняется.

ДОМАРОЩИНЕР:

Вам, наверное, нравится здесь сидеть? Вы, наверное, очень любите лес. Вы его любите? Отвечайте!

ЛЕОНИД:

А вы?

ДОМАРОЩИНЕР:

А вы не забывайтесь. Вы прекрасно знаете, где я состою, а состою я в группе искоренения, и поэтому ваш вопрос, а вернее, контрвопрос абсолютно лишен смысла. Вы прекрасно знаете, что мое отношение к лесу определяется моим служебным долгом, а вот чем определяется ваше отношение к лесу – мне не ясно. Это нехорошо, Леонид, вы обязательно подумайте об этом, советую вам для вашей же КИМзы, не для своей. Нельзя быть таким непонятным. Сидит над обрывом, босиком, ходит, фотографирует тут всё... Бросает камни... Зачем, спрашивается? Вам нужно в лес? На вашем месте я бы прямо рассказал всё. Может быть, есть смягчающие обстоятельства, и вам в конечном свете ничего не грозит. А, Леонид?

ЛЕОНИД:

Нет. То есть, конечно, да.

ДОМАРОЩИНЕР:

Вот видите. Простота сразу исчезает, и ее больше нет. Чья рука? – спрашиваем мы, – куда бросает? Или, может быть, кому? А зачем? И как это вы можете сидеть на краю обрыва? От природы это у вас, или вы специально тренировались? Я, например, на краю обрыва сидеть не моту. И мне страшно подумать, ради чего бы это я стал тренироваться. У меня голова кружится. И это естественно. Человеку вообще незачем сидеть на краю обрыва. Особенно если он не имеет пропуска. В лес. Покажите мне, пожалуйста, ваш пропуск, Леонид.       

ЛЕОНИД:

У меня нет пропуска.

ДОМАРОЩИНЕР:

Так. Нет. А почему?

ЛЕОНИД:

Не знаю... Не дают вот...

ДОМАРОЩИНЕР:

Правильно, не дают. Нам это известно. А вот почему не дают? Мне дали, ему дали, им дали и еще многим, а вам почему-то не дают.

ЛЕОНИД:

Наверное, потому что я посторонний. Потому что я писатель, а не инженер. Наверное, поэтому.

ДОМАРОЩИНЕР

   (доверительно):

И ведь не только я вами интересуюсь. Если бы только я! Вами интересуются люди и поважнее! А вы, я должен с горечью констатировать это, не ответили ни на один мой вопрос. Вы меня очень огорчаете, Леонид. Разве так можно? Странно даже. Решительно никаких впечатлений, я уж не говорю об информации.

ЛЕОНИД:

Так а что отвечать? Просто мне нужно было здесь поговорить с директором, мне нужно в лес. Или уже домой пусть он меня отпустит... У меня виза кончается...

ДОМАРОЩИНЕР

(мгновенно цепенеет):

Ах, вот как это у вас делается…

ЛЕОНИД:

Что делается? Ничего не делается…

ДОМАРОЩИНЕР:

Нет-нет. Молчите и молчите. Вы были правы, не надо никаких слов. Я уже понял.

ЛЕОНИД:

Что вы поняли? В чем это я прав?

ДОМАРОЩИНЕР:

Нет-нет, я ничего не понял. Не понял, и все. И вообще я здесь не был и вас не видел. Я, если хотите знать, всё утро просидел вон на той вот скамеечке. Очень многие могут подтвердить. Вы можете быть совершенно спокойны. Полная ясность может существовать лишь на определенном уровне. И каждый должен знать, на что он может претендовать. Я претендовал на ясность на своем уровне, и я исчерпал его. А там, где кончаются права, там начинаются обязанности, и, смею вас уверить, свои обязанности я знаю так же хорошо, как и права...

Леонид с недоумением смотрит на Домарощинера.

Вдали раздается вой сирены. Домарощинер воровато оглядывается и шепотом произносит

ДОМАРОЩИНЕР:

Завтрак!

И опрометью бросается бежать прочь.


СТОЛОВАЯ УПРАВЛЕНИЯ. ИНТ.

За грязным столиком столовой сидят шофер Тузик и Домарощинер. Столиков в столовой много. Подходит Леонид, ему Тузик помахал рукой, приглашая, он присаживается к ним. Домарощинер уже ест пюре. Тузик цедит кефир из стакана. И рассказывает с глубоким знанием дела. Леонид жадно принимается слушать, отодвинув тарелку.

ТУЗИК

(пьяно-доверительно, уже Леониду):

Вот. Например, что еще бывает в лесу? Деревья. Но они н-на месте не стоят: прыгают. Понял?

ЛЕОНИД

   (жадно):

Ну-ну, как так – прыгают?

Шофер Тузик вместо ответа лезет руками под стол, возится там, бренча посудой, потом достает полный стакан кефира. Хекнув, осушает его, мотает головой, нюхает сустав указательного пальца с буквой «у» и вытирает внезапную слезу.

ТУЗИК

(севшим голосом):

А вот так. Стоит оно. Дерево, одним словом. Потом начинает корчиться, корячиться и ка-ак даст! Шум-треск, неразбери-поймешь! Метров на десять. Кабину мне помяло. И опять стоит.

ЛЕОНИД:

Почему?

ТУЗИК

(наливая себе кефиру, наставительно):

Потому что называется: прыгающее дерево.

ДОМАРОЩИНЕР:

Вчера прибыла партия новых электропил. Феноменальная производительность. Я бы даже сказал, что это не пилы, это пилящие комбайны. Наши пилящие комбайны искоренения.

ТУЗИК

(в повышенном тоне):

А потом меня вызывает Завгар и спрашивает, почему у меня кабина помята. Опять, говорит, свинья, налево ездил? Вы вот, пан Горбовский, играете с ним в шахматы, замолвили бы за меня словечко, он вас уважает, часто о вас говорит... Леонид, говорит, это, говорит, фигура! Я, говорит, для него машины не дам, и не просите. Нельзя такого человека отпускать. Поймите же, говорит, дураки, нам же без него тошно будет! Замолвите, а?

ДОМАРОЩИНЕР:

С начальником гаража могу поговорить я. Мы вместе служили, он до сих пор приветствует меня прикладыванием руки к головному убору.

ТУЗИК:

Ты поговоришь.

ЛЕОНИД:

Подождите, подождите, Тузик, вы говорите, они прыгают. А еще что? Не может быть. Чтобы они просто прыгали и все.

ДОМАРОЩИНЕР:

Тебе они померещились от твоего кефира.

ТУЗИК:

Ты со мной не спорь. Ты в лесу-то когда-нибудь был? Не был ведь в лесу-то ни разу, а туда же.

ДОМАРОЩИНЕР:

И глупо. Что мне в вашем лесу делать? У меня пропуск есть в ваш лес. А вот у вас, Туз, такого пропуска нет. Покажите мне, пожалуйста, ваш пропуск, Туз!

ТУЗИК

   (Леониду):

А я их сам и не видел. Но я в них вполне верю. И в деревья вот в эти, и в русалок – потому что ребята рассказывают. Так что вы уж не забудьте, пан Горбовский, замолвите словечко Завгару, а то он меня с машины снять грозится, ладно?

Он возится под столом, наливает себе еще кефиру.

ЛЕОНИД:

Неужели он серьезно говорил, что не даст мне машину? Наверное, он просто шутил?

ТУЗИК:

Почему шутил? Он же вас, пан Горбовский, очень любит, ему без вас тошно, и отпускать вас отсюда ему просто-таки невыгодно... Ну, отпустит он вас, ну и что ему от этого? Какие уж тут шутки.

ЛЕОНИД:

Как же мне уехать? Мне здесь делать больше нечего. И виза кончается. И потом я просто хочу уже уехать.

ТУЗИК:

Вообще, если вы получите три строгача, вас отсюда выпрут в два счета. Специальный автобус дадут, шофера среди ночи подымут, вещичек собрать не успеете... Ребята у нас как делают? Первый строгач – и понижают его в должности. Второй строгач – посылают в лес, грехи замаливать. А третий строгач – с приветом, до свидания. Если, скажем, я захочу уволиться, выпью я полбанки и дам вот этому по морде…

(показывает на Домарощинера)

…Сразу мне снимают наградные и переводят меня на говновоз. Тогда я что? – выпиваю еще полбанки и даю ему по морде второй раз, понял? Тут меня снимают с говновоза и отсылают на биостанцию ловить всяких там микробов. Но я на биостанцию не еду, выпиваю еще полбанки и даю ему по морде в третий раз. Вот тогда уже все. Уволен за хулиганские действия и выслан в двадцать четыре часа.

ДОМАРОЩИНЕР:

Дезинформируете, дезинформируете, Туз. Во-первых, между действиями должно пройти не менее месяца, иначе все поступки будут рассматриваться как один, и нарушителя просто поместят в карцер, не давая никакого хода его делу внутри самого управления. Во-вторых, после второго проступка виновного отправляют в лес немедленно в сопровождении охранника, так что он будет лишен возможности произвести третий проступок по своему усмотрению. Вы его не слушайте, Горбовский, он в этих проблемах не разбирается.

ТУЗИК

(отхлебнув кефиру):

Это верно. Тут я, пожалуй, действительно... Того. Вы уж извините, пан э-э… Леонид.

ЛЕОНИД:

Да нет, что уж... Все равно я не могу ни с того ни с сего бить человека по физиономии.

ТУЗИК:

Так ведь не обязательно же по этой… По морде. Можно, например и по этой… По заднице. Или… просто костюм на нем порвать.

ЛЕОНИД:

Нет, я так не умею.

ТУЗИК:

Тогда плохо. Тогда вам беда, пан Леонид. Тогда мы вот как сделаем. Вы завтра утром часикам к семи приходите в гараж, садитесь там в мою машину и ждите. Я вас отвезу.

ЛЕОНИД:

Правда?

ТУЗИК:

Ну. Мне завтра на аэродром ехать, металлолом везти. Вместе и поедем.

ГОЛОС

(истошный крик из глубины столовой):

Ты что наделал? Ты суп мой пролил!

ДОМАРОЩИНЕР:

Человек должен быть простым и ясным. Не понимаю я, Леонид Андреевич, почему это вы хотите отсюда уехать. Никто не хочет уехать, а вы хотите.

ЛЕОНИД:

У меня всегда так. Я всегда делаю наоборот. И потом почему это обязательно человек должен быть простым и ясным?

ТУЗИК

(нюхая палец с буквой «у»):

Человек должен быть непьющим. Скажешь, нет?

ДОМАРОЩИНЕР

    (возмущенно):

Я не пью! И я не пью по очень простой и каждому ясной причине: у меня больна печень. Так что вы меня, Туз, не поймаете.

ТУЗИК:

Что меня в лесу удивляет, так это болота. Они горячие, понял? Я этого не выношу. Никак я привыкнуть не могу. Врюхаешься где-нибудь, снесет с гати, и вот сижу я в кабине и вылезти не могу. Как щи горячие. Пар идет, и пахнет щами, я даже хлебать пробовал, только невкусно. Соли там не хватает, что ли... Не-ет, лес – это не для человека. И чего они там не видели? И гонят, и гонят технику, как в прорубь, она там тонет, а они еще выписывают, она тонет, а они еще...

ДОМАРОЩИНЕР:

Когда выйдет приказ, мы двинем туда не ваши паршивые бульдозеры, а кое-что настоящее, и за два месяца превратим там всё в... Э-э... В бетонированную площадку, сухую и ровную.

ТУЗИК:

Ты превратишь. Тебе если по морде вовремя не дать, ты родного отца в бетонную площадку превратишь. Для ясности.

Раздается мощный гудок. Дребезжат стекла в окнах, мигают огни на стенах, а над стойкой загорается крупная надпись: «Вставай! Выходи!»

Домарощинер вскакивает из-за стола...



ГРУЗОВИК. НАТУРА. ДЕНЬ.

По неширокой дороге бежит грузовик. В кузове грузовика сидят на деревянных скамейках сотрудники Управления. У заднего борта сидит Леонид, запахиваясь в плащ. Вокруг происходит оживленная дискуссия.

ПЕРВЫЙ ПАССАЖИР:

…Нет, серьезно. Мартин, который на вездеходе гробанулся, помнишь? Он рассказывал, как с русалкой встретился, и она на него смотреть стала, и он говорит, сразу дрожь такая по телу, и ноги будто прирастать стали к земле, он говорит, чувствую, деревом становлюсь, ну и руки еще-то свободные как будто, ну и наставил он на нее карабин...

ВТОРОЙ ПАССАЖИР:

Да перетрухал он просто!

ПЕРВЫЙ ПАССАЖИР:

Это Мартин-то перетрухал?!

ТРЕТИЙ ПАССАЖИР:

Он не перетрухал, а просто всё это брехня.

ЧЕТВЕРТЫЙ ПАССАЖИР:

Не, ну а дальше-то что?

ПЕРВЫЙ ПАССАЖИР:

Вот он на курок нажимает, а он не нажимается, то есть, палец как деревянный, но он всё равно нажал...

ЧЕТВЕРТЫЙ ПАССАЖИР:

Убил?

ПЕРВЫЙ ПАССАЖИР:

Да шут его знает. Говорит, очухиваюсь, как вроде из обморока, и ногам больно, и смотрю, а ноги-то почти что по колена – в земле. Вот тут, говорит, меня страх-то и взял. Аж мурашки по коже. Выковыривался потом полчаса...

ТРЕТИЙ ПАССАЖИР:

Да брехня это всё!

ЧЕТВЕРТЫЙ ПАССАЖИР:

Что ты всё брехня! Сам ты брехня, ё моё! Вон и Кандид рассказывал. Кандид про лес знал всё. Он в этот лес как к своей бабе ходил, всё там знал наощупь. Он и погиб там, в этом своем лесу.

ПЕРВЫЙ ПАССАЖИР:

Если бы погиб!..

ЧЕТВЕРТЫЙ ПАССАЖИР:

Чего ты «если бы»! Улетел человек на вертолете, и три года о нем ни слуху ни духу. В газете извещение было, поминки были, чего тебе еще? Разбился Кандид, конечно!

Леонид, не отрываясь, смотрит на убегающее полотно дороги…



УПРАВЛЕНИЕ. НАТУРА. ДЕНЬ.

Леонид идет по строительным площадкам, и рабочие в заляпанной одежде покрикивают на него, он шарахается в сторону от самосвала…

Грузовой вертолет тащит на стропах тяжелую гусеничную машину, ощетинившуюся в разные стороны стволами не то орудий, не то землеройных устройств...

Леонид пробирается мимо рабочего, долбящего кайлом кучу застывшего асфальта, похожую на вулкан, мимо молчащего компрессора с воткнутыми рядом пневматическими молотками, убегает от бульдозера, пролезает сквозь щель в заборе и через служебный подъезд входит в Управление.

По лестничке без перил, придерживаясь за обшарпанную стену, он поднимается этажом выше и оказывается в длинном коридоре. На стене написано: КОРИДОР 14 ЮЖНЫЙ СЕКТОР ЯРУС 0.

Газовые лампы освещают голубоватым светом двери с надписями: СЛУЖБА ЭКСПЛУАТАЦИИ; ГРУППА ИСКОРЕНЕНИЯ; ГРУППА ПОСАДОК; ГРУППА ОХРАНЫ ЛЕСА; СЛУЖБА ПРОНИКНОВЕНИЯ; СЛУЖБА ЛЕСОРАЗРАБОТОК; ГРУППА ОТЛОВА АБОРИГЕНОВ; ДЕТСКАЯ ГРУППА...

Леонид идет мимо вереницы дверей и слышит ритмичные щелчки автоматических реле каждой этой двери, едва он пересекает поле зрения ее фотодатчика. Постепенно он перестает слышать собственные шаги, голоса здоровающихся с ним сотрудников: всё занимают собой эти щелчки: их тиканье соединяется в странный изломанный ритм, и вдруг снова он вместо бликов металла коридора видит старый деревянный забор – и мальчишку с палкой, весело бегущего вдоль него, и палку, трещащую по обветренным доскам, и мелькающее за ними жёлтое солнце...

Леонид останавливается от щемящего чувства, сжимает пальцами виски, зажмурившись. Открыв глаза, он «встречается взглядом» с объективом фотоэлемента очередной двери. Щелкают контакты реле, мигает лампочка, и створки двери разъезжаются в стороны.

Это оказывается лифт, и Леонид шагает в него.



ЛИФТ. ИНТ.

В лифте тесно, человек десять стоят с серьезными лицами, плотно прижатые друг к другу. Лифт едет вниз, это можно понять по тому, как у всех поднимаются волосы на голове, едва закрывается дверь. Иногда он останавливается и впускает кого-то еще, а кто-то выходит прочь.

На очередном ярусе в лифт входит девушка с колбами, в белом больничном халате, надетом на голое тело, но девушку это не смущает, у нее очень усталый вид. Мокрые волосы прилипли ко лбу... На том ярусе, где лифт останавливается, чтобы ее выпустить, в кабину навстречу ей врываются облака пара, и девушка скрывается в темноте. Кто-то на этаже страшно кричит, дверь закрывается, заглушив собой все звуки, и лифт снова бесшумно падает…



КОРИДОР УПРАВЛЕНИЯ. ИНТ.

В очередном коридоре, где снова шагает Леонид, из бокового проема высовывается и ползет на него огромная морда грузовика.

Леонид отскакивает в сторону и некоторое время стоит, прислонясь к стене, чтобы прийти в себя и отдышаться. Он видит дверь туалета с мигающей надписью: «ПОМОЙ РУКИ ПЕРЕД РАБОТОЙ».

Открыв дверь, Леонид замирает на пороге, потрясенный.



КАБИНЕТ КИМА. ИНТ.

Посередине стоит письменный стол, заваленный бумагами.

За столом сидит КИМ в белом костюме и стряхивает пепел с сигареты в писсуары, то в один, то в другой.

Писсуары торчат из стены за его спиной, как подлокотники кресла. Над его плечом к кафельным плиткам приделана липкой лентой пластмассовая табличка от двери с дырками для шурупов по углам: «Начальник группы научной охраны Леса Ф.КИМ».

ЛЕОНИД:

Я хотел руки помыть…

КИМ:

Помой, помой. Вот тебе умывальник. Теперь будет удобно. Теперь все к нам ходить будут. Это будет наш кабинет. Вот твой стол, располагайся, теперь ты здесь будешь работать.

Леонид подходит к раковине и моет руки.

КИМ:

В четыре утра всем объявили, кого куда в какой кабинет переведут. А ты где был? У Алевтины?

ЛЕОНИД:

Нет.

Стол Леонида стоит сбоку от двери, и половину его занимает зачехленная счетная машина «Мерседес».

Леонид подходит к столу и снимает с нее чехол.

Дверь распахивается, и в помещение стремительно входит ПРОКОНСУЛ во фраке. Взмахнув приветственно портфелем, он проходит в смежную кафельную комнату, и мы слышим, как щелкает задвижка кабинки.

Леонид сидит неподвижно.

Докурив сигарету, КИМ гасит ее, включив смыв в писсуаре и некоторое время ищет глазами, куда бы ее выбросить. Потом бросает туда же, в писсуар, и поворачивается к Леониду, собираясь начать работу.

ЛЕОНИД:

Ким! Неужели я так и не попаду в лес?

КИМ:

А ты действительно хочешь туда попасть?

ЛЕОНИД:

Не знаю.

КИМ:

Тебе туда нельзя, Лёня. Господин Горбовский. Пан Горбовский! Леонид Андреич! Нельзя тебе туда! Туда можно только людям, которые никогда о Лесе не думали. Которым на Лес всегда было наплевать. А ты слишком близко принимаешь его к сердцу. Лес для тебя опасен, потому что он тебя обманет.

ЛЕОНИД:

Может быть. Но ведь я приехал сюда только для того, чтобы повидать его.

КИМ:

Зачем тебе горькие истины? Что ты с ними будешь делать? И что ты будешь делать в Лесу? Плакать о мечте, которая превратилась в судьбу? Молиться, чтобы всё было не так? Или, чего доброго, возьмешься переделывать то, что есть, в то, что должно быть?

ЛЕОНИД:

А зачем же я сюда приехал?

КИМ:

Как зачем? Чтобы убедиться. Неужели ты не понимаешь, как это важно: убедиться. Другие приезжают для другого. Чтобы обнаружить в лесу кубометры дров. Или найти бактерию жизни. Или написать диссертацию. Или получить пропуск. Но не для того, чтобы ходить в лес, а просто на всякий случай: когда-нибудь пригодится, да и не у всех есть. А предел поползновений – извлечь из леса парк. Чтобы потом этот парк стричь. Не давать ему сновать стать лесом.

ЛЕОНИД:

Уехать бы мне отсюда. Нечего мне здесь делать. Кому-то надо уехать, либо мне, либо вам всем…

КИМ:

Давай умножать.

Леонид включает машину.

КИМ:

793522 умножь на 266011.

«Мерседес» стучит и дергается. Дождавшись, когда он успокоится, Леонид, запинаясь, читает вслух ответ.

КИМ:

Теперь 698312 подели мне на 1015...

Ким диктует цифры, а Леонид набирает их и диктует ответы.

КИМ:

Двенадцать на десять. Умножить.

ЛЕОНИД:

Один ноль ноль семь. Слушай, он ведь врет. Должно быть сто двадцать.

КИМ:

Знаю, знаю. Подожди, записываю. Один ноль ноль семь. А теперь извлеки мне корень из этого один ноль ноль семь.

ЛЕОНИД:

Сейчас.

Стук «Мерседеса» тонет в реве спускаемой в унитаз воды.

ГОЛОС ПРОКОНСУЛА

   (гулко, из кабинки):

Какое же это, всё-таки, чудо – лес, господа мои! И как преступно мало мы говорим и пишем о нем! А между тем, он достоин того, чтобы о нем писать. Он облагораживает, он будит высшие чувства…

Щелкает задвижка, и появляется удовлетворенный Проконсул. Он подходит к раковине и моет руки, напевая приятным голосом «Аве Мария». Потом продолжает.

ПРОКОНСУЛ:

Он способствует прогрессу! Он сам подобен символу прогресса, а мы никак не можем пресечь распространение неквалифицированных слухов, побасенок, анекдотов! Пропаганда леса по существу не ведется. О лесе говорят и думают черт-те что…

КИМ:

785 умножь на 432.

«Мерседес» стучит и дрыгается. Проконсул повышает голос. Голос у него хорошо поставленный. «Мерседеса» становится не слышно.

ПРОКОНСУЛ:

«Живем как в лесу», «лесные люди», «из-за деревьев не видно леса», «кто в лес, тот за дровами»… Вот с чем мы должны бороться! Вот что мы должны искоренять! Скажем, вы, мсье э-э.. Горбунский, почему вы не боретесь?
ЛЕОНИД:

Горбовский…

ПРОКОНСУЛ:

А я как сказал? М-да, мсье… э-э… Горбовский. Ведь вы могли бы сделать обстоятельный целенаправленный доклад о лесе, а вы его не делаете. Я давно за вами наблюдаю и всё жду, и всё напрасно. В чем дело, а?

ЛЕОНИД:

Так ведь я там никогда не был.

ПРОКОНСУЛ:

Неважно. Я там тоже никогда не был, но я прочел лекцию, и, судя по отзывам, это была очень полезная лекция. Дело ведь не в том, был ты в лесу или не был, главное содрать с фактов шелуху мистики и суеверий, обнажить субстанцию, сорвав с нее одеяние, напяленное обывателями и утилитаристами.

КИМ:

Дважды восемь поделить на сорок девять минус семью семь.

ПРОКОНСУЛ:

Я делал это как философ по образованию, а вы могли бы сделать это как филолог, как писатель. Я вам тезисы дам, а вы их разовьете в свете последних достижений лингвистики. Или какая там у вас тема диссертации?

ЛЕОНИД:

У меня – «Особенности стиля и ритмики женской прозы позднего Хейана» на материале «Макура-но Соси». Боюсь, что...

ПРОКОНСУЛ:

Пре-вос-ход-но! Это именно то, что нам нужно, и подчеркнёте, что не болота и трясины, а великолепные грязелечебницы, не прыгающие деревья, а продукт высокоразвитой науки, не туземцы, не дикари, а древняя цивилизация людей гордых, свободных, с высокими помыслами, скромных и могущественных. И никаких русалок! Никакого лилового тумана, никаких туманных намеков, простите меня за неудачный каламбур. Это будет превосходно, Леонид, это будет замечательно. И это очень хорошо, что вы знаете лес, что вы можете поделиться своими личными впечатлениями. Моя лекция тоже была хороша, но, боюсь, несколько умозрительна.

ЛЕОНИД

  (с нажимом):

Я не знаю Леса! Я не исследователь леса. Меня в лес не пускают!

ПРОКОНСУЛ:

Да, да, да, к сожалению, это горькая правда. К сожалению, это у нас еще встречается – формализм, бюрократизм, эвристический подход к личности, невнимание к человеческому фактору... Об этом вы, между прочим, тоже можете сказать. Можете, можете – об этом все говорят. А я попытаюсь согласовать ваше выступление с дирекцией. Я чертовски рад, Леонид, что вы, наконец, примете участие в нашей работе. Я уже давно и очень внимательно приглядываюсь к вам. Вот так, я вас записал на следующую неделю.

Проконсул делает пометку в блокноте.

ЛЕОНИД

(выключая «Мерседес»):

Меня не будет на следующей неделе. У меня виза кончается.

ПРОКОНСУЛ:

Ну, это мы как-нибудь уладим. Я пойду к директору, он сам член клуба, он поймет. Считайте, что вы остались еще на неделю.

ЛЕОНИД:

Не надо!.. Не надо!

ПРОКОНСУЛ

     (веско):

Надо! Вы отлично знаете, Леонид: надо! До свидания.

Поднеся два пальца к виску, Проконсул бодро уходит.

ЛЕОНИД:

Паутина какая-то. Что я им, муха? Завгар не хочет, чтобы я уезжал, Алевтина не хочет… а теперь и этот тоже…

КИМ:

Я тоже не хочу, чтобы ты уезжал.

ЛЕОНИД:

Но я не могу здесь больше!

Дверь распахивается, и в помещение вбегает человек. Он одет в комбинезон, отстегнутый капюшон болтается на шнурке рации, а одна его нога опутана тонкой плетью лианы бесконечной длины, волочащейся по полу. Человек подходит к столу Поля и прячет за спину кулек с букетом цветов. Ким напряженно работает над бумагами. Леонид дико смотрит на лиану, уходящую за дверь.

Лиана вдруг начинает пульсировать и, внезапно напрягшись в струну, дергает человека в комбинезоне за ногу и тащит вон из комнаты, саданув на ходу о дверь. Она тянет его по коридору, и сотрудники Управления испуганно прижимаются к стенам, и в смятении вжимается в стену мальчик с колесом на палке, а кто-то прячется или бежит прочь... Лиана тащит свою жертву по лестнице, человек уже в кровь разбит, но всё пытается высвободиться, хотя бы согнуться и достать руками эту лиану, но она тащит его, ударяя об углы, косяки, перила...

Она тащит его по двору Управления, мимо столовой, по дорожкам парка, мимо статуй и павильонов – к обрыву над Лесом…

И человек, зацепив колючую проволоку, застревает между старых столбиков возле покосившегося сортира, но его дергает за ногу еще сильнее, и он, повалив серые столбики, тут же бусами повисшие на «колючке», летит вниз – извиваясь, раскинув руки и ноги, и крик его, размноженный отражением, несется над Управлением, над всем миром...

Но Леониду всё это только кажется.

Он дико смотрит на лиану, а человек уже давно что-то говорит Киму.

Это Стоян с Биостанции. Разговаривает он заискивающе, делая при этом странные движения головой, словно у него чешется шея.

СТОЯН:

Кимушка! Я ведь тебя умоляю!..

КИМ:

Пошел вон. Маньяк.

СТОЯН:

В последний разочек. В самый распоследний. Ты только передай и скажи Алевтине, что от Стояна, и больше ничего. А? Кимчик! В самый наираспоследнейший!..

КИМ:

Что ты ежишься! Ну-ка повернись!

СТОЯН 

(поворачиваясь спиной):

Опять подхватил? Ну, это неважно. Ты только передай, а остальное всё неважно,

Ким, перегнувшись через стол, что-то делает с его шеей, что-то уминает и массирует, растопырив локти, брезгливо скалясь и бормоча ругательства. Стоян терпеливо переминается с ноги на ногу, наклонив голову и выгнув шею.

СТОЯН:

Здравствуй Леня. Давно я тебя не видел. Как ты тут? А я вот опять привез, что ты будешь делать. В самый разнаипоследнейший. А пахнут-то как! Пахнут!

 Он разворачивает и показывает Леониду букетик лесных цветов.

КИМ:

Да не дергайся ты! Стой смирно! Маньяк! Шляпа!

СТОЯН:

Маньяк! Шляпа! Но! В самый наираспоследнейший!

КИМ:

Всё. Убирайся.

Ким отходит от Стояна и бросает что-то окровавленное (или показалось?)в мусорную корзину. Отходит помыть руки.

СТОЯН:

Убираюсь. Немедленно убираюсь. А то ведь знаешь, у нас Рита опять начудила, я теперь с биостанции и уезжать-то боюсь. Леня, ты бы приехал к нам, поговорил бы с ними, что ли...

Леонид смотрит на мусорную корзинку. Там что-то шевелится и шебуршит бумагами.

КИМ:

Еще чего. Нечего там Лёне делать.

СТОЯН:

Как это нечего? Квентин просто на глазах тает! Ты послушай только! Неделю назад Рита сбежала – ну, ладно, ну, что поделаешь... А этой ночью вернулась вся мокрая, белая, ледяная. Охранник к ней сунулся было с голыми руками – что-то она с ним такое сделала, мужик до сих пор валяется без памяти. И весь опытный участок зарос травой…

КИМ:

Ну?

СТОЯН:

А Квентин всё утро плакал…

КИМ:

Это я всё знаю. Я не понимаю, при чем здесь Леонид.

СТОЯН:

Ну как при чем? Ну что ты говоришь? Кто же еще, если не Леонид? Не я ведь, верно? И не ты... Не Домарощинера же звать... Клавдия-Октавиана!..

КИМ:

Хватит! Убирайся работать, и чтобы я тебя здесь в рабочее время не видел. Не зли меня.

СТОЯН:

Всё. Всё, ухожу. А ты передашь?

Он кладет букет на стол и убегает прочь, утащив за собой лиану.

КИМ:

Безумный дурак. И Рита эта... Теперь пересчитывай все заново. Тут еще эта Алевтина!.. Провалиться им с этой любовью...

Некоторое время он молчит.

КИМ

  (внезапно):

Леонид, а зачем ты ходишь на обрыв?

ЛЕОНИД:

Да понимаешь… мне сказали, что над обрывом иногда делает зарядку директор. Я хотел попросить его. Чтобы он отправил меня домой, но он так и не пришел. Ты знаешь, Ким, по-моему, здесь все врут. Иногда мне кажется, что даже ты врешь.

КИМ:

Директор... А ведь это, пожалуй, мысль. Ты молодец. Это смело.

ЛЕОНИД:

Всё равно я уеду. Тузик меня отвезет, он обещал, он каждый день на аэродром металлолом возит... Скоро меня здесь не будет. Ты так и знай. Завтра даже...

КИМ

(не слушая):

Не ожидал, не ожидал. Очень смело... А может, действительно, устроить тебе с ним встречу, а? Вообще ты мне что-то не нравишься последнее время. Доносы на тебя пишут... Знаешь что, я правда, завтра тебе устрою тебе свидание с директором. Пойди к нему и решительно объяснись. Я думаю, он тебя отпустит. Ты только подчеркни, что ты лингвист, филолог, что попал сюда случайно, упомяни, как бы между прочим, что очень хотел попасть в лес, а теперь раздумал, потому что считаешь себя некомпетентным. И главное, не стесняйся плакать.

ЛЕОНИД:

Директор?.. Хоть бы увидеть его, узнать, какой он…

КИМ:

Директор?  Невысокого роста, рыжеватый...

ЛЕОНИД:

Домарощинер говорил, что он настоящий великан.

КИМ:

Домарощинер хвастун и враль. Директор – рыжеватый человек, полный, на правой щеке небольшой шрам. Когда ходит, слегка косолапит, как моряк. Собственно, он и есть бывший моряк.

ЛЕОНИД:

А Тузик говорил, что он сухопарый и носит длинные волосы, потому что у него нет одного уха.

КИМ:

Это какой еще Тузик?

ЛЕОНИД:

Шофер, я же тебе рассказывал.

КИМ:

Откуда шофер Тузик может всё это знать? Слушай, Леня, нельзя же быть таким доверчивым.

ЛЕОНИД:

Тузик говорит, что был у него личным шофером и несколько раз его видел.

КИМ:

Ну и что? Врёт, вероятно. Я был у него личным секретарем, а не видел его ни разу.

ЛЕОНИД:

Кого?

КИМ:

Директора. Я долго был у него секретарем, пока не защитил диссертацию.

ЛЕОНИД:

И ни разу его не видел?

КИМ:

Ну, естественно! Ты воображаешь, это так просто?

ЛЕОНИД:

Подожди, откуда же ты знаешь, что он рыжеватый и так далее?

КИМ:

Леня, душенька. Никто никогда не видел атома водорода. Но все знают, что у него есть одна электронная оболочка определенных характеристик и ядро, состоящее в простейшем случае из одного протона.

ЛЕОНИД:

Это верно. Значит, завтра я его увижу...

КИМ:

Нет уж, ты спроси меня что-нибудь полегче. Я устрою тебе встречу, это я тебе гарантирую. А уж что ты там увидишь и кого – этого я не знаю. Ты ведь меня не спрашиваешь, отпустит тебя директор или нет, и правильно делаешь. Я ведь не могу этого знать, верно?

ЛЕОНИД:

Но это все-таки, разные вещи…

КИМ:

Одинаковые, Леня. Уверяю тебя, одинаковые…



УПРАВЛЕНИЕ. НАТУРА. НОЧЬ.

Глубоко внизу под обрывом лежит Лес. Он живет, он движется и дышит, он меняет цвета, пульсирует и простирается бесконечно во все стороны, насколько хватает взгляда. Он медленно плывет далеко внизу, и с высоты можно различить в нагромождении бордовых, оранжевых, фиолетовых пластов маленькое озеро или ручей…



ГОСТИНИЦА. НОЧЬ.

Леонид просыпается в темном номере гостиницы. Он открывает глаза и видит, что над ним стоит человек в исподнем и трясет его за плечо.

Это КОМЕНДАНТ гостиницы. Он стоит босой, в белом нижнем белье в лунной полосе в темной комнате, и видно его белое лицо с вытаращенными глазами.

ЛЕОНИД

(шепотом):

Вам чего?

КОМЕНДАНТ

(шепотом):

Очистить надо.

ЛЕОНИД:

Почему очистить? Что очистить?

КОМЕНДАНТ:

Гостиница переполнена. Вам придется очистить место. А вы не озирайтесь. Нам виднее. И все равно белье надо на вашей койке менять и отдавать в стирку. Сами-то вы стирать не будете, не так воспитаны... Давай, давай… Белье, говорят...

Он в нетерпении тянет из-под головы Леонида подушку.

ЛЕОНИД:

Да что же это! Обязательно сейчас? Ночью?

КОМЕНДАНТ:

Срочно!

ЛЕОНИД:

Господи, вы не в своем уме. Ну, хорошо... Забирайте белье, я и так обойдусь…

Он начинает сдирать с подушки наволочку. Комендант, оцепенев, следит за ним с выпученными глазами.

КОМЕНДАНТ:

Ремонт. Ремонт пора делать. Обои все ободрались, потолок потрескался, полы перестилать надо... Так что место вы все равно очищайте. Сейчас мы здесь начнем делать ремонт.

ЛЕОНИД:

Ремонт?

КОМЕНДАНТ:

Ремонт. Обои-то какие стали, видите? Сейчас сюда рабочие придут.

ЛЕОНИД:

Прямо сейчас? Ночью?

КОМЕНДАНТ:

Прямо сейчас, ждать больше немыслимо. Потолок весь растрескался. Того и гляди...

Леонида бросает в дрожь. Он берет в руки штаны.

ЛЕОНИД:

Который час?..

КОМЕНДАНТ

(переходя на шепот):

Первый час уже...

ЛЕОНИД:

Куда же я пойду? Ну вы меня устройте где-нибудь. В другом номере…

КОМЕНДАНТ:

Переполнено. А где не переполнено, там ремонт.

ЛЕОНИД:

Ну в дежурке.

КОМЕНДАНТ:

Переполнено.

ЛЕОНИД:

Ну, в кладовой. В кладовой, в бельевой, в изоляторе. Мне всего шесть часов осталось спать…

Коменданту трудно справиться с собой, он на грани истерики, и сейчас он начинает просто метаться по комнате.

КОМЕНДАНТ:

Да что же это, а?!.. Ведь я тоже цивилизованный человек, два института закончил, не туземец какой-нибудь... Я же все понимаю! Но невозможно, поймите! Никак невозможно! У вас виза истекла!!! Двадцать семь минут уже, как истекла! А вы все еще здесь! Нельзя вам быть здесь! Очень я вас прошу!.. Я без пяти двенадцать проснулся весь в поту, ну, думаю, всё, вот и конец мой пришел... Как был, так и побежал. Ничего не помню. Облака какие-то на улицах, гвозди цепляют за ноги... А у меня жена родить должна!.. Одевайтесь, одевайтесь, пожалуйста!..

Леонид одевается.

Комендант шлепает босыми ногами между койками, выглядывает в коридор, высовывается в окно…

КОМЕНДАНТ:

Боже мой, что же это?..

ЛЕОНИД:

Можно я хоть чемодан у вас оставлю?

КОМЕНДАНТ:

Ни в коем случае! Вы же меня погубите... Надо же быть таким бессердечным! Боже мой, боже мой!..

Леонид собирает книги, с трудом закрывает чемодан.

ЛЕОНИД:

Куда же мне теперь?

Комендант не отвечает, он приплясывает от нетерпения.

Леонид поднимает чемодан и выходит на улицу.



ПАРК. НАТУРА. НОЧЬ.

Леонид идет по темному парку. Среди черной листвы смутно белеют редкие гипсовые статуи.

Он тащит свой чемодан уже тысячу лет, и парк всё никак не кончается, а чемодан злорадно скрежещет днищем по гравиевой дорожке…

В сумраке, далеко за деревьями, темнеют дома с редкими светящимися квадратиками окон. Леонид останавливается, сообразив вдруг, что ему надо бы идти к этим домам…

Он делает шаг в сторону, в другую, выглядывает среди ветвей чьё-нибудь знакомое окно, но, словно под его взглядом, окна начинают вдруг гаснуть, одно за другим: куда бы ни поворачивал он голову, всюду гаснут, исчезают в темноте маленькие светящиеся квадраты. Леонид, бросив чемодан, крутится на месте… Окна исчезают бесследно и беззвучно, и вот погасло последнее, и Леонид оглядывается вокруг: нет никаких домов, нет окон, нет людей – нет ничего, кроме круглой белой луны, крепко впаянной в небосвод над деревьями...

Он бредет дальше, забыв чемодан, и луна мелькает ритмично сквозь редкие ветки, и Леониду снова кажется, что это босоногий мальчишка бежит вдоль старого забора, и сквозь обветренные доски часто мелькает желтое солнце…

Он идет, спотыкаясь, по хрустящему гравию, мелькает вверху луна… Леонид шмыгает носом, он продирается сквозь кусты, падает, больно ударившись, на ступеньках у заросшей эстрады, снова поднимается и идет, шатаясь, в темноту.

Совсем уже без сил он опускается на колени у края обрыва. Впереди простирается Лес, совершенно невидимый в темноте.

ЛЕОНИД:

Проснись! Погляди на меня хотя бы сейчас, когда мы одни, не беспокойся, они все спят. Неужели тебе никто из нас не нужен? Или ты, может быть, не понимаешь, что это такое – «нужен»? Я очень давно думал о тебе, спорил о тебе, видел тебя в моих снах, но я даже не подозревал. Что ты существуешь в действительности... Зеленые горячие болота, нервные пугливые деревья, русалки, отдыхающие на воде под луной, осторожные непонятные аборигены, пустые деревни... Какой ты? Этого не знают даже те, кто совершение уверен в том, что знают. Они ведь могли все это просто придумать – и русалок, и аборигенов – все, все, даже тебя они могли просто придумать, таким, как они об этом рассказывают и пишут, а ты, может быть, просто лес, с простыми березками и соснами, и нет никаких чудес, а есть просто ты. Ты, такой, какой ты есть. Но могу же я надеяться, что ты такой, каким я вою жизнь хотел тебя видеть: добрый и умный, снисходительный и помнящий, внимательный, и, может быть, даже благородный. Мы растеряли все это, у нас не хватает на это ни сил, ни времени, мы только строим памятники, всё больше, всё выше, всё дешевле… а помнить – помнить мы уже не можем… но ты-то ведь другой, потому я и пришел к тебе, издалека, не веря в то, что ты существуешь на самом деле... Я пришел к тебе, но ближе мы не стали, а должно было случиться совсем не так. Может быть, это они стоят между нами? Их много, я один, но я – один из них, ты, наверное, и не различаешь меня в толпе, а может быть, меня и различать-то не стоит. Может быть, я сам придумал те человеческие качества, которые должны понравиться тебе, но не тебе, какой ты есть, а тебе, каким я тебя придумал... Но я здесь слишком уж заметно лишний, чужой. Впрочем, точку приложения сил я еще найду, не беспокойся. Я обещаю тебе.

Сильный порыв ветра едва не валит Леонида с ног, и – Лес становится виден. Он проявляется, словно фотография в пластмассовой кювете, и вот он лежит – живой пористой массой далеко внизу, и среди его напластований не различить деревьев или ручейков, есть просто жизнь, изобилие жизни. Лес движется, дышит, меняет цвета; он звучит тысячеголосым звуком,  он вибрирует упругим напряженным пространством, и Леонид встает с колен, и его почти сбивает с ног сильный ветер. Вдруг начинают бегать суматошно по небу и по Лесу, застревая в слоях тумана, лучи прожекторов, возникших на сторожевых вышках Управления...

ЛЕОНИД:

Они боятся! Они боятся, ты ведь их не знаешь, на что они способны, когда они боятся!.. Я тоже боюсь, но я боюсь не тебя, я боюсь за тебя... Они способны на любые крайности, на самую крайнюю степень тупости и мудрости, жестокости и жалости, ярости и выдержки... У них нет только одного: понимания!

Леонид идет по краю обрыва и смотрит в Лес. Он перебирает руками по ветхому забору и не замечает, когда деревянный штакетник сменяется старой «колючкой», которая режет и протыкает острыми узлами его ладони. Он то кричит в исполосованное прожекторами пространство, то переходит на шепот.

ЛЕОНИД:

Они всегда подменяли понимание какими-нибудь суррогатами – верой, неверием, равнодушием, пренебрежением... Как-то всегда получалось, что это проще всего – подменить. Проще поверить, чем понять. Проще разочароваться, чем понять. Проще плюнуть, чем понять.

Ветер кончается, гаснут прожектора. Леонид бредет назад.

Некоторое время он ходит по парку и пытается найти чемодан. Потом идет по главной улице Управления... Улица темна и пустынна, в небе по-прежнему висит луна.

Леонид видит вдали слабый отблеск: маленький огонек тлеет на краю света, до него необыкновенно далеко, но он единственный, и Леонид идет к нему... Он устал, у него заплетаются ноги; в лунном свете мир неприветлив и страшен...

Леонид идет мимо гаража. Автомобили мерцают отражателями и стеклами фар, блестят капотами и панорамными стеклами кабин. Колючая проволока, отделяющая гараж от тротуара, слабо серебрится паутиной железных узелков, и машины кажутся безжизненными, неспособными сдвинуться о места.

Что-то блестит на асфальте темного тротуара. Леонид приглядывается: это отполированный шагами чугунный кружок канализационного люка.

Крышка люка приподнимается, повернувшись, над тротуаром, потом ее отодвигают снизу и откладывают в сторону. Из-под земли вылезает человек в блестящем комбинезоне и гермошлеме и деловито бежит по тротуару. За ним возникает еще такой же человек, потом еще и еще – всего их набирается человек двенадцать. Тяжелой трусцой они пробегают два десятка метров, и первый из них уже влезает в другой такой люк, когда последний выбирается на поверхность около Леонида, вжавшегося в первый попавшийся столб. Человек аккуратно закрывает люк за собой, притопывает по нему шнурованным башмаком и бежит за остальными. Через минуту всё делается как прежде: в последний раз блестит крышка люка, шевелится, устраиваясь, и замирает.

Леонид, вжавшись в ближайший столб, смотрит на люк. Поворачивается к Лесу.

ГОЛОС ЛЕОНИДА:

Между прочим, я завтра уезжаю, но это еще ничего не значит. Правда, до той поры, когда я вернусь, они могут загадить тебя, но они не успеют. На это нужно время, им ведь нужно найти еще самый эффективный и, главное, простой способ. Так что, мы еще поборемся. Было бы за что бороться... Где-то в твоих неизвестностях путешествует мой друг Мишка Сидоров по прозвищу Кандид. Я вернусь, я найду Кандида! Я завтра уезжаю, но я вернусь, я должен найти его, не убивай его, пожалуйста!



ХИЖИНА КОЛЧЕНОГА. ИНТЕРЬЕР.



Кандид молча смотрит на Колченога.

Колченог сидит и массирует кривую ногу.

КОЛЧЕНОГ:

Садись. Вот тут я мягкой травки постелил для гостей. Уходишь, говорят?

ГОЛОС КАНДИДА:

Опять… опять все сначала…

КАНДИД:

Что, опять разболелась?

КОЛЧЕНОГ:

Нога-то? Да нет, просто приятно. Гладишь ее вот так, и хорошо. А когда уходишь?

КАНДИД:

Да как мы с тобой договаривались. Если бы ты со мной пошел, то хоть послезавтра. А теперь придется искать другого человека, который знает лес. Ты ведь, я вижу, идти не хочешь.

КОЛЧЕНОГ

(вразумляюще):

Как от меня выйдешь, поворачивай налево и ступай до самого поля. По полю – мимо двух камней, сразу увидишь дорогу, она мало заросла, потому что там валуны. По этой дороге две деревни пройдешь, одна пустая, грибная, грибами она поросла, так там не живут, а в другой живут чудаки, через них два раза синяя трава проходила, с тех пор там болеют, и заговаривать с ними не надо, все равно они ничего не понимают, память у них как бы отшибло. А за той Чудаковой деревней по правую руку и будет тебе твоя  Глиняная поляна. И никаких тебе провожатых не надо, сам спокойненько дойдешь и не вспотеешь.

КАНДИД:

До Глиняной Поляны мы дойдем. А вот дальше как?

КОЛЧЕНОГ:

Куда дальше?

КАНДИД:

Через болото, где раньше озера были. Помнишь, ты про каменную дорогу рассказывал?

КОЛЧЕНОГ:

Это про какую же дорогу? До Глиняной Поляны? Так я же тебе втолковываю: поверни налево, иди до поля, до двух камней...

КАНДИД:

До Глиняной Поляны я дорогу теперь знаю. Мы дойдем. Но мне нужно дальше, ты же знаешь. Мне необходимо добраться до Города, а ты обещал показать дорогу.

КОЛЧЕНОГ

(сочувственно):

До го-о-орода!.. Вот ты куда нацелился. Помню, помню... Так до Города, Молчун, не дойти. До  Глиняной поляны, например, это просто: мимо двух камней, через грибную деревню, через Чудакову деревню, а там по правую руку и будет тебе  Глиняная поляна. Или, скажем, до Тростников. Тут уж поворачивай от меня направо, через редколесье, мимо Хлебной лужи, а там все время за солнцем. Куда солнце, туда и ты. Трое суток идти, но если тебе уж так надо – пойдем. Мы там горшки добывали раньше, пока здесь свои не рассадили. Тростники я знаю хорошо. Ты бы так и говорил, что до Тростников. Тогда и до послезавтра ждать нечего, завтра утром и выйдем, и еды нам с собой брать не надо, раз там Хлебная лужа... Ты, Молчун, говоришь больно коротко: только начнешь к тебе прислушиваться, а ты уже и рот закрыл. А в Тростники пойдем. Завтра утром и пойдем...

КАНДИД:

Понимаешь, Колченог, мне не надо в Тростники. В Тростники мне не надо. Не надо мне в Тростники. А надо мне в Город. Мы с тобой уже давно об этом говорим. Я тебе вчера говорил, что мне надо в Город. Позавчера говорил, что мне надо в Город. Неделю назад говорил, что мне надо в Город. Ты сказал, что знаешь до Города дорогу. Это ты вчера сказал. И позавчера говорил, что знаешь до Города дорогу. Не до Тростников, а до Города. Мне не надо в Тростники.

ГОЛОС КАНДИДА:

Только бы не сбиться. Может быть, я все время сбиваюсь. Не Тростники, а Город. Город, а не Тростники.

КАНДИД:

Город, а не Тростники. Понимаешь? Расскажи мне про дорогу до Города. Не до Тростников, а до Города. А еще лучше – пойдем до Города вместе. Не до Тростников пойдем вместе, а до Города пойдем вместе.

КОЛЧЕНОГ:

Наверное, тебе, Молчун, когда голову отрезали, что-нибудь внутри повредили. Это как у меня нога. Сначала была нога ногой, самая обыкновенная, а потом шел я однажды ночью через Муравейники, нес муравьиную матку, во-от такую, и эта нога попала у меня в дупло, и теперь кривая. Почему кривая, никто не знает, а ходит она плохо. Но до Муравейников дойду. И сам дойду, и тебя доведу. Только не пойму, зачем ты сказал, чтобы я пищу на дорогу готовил, до Муравейников тут рукой подать. Да. А-а, так тебе же не в Муравейники, тебе же куда? Тебе же в Тростники. А я не могу в Тростники, не дойду. Видишь, нога кривая. Слушай, Молчун, а почему ты так не хочешь в Муравейники? Давай пойдем в Муравейники, а? Я ведь с тех пор так и не бывал там ни разу, может, их, Муравейников, уже и нету. Дупло то поищем, а?

ГОЛОС КАНДИДА:

Сейчас он меня собьет.

Кандид берет в руки горшок, стоящий рядом.

КАНДИД:

Хороший какой у тебя горшок. И не помню, где я в последний раз видел такие хорошие горшки... Так ты меня проводишь до Города? Ты говорил, что никто, кроме тебя дорогу до Города не знает. Пойдем до Города, Колченог. Как ты думаешь, дойдем мы до Города?

КОЛЧЕНОГ:

А как же! Дойдем! До Города? Конечно, дойдем. А горшки такие ты видел, я знаю где. У чудаков такие горшки. Они их, понимаешь, не выращивают, они их из глины делают, у них там близко Глиняная поляна, я тебе говорил: от меня сразу налево и мимо двух камней до Грибной деревни. А в Грибной деревне никто уже не живет, туда и ходить не стоит. Что мы, грибов не видели, что ли? Когда у меня нога здоровая была, я никогда в эту Грибную деревню не ходил, знаю только, что от нее за двумя оврагами чудаки живут. Да. Можно было бы завтра и выйти... Да... Слушай,  Молчун, а давай мы туда не пойдем. Не люблю я эти грибы. Понимаешь, у нас в лесу грибы – это одно, их кушать можно, они вкусные. А в той деревне грибы зеленые какие-то, и запах от них дурной. Зачем тебе туда? Еще грибницу сюда занесешь. Пойдем мы лучше в Город. Гораздо приятнее. Только тогда завтра не выйти. Тогда еду надо запасать, расспросить нужно про дорогу. Или ты дорогу знаешь? Если знаешь, тогда я не буду расспрашивать, а то я что-то и не соображу, у кого бы это спросить. Может, у старосты спросить, как ты думаешь?

КАНДИД:

А разве ты про дорогу в Город ничего не знаешь? Ты про эту дорогу много знаешь. Ты даже один раз почти до Города дошел, но испугался мертвяков, испугался, что один не отобьешься...

КОЛЧЕНОГ:

Мертвяков я не боялся и не боюсь. Я тебе скажу, чего я боюсь: как мы с тобой идти будем, вот чего я боюсь. Ты так все время и будешь молчать? Я ведь так не умею. И еще чего я боюсь... Ты не обижайся на меня,  Молчун, ты мне скажи, а громко не хочешь говорить, так шепотом скажи или даже просто кивни, а если уж и кивать не хочешь, так вот правый глаз у тебя в тени, ты его и прикрой, никто не увидит, один я увижу. А вопрос у меня такой: может быть, ты все-таки немножечко мертвяк? Я ведь мертвяков не терплю, у меня от них дрожь начинается, и ничего я с собой не могу поделать...

КАНДИД:

Нет, колченог, я не мертвяк. Я их и сам не выношу. А если ты боишься, что я буду молчать, так мы ведь не вдвоем пойдем, я тебе уже говорил. С нами  Кулак пойдет, и Хвост, и еще два мужика из Выселок.

КОЛЧЕНОГ

(категорически):

С  Кулаком я не пойду. Кулак у меня дочь мою за себя взял и не уберег. Угнали у него мою дочку. Мне не то жалко, что он взял, а то мне жалко, что не уберег. Шел он с нею в Выселки, подстерегли его воры и дочку отобрали, а он и отдал. Сколько я потом с твоей Навой ее искал, так и не нашел. Нет, Молчун, с ворами шутки плохи. Если бы мы с тобой в Город пошли, от воров бы покою не было. То ли дело в Тростники, туда можно без всяких колебаний идти. Завтра и выйдем.

КАНДИД:

Послезавтра. Ты пойдешь, я пойду,  Кулак, Хвост и еще двое из Выселок. Так до самого Города и дойдем.

КОЛЧЕНОГ:

Вшестером дойдем. Один бы я не пошел, конечно, а вшестером мы до самых Чертовых гор дойдем, только я дороги туда не знаю. А может, пошли до Чертовых гор? Далеко очень, но вшестером дойдем. Или тебе не надо на  Чертовы горы? Слушай, Молчун, давай до Города доберемся, а там уже и посмотрим. Пищи нужно только набрать побольше.

КАНДИД 

(поднимаясь):

Хорошо. Значит, послезавтра выходим в Город. Завтра я схожу на Выселки, потом тебя повидаю и еще разок напомню.

КОЛЧЕНОГ:

Заходи. Я бы и сам к тебе зашел, да вот нога у меня болит – сил нет. А ты заходи. Поговорим. Я знаю, многие с тобой говорить не любят, очень с тобой трудно говорить,  Молчун, но я не такой. Я уже привык, и мне даже нравится. И сам приходи, и  Наву приводи, хорошая она у тебя,  Нава твоя, детей вот только у нее нет, ну да еще будут, молодая она у тебя...



ДЕРЕВНЯ. НАТУРА.

Кандид выходит из хижины Колченога. Из травы поднимается Старик, грозит пальцем.

СТАРИК:

В Город, значит, нацелились. Интересно затеяли, да только до Города никто еще живым не доходил, да и нельзя. Хоть у тебя голова и переставленная, а это ты понимать должен…

Кандид отправляется прочь по улице.

Старик, путаясь в траве, некоторое время плетется следом.

СТАРИК:

Если нельзя, то всегда в каком-нибудь смысле нельзя, в том или ином… Например, нельзя без старосты или без собрания, а со старостой или с собранием, наоборот можно, но опять же не в любом смысле…

Кандид идет быстро, насколько позволяет томная влажная жара, и Старик понемногу отстает.

На деревенской площади Кандид видит Слухача.

Слухач, пошатываясь и заплетая кривые ноги, ходит кругами, расплескивая пригоршнями коричневый травобой из горшка, подвешенного на животе. Трава позади него дымится и жухнет на глазах. Кандид пытается его миновать, но Слухач так ловко меняет траекторию, что сталкивается с Кандидом нос к носу.

СЛУХАЧ

(поспешно ставя горшок на землю):

А-а, Молчун! Куда идешь, Молчун? Домой, надо думать, идешь, к Наве, дело молодое, а не знаешь ты, Молчун, что Навы твоей дома нету, Нава твоя на поле, вот этими глазами видел, как Нава на поле пошла, хочешь теперь верь, хочешь не верь... Может, конечно, и не на поле, дело молодое, да только пошла твоя Нава, Молчун, по во-он тому переулку, а по тому переулку, кроме как на поле, никуда не выйдешь, да и куда ей, спрашивается, идти, твоей Наве? Тебя, Молчуна, может, разве, искать...

Кандид снова пытается его обойти и снова каким-то образом оказывается с ним носом к носу.

СЛУХАЧ:

Да и не ходи ты за ней на поле, Молчун. Зачем тебе за нею ходить, когда я вот сейчас траву побью и всех сюда созову: Землемер тут приходил и сказал, что ему Староста велел, чтобы он мне сказал траву на площади побить, потому что скоро будет тут собрание, на площади. А как будет собрание, так все сюда с поля и заявятся, и Нава твоя заявится, если она на поле пошла, а куда ей еще по тому переулку идти, хотя, подумавши-то, по тому переулку и не только на поле попасть можно. А можно ведь…

Он вдруг замолкает. Глаза его закрываются, руки поднимаются ладонями вверх. Лицо расплывается в улыбке, потом обвисает. Кандид, уже шагнувший было в сторону, останавливается.

Слухач начинает говорить быстро и отчетливо, чужим голосом, с чужими интонациями, чужим не деревенским стилем и словно на чужом языке, так что понятными остаются только отдельные фразы.

СЛУХАЧ:

На дальних окраинах Южных Земель в битву вступают все новые отряды Подруг... Отодвигается все дальше и дальше на юг... Победного передвижения... Большое разрыхление почвы в Северных Землях ненадолго прекращено из-за отдельных и редких... Новые приемы заболачивания дают новые обширные места для покоя и нового продвижения на... Во всех поселениях... Большие победы... Труд и усилия... Новые отряды подруг... Завтра и навсегда спокойствие и слияние...

Подходит Старик.

СТАРИК:

Во всех поселениях, слышал?.. Значит, и в нашем тоже... Большие победы! Все время ведь твержу: нельзя... Спокойствие и слияние – понимать же надо... И у нас, значит, тоже, раз во всех... И новые отряды подруг, понял?..

Слухач замолкает и устало опускается на корточки. Старик нетерпеливо стучит Слухача по лысому темени. Слухач моргает, трет уши.

СЛУХАЧ:

О чем это я? Передача, что ли, была? Как там одержание? Исполняется, или как?.. А на поле ты, Молчун не ходи. Ты ведь, полагаю, за своей Навой идешь, а Нава твоя...

Кандид отправляется прочь.



ПОЛЕ. НАТУРА.

В поле идет страда. Сеют. Душный воздух виден невооруженным глазом. Утренний урожай навален вдоль борозды. Над горшками роятся тучи рабочих мух, и в самой гуще этого черного, отсвечивающего металлом круговорота стоит староста и, наклонив голову и прищурив один глаз, внимательно изучает каплю сыворотки на ногте большого пальца.

Ноготь у него специальный, плоский, тщательно отполированный.

Мимо ног старосты по борозде гуськом ползут сеятели.

Кандид некоторое время идет вдоль цепи, наклоняясь и заглядывая в опущенные к земле лица. Отыскав Кулака, он трогает его за плечо, и Кулак сразу же вылезает из борозды.

КУЛАК:

Чего, шерсть на носу, касаешься? Один вот тоже, шерсть на носу, касался, так его взяли за руки, за ноги и на дерево закинули, там он до сих пор висит, а когда снимут, так больше уже касаться не будет, шерсть на носу...

КАНДИД:

Идешь?

КУЛАК:

Еще бы не иду, шерсть на носу, когда закваски на семерых наготовил, в дом не войти, воняет, жить невозможно, как же теперь не идти – старуха выносить не желает, а сам я на это уже смотреть не могу. Да только куда идем? Колченог вчера говорил, что в Тростники, а я в Тростники не пойду, шерсть на носу, там и людей-то в Тростниках нет, не то что девок, там если человек захочет кого за ногу взять и на дерево закинуть, шерсть на носу, так некого, а мне без девки жить больше невозможно, меня староста со свету сживет... Вон стоит, шерсть на носу, глаз вылупил, а сам слепой, как пятка, шерсть на носу... Один вот так стоял, дали ему в глаз, больше не стоит, шерсть на носу, а в Тростники я не пойду, как хочешь...

КАНДИД:

В город.

КУЛАК:

В Город – другое дело, в город я пойду, тем более, говорят, что никакого Города вообще и нету, а врет о нем этот старый пень – придет утром, половину горшка выест и начинает, шерсть на носу, плести: то нельзя, это нельзя... Я его спрашиваю: а кто ты такой, чтобы мне объяснять что мне нельзя, а что можно, шерсть на носу? Не говорит, сам не знает, про Город какой-то бормочет...

КАНДИД:

Выходим послезавтра.

КУЛАК:

А чего ждать? Почему это послезавтра? У меня в доме ночевать невозможно, закваска смердит, пошли лучше сегодня вечером, а то вот так один ждал-ждал, а как ему дали по ушам, так он и ждать перестал, и до сих пор не ждет... Старуха же ругается, житья нет, шерсть на носу! Слушай, Молчун, давай старуху мою возьмем, может, ее воры отберут, я бы отдал, а?

КАНДИД:

Послезавтра выходим. И ты молодец, что закваски приготовил много. Из Выселок, знаешь...

Кандид не успевает закончить фразы: с поля доносится крик.

ГОЛОС СТАРОСТЫ:

Мертвяки! Мертвяки! Женщины домой! Домой бегите!

Кандид оглядывается.

Между деревьями на самом краю поля стоят мертвяки: два синих совсем близко и один желтый поодаль. Головы их с круглыми дырами глаз и с черной трещиной на месте рта медленно поворачиваются из стороны в сторону, огромные руки плетьми висят вдоль тела. Земля под ступнями курится белыми струйками пара и сизого дыма.

Мертвяки эти видали виды и держатся осторожно. У желтого весь бок изъеден травобоем, а оба синих сплошь в лишаях от ожогов от бродила. Местами шкура на них полопалась и свисает лохмотьями.

Пока они стоят и присматриваются, женщины с визгом убегают в деревню.

Мужики, угрожающе многословно бормоча, сбиваются в толпу с горшками травобоя наготове.

СТАРОСТА:

Чего стоим спрашивается? Пошли, чего стоять! В глаза! Старайтесь в глаза им плеснуть! В глаза бы попасть хорошо, а иначе толку мало, если не в глаза...

Все неторопливо двигаются на мертвяков, рассыпаясь в цепь.

ГОЛОСА В ЦЕПИ:

Гу-гу-гу! А ну, пошли отсюда! А-га-га-га-га!

Кулак идет рядом с Кандидом, кричит, а между криками рассуждает.

КУЛАК:

Да не-ет, зря идем, шерсть на носу, не устоят они, сейчас побегут... Разве это мертвяки? Драные какие-то, где им устоять... Гу-гу-гу-у! Вы!

Подойдя к мертвякам шагов на двадцать, люди останавливаются. Кулак бросает в желтого ком земли, тот с проворством выбрасывает вперед широкую ладонь и отбивает ком в сторону. Все снова гугукают и топают ногами, некоторые показывают мертвякам горшки и делают угрожающие движения. Травобоя жалко, никому не хочется тащиться в деревню за новым бродилом, мертвяки стоят осторожные – должно бы обойтись и так.

Пар и дым из под ног мертвяков начинает валить гуще, мертвяки пятятся.

СЛУХАЧ:

Ну все, не устояли, сейчас вывернутся...

Мертвяки неуловимо меняются, словно повертываются внутри собственной шкуры. Становится не видно ни глаз, ни рта – они стоят спиной. И – через секунду – уходят. Там, где они только что стояли, медленно оседает облако пара.

Люди, оживленно галдя, направляются обратно к борозде.

СТАРОСТА:

На площадь ступайте, на площадь... На площади собрание будет, так что идти надо на площадь...

КУЛАК:

А помнишь, Молчун, как ты на мертвяка прыгал? Как, он, понимаешь, на него прыгнет, шерсть на носу, да как его за голову ухватит, обнял, будто свою Наву, шерсть на носу, да как заорет... Помнишь, Молчун, как ты заорал? Обжегся, значит, ты, потом весь в волдырях ходил, мокли они у тебя, болели. Зачем же ты на него прыгал, Молчун? Один вот так на мертвяка прыгал-прыгал, слупили с него кожу на пузе, больше теперь не прыгает, шерсть на носу, и детям прыгать закажет... Говорят, Молчун, ты на него прыгал, чтобы он тебя в Город унес, да ведь ты же не девка, чего он тебя понесет, да и Города, говорят, никакого нет, это все этот старый пень выдумывает слова разные – Город, одержание... А кто его, это одержание, видел? Слухач пьяных жуков наглотается, как пойдет плести, а старый пень тут как тут, слушает, а потом бродит везде, жрет чужое и повторяет...

КАНДИД:

Я завтра с утра на Выселки иду. Вернусь только вечером, днем меня не будет. Ты повидай Колченога и напомни ему про послезавтра. Я напоминал и еще напоминать буду, но и ты тоже напомни, а то еще убредет куда-нибудь...

КУЛАК:

Напомню. Я ему так напомню, что последнюю ногу отломаю.



ДЕРЕВЕНСКАЯ ПЛОЩАДЬ.

На площади – вся деревня. Люди болтают, сыплют на землю семена – выращивают подстилки, чтобы мягко было сидеть. Под ногами путаются детишки, их тягают за вихры, чтобы не путались. Староста, бранясь, отгоняет колонну плохо обученных муравьев, потащивших личинки рабочей мухи через площадь. И тут же принимается допрашивать окружающих, по чьему это приказу муравьи здесь идут и что же это такое за безобразие.

КАНДИД подходит к Хвосту, хочет заговорить с ним, но староста  объявляет собрание, и начинает выступать Старик. Все усаживаются смирно, прислушиваясь, и шикают на ребятишек, чтобы не возились. Некоторые, устроившись особенно удобно – подальше от горячих солнечных пятен – дремлют.

СТАРИК:

…Везде есть новые отряды подруг, а ни в Деревне, ни на Выселках – нет, и ни спокойствия нет, ни слияния, и происходит это оттого, что люди забыли слово «нельзя» и вообразили себе, будто теперь все можно, а Молчун, например, так и вовсе хочет уйти в город, хотя его никто туда не вызывал, деревня за это ответственности не несет, потому что он чужой, но если окажется вдруг, что он все-таки мертвяк, а такое мнение в деревне есть, то вот тогда неизвестно, что будет, тем более, что у Навы, хотя она тоже чужая, от Молчуна детей нет, и терпеть этого нельзя, а староста терпит...

К середине выступления староста начинает дремать, но, услыхав свое имя, вздрагивает и открывает глаза.

СТАРОСТА:

Эй! Не спать! Спать дома будете, на то дома и стоят, чтобы в них спать, а на площади собрания собирают. На площади мы спать не позволяли, не позволяем и позволять никому не будем. Вот это и есть наше общее «нельзя». М-да. На Выселках объявилась невеста. А у нас есть жених, известный вам всем Болтун. Болтун, ты встань и покажись... А лучше нет, ты лучше посиди так, мы тебя все знаем... Отсюда вопрос: отпускать Болтуна на Выселки или, наоборот, невесту с Выселок взять к нам в Деревню... Нет-нет, ты Болтун, посиди, мы без тебя решим... Кто там с ним рядом сидит, придержите его там хорошенько пока собрание идет. А у кого есть мнение, тот пусть нам скажет.

Собрание оживляется. Все начинают галдеть, в общем гомоне трудно разобрать, о чем речь.

Кандид, поняв, что теперь это надолго, пытается начать разговор с Хвостом, но Хвосту не до разговоров.

ХВОСТ

(кричит, надсаживаясь):

Одержание?! А мертвяки почему?! Про мертвяков молчите, потому что знать не знаете, что о них и думать, вот и кричите про всякое Одержание!..

Некоторое время все еще кричат. Слышны отдельные возгласы – про мертвяков, про грибные деревни, про Болтуна… Старик все еще говорит, но теряет голос и его не слышно.

ПРЕДСТАВИТЕЛЬ ОТ ВЫСЕЛОК

(искательно, сорванным голосом):

Болтуна к нам на Выселки не надо отдавать, не надо нам Болтуна, сто лет мы без Болтуна жили, и еще сто лет проживем, невесту лучше нашу берите к себе, и тогда за приданым Выселки не постоят, сами увидите...

Начинать спор снова ни у кого уже нет сил.

СТАРОСТА:

Ладно. Давайте подумаем, потом еще соберемся. И решим потом, тем более что не горит. Потому как Болтун и тут живет, и тогда там будет жить. Или лучше пусть тогда приданое, раз уж на Выселках обещают…

Народ потихоньку начинает расходиться на обед.

ХВОСТ

(берет Кандида за руку и тащит в сторону):

Так когда же идем? Мне в деревне вот как надело, я в лес хочу, тут я от скуки больной скоро сделаюсь... Не пойдешь – так и скажи, я один пойду, Кулака или Колченога подговорю и с ними вместе уйду...

КАНДИД:

Послезавтра выходим. Пищу ты приготовил?

Они отправляются по улице в направлении хижины Кандида.

ХВОСТ:

Я пищу приготовил и уже съел, у меня терпенья не хватает на нее смотреть, как она зря лежит и никто ее, кроме старика, не ест, у меня от него просто все болит, я этому старику когда-нибудь шею накостыляю, если скоро не уйду... Как ты думаешь, Молчун, кто такой этот Старик, почему он у всех все ест и где он живет? Я – человек бывалый, я в десяти деревнях бывал, у чудаков бывал, даже к заморенным заходил, ночевал у них и от страха чуть не околел, а такого старика нигде не видел, он у нас какой-то редкостный старик, наверное, мы его потому и держим и не бьем, но у меня больше терпения не хватает смотреть, как он по моим горшкам днем и ночью шарит – и на месте ест, и с собой уносит, а ведь его еще мой отец ругал, пока его мертвяки не забили... И как в него все это влазит? Ведь кожа да кости, там у него внутри и места нет, а два горшка вылижет и с собой два унесет, а горшки никогда не возвращает... Знаешь, Молчун, может, это у нас не один старик такой, может, их у нас двое или даже трое? Двое спят, а один ходит и ест. Нажрется, второго разбудит, а сам отдохнуть укладывается...

Кандид смотрит на Хвоста, уже не слушая. Возле Хижины Кандида они еще некоторое время стоят и беседуют, точнее, Кандид изо всех сил кивает, поддерживая разговор, который уже давно ведет один Хвост.

Когда Хвост, наконец, уходит, Кандид зажмуривает глаза и трет виски. Он переводит дыхание и, прежде чем войти, несколько секунд стоит в дверях, мотая головой.

ГОЛОС КАНДИДА:

Ты, Кандид, то есть, Молчун, ты только не забудь, что тебе завтра на Выселки идти, с самого утра идти, не забудь, не в Тростники, не на Глиняную Поляну, а на Выселки... И зачем это тебе, Молчун, на Выселки идти, шел бы ты лучше в Тростники, рыбы там много... Занятно... На Выселки, не забудь, Молчун, на Выселки, не забудь, Кандид... Завтра с утра на выселки... Парней уговаривать, а то ведь вчетвером до Города не дойти...

Он не замечает, как входит в свой дом.



ХИЖИНА КАНДИДА. ИНТ.

За столом сидит Старик и ждет. Увидев Кандида, он сердито ерзает на скамье.

СТАРИК:

Медленно ты, Молчун, ходишь, я тут в двух домах побывал – везде уже обедают, а у вас пусто... Потому у вас, наверное, и детей нет, что медленно вы ходите и дома вас никогда не бывает, когда обедать пора...

Кандид подходит к нему вплотную и некоторое время стоит молча.

СТАРИК:

Сколько же времени будешь ты до Города идти, если тебя и к обеду не дождаться? До Города, говорят, очень, очень далеко, я теперь все про тебя знаю, знаю, что вы в Город собрались, одного только не знаю, как это ты до Города доберешься, если ты до горшка с едой целый день добираешься и добраться не можешь... Придется мне с вами идти, я уж вас доведу, мне в Город давно надо, да дороги я туда не знаю, а в Город мне надо для того, чтобы свой долг исполнить и все обо всем кому следует рассказать...

Кандид берет его под мышки и рывком поднимает от стола. От удивления Старик замолкает. Кандид выносит его из дома на вытянутых руках.



УЛИЦА ДЕРЕВНИ. НАТ.

Кандид ставит старика на дорогу и вытирает ладони травой.

СТАРИК

(опомнившись):

Только вот еды вы на меня взять не забудьте. Еды вы мне возьмите хорошей и побольше, потому что я иду свой долг исполнять, а вы для своего удовольствия и через «нельзя»...



ХИЖИНА КАНДИДА. ИНТ.

Кандид возвращается в дом, садится за стол и опускает голову на стиснутые кулаки.

ГОЛОС КАНДИДА:

И все-таки послезавтра я ухожу. Вот бы что мне не забыть: послезавтра. Послезавтра. Послезавтра, послезавтра.



ТЕРРИТОРИЯ УПРАВЛЕНИЯ. ПАРК. НАТУРА.

Крышка канализационного люка двигается в последний раз, бликует в тусклом свете уличного фонаря и замирает. Леонид смотрит на нее.

Встряхнув головой, он выходит на тротуар, подходит к крышке люка, несколько мгновений смотрит на нее, а затем нагибается и, словно не веря себе, ковыряет ее пальцем.

Потом отправляется дальше. Снова к огню, который был виден ему в ночи. Он идет, поми¬нутно оглядываясь, и все никак не может пройти этот беско¬нечный гараж. Огонек становится немного больше, уже можно различить, что он имеет прямоугольно форму.

Что-то громко шелестит в кустах, хлопает и трещит ветка¬ми, и Леонид затравленно съеживается, не зная, куда спрятать¬ся.

Черная в ночи большая птица косо взмывает из кустов и, едва не задев Леонида крылом, проскальзывает мимо.

Тотчас же следом проносится причудливая гибкая тень, и Леонид падает на землю, закрывая голову руками.

Секундой позже он понимает, что это просто кошка...

Он поднимается с земли, стыдливо отряхивается и снова идет, усталый и изможденный, к единственному на всем свете огню...

Огонек мерцает теплым угольком в темноте ночи.

Проходит целая вечность, прежде чем Леонид подходит, наконец, к двери, которая светила ему в темноте.

Это - дверь музея музыкальных инструментов. Здесь же располага-ется библиотека Управления.



БИБЛИОТЕКА. ИНТЕРЬЕР. НОЧЬ.

Дверь эта настежь открыта, ок¬на завешены шторами, а внутри зал освещен ярко, как танце¬вальный павильон. Паркет рассохся и скрипит отчаянно, и вокруг лежат музыкальные инструменты. Высокие стеллажи мер¬цают стеклами, и за стеклами на бечевках – гитары, домры, скрипки. Леонид садится в глубокое кресло и опускает руки на подлокотники. Только теперь он чувствует, как он устал, ноги гудят, и глаза уже просто закрываются сами по себе…

Он вытягивает ноги и медленно поворачивает голову, глядя на саксофоны, кифары, кларнеты, альты и виолончели. На книги, стоящие чуть поодаль рядами на длинных полках, лежащие на столах, грудами свален¬ные на полу... На цветки в горшках, стоящие на специальных тумбах, а то и просто на полу...

Телесного цвета ветви переплетаются причудливыми плавными зигзагами, из них на наших глазах вырастают листья, огромные, мясистые, распускаются и лопаются мощные почки; глад¬кие, обтянутые тонкой упругой кожей ветви извиваются и дви¬гаются, переплетаясь друг с другом, из них на наших глазах вырастают всё новые и новые побеги, и так же причудливо извиваясь, они тянутся вверх и в стороны, и на них снова лопа¬ются ПОЧКИ, распускаются толстые влажные листья...

Всё это сопровождается жуткой музыкальной какофонией.

Камера отъезжает, и мы видим комнатную настурцию: это ее причудливые ветви, снятые покадровой съемкой, выпускали сейчас новые побеги и множились извилистыми пле¬тями лиан. Настурция стоит в кадке перед спящим в кресле Леонидем.

Леонид открывает глаза и замечает у себя в руках скрипку с привязанным к ней музейным картонным номером. Припадая на отсиженную ногу, он поднима¬ется и несет скрипку к стеллажу, выглядывая между шкафами источник разбудившего его лязга.

Перед стеллажами напротив стоит библиотечная лесенка. На полу рядом с лесенкой стоит магнитофон и орет во всю мощь своих батареек. На ступеньках лестницы разложена за¬куска рядом с открытой бутылкой водки и пластмассовым стакан¬чиком. На верхней ступеньке стоит Алевтина, а шофер Тузик стоит внизу, держит лесенку татуированными руками и смотрит вверх, заглядывая под юбку.

Они замечают Леонида, машут ему руками и зовут к себе. Их не слышно, но Леонид понимает, что его зовут, и подходит к лесенке. Вопли «металла» заполняют собой всё. Леонид о чем-то переговаривается с Тузом, потом, отвечая Алевтине, поднимает лицо, но тут же опускает глаза, Тузик показывает ему на стаканчик, давая понять жестом, что у него заняты руки, и Леонид наливает себе из бутылки, выпивает и берет со ступеньки дольку апельсина. Потом Тузик просит его подержать лестницу и наливает себе.

Алевтина наверху выбира¬ет с полок выцветшие паши и передает их Тузику. Тузик, перебросив несколько страниц, читает, шевеля губами, что-то, а Алевтина снова передает ему папки, а некоторые откладывает в сторону. Тузик всякий раз оценивающе взглядывает на ее ноги, чмокает губами, снова налива¬ет себе и долго выбирает огурец. Он все время что-то расска¬зывает Леониду, хлопая его в грудь тыльной стороной ладони. Он рассказывает о женщинах, и это можно понять по тому, как выразительно он жестикулирует, обрисовывая руками тот или иной силуэт, заливаясь жизнерадостным смехом. Разго¬вор идет и о чисто мужских прерогативах: Тузик вдохновенно иллюстрирует удары в челюсть и падения, и битьё ногами в живот, и разнообразные приемы бросков и захватов, но все равно каждый его рассказ заканчивается одним и тем же сексуально-похабным жестом.

Внезапно кассета в магнитофоне кончается и наступает тишина.

ТУЗИК:

…Так что никакой я не развратник, а просто я темпераментный мужчина, а не какой-нибудь слабо¬сильный импотент. А так жить невозможно, как я здесь живу. Я вот еще немного потерплю-потерплю, а потом угоню машину в Лес и русалку себе поймаю.

Он допивает спиртное, ставит стаканчик на ступеньку лесенки и, не прощаясь, уходит прочь.

Некоторое время в воздухе висит тишина. Леонид смотрит в пустую дверь...

АЛЕВТИНА

(присев на верхней ступеньке):

Дайте мне руку, Леня.

Она опускает руки ему на плечи и, ти¬хонько взвизгнув, прыгает вниз. Он ловит ее под мышки и опускает на пол, и некоторое время они стоят близко друг к другу, лицом к лицу. Она держит руки у него на плечах, а он держит ее под мышки.

АЛЕВТИНА:

А я знаю: вас из гостиницы выгнали. Пойдемте ко мне, хотите?

Леонид замечает на столе бу¬кетик увядших лесных цветов. Букетик рассыпался, несколько цветов упало на пол...

ЛЕОНИД

(помешкав, отнимает от нее руки):

Да нет, спасибо. Я уж как-нибудь так.

Она сейчас же поворачивается и принимается собирать остатки еды на газетный лист.

АЛЕВТИНА:

А зачем же – так? Я вам могу на диване постелить. До утра поспите, а утром найдем вам комнату. Нельзя же каждую ночь сидеть в библиотеке...

ЛЕОНИД:

Спасибо. Только завтра я уезжаю.

Она изумленно поднимает глаза.

АЛЕВТИНА:

Уезжаете? В лес?

ЛЕОНИД:

Нет, домой.

АЛЕВТИНА:

Домой... Но ведь вы же все время хотели попасть в лес, я сама слышала.

ЛЕОНИД:

Да видите ли, я хотел... Но меня туда не пускают. Не знаю даже, почему. А в Управлении мне делать нечего. Вот я и договорился... Тузик меня завтра отвезет. Сейчас уже три часа. Пойду в гараж, заберусь в Тузиков грузовик и подожду там до утра. Так что вы не беспокойтесь...

АЛЕВТИНА:

Значит, будем прощаться... А то, может, пойдемте все-таки ко мне?

ЛЕОНИД:

Спасибо, но я лучше в машине... Проспать боюсь. Тузик ведь ждать не станет.

АЛЕВТИНА:

Значит, вам не понравилось, что Тузик рассказывал?

ЛЕОНИД:

Нет. Совсем не понравилось. Не люблю, когда об этом рассказывают. Зачем? Стыдно как-то... За всех. Слишком бессмысленно все это. Как от большой скуки.

АЛЕВТИНА:

Чаще всего это и бывает от большой скуки. А за меня вы не стыдитесь, я к этому равнодушна. Ну вот, вам сюда. Поцелуйте меня на прощанье.

Леонид целует ее.

АЛЕВТИНА:

Спасибо.

Она поворачивается и быстро уходит.



КУЗОВ ГРУЗОВИКА. НАТ. ДЕНЬ.

Грузовик всё катится по проселку, подбрасывая на жестких скамьях сотрудников, кутающихся от ветра. В кузове идет оживленная полемика.

1-Й СОТРУДНИК:

Ведь директор в своей речи обращается и ко всем сразу, и к каждому в отдельности. Я, например, рекомендую слушать так. Разверни речь директора в одну строку и выбирай слова случайным образом, мысленно бросая кости домино. Тогда, если половинки костей совпадают, слово принимается и выписывается на отдельном листе, если же не совпадают, то слово временно отвергается, но остается в строке. Здесь есть еще некоторые тонкости, связанные с частотой гласных и согласных, но это уже эффект второго порядка.

2-Й СОТРУДНИК:

А есть еще метод переменной спирали...

3-Й СОТРУДНИК:

Метод спирали с переменным ходом.

1-Й СОТРУДНИК:

Не-ет, это грубо, там коэффициент очень маленький...

2-Й СОТРУДНИК:

Да, этот метод довольно груб, но если речь идет толь¬ко о хозяйственно-экономических проблемах, то он очень удо¬бен, потому что прост. Есть метод Стивенсона-Заде, но он требует электронных приспособлений...

1-Й СОТРУДНИК:

Лучше всего метод домино. И только в частных случа¬ях, когда словарь специализирован и ограничен, - метод спирали.

Леонид смотрит на убегающее полотно дороги.

ГОЛОС ЛЕОНИДА:

Метод доми¬но. Стивенсон-Заде... Всё равно я уеду. Не буду я играть с вами в пинг-нонг, не буду играть в шахматы, не буду с вами спать и пить чай с вареньем, не хочу я больше петь вам песни, считать вам на «Мерседесе», разбирать ваши спо¬ры, читать вам лекции, которых вы все равно не поймете. И думать за вас я не буду, думайте сами, а я уеду. Все равно вы никогда не поймете, что думать - это не развлечение, а обязанность...

Грузовик катится, подпрыгивая, по узкой дороге... Леонид глядит на убегающее полотно. Воспоминания заставляют его криво улыбнуться.



ГАРАЖ УПРАВЛЕНИЯ. НАТ. НОЧЬ.

Леонид идет по темной улице Управления. Позади остался блестящий канализационный люк, и никак не закончится забор из колючей проволоки вдоль бесконечных рядов машин. Леонид входит на территорию гаража. Вокруг стоят молчаливые машины, темные и пустые. Громко храпит охранник. Машины спят, спит охранник, спит все Управление.



КОМНАТА АЛЕВТИНЫ. ИНТ. НОЧЬ.

И Алевтина раздевается перед зеркалом в своей комнате рядом с расстеленной кроватью, большой, двуспальной, мягкой, жаркой...

ГОЛОС ЛЕОНИДА.

Нет, об это не надо. Потому что днем мешает болтовня, весь бессмысленный хаос, а сейчас нет ни искоренения, ни охраны, ни прочих глупостей, а есть сонный мир над обрывом, призрачный, как все сонные миры, невидимый и неслышимый, и нисколько не более реальный, чем лес. Лес сейчас даже более реален: лес ведь никогда не спит. А может быть, он спит и всех нас видит во сне. Мы – сон леса. Атавистический сон. Грубые призраки его охладевшей сексуальности…



ГАРАЖ УПРАВЛЕНИЯ. НАТ. НОЧЬ.

Леонид захлопывает дверцу кабины и устраивается на ши¬роком сиденье. Через выгнутое стекло видны силуэты других машин, лунные блики на выпуклых частях, сетка колючей про¬волоки вдалеке, запертые ворота боксов, спящий на вытащен¬ном автомобильном сиденье охранник... Под зеркальцем зад¬него вида, растопырившись, покачивается Микки-Маус.

Леонид ложится, скорчившись, и подсовывает под голову сложенный плащ.

Рычаг передач упирается ему в бок, и Леонид не знает, как его убрать. И можно ли его убрать.

Он привстает на локте и пытается отодвинуть от себя черную блестящую рукоятку. Рычаг поначалу просто пружинит, но потом вдруг Леонид попадает в нужное положение, и с мяг¬ким щелчком ручка передвигается и встает по-другому. Леонид снова кладет голову на скомканный плащ и тут замечает, что машина двигается. Очень медленно и бесшумно. Леонид выгля¬дывает в окно и видит, что машина едет, все быстрее и бы¬стрее, прямо на спящего охранника, и Леонид мечется по ка¬бине, нажимая на всё, что попадается под руку, а охранник всё ближе, уже виден его раскрытый храпящий рот...

Машина подпрыгивает, круто сворачивает, врезается в стену гаража, с грохотом рушится кирпичная кладка, и в проеме показывается синее небо...



ГАРАЖ УПРАВЛЕНИЯ. НАТ. ДЕНЬ.

Леонид просыпается и видит, что уже утро. В распахнутых дверях гаража курят механики, и видна площадь перед гаражом, желтая от солнца.

Механики в воротах бросают окурки и идут к машине, где сидит Леонид. Один из них, Завгар, почему-то заглядывает под грузовик. Леонид слышит, как он распоряжается.

ЗАВГАР:

Ну, пошевеливайся, давай домкрат.

МЕХАНИК:

А он где?

ЗАВГАР:

...! Под сиденьем посмотри.

МЕХАНИК:

Откуда же мне знать. Я же вас предупреждал, что я официант...

Некоторое время стоит тишина, потом водительская дверца кабины открывается, и появляется хмурое лицо механика-официанта. Он смотрит на Леонида, оглядывает кабину, зачем-то дергает руль, а потом запускает руки под сиденье и начинает там греметь.

МЕХАНИК:

Это, что ли, домкрат?

ЛЕОНИД:

Н-нет. Это, по-моему, разводной ключ.

Механик подносит ключ к глазам, осматривает его и снова запускает руки под сиденье.

МЕХАНИК:

Это?

ЛЕОНИД:

Нет. Это я могу вам совершенно точно сказать. Это арифмометр. Домкраты не такие.

Механик-официант, сморщив лоб, разглядывает арифмометр.

МЕХАНИК:

А какие?

ЛЕОНИД:

Н-ну... Такая железная палка... Они разные бывают. У них такая подвижная ручка...

МЕХАНИК:

А вот тут есть ручка. Как у кассы.

ЛЕОНИД:

Нет, это совсем другая ручка.

МЕХАНИК:

А если эту повертеть, что будет?

Леонид совсем затрудняется. Механик со вздохом кладет арифмометр на подножку и снова лезет под сиденье.

МЕХАНИК:

Может, это?

ЛЕОНИД:

Пожалуй. Только там должна быть еще такая железная спица. Толстая.

Механик находит спицу и уходит к Завгару. Леонид закуривает. Где-то сзади звякает железо и бранятся. Грузовик начинает покрякивать и подрагивать.

Мимо кабины снова проходит механик, катя перед собой тяжелое заднее колесо. Колесо разгоняется на бетонном полу, и видно, что механик хочет его остановить и прислонить к стене, но колесо только слегка сворачивает и грузно выкатывается во двор, а механик неловко бежит за ним, все больше отставая. Потом они скрываются из глаз, и уже во дворе механик громко и отчаянно кричит. Слышится топот многих ног, и мимо ворот с криками «Лови его! Заходи справа!» пробегают еще люди.

Леонид замечает, что машина стоит не так ровно, как раньше, и выглядывает из кабины. Завгар возится возле заднего колеса.

ЛЕОНИД:

Здравствуйте. Что это вы...

ЗАВГАР:

А, Леонид, дорогой! Да вы сидите, сидите, не вылезайте! Вы нам не мешаете. Заела дрянь проклятая... Одно вот хорошо снялось, а второе заело...

ЛЕОНИД:

Как заело? Испортилось что-нибудь?

ЗАВГАР:

Не думаю. Просто приржавело, наверное, немножко. Ну, я его сейчас, быстро... А потом мы с вами шахматишки расставим. Как вы полагаете?

ЛЕОНИД:

Шахматишки? А где Тузик?

ЗАВГАР:

Тузик-то? То есть, Туз? Туз теперь старший лаборант. Направлен в лес. Туз у нас больше не работает. А зачем он вам?

ЛЕОНИД:

Да так... Просто я предполагал...

Он спрыгивает на пол.

ЗАВГАР:

Да вы зря беспокоитесь. Сидели бы там, вы же не мешаете.

ЛЕОНИД:

Да что же сидеть. Ведь эта машина не поедет?

ЗАВГАР:

Нет, не поедет. Без колес она не может, а колеса надо снять... Надо же, как заело! А, чтоб тебя... Ладно, механики снимут. Пойдемте-ка мы лучше расставим.

Он берет Леонида под руку и уводит прочь.



ГАРАЖ УПРАВЛЕНИЯ. КАБИНЕТ ЗАВГАРА, ИНТ.

В прокуренном кабинете Завгар достает из сейфа шахматную доску и садится за стол, жестом приглашая Леонида.

ЗАВГАР:

С часами будем играть?

ЛЕОНИД:

Да я как-то даже не знаю.

Мимо окна с гиканьем проносится небольшая толпа меха¬ников, преследующих заднее колесо.

ЗАВГАР:

С часами.

Он достает часы, заводит их и делает ход. Из гаража с рокотом выкатываются автомобили. Поднима¬ется солнце. На дворе иногда кричат: «Заходи справа!..»

Внезапно репродуктор внутреннего вещания хрюкает и говорит: «Всем работникам Управления находиться у телефо¬нов. Ожидается обращение Директора к сотрудникам». Завгар меняется в лице и, сняв трубку с телефона, прижимает ее к уху. Леонид на цыпочках выходит, спросившись у него, и тот машет рукой. В гараже все сотрудни¬ки очень строги и значительны, все слушают телефонные трубки, никто не работает.

ГОЛОС В ТЕЛЕФОНЕ:

…Управление реально может распоряжаться только ку¬сочком территории в океане леса, омывающего континент. Смысла жизни не существует и смысла поступков тоже. Чрезвычайно много, но мы до сих пор так и не поняли, что из того, что нам действительно…



В КУЗОВЕ ГРУЗОВИКА. НАТ. ДЕНЬ.

Грузовик, брякая бортами, катится под уклон с выклю¬ченным мотором.

ЛЕОНИД:

Слушайте, куда мы едем?

1-Й СОТРУДНИК:

Как - куда? Зарплату получать.

ЛЕОНИД:

Так вы едете на биостанцию? В Лес?

1-Й СОТРУДНИК:

Ну да, мы же научная охрана, и деньги получаем на биостанции.

ЛЕОНИД:

А я?

2-Й СОТРУДНИК:

И ты получишь. Тебе премия полагается... Кстати, все оформлены?

Сотрудники начинают извлекать из карманов и рассматри¬вать разноцветные и разноформатные бумаги с печатями.

1-Й СОТРУДНИК:

Пан Леонид, а вы анкету заполняли?

ЛЕОНИД:

Мы едем... в Лес?..

ГОЛОС ЛЕОНИДА:

Я еду в лес, я еду в лес!.. Не может быть, этого просто не мо¬жет быть... Не может быть!..



ГАРАЖ УПРАВЛЕНИЯ. КАБИНЕТ ЗАВГАРА. ИНТ.

ЗАВГАР:

С часами будем играть?

ЛЕОНИД:

Да я как-то даже не знаю.

Солнце поднимается. На дворе кричат: «Заходи справа!».

В восемь часов Завгар в трудном положении глубоко задумывается. Из гаража с рокотом выкатываются автомобили.

Без пяти девять репродуктор внутреннего вещания хрюкает и оживает.

ГОЛОС В РЕПРОДУКТОРЕ:

Всем работникам управления находиться у телефонов. Ожидается обращение директора к сотрудникам.

Завгар становится очень серьезным и прикладывает трубку телефона к уху.

ЛЕОНИД:

Мне можно идти?

Завгар хмурится, машет на Леонида рукой. В телефонной трубке раздается гнусавое кваканье. Леонид на цыпочках выходит.

В гараже много народу. Лица у всех строгие, значительные, даже торжественные. Только на ярко освещенном дворе одинокий официант-механик, потный, красный, растерзанный, хрипло дыша, гоняется за колесом.

Происходит что-то очень важное.

ГОЛОС ЛЕОНИДА:

Нельзя же так, нельзя, я все время в стороне, я никогда ничего не знаю, может быть, в этом вся беда, может быть, на самом деле все правильно, но я не знаю, что к чему и поэтому все время оказываюсь лишним.

Он заскакивает в будку ближайшего телефона-автомата, срывает трубку, жадно прислушивается, но в трубке слышны только гудки.



ТЕРРИТОРИЯ УПРАВЛЕНИЯ.

Прыгая через канавы и ямы, он пересекает строительную площадку, шарахается от заступившего ему дорогу охранника с пистолетом в одной руке и телефонной трубкой в другой и по приставной лестнице карабкается на недостроенную стену.

Во всех окнах видны сосредоточенно застывшие люди с телефонными трубками. Затем над ухом у него пронзительно взвизгивает, и почти сразу слышен револьверный выстрел. Леонид прыгает вниз, в кучу мусора, и бросается к служебному входу. Дверь заперта. Он несколько раз дергает ручку, ручка ломается. Он швыряет ее в сторону и секунду соображает, что делать дальше. Рядом с дверью раскрыто узкое окно, Леонид влезает в него, весь перепачкавшись в пыли и сорвав ногти на пальцах.



УПРАВЛЕНИЕ. КАБИНЕТ ДОМАРОЩИНЕРА.

В комнате, куда он попал, два стола. За одним сидит с телефонной трубкой ДОМАРОЩИНЕР. Лицо у него каменное, глаза закрыты. Он прижимает трубку к уху плечом и что-то быстро записывает карандашом в большом блокноте. Второй стол пуст, и на нем стоит телефон. Леонид хватает трубку и слушает. Шорох. Потрескивания.

НЕЗНАКОМЫЙ ГОЛОС:

Управление реально может распоряжаться только ничтожным кусочком территории в океане леса, омывающего континент. Смысла жизни не существует и смысла поступков тоже. Мы можем чрезвычайно много, но мы до сих пор так и не поняли, что из того, что мы можем, нам действительно нужно. Он даже не противостоит, он попросту не замечает. Если поступок принес вам удовольствие – хорошо, если не принес – значит, он был бессмысленным... Противостоим миллионами лошадиных сил, десятками вездеходов, дирижаблей и вертолетов, медицинской наукой и лучшей в мире теорией снабжения. У Управления обнаруживаются, по крайней мере, два крупных недостатка. В настоящее время акции подобного рода могут иметь далеко идущие шифровки на имя Герострата, чтобы он оставался нашим любимейшим другом. Оно совершенно не способно созидать, не разрушая авторитета и неблагодарности... Оно очень любит так называемые простые решения, библиотеки, внутреннюю связь, географические и другие карты. Пути, которые оно почитает кратчайшими, чтобы думать о смысле жизни сразу за всех людей, а люди этого не любят. Сотрудники сидят, спустив ноги в пропасть, каждый на своем месте, толкаются, острят и швыряют камешки, и каждый старается швырнуть потяжелее, в то время как расход кефира не помогает ни взрастить, ни искоренить, ни в должной мере законспирировать лес. Я боюсь, что мы не поняли даже, что мы, собственно, хотим, а нервы, в конце концов, тоже надлежит тренировать, как тренируют способность к восприятию, и разум не краснеет и не мучается угрызениями совести, потому что вопрос из научного, из правильно поставленного, становится моральным. Он лживый, он скользкий, он непостоянный и притворяется. Но кто-то же должен раздражать, и не рассказывать легенды, а тщательно готовиться к пробному выходу. Завтра я приму вас опять и посмотрю, как вы подготовились. Двадцать два ноль-ноль – радиологическая тревога и землетрясение, восемнадцать ноль-ноль – совещание свободного от дежурства персонала у меня, как это говорится, на ковре, двадцать четыре ноль-ноль – общая эвакуация...

В трубке слышится звук как от льющейся воды. Потом все стихает, и Леонид замечает, что ДОМАРОЩИНЕР смотрит на него строгими обвиняющими глазами.

ЛЕОНИД:

Что он говорит? Я ничего не понимаю.

ДОМАРОЩИНЕР:

И не странно. Вы взяли не свою трубку. Это, между прочим, абсолютно недопустимое нарушение правил. Я настаиваю, чтобы вы положили трубку и ушли. Иначе я вызову официальных лиц.

ЛЕОНИД:

Хорошо. Я уйду. Но где моя трубка? Это – не моя. А где тогда моя?

ДОМАРОЩИНЕР не отвечает. Глаза его вновь закрываются, и он снова прижимает трубку к уху.

ЛЕОНИД:

Я спрашиваю, где моя трубка?

Он снова подносит трубку к уху. Слышно потрескивание, а потом – частые гудки отбоя. Он бросает трубку и выбегает в коридор.



КОРИДОР УПРАВЛЕНИЯ. КАБИНЕТЫ.

Он распахивает двери кабинетов и всюду видит знакомых и незнакомых сотрудников. Одни сидят в полной неподвижности, похожие на восковые фигуры со стеклянными глазами; другие расхаживают из угла в угол, переступая через телефонный провод, тянущийся за ними; третьи лихорадочно пишут в толстых тетрадях, на клочках бумаги, на полях газет. И каждый плотно прижимает уху трубку, словно боясь пропустить хотя бы слово. Свободных телефонов нет. Леонид пытается отобрать трубку у одного из застывших в трансе сотрудников, молодого парня в рабочем комбинезоне, но тот сейчас же оживает, визжит и принимается лягаться, и тогда остальные начинают шикать, махать руками.

СОТРУДНИК

(истерически):

Безобразие! Вызовите стражу!

ЛЕОНИД:

Где моя трубка? Я такой же человек, как и вы, я имею право знать! Дайте мне послушать! Дайте мне мою трубку!

Его выталкивают и запирают за ним двери.



ЛЕСТНИЧНАЯ КЛЕТКА. ИНТ.

Возле входа на чердак, рядом с механическим отделением никогда не работающего лифта, сидят за столиком два дежурных механика и играют в крестики-нолики. Леонид, задыхаясь, прислоняется к стене. Механики рассеянно ему улыбаются и продолжают игру.

ЛЕОНИД:

У вас тоже нет своей трубки?

1-Й МЕХАНИК:

Есть. Как не быть? До этого мы еще не дошли.

ЛЕОНИД:

А что же вы не слушаете?

1-Й МЕХАНИК:

А ничего не слышно, чего слушать-то.

ЛЕОНИД:

Почему не слышно?

2-Й МЕХАНИК:

А мы провода перерезали.



В КУЗОВЕ ГРУЗОВИКА. НАТ. ДЕНЬ.

Грузовик с сотрудниками катит по серпантину.

1-Й СОТРУДНИК:

Леонид, а анкету-то вы заполняли?

ЛЕОНИД:

Какую анкету?

1-Й СОТРУДНИК:

То есть, позвольте, что значит - какую? Форма двести восемьдесят шесть?

ЛЕОНИД:

Я ничего не заполнял.

1-Й СОТРУДНИК:

Милостивые государи! Да что же это? У Леонида бумаг нет!

2-Й СОТРУДНИК:

Ну, это неважно. У него пропуск.

ЛЕОНИД:

Нет у меня пропуска. - Ничего нет. Только чемодан вот и плащ…

1-Й СОТРУДНИК:

А медосмотр? А прививки?

Леонид мотает головой.

3-Й СОТРУДНИК:

Такие вещи даром не проходят.

4-Й СОТРУДНИК:

Ну, в конце концов, по дороге никаких объектов нет...

3-Й СОТРУДНИК:

А ДОМАРОЩИНЕР?

4-Й СОТРУДНИК:

Ну и что ДОМАРОЩИНЕР, раз объектов нет?

5-Й СОТРУДНИК:

Этого, положим, ты не знаешь. И никто не знает. А вот в прошлом году Кандид вылетел без документов, отчаянный парень, и где теперь Кандид?

4-Й СОТРУДНИК:

Во-первых, не в црошлом году, а намного раньше. А во-вторых, он просто погиб. На своем посту.

6-Й СОТРУДНИК:

Да? А ты приказ видел?

ДР. СОТРУДНИК:

Это верно, не было приказа.

ДР. СОТРУДНИК:

То есть, даже спорить не о чем: если бы он погиб, обязательно бы приказ был, А его как посадили в бункер при пропускном пункте, так он до сих пор там и садит. Анкеты заполняет...

ДР. СОТРУДНИК:

Как же это ты, Леня, анкеты не заполнил? Может, у тебя не все чисто?

ДР. СОТРУДНИК:

Минуточку, господа! Это вопрос серьезный. Я предлагаю на всякий случай проверить сотрудника Леонида, так сказать, в демократическом порядке. Кто у нас будет секретарем?

ДР. СОТРУДНИК:

ДОМАРОЩИНЕРа секретарем!

ДР. СОТРУДНИК:

Так его же нету...

ДР. СОТРУДНИК:

Ты что, ненормальный? Мало что нету...

СОТРУДНИК:

Очень хорошее предложение. Почетным секретарем мы избираем нашего уважаемого ДОМАРОЩИНЕРа. По лицам присутствующих вижу, что единогласно. А кто будет товарищ секретаря?

ДР. СОТРУДНИК:

Вандербильда товарищем секретаря!

СОТРУДНИК (ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ):

Вандербильда? Ну что же... Есть предложение избрать товарищем секретаря Вандербильда. Другие предложения есть? Нету? Против, воздержавшиеся – есть? Гм… Вы почему воздержались?

4-Й СОТРУДНИК:

Я?

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ:

Да, да, именно вы.

4-Й СОТРУДНИК:

Смысла не вижу. Зачем из человека душу вынимать? Ему и так плохо.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ:

Понятно. А вы?

ДР. СОТРУДНИК:

Не твое собачье дело.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ:

Как угодно... Товарищ секретаря, запишите, что двое воздержались. Начнем. Кто первый? Нет желающих? Тогда позвольте мне. Сотрудник Леонид, ответьте на следующий вопрос. Какие расстояния вы преодолели в промежуток между двадцатью пятью и тридцатью годами: а - на ногах, бэ - наземным транспортом, цэ - воздушным транспортом. Подумайте.

ЛЕОНИД:

Ничего не могу вспомнить. Это же давно было.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ:

Странно. Вот я, например, отлично помню: 6701 километров по железной дороге, 17153 километра по воздуху (из них 3200 – по личным надобностям) и 15007 километров пешком. А ведь я старше вас. Странно, странно, Леонид... Н-ну, хорошо. Попробуем следующий пункт. Какие игрушки вы более предпочитали в дошкольном возрасте?

ЛЕОНИД:

Заводные танки. И броневики.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ:

Ага! Помните! А ведь это был дошкольный возраст, времена, так сказать, гораздо более отдаленные. Хотя и менее ответственные. Правда, Леонид? Так. Значит, танки и броневики... Следующий пункт. В каком возрасте вы почувствовали влечение к женщине, в скобках – к мужчине? Выражение в скобках обращено, как правило, к женщинам. Можете отвечать.

ЛЕОНИД:

Давно. Это было очень давно.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ:

Точнее!

ЛЕОНИД:

А вы? Скажите сначала вы, а потом я.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ

     (пожимая плечами):

Мне скрывать нечего. Впервые это случилось в возрасте девяти лет, когда меня мыли вместе с двоюродной сестрой... А теперь прошу вас.

ЛЕОНИД:

Не могу. Не желаю я отвечать на такие вопросы.

ДР. СОТРУДНИК:

Дурак, соври что-нибудь…

ЛЕОНИД:

Ладно. В возрасте десяти лет. Когда меня купали вместе... с собакой Муркой.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ:

Прекрасно! А теперь перечислите болезни ног, которыми вы страдали.

ЛЕОНИД:

Ревматизм.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ:

Еще?

ЛЕОНИД:

Перемежающаяся хромота.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ:

Очень хорошо. Еще?

ЛЕОНИД:

Насморк.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ:

Это не болезнь ног.

ЛЕОНИД:

Не знаю. Это у вас, может быть, не болезнь ног. А у меня – именно ног: промочил ноги – и насморк.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ:

Н-ну, предположим. А еще?

ЛЕОНИД:

Неужели мало?

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ:

Это как вам угодно. Но предупреждаю: чем больше, тем лучше.

ЛЕОНИД:

Спонтанная гангрена. - С последующей ампутацией. Это была последняя болезнь моих ног.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ:

Теперь, пожалуй, достаточно. Последний вопрос. Ваше мировоззрение, кратко.

ЛЕОНИД:

Материалист.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ:

Какой именно материалист?

ЛЕОНИД:

Эмоциональный.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ:

У меня вопросов больше нет. Как у вас, джентльмены?

Вопросов не оказывается: сотрудники частью дремлют, частью беседуют между собой, повернувшись к председательствующему спиной.

Грузовик с выключенным мотором всё катится под уклон, и слышно, как издалека доносится слабое урчание грома...



ТЕРРИТОРИЯ УПРАВЛЕНИЯ. НАТ. НОЧЬ.

Леонид идет по темной улице Управления. Где-то вдали суетятся непонятные огни. Луна качается между ветвей деревьев,

В темном переулке к нему подходит женщина, молча берет за руку и ведет за собой.

Это Алевтина.

Из дверей библиотеки, мимо которой они проходят, торчит бесконечно длин¬ный ствол пушки с толстым дульным тормозом. На противоположной стороне догорает сарай, и по пожарищу ходят люди в картонных масках с миноискателями.

Леонид и Алевтина подходят к ее дому.



ДОМА У АЛЕВТИНЫ. ИНТ. НОЧЬ.

Они входят в дом. Алевтина зажигает свет.

АЛЕВТИНА:

Я тебя давно жду...

ЛЕОНИД:

Я знаю...

АЛЕВТИНА:

А почему же ты шел мимо?

ЛЕОНИД:

Не знаю.

АЛЕВТИНА:

Ладно, это неважно. Посиди пока.

Она выходит из комнаты.

…И вот она моет его в ванне, поливает ему голову дороги¬ми шампунями, взбивает в воде пену...

Вот они сидят за столом, рядом стоит бутылка с красивой этикеткой, в высоких фужерах искрится вино...

Они разговаривают.

ЛЕОНИД:

Знаешь, мне никогда еще не было здесь так хорошо.

АЛЕВТИНА:

Ну вот, а ты все не хотел.

ЛЕОНИД:

Откуда же мне было знать?

АЛЕВТИНА:

А зачем тебе все обязательно знать заранее? Мог бы просто попробовать. Ты женат?

ЛЕОНИД:

Не знаю. Теперь, кажется, нет.

АЛЕВТИНА:

Я так и думала. Ты, наверное, очень ее любил? Какая она была?

ЛЕОНИД:

Какая она была... Она ничего не боялась. И она была добрая. Мы с нею вместе бредили про Лес.

АЛЕВТИНА:

Про какой Лес?

ЛЕОНИД:

Как - про какой? Лес один.

АЛЕВТИНА:

Наш, что ли?

ЛЕОНИД:

Он не ваш. Он сам по себе.

АЛЕВТИНА:

Я никогда не была в Лесу. Там, наверное, страшно.

ЛЕОНИД:

Непонятное всегда страшно. Хорошо бы научиться не бо¬яться непонятного. Тогда было бы все просто.

АЛЕВТИНА:

А по-моему, просто не надо выдумывать. Если поменьше выдумывать, тогда на свете не бу¬дет ничего непонятного. А ты, Леня, все время выдумываешь.

ЛЕОНИД:

А Лес?

АЛЕВТИНА:

А что - Лес? Где Лес - там тропинки, где тропинки - там люди, а с людьми всегда договориться можно.

ЛЕОНИД:

А если не люди?

А если не люди, так там делать нечего. Надо держать¬ся людей, с людьми не пропадешь.

ЛЕОНИД:

Нет. Это все не так просто. Я вот с людьми прямо-таки пропадаю. Я с людьми ничего не понимаю.

АЛЕВТИНА:

Какой же ты еще ребенок. Как же ты еще никак не можешь понять, что ничего нет на свете, кроме любви, еды и гордости. Конечно, все запутано в клубок, но только за какую ниточку ни потянешь, обязательно придешь или к любви, или к власти, или к еде...

ЛЕОНИД:

Нет. Я так не хочу.

АЛЕВТИНА:

Милый, а кто же тебя будет спрашивать, хочешь ты или нет... Разве что я тебя спрошу: чего ты, Леня, мечешься, како¬го рожна тебе надо?

ЛЕОНИД:

Мне сейчас уже ничего не надо. Удрать бы отсюда подальше и заделаться архивариусом. Или реставратором... Вот и все мои желания.

АЛЕВТИНА:

Вряд ли. Что-то у тебя слишком сложно получается. Тебе что-нибудь попроще надо.

Она наклоняется к нему и целует его в губы.



КОРИДОР УПРАВЛЕНИЯ. ИНТ.

В коридорах становится шумно. Двери распахиваются, сотрудники выходят покурить.

Леонид стремительно шагает к своему рабочему месту.

1-Й СОТРУДНИК:

Я же вам достоверно говорю: эскимо изобрели эскимосы. Что? Но в конце концов я просто читал в одной книге... А вы сами не слышите созвучия? Эс-ки-мос. Эс-ки-мо. Что?..

2-Й СОТРУДНИК:

Я смотрел в каталоге Ивера: сто пятьдесят тысяч франков, и это – в пятьдесят шестом году. Представляете, сколько она стоит сегодня?

3-Й СОТРУДНИК:

Странные сигареты какие-то. Говорят, теперь табак в сигареты не кладут вовсе, а берут специальную бумагу, крошат ее и пропитывают никотином...

4-Й СОТРУДНИК:

От томатов тоже бывает рак. От томатов, от трубки, от яиц, от шелковых перчаток...

5-Й СОТРУДНИК:

Как вы спали? Представьте, я всю ночь не мог заснуть: непрерывно грохает эта баба. Слышите? И вот так всю ночь...

6-Й СОТРУДНИК:

Здравствуйте, Леонид! А говорят, вы уехали... Молодец, что остались...

7-Й СОТРУДНИК:

Нашли, наконец, вора, помните, вещи все пропадали? Так это оказался дискобол из парка, знаете, статуя у фонтана. У него еще на ноге написано неприлично...

8-Й СОТРУДНИК:

Леня, будь другом, дай пять монет до получки, до завтра то есть...

9-Й СОТРУДНИК:

Нет, разве это дети, вы только подумайте! Засунули котенка в духовку и включили газ!..

10-Й СОТРУДНИК:

А он за нею не ухаживал. Она сама на него бросалась. Прямо при муже. Вот вы не верите, а я своими глазами видел...



КАБИНЕТ ПОЛЯ (ТУАЛЕТ). ИНТ.

КИМ сидит, положив руки на стол, и смотрит на кафельную стену. Леонид подходит к раковине и моет руки.

КИМ:

Нельзя сегодня работать. Какой-то болван ходит и все чинит. Сижу и не знаю, что теперь делать.

Леонид замечает на своем столе записку. «Леониду. Доводим до сведения, что ваш телефон находится в кабинете 771». Подпись неразборчива. Леонид вздыхает.

КИМ:

Нечего тебе вздыхать. Надо было на работу вовремя приходить. Ты где был? У Алевтины?

ЛЕОНИД:

Нет. Я просто не знал. Я уехать сегодня намеревался.

КИМ:

Сам виноват.

ЛЕОНИД:

Все равно я немножко послушал. И ты знаешь, КИМ, я ничего не понял. Почему это так?

КИМ:

Немножко послушал! Ты дурак. Ты идиот. Ты упустил такой случай, что мне даже говорить с тобой не хочется. Придется теперь знакомить тебя с директором. Просто из жалости.

ЛЕОНИД:

Познакомь. Ты знаешь, иногда мне казалось, будто я что-то улавливаю, какие-то обрывки мыслей, но вот я сейчас пытаюсь вспомнить – и ничего...

КИМ:

А чей это был телефон?

ЛЕОНИД:

Я не знаю. Это там, где ДОМАРОЩИНЕР сидит.

КИМ:

А-а... Правильно, она сейчас рожает. Не везет ДОМАРОЩИНЕРу. Возьмет новую сотрудницу, поработает она у него полгода – и рожать... Да, Леня, тебе женская трубка попалась. Так что я даже не знаю, чем тебе помочь... Подряд вообще никто не слушает, женщины, наверное, тоже. Ведь директор обращается ко всем сразу, но одновременно и к каждому в отдельности. Понимаешь?

ЛЕОНИД:

Боюсь, что... Слушай, а о чем сегодня директор говорил?

КИМ:

Что значит – о чем?

ЛЕОНИД:

Как?.. Ну... О чем? Ну что он... сказал?

КИМ:

Кому?

ЛЕОНИД:

Кому? Всем. Ну тебе, например.

КИМ:

К сожалению, я не могу тебе об этом рассказать. Это закрытый материал, а ты все-таки, Леня, внештатный сотрудник. Так что не сердись.

ЛЕОНИД:

Нет, я не сержусь. Я только хотел бы узнать... Он говорил что-то о лесе, о свободе воли... Я давеча камешки бросал в обрыв, ну просто так, без всякой цели, так он и об этом что-то говорил.

КИМ:

Ты мне этого не рассказывай. Это меня не касается. Да и тебя тоже, раз это была не твоя трубка.

ЛЕОНИД:

Ну подожди, о лесе он что-нибудь говорил?

КИМ

(пожимая плечами):

Ну, естественно. Он никогда ни о чем другом и не говорит. И давай прекратим этот разговор. Расскажи лучше, как ты уезжал.

ЛЕОНИД:

Ну… В машине просидел полночи, потом пришлось в шахматы играть с Завгаром… А потом и началось всё это… с телефонами…

КИМ:

Зря ты его все время обыгрываешь.

ЛЕОНИД:

Я ничего не могу сделать. Я ведь довольно сильный шахматист, а он просто любитель... И потом он играет как-то странно...

КИМ:

Это неважно. Я бы на твоем месте как следует подумал. Вообще, ты мне что-то не нравишься последнее время... Доносы на тебя пишут... Знаешь что, завтра я устрою тебе свидание с директором. Пойди к нему и решительно объяснись. Я думаю он тебя отпустит. Ты только подчеркни, что ты писатель, филолог, что попал сюда случайно, упомяни, как бы между прочим, что очень хотел попасть в лес, а теперь раздумал, потому что считаешь себя некомпетентным.

ЛЕОНИД:

Хорошо.

КИМ

(помолчав):

И главное, не стесняйся плакать. Он это любит.

ЛЕОНИД:

Я, наверное, кажусь очень бестолковым.

КИМ:

Есть немножко.

ЛЕОНИД:

Просто я сегодня плохо спал.

КИМ:

Нет, ты просто непрактичен. А почему ты, собственно, плохо спал?

ЛЕОНИД:

Меня из гостиницы прогнали.

КИМ:

Как? Кто?

ЛЕОНИД:

Кто – комендант, естественно. У меня виза кончилась.

Добродушное лицо Поля мгновенно наливается кровью, волосы взъерошиваются. Он хватает трубку и бешено набирает номер.

КИМ:

Комендант? Что это значит, комендант? Как вы смели выселить Леонида? Ма-ал-чать! Вы не смеете! Что? Болтовня, вздор! Ма-ал-чать! Я вас растопчу! Вместе с вашим Клавдий-Октавианом! Вы у меня сортиры чистить будете, вы у меня в лес поедете в двадцать четыре часа, в шестьдесят минут! Что? Так... Так... Что? Так... Правильно. Это другой разговор, и белье самое лучшее... Это уже ваше дело, хоть на улице... Что? Хорошо. Ладно. Ладно. Благодарю вас. Извините за беспокойство... Ну, естественно... Большое спасибо. До свидания.

Он кладет трубку.

КИМ:

Все в порядке. Прекрасный все-таки человек. Иди отдыхай. Будешь жить у него в квартире, а он с семьей переселится в твой бывший номер, иначе он, к сожалению, не может... И не спорь, умоляю тебя, не спорь, это совершенно не наше с тобой дело. Он сам так решил. Иди, иди, это приказ. Я тебе еще позвоню насчет директора...



УЛИЦА УПРАВЛЕНИЯ. НАТ. ДЕНЬ.

Леонид, пошатываясь, выходит на улицу и отправляется в парк искать свой чемодан.



ПАРК. НАТ. ДЕНЬ.

Ему не сразу удается найти его, потому что чемодан крепко держит в мускулистой гипсовой руке прифонтанный вор-дискобол с неприличной надписью на левом бедре. Собственно, надпись не такая уж неприличная. Там написано: «ДЕВОЧКИ, БОЙТЕСЬ СИФИЛИСА».

С трудом освободив чемодан из гипсовых пальцев, Леонид здесь же, на гравиевой дорожке, раскрывает его, извлекает «ноутбук» и пристраивается у постамента. Секунду поразмыслив, он начинает бегло стучать по клавишам.

Из распахнутого чемодана вылетели газетные вырезки, фотографии. Смотрит на нас с портрета улыбающийся Кандид в блестящем гермошлеме.



УЛИЦА ДЕРЕВНИ. НАТ. ДЕНЬ.

Кандид выходит из дому и, подбросив в руке увесистую дубину, отправляется на Выселки.



ЛЕС. НАТ. ДЕНЬ.

Когда Деревня скрывается за поворотом, и Кандид уже некоторое время идет в одиночестве вдоль болота, булькающего в стороне, его догоняет Нава. Кандид останавливается.

НАВА:

Ты почему без меня ушел? Я же тебе говорила, что я с тобой уйду, я одна в этой деревне не останусь, нечего мне одной там делать, там меня никто и не любит, а ты мой муж, ты должен меня взять с собой, это еще ничего не значит, что у нас нет детей, все равно ты мой муж, а я твоя жена, а дети у нас с тобой еще появятся... Просто я честно тебе скажу, я пока еще не хочу детей, непонятно мне, зачем они и что мы с ними будем делать... Мало ли что там староста говорит или этот твой старик, у нас в деревне совсем не так было: кто хочет, у того дети, а кто не хочет, у того их и нет...

КАНДИД:

А ну вернись домой. Откуда это ты взяла, что я ухожу? Я же на Выселки, я же к обеду буду дома...

НАВА:

Вот и хорошо, вот я с тобой и пойду, а к обеду мы вместе вернемся, обед у меня со вчерашнего дня готов, я его так спрятала, что его даже этот твой старик не найдет...

КАНДИД поворачивается и шагает вперед.

Он размахивается с досады и изо всех сил ахает дубиной по сырой коряге у обочины. Коряга распадается в труху, и дубина пролетает сквозь нее, как сквозь тень; Кандид едва не падает.

Нава скачет рядом, то забегая вперед, то отставая. Время от времени она хватает Кандида за руку обеими руками и виснет на нем очень довольная.

Она снова говорит, говорит не переставая.

НАВА:

…Я когда вчера засыпала, ты, Молчун, уже храпел, а во сне бормотал непонятные слова, и откуда это ты такие слова знаешь, Молчун, просто удивительно, никто у нас в деревне таких слов не знает, один ты знаешь, и всегда знал, даже когда совсем больной был, и то знал...

Кандид периодически взглядывает на нее, улыбается, не слушая.

ГОЛОС КАНДИДА:

Пусть девчонка идет. Тоже мне, жена, детей она не хочет. Почему я ни о чем не могу думать, наверное, это от бесконечных прививок, которыми только и занимаются в деревне, когда не занимаются болтовней, а может, еще от чего-нибудь... Может быть, это сказывается весь дремотный, даже не первобытный, а попросту растительный образ жизни, который я веду с тех времен, когда вертолет на полной скорости влетел в невидимую преграду, перекосился, поломал винты и камнем рухнул в болота... Вот тогда меня, наверное, и выбросило из кабины. Ударило обо что-то головой, так я больше и не оправился... А если б не выбросило, то я бы утонул в болоте вместе с машиной, так что это еще хорошо, что меня выбросило...

Он глядит на Наву. Девчонка висит у него на левой руке, смотрит снизу вверх и азартно болтает.

НАВА:

…Тут все они сбились в кучу, и стало страшно жарко, ты знаешь ведь, какие они горячие, а луны в ту ночь совсем не было. Тогда мама стала подталкивать меня тихонько, и я проползла на четвереньках у всех под ногами, и мамы уж больше мне видеть не привелось...

КАНДИД:

Нава, опять ты мне эту историю рассказываешь. Ты мне ее уже двести раз рассказывала.

НАВА:

Ну так и что же? Ты какой-то странный, Молчун. Что же мне тебе еще рассказывать? Я больше ничего не помню и не знаю. Не стану же я тебе рассказывать, как мы с тобой на прошлой неделе рыли погреб, ты же это и сам все видел. Вот если бы я рыла погреб с кем-нибудь другим, с Колченогом, например, или с Болтуном... А знаешь, Молчун, это даже интересно. Расскажи ты мне, как мы с тобой на прошлой неделе рыли погреб, мне еще никто об этом не рассказывал, потому что никто не видел...

Кандид, вздрогнув, останавливается. Нава замолкает на полуслове.

У дороги, головой в болоте, лежит большой мертвяк. Руки и ноги его растопырены и неприятно вывернуты, он неподвижен. Он лежит на смятой, пожелтевшей от жары траве, бледный, широкий, и даже издали видно, как страшно его били.

Кандид осторожно обходит его стороной.

Ему становится тревожно. Бой произошел совсем недавно: примятые пожелтевшие травинки на глазах распрямляются.

Кандид внимательно оглядывает дорогу. Следов много, в них не разобраться, а дорога впереди делает новый поворот, и что там, за поворотом, не угадать. Нава оглядывается на мертвяка.

НАВА:

Это не наши. Наши так не умеют. Кулак все грозится, но он тоже не умеет, только руками размахивает... И на Выселках так тоже не умеют... Молчун, давай вернемся, а? Вдруг это уроды? Говорят, они тут ходят, редко, но ходят. Давай лучше вернемся... И чего ты меня на Выселки повел? Что я, Выселок не видела, что ли?

Кандид возвращается к мертвяку, берет его за еще горячие ноги и рывком толкает грузное тело в болото. Трясина чвакает и мгновенно поглощает тело.

КАНДИД:

Нава, иди в деревню.

НАВА

(рассудительно):

Как же я пойду в деревню, если ты туда не пойдешь? Вот если бы ты тоже пошел в деревню...

КАНДИД:

Перестань болтать. Сейчас же беги в деревню и жди меня. И ни с кем там не разговаривай.

НАВА:

А ты?

КАНДИД:

Я мужчина, мне никто ничего не сделает.

НАВА:

Еще как сделают. Я тебе говорю: вдруг это уроды? Им ведь все равно, мужчина, женщина, мертвяк, они тебя самого уродом сделают, будешь тут ходить, страшный, а ночью будешь к дереву прирастать... Как же я пойду одна, когда они, может быть, там, сзади?

КАНДИД:

Никаких уродов на свете нет. Вранье это все...

Он оглядывается. Там тоже поворот, и что за этим поворотом, тоже не угадать. Нава что-то говорит, много, быстро и шепотом. Кандид перехватывает дубину поудобнее.

КАНДИД:

Хорошо. Иди со мной. Только держись рядом и, если я буду что-нибудь приказывать, сразу же выполняй. И молчи, закрой рот и молчи до самых Выселок. Пошли.

Они отправляются вперед. Миновав опасный поворот, затем еще один опасный поворот, Кандид немного успокаивается.

Вдруг из высокой травы, прямо из болота им навстречу молча выходят люди.

ГОЛОС КАНДИДА:

Ну вот. Как мне не везет. Мне же все время не везет.

НАВА:

Ты меня им не отдавай, Молчун, я не хочу с ними. Я хочу с тобой, не отдавай меня...

Их семеро. Все мужчины, все заросшие до глаз и все с громадными суковатыми дубинами. Это не здешние люди и одеты они не по-здешнему, совсем в другие растения. Это – воры.

ВОЖАК:

Ну так что же вы встали? Подходите, мы дурного не сделаем... Если бы вы были мертвяки, тогда, конечно, разговор был бы другой, да никакого разговора вовсе бы и не было, приняли бы мы вас на сучки да на палочки, вот и весь был бы у нас с вами разговор... Куда направляетесь? На Выселки, я понимаю? Это можно, это пожалуйста. Ты, папаша, ты себе иди. А дочку, конечно, нам оставь. Да не жалей, ей с нами лучше будет...

НАВА:

Нет, я к ним не хочу. Ты, Молчун, так и знай, я к ним не хочу, это же воры...

Воры смеются – без всякой злобы, привычно.

КАНДИД:

А может быть, вы нас обоих пропустите?

ВОЖАК:

Нет, обоих нельзя. Тут же кругом сейчас мертвяки, пропадет твоя дочка, подругой славной станет или еще какой-нибудь дрянью, а это нам ни к чему, да и тебе, папаша, ни к чему, сам подумай, если ты человек, а не мертвяк, а на мертвяка ты вроде не похож, хотя, конечно, и человек ты на вид странный...

КАНДИД:

Она же еще девочка, зачем вам ее обижать?

ВОЖАК

(удивленно):

Почему же обязательно обижать? Не век же она девочкой будет, придет время – станет женщиной, не славной там какой-нибудь подругой, а женщиной...

НАВА:

Это он все врет, ты ему, Молчун, не верь, ты что-нибудь делай скорее, раз сюда меня привел, а то они меня сейчас заберут, как Колченогову дочку забрали, с тех пор ее так никто и не видел, не хочу я к ним, я лучше этой славной подругой стану... Смотри, какие они дикие да тощие, у них и есть-то, наверное нечего...

КАНДИД

(внезапно осененный):

Слушайте, люди, а возьмите нас обоих!

Воры неспеша подходят. Вожак внимательно оглядывает Кандида.

ВОЖАК:

Нет. Зачем ты нам такой нужен? Вы, деревенские, никуда не годитесь, отчаянности в вас нет, и живете вы непонятно зачем, вас приходи и голыми руками бери. Не нужен ты нам, папаша, говоришь ты как-то не так, как все, неизвестно, что ты за человек, иди ты себе на Выселки, а дочку нам оставь.

Кандид глубоко вздыхает, берет дубину обеими руками.

КАНДИД

      (тихо, Наве):

Ну, Нава, беги! Беги, не оглядывайся, я их задержу.

Кандид поднимает дубину над головой.

ВОЖАК:

Эй-эй!

Все семеро, толкаясь и оскальзываясь, гурьбой бросаются вперед. Несколько секунд Кандид еще слышит дробный стук Навиных пяток, а потом ему стает не до того.

Ему страшно и стыдно, но очень скоро страх проходит, потому что единственным стоящим бойцом из воров оказывается вожак. Отбивая его удары, Кандид замечает, как остальные, угрожающе и бессмысленно мотая дубинами, задевают друг друга, шатаются от собственных богатырских размахов и часто останавливаются, чтобы поплевать на ладони.

1-Й ВОР

(с шумом обрушиваясь в болото):

Тону!

Двое сразу бросают дубины и принимаются его тащить.

Вожак наседает на Кандида, крякая и притопывая.

Кандид, не рассчитав движения, случайно попадает ему по коленной чашечке.

Вожак роняет дубину, шипит и садится на корточки.

Кандид отскакивает в сторону.

Двое воров тащат тонущего из болота. Тот увяз основательно, лицо его посинело. Вожак сидит на корточках и озабоченно рассматривает ушиб. Остальные трое воров, подняв дубины, толпятся у него за спиной и тоже рассматривают ушиб через его голову.

ВОЖАК

(укоризненно):

Дурак ты, папаша. Разве же так можно, долбня ты деревенская. И откуда ты только такой взялся... Выгоды своей ты не понимаешь, дерево ты стоеросовое, твердое...

Кандид, не дожидаясь развязки, со всех ног бросается вслед за Навой.

Воры кричат ему вслед сердито и насмешливо, гукают и свистят.

ВОЖАК:

А держи его! Держи!

Кандид на бегу не сразу замечает, что за ним никто не гонится.

ГОЛОС КАНДИДА:

Как же эти неуклюжие, неповоротливые и незлые люди могут наводить ужас на деревни, да еще каким-то образом уничтожать мертвяков – бойцов ловких и беспощадных?.. Что же тут происходит?..

Скоро он настигает Наву: девчонка скачет шагах в тридцати впереди, твердо ударяя в землю босыми пятками. Она скрывается за поворотом и вдруг снова выскакивает – ему навстречу – замирает на мгновение, не узнав его, и пускается вбок, прямо через болото, прыгая с коряги на корягу.

КАНДИД:

Стой! С ума сошла! Стой!

Нава тотчас же останавливается и, ухватившись за свисающую лиану, поворачивается к нему.

Из-за поворота ему навстречу выходят еще трое воров. Они тоже останавливаются, глядя то на него, то на Наву.

НАВА

     (пронзительно):

Молчун! Ты их бей и сюда беги! Ты здесь не утонешь, не бойся! Бей их, бей! Палкой бей! Гу-гу-гу! О-го-го их!

1-Й ВОР

       (заботливо):

Ты вот что. Ты там держись, ты там не кричи, а держись покрепче, а то свалишься, тащи тебя потом...

Сзади тяжело топают и тоже кричат.

Трое впереди ждут. Тогда Кандид, ухватив дубину за концы и выставив ее перед собой поперек груди, с разбегу бросается на них, валит всех троих и падает сам.

Кто-то суется бородатым лицом, и Кандид бьет его дубиной, не глядя. Дубина ломается. Кандид бросает обломок и прыгает наа корягу, торчащую из болота.

Коряга уходит из-под ног, он едва не падает, но сейчас же перескакивает на следующую. Он начинает грузно прыгать с коряги на корягу, разбрасывая вонючую черную грязь.

Нава победно визжит и свистит ему навстречу.

1-Й ВОР:

Что же вы, руки дырявые, корявые?

2-Й ВОР:

А сам что, скажи, пожалуйста?

1-Й ВОР:

Упустили мы девчонку, пропадет девчонка теперь...

2-Й ВОР:

Да обезумел же человек, дерется!

3-Й ВОР:

Одежду на мне порвал, надо же, какая одежда была, цены ей не было, одежде моей, а он порвал, и даже это не он мне порвал, а ты мне ее порвал...

1-Й ВОР:

Хватит вам разговоры разговаривать, в самом деле; догонять нужно, а не разговоры разговаривать... Видите, они бегут, а вы разговоры разговариваете!

4-Й ВОР:

А сам что, скажи, пожалуйста?

1-Й ВОР:

Ногу он мне подбил, видите? Коленку мне повредил, и как он мне ее повредил, не понимаю, только это я размахнулся...

5-Й ВОР:

А Семиглазый где? Ребята, а Семиглазый-то тонет!

1-Й ВОР:

Тонет! И верно, тонет... Семиглазый тонет, а они разговоры разговаривают!

Кандид, остановившись возле Навы, смотрит, как странные люди, сгрудившись на дороге, размахивая руками, тащат из болота своего Семиглазого. Слышится бульканье и храп.

Двое воров, ощупывая трясину дубинками, уже идут к Кандиду по колено в черной жиже. Коряги они обходят.

ГОЛОС КАНДИДА:

И опять все наврали. Болото вброд можно перейти, а говорили, будто другого пути, кроме дороги, нет. Ворами пугали, тоже мне, нашли кем пугать...

НАВА:

Пошли, Молчун. Что ты стоишь? Пошли скорей... Или, может, ты еще хочешь подраться? Тогда погоди, я тебе палку подходящую найду, ты тогда вот этих двух побей, а другие, наверное, испугаются. Хотя если они не испугаются, то они тебя, я думаю, одолеют, потому что ты ведь один, а их... раз... два, три... четыре...

КАНДИД:

А куда идти? На Выселки мы попадем?

НАВА:

Попадем, наверное. Я не знаю, почему нам на Выселки не попасть...

КАНДИД:

Тогда иди вперед. Показывай, куда идти.

Нава легко бежит в лес, в чащу, в зеленое марево зарослей.

НАВА

   (на бегу):

Я вообще-то не знаю, куда нам идти и как. Но я тут уже один раз была, а может быть, даже не один, а больше. Мы тут с Колченогом ходили, когда тебя еще не было... Или нет, был уже, только ты тогда еще без памяти ходил, ничего не соображал, говорить не мог, смотрел на всех, как рыба, потом тебя мне отдали, я тебя и выходила, да только ты не помнишь, наверное, ничего...

Кандид бежит за нею, стараясь держать правильное дыхание и ступать след в след. Время от времени он оглядывается. Воры не отстают.

НАВА

   (на бегу):

А с Колченогом мы сюда ходили, когда у Кулака воры жену увели, Колченогову дочку. Он тогда все время меня с собой брал, обменять хотел, что ли, а может быть хотел взять себе вместо дочки, вот и ходил со мной в лес, потому что очень без дочки убивался... Колченог говорил, что тут где-то одна деревня есть... Не наша деревня и не Выселки, какая-то другая, название мне Колченог говорил, да я забыла, все-таки это давно было, тебя еще не было... Или нет, ты уже был, только ничего не соображал, и еще тебя мне не отдали... А ты, когда бежишь, ты ртом дыши, ты зря носом дышишь, и разговаривать еще хорошо при этом, а то ты так скоро запыхаешься, тут еще долго бежать, мы еще мимо ос не пробегали, вот где нам быстро бежать придется, хотя, может быть, с тех пор осы оттуда ушли... Это той самой деревни осы были, а в той деревне, Колченог говорит, вроде бы людей уже давно нет, там уже Одержание, говорит, произошло, так что людей совсем не осталось... Нет, Молчун, это я вру, это он про другую деревню говорил...

Кандид переходит на второе дыхание, бежать становится легче. Становится темнее. Неба уже не видно. Становится все меньше открытой воды, появились могучие заросли красного и белого моха. Мох был мягкий и сильно пружинил.

КАНДИД

    (сипло):

Давай... отдохнем...

НАВА:

Нет, что ты, Молчун. Здесь нам отдыхать нельзя. От этого моха надо поскорее подальше, это мох опасный. Колченог говорил, что это и не мох вовсе, это животное такое лежит, вроде паука, ты на нем заснешь и больше уже никогда не проснешься, вот какой это мох, пусть на нем воры отдыхают, только они, наверное, знают, что нельзя, а то было бы хорошо...

Она смотрит на Кандида и переходит на шаг. Кандид приваливается спиной к ближайшему дереву и закрывает глаза.

НАВА:

А если они нас догонят? Что мы будем делать, Молчун, когда они нас догонят? Что-то ты совсем никуда не годный стал, ты ведь, наверное, драться больше не сможешь, а? Вот у тебя даже и палки теперь нет. Поискать что ли тебе палку, Молчун? Поискать?

КАНДИД:

Нет. Не надо... Тяжелая...

Он открывает глаза и прислушивается.

Воры совсем близко, слышно, как они пыхтят и топают в зарослях, и в этом топоте не чувствуется бойкости – ворам тоже тяжко.

КАНДИД

  (поднимаясь):

Пошли дальше.

Они минуют полосу белого опасного моха, потом полосу красного опасного моха, снова начинается мокрое болото с неподвижной густой водой, по которой пластаются исполинские бледные цветы с неприятным мясным запахом, а из каждого цветка выглядывает серое крапчатое животное и провожает их глазами на стебельках.

НАВА:

Ты, Молчун, шлепай посильнее, а то присосется кто-нибудь, потом ни за что не оторвешь, ты не думай, что раз тебе прививку сделали, так теперь уж и не присосется, еще как присосется. Потом, оно, конечно, сдохнет, но тебе-то от этого не легче…

Болото кончается, местность начинает круто повышаться. Вокруг стоит высокая полосатая трава с острыми режущими краями. Кандид оглядывается и снова видит воров. Они стоят на месте. Почему-то они стоят по колено в болоте, опираясь на дубины, и глядят им вслед. Один из воров поднимает руку, делает приглашающий жест.

ВОР:

Давайте спускайтесь, чего же вы?

Кандид идет за Навой. Воры что-то кричат – в два, а потом в три голоса. Кандид снова оглядывается.

Воры по-прежнему стоят в болоте, в грязи. Увидев что он оглянулся, они отчаянно машут руками и наперебой кричат.

ВОРЫ

(вместе):

Назад! Наза-ад!.. Не тро-онем!.. Пропадете, дураки-и-и!..

Нава скрывается за деревьями, Кандид спешит за нею.

ВОЖАК:

Назад идите-е-е!.. Отпусти-и-им!..

Кандид еще раз оглядывается и догоняет Наву.



УПРАВЛЕНИЕ. ИНТ. ДЕНЬ.

В коридорах Управления царит оживление. Сотрудники вы¬ходят покурить, разговаривают на лестничных площадках, у дверей кабинетов.

Леонид входит в лифт, У панели с кнопками возникает движение.

ГОЛОСА ПАССАЖИРОВ:

Четырнадцатый нажмите, пожалуйста. – А мне пятый. – Двадцать третий. – Да, спасибо. – Секунду, мне эту вот…

Лифт отправляется.

ЛЕОНИД:

Тринадцать-А.

Воцаряется молчание. Все смотрят на Леонида: кто подозрительно, кто с состраданием, кто с недоумением… Слышно урчание невидимых моторов. Лифт останавливается и выпускает человека, и тот в двери огладывается на Леонида, на человека, которому нужен ярус Тринадцать-А.

Выходя из лифта, Леонид тоже оглядывается; из кабины на него смотрит несколько пар глаз – не мигая, со страхом…



ХОЛЛ ТРИНАДЦАТЬ-А. ИНТ. ДЕНЬ.

Холеный ОХРАННИК в отутюженном до хруста белом хала¬те и накрахмаленном хирургическом чепчике сидит за большим полированным столом прямо посередине просторного холла. Раскрыв толстый журнал с записями, он сличает вклеенные в нем маленькие фотографии с Леонидем.

ОХРАННИК:

Сотрудник Леонид?

ЛЕОНИД:

Да…

Охранник привычным движением поднимает кверху обе руки Леонида и деловито и быстро обыскивает его, вынимает из внут¬реннего кармана портмоне, вертит в руках, открывает, заглядывает в кар-машки, возвращает Леониду.

ОХРАННИК:

Прямо по коридору. Ваша очередь четвертая. Проходите. Живее.



ПЕРВАЯ ПРИЕМНАЯ. ИНТ. ДЕНЬ.

В приемной уже очередь. Все сидят тихо, почти не переговариваясь.

Кроме двери с надписью «ВЫХОД» здесь имеется еще одна дверь, огромная, обитая желтой кожей, без надписи. Здесь же стоит стол с телефонами. За ним сидит пожилая СЕКРЕТАРША в пенсне и изучает «Учебник атомной физики».

Многие посетители нервничают и судорожно перелистывают старые журналы.

Леонид садится в кресло между крашеной блондинкой БЕАТРИСОЙ ВАХ и сумрачным усатым сотрудником БРАНДСКУГЕЛЕМ.

На стене висит большая картина, изображающая подвиг лесопроходца Селивана: Селиван с поднятыми руками на глазах изум¬ленных товарищей превращается в прыгающее дерево.

В тишине слышно, как тикают настенные часы на батарейках.

Из высокой двери с желтой обивкой выходит человек в противогазе и скрывается за другой дверью.

Повисает напря¬женная тишина.

Вскоре кто-то снова начинает шуршать страни¬цами журнала. Брандскугель рядом с Леонидем затрав¬ленно вжимается в кресло.

БЕАТРИСА ВАХ

(глядя перед собой):

Как вы, например, объясните ту необыкновенную легкость, с которой они покидают обжитые места?

ЛЕОНИД:

Это вы мне?

БЕАТРИСА ВАХ:

Нет. Я – моншеру Брандскугелю.

БРАНДСКУГЕЛЬ

(поправив отклеивающийся ус):

Я не знаю…

БЕАТРИСА ВАХ:

Вот и мы тоже не знаем. Создается впечатление, что они в нас совершенно не заинтересованы. Им ничего от нас не нужно. Как вы полагаете? Это так и есть?

БРАНДСКУГЕЛЬ

(после долгой паузы):

     Кабине

лючительно из женщин. Зачастую так не хватает мужской твердости, жесткости, я бы сказала, целенаправленности. К сожалению, женщины склонны разбрасывать¬ся, вы, наверное, замечали это?

БРАНДСКУГЕЛЬ:

Я не знаю…

Усы у него вдруг отваливаются и мягко планируют на пол. Он подбирает их, деловито осматривает и, поплевав, водворяет на место.

Внезапно дверь с надписью «ВЫХОД» открывается, и по приемной проходит человек в белом, повязанный желтым кожаным фартуком. Человек катит перед собой столик на колеси¬ках, накрытый салфеткой. На столике что-то брякает. Человек скрывается за большой дверью.

Секретарша изучает атомную физику.

Все посетители провожают человека в фартуке глазами, синхронно поворачивая головы.

На столе секретарши мелодично звякает колокольчик.

СЕКРЕТАРША

(сверившись со списком):

Профессор Какаду, вас просят.

Профессор Какаду роняет журнал, вскакивает, садится, оглядывается, кусая губы, бледнея на глазах, и, наконец, поднимается и скрывается за высокой дверью.

Несколько секунд стоит напряженная тишина.

Из желтой двери выходит человек с огромным волкодавом. Волкодав дышит часто и капает слюной на толстый ковер. Волко¬дав и человек скрываются за дверью с надписью «ВЫХОД».

Проходит еще несколько минут.

Снова звякает колокольчик.

СЕКРЕТАРША:

Беатриса, теперь вы. Прошу вас.

Беатриса бросается к двери, но останавливается, растерянно оглядываясь. Возвращается, заглядывает под крес¬ло, шепча: «Где же она, где?..», огромными глазами обводит приемную, дергает себя за волосы…

БЕАТРИСА ВАХ

(вопит страшным голосом):

Где же она?!.

Потом она вдруг хватает Леонида за пиджак и вываливает из крес¬ла на пол. Под Леонидем оказывается коричневая, под цвет кресла, папка, и Беат¬риса, прижав ее к груди, стоит несколько секунд со счастливым лицом. Затем медленно направляется к двери и скрывается за нею.

При мертвом молчании Леонид подни¬мается с пола и, стараясь ни на кого не глядеть, отряхивает брюки. Впрочем, на него никто не обращает внимания: все смот¬рят на желтую дверь.

Опять повисает болезненная тишина.

Через приемную проходят двое в белых халатах и противогазах и скрываются под надписью «ВЫХОД».

Все дружно поворачивают головы им вслед.

Медленно, медленно входная дверь начинает скри¬петь. Сквозняк, невесть откуда взявшийся, приотворяет ее еще немного, болтает тяжелой шторой у окна и изо всех сил, с грохотом захлопывает. Тотчас же за противоположной дверью что-то тяжелое падает со звоном и хрустом, что-то катится по полу…

Все перестают дышать.

За дверью слышен топот ног.

Всё это продолжается довольно долго.

ЛЕОНИД

    (Брандскугелю):

Извините пожалуйста, который час?

Моншер Брандскугель смотрит на часы.

БРАНДСКУГЕЛЬ

    (помедлив):

Я не знаю.

ЛЕОНИД

   (Брандскугелю на ухо):

Я никому не скажу. Ни-ко-му!..

Моншер Брандскугелъ напряженно думает. Он нервничает: трогает пальцами пластиковый жетон на груди, украдкой оглядывается, судорожно зевает…

БРАНДСКУГЕЛЬ

    (шепотом):

Я не знаю.

Ответив, он сразу же удаляется в другой угол приемной.

Секретарша поверх пенсне смотрит на него, на других посетителей.

Вдруг, заметив неладное, она вся выпрямляется и снимает пенсне.

СЕКРЕТАРША:

Мсье Дюппель, где ваш?…

Серенький мсье Дюппель хватается за лацкан пиджака и обнаруживает на нем пустую булавку от пластикового жетона. Он бледнеет и покрывается испариной, пытается что-то сказать, беспомощно открывая рот…

Большой палец секре¬тарши уже нетерпеливо нажимает и нажимает кнопку звонка, вмонтированную в столешницу.

Сейчас же входят два высоких отутюженных санитара в белых шапочках и вопросительно смотрят на секретаршу.

Она, прикрыв глаза, показывает носом в сторону мсье Дюппеля.

Мсье Дюппель сидит, утратив дар речи и какой бы то ни было облик. Санитары подходят к нему, и один из них жестом предлагает Дюппелю пройти с ними. Но мсье Дюппель слегка не в себе, и тогда санитар делает знак напарнику.

Тот, поддернув рукава, берет его на руки, как девушку, и выносит прочь.

Дюппель снуло моргает.

Посетители внимательно следят за происходящим.

Звякает колокольчик.

СЕКРЕТАРША:

Леонид, ваша очередь.

ЛЕОНИД:

Как моя? Я же четвертый…

СЕКРЕТАРША:

   (повысив голос):

Внештатный сотрудник Леонид. Ваша очередь.

1-Й ПОСЕТИТЕЛЬ:

Рассуждает!

2-Й ПОСЕТИТЕЛЬ:

Вот таких нам надо гнать… Раскаленной метлой!

Леонид на ватных ногах поднимается и бессмысленно шарит ладонями по бокам.

Секретарша пристально глядит на него.

3-Й ПОСЕТИТЕЛЬ:

Чует кошка!..

4-Й ПОСЕТИТЕЛЬ:

Сколько веревочке ни виться…

5-Й ПОСЕТИТЕЛЬ:

И вот такого мы терпели!

4-Й ПОСЕТИТЕЛЬ:

Извините, но это вы терпели, а я его в первый раз
вижу.

5-Й ПОСЕТИТЕЛЬ:

А я, между прочим, тоже не в двадцатый!..

СЕКРЕТАРША:

Тише! Соб¬людайте тишину! Итак, сотрудник Леонид, вы будете проходить? Или вызвать санитаров?

ЛЕОНИД:

Да. Да, я иду.

Последний, кого он успевает увидеть в приемной, - это моншер Брандскугель, загородившийся в углу креслом, оскаленный, присевший, с рукой в заднем кармане брюк.



КУЗОВ ГРУЗОВИКА. НАТ. ДЕНЬ.

Грузовик катится по серпантину, по дороге славного наступления к Лесу, и вдоль обочин тянутся забытые колонны ветеранов наступавшей армии: вздыбленные бульдозеры с яростно задранными ржавыми щитами,

зарывшиеся по кабину в землю тракторы с распластанными гусеницами, грузовики без колес и без стекол - все мертвое, заброшенное навсегда, но по-прежнему бесстрашно глядящее вперед развороченными радиаторами и разбитыми фарами.

СОТРУДНИК:

Поражаюсь я, на вас глядя. Нездоровый пессимизм какой-то. Неужели вы полагаете, что директор меньше нас с вами думает о благе? Смешно даже. В последнем своем выступлении он развернул величественные перспективы. У меня просто дух захватило от восторга, я не стыжусь сознаться. Я всегда был оптимистом, но эта картина... Если хотите знать, все будет снесено, все эти склады, гараж... Вырастут ослепительной красоты здания из прозрачных материалов, стадионы, бассейны, воздушные парки, хрустальные кафе! Лестницы в небо! Стройные гибкие женщины со смуглой упругой кожей! Библиотеки! Мышцы! Лаборатории! Пронизанные солнцем и светом! Свободное расписание: хочешь - иди на работу, не хочешь - не иди!.. Автомобили, глайдеры, геликоптеры!.. Сотрудники после службы будут сидеть в библиотеках, размышлять, сочинять мелодии, играть на гитарах и музыкальных инструментах, вырезать по дереву, читать друг другу стихи!..

ДР. СОТРУДНИК:

А ты что будешь делать?

СОТРУДНИК:

Я буду вырезать по дереву.

ДР. СОТРУДНИК:

А еще что?

СОТРУДНИК:

Еще буду писать стихи. Меня научат писать стихи, у меня хороший почерк.

ДР. СОТРУДНИК:

А я что буду делать?

СОТРУДНИК:

Что хочешь! Вырезать по дереву, писать стихи... Что захочешь!

ДР. СОТРУДНИК:

Не хочу я вырезать по дереву. Я математик.

СОТРУДНИК:

И пожалуйста! И занимайся себе математикой на здоровье!

ДР. СОТРУДНИК:

Математикой я и сейчас занимаюсь на здоровье.

СОТРУДНИК:

Сейчас ты получаешь за это зарплату. Глупо. Будешь заниматься математикой бесплатно. И будешь прыгать с вышки.

ДР. СОТРУДНИК:

Зачем?

СОТРУДНИК:

Ну как - зачем? Интересно ведь...

ДР. СОТРУДНИК:

Не интересно.

СОТРУДНИК:

Что же ты, ты ничем, кроме математики, не интересуешься?

ДР. СОТРУДНИК:

Да вообще-то, ничем, пожалуй... День поработаешь, до того обалдеешь, что больше ничем уже не интересуешься.

СОТРУДНИК:

Но сейчас тебе за это деньги платят. А тогда платить не будут, и ты будешь радостно трудиться в свое удовольствие.

ДР. СОТРУДНИК:

То, что мне платят сейчас, настолько символично, что им можно пренебречь! Так что твои времена уже наступают.

СОТРУДНИК:

Ты просто ограниченный человек. Ничего, тебя разовьют. Найдут у тебя какие-нибудь способности. Будешь сочинять стихи, вырезать что-нибудь такое...

ДР. СОТРУДНИК:

Сочинять - не проблема. Вот где найти слушателей?

СОТРУДНИК:

Ну, я тебя послушаю... Леонид вот...

ДР. СОТРУДНИК:

Это тебе только кажется. Не будешь ты меня слушать. И стихи ты сочинять не будешь. Повыпиливаешь по дереву, а потом к бабам пойдешь. Или напьешься. Я же тебя знаю. И всех вас здесь я знаю. Будете слоняться от хрустальной распивочной до алмазной закусочной. Особенно, если будет свободное расписание. Я даже подумать боюсь, что будет, если дать вам здесь свободное расписание.

ДР. СОТРУДНИК:

Ребята, а пожрать-то мы с собой не взяли! Пока приедем, пока деньги выдадут...

ДР. СОТРУДНИК:

СТОЯН покормит.

ДР. СОТРУДНИК:

СТОЯН тебя накормит, как же. У них там пайковая система.

ДР. СОТРУДНИК:

Надо же, ведь давала жена бутерброды!..

ДР. СОТРУДНИК:

Ничего, потерпим, вон уже шлагбаум.

Грузовик проезжает мимо фанерного плаката: «ВНИМАНИЕ! СНИЗИТЬ СКОРОСТЬ! ПРИГОТОВИТЬ ДОКУМЕНТЫ!»

Уже виден полосатый шлагбаум, грибок возле него, а чуть в стороне - колючая проволока, белые шишки изоляторов, решетчатые башни с прожекторами, низкие беленые здания заставы, казармы, пищеблок... Рядом со шлагбаумом торчит шест с прибитыми к нему редупреждающими надписями: «ВНИМАНИЕ! ЛЕС! ПРЕДЪЯВЛЯЙ ПРОПУСК В РАЗВЕРНУТОМ ВИДЕ!», «НЕ ЗАНЕСИ ЗАРАЗУ!»

Грузовик останавливается. Все смотрят на санитара в необыкновенно грязном белом халате.

Санитар дремлет под грибком стоя, держа под мышкой танкистский автомат со складным прикладом; на губе у него висит потухшая сигарета, под грибком валяется множество окурков.

Шофер деликатно сигналит.

Санитар открывает глаза, мутно глядит перед собою, потом отделяется от грибка и идет вокруг автомобиля.

Леонид сидит у заднего борта и бессмысленно глядит перед собой.



КАБИНЕТ АХТИ. ИНТ. ДЕНЬ.

Директор оказывается стройным ладным человеком лет трид¬цати пяти, в превосходно сидящем дорогом костше. Он стоит у распахнутого окна и сыплет хлебные крошки голубям, толпя¬щимся на подоконнике. Кабинет абсолютно пуст, в ней нет ни одного стула, нет даже стола, и только на стене висит копия «Подвига лесопроходща Селивана».

ДИРЕКТОР:

Внештатный сотрудник Управления Леонид?

ЛЕОНИД:

Д-да... Я...

ДИРЕКТОР:

Очень, очень приятно. Наконец-то мы с вами познакомимся. Здравствуйте. Моя фамилия Ахти. Много о вас наслышан. Будем знакомы.

Леонид, наклонившись от робости, жмет протянутую руку.

ДИРЕКТОР:

А я вот, видите, голубей кормлю. Любопытная птица. Огромные в ней чувствуются потенции. А как вы, герр Леонид, относитесь к голубям?

ЛЕОНИД

(врет):

Очень люблю, господин Ахти.

ДИРЕКТОР:

Вы их любите в жареном виде? Или в тушеном? Я, например, люблю в пироге. Пирог с голубями и стакан хорошего полусухого вина - что может быть лучше? Как вы думаете?

ЛЕОНИД:

Изумительно.

ДИРЕКТОР:

А «Голубка» Пикассо! Я сразу же вспоминаю: «Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать, мгновения бегут неудержимо»... Как точно выражена идея нашей неспособности уловить и материализовать прекрасное!

ЛЕОНИД:

Превосходные стихи.

ДИРЕКТОР:

Когда я впервые увидел «Голубку», я, как и многие другие, подумал, что рисунок неверен, или, по крайней мере, неестественен. Но потом мне пришлось повнимательнее приглядеться к голубям, и я вдруг осознал, что Пикассо, этот чудо¬дей, схватил то мгновение, когда голубь складывает крылья перед приземлением. Его лапки уже касаются земли, но сам он еще в воздухе, в полете. Мгновение превращения движения в неподвижность, полета в покой.

ЛЕОНИД:

У Пикассо есть странные картины, которых я не понимаю.

ДИРЕКТОР:

О, вы просто недостаточно смотрели на них. Чтобы понимать настоящую живопись, недостаточно два или три раза в год пройти по музею. На картины нужно смотреть часами. Как можно чаще. И только на оригиналы. Никаких репродукций. Никаких копий... Воз взгляните на эту картину. По вашему лицу я вижу, что вы о ней думаете. И вы правы: это дурная копия. Но если бы вам удалось ознакомиться с оригиналом, вы бы поняли идею художника.

ЛЕОНИД:

В чем же она заключается?

ДИРЕКТОР:

Я попытаюсь вам объяснить. Что вы видите на этой картине? Формально - получеловека-полудерево. Картина статична. А вот если бы вы имели возмолшость изучить оригинал, вы поняли бы, что художнику удалось вложить в цроизведение глубочайший символический смысл, что он запечатлел не человека-дерево, и даже не превращение человека в дерево, а именно и только превращение дерева в человека. Художник восКИМзовался идеей старой легенды для того, чтобы изобразить возникновение новой жизни. Новое из старого. Живое из мертвого. Разумное из кос¬ной материи. Копия абсолютно статична, и всё, изображенное на ней, существует вне потока времени. Оригинал же содержит время-движение. Вектор! Стрелу времени, как сказал бы Эддангтон...

ЛЕОНИД:

А где же оригинал?

ДИРЕКТОР:

Оригинал, разумеется, уничтожен, как предмет искусства, не допускающий двоякого толко¬вания. Первая и вторая копии тоже из некоторой предосторож¬ности уничтожены.

Он поворачивается к окну и локтем спихивает голубей с подоконника.

ДИРЕКТОР

(новым, казенным голосом):

Так. О голубях мы поговорили. Ваше имя?

ЛЕОНИД:

Что?

ДИРЕКТОР:

Имя. Ваше имя.

ЛЕОНИД:

Пе... Леонид.

ДИРЕКТОР:

Год рождения?

ЛЕОНИД:

Шестидесятый…

ДИРЕКТОР:

Точнее!

ЛЕОНИД:

Одна тысяча девятьсот шестидесятый… Пятое марта.

ДИРЕКТОР:

Что вы здесь делаете?

ЛЕОНИД:

Внештатный сотрудник. Прикомандирован к группе научной охраны.

ДИРЕКТОР:

Я вас спрашиваю: что вы здесь делаете?

ЛЕОНИД:

Я... Не знаю. Я хочу…

ДИРЕКТОР:

Ваше мнение о Лесе. Кратко.

ЛЕОНИД:

Лес - это... Я всегда... Я его... боюсь. И люблю.

ДИРЕКТОР:

Ваше мнение об Управлении?

ЛЕОНИД:

Здесь много хороших людей, но...

ДИРЕКТОР:

Достаточно.

Директор подходит к Леониду и, обнимает его за плечо.

ДИРЕКТОР:

Слушай, друг! Брось! Возьмем на троих? Секретаршу по¬зовем, видел бабу? Это же не баба, это тридцать четыре удо-вольствия! «Откроем, ребята, заветную кварту!..» А? Откроем? Брось! Не люблю. Понял? Ты как насчет этого? Брандскугеля позовем, моншера моего. Он такие истории излагает - никакой закуски не надо!.. Пошли?

ЛЕОНИД:

Собственно, можно... Но я ведь...

ДИРЕКТОР:

Ну, чего там? Ты?

ЛЕОНИД:

Я, мсье Ахти...

ДИРЕКТОР:

Брось, какой я тебе месье? Товарищ! Камрад - понял? Генацвали!

ЛЕОНИД:

Я пришел попросить вас... Я хочу…

ДИРЕКТОР:

Пр-р-р-роси! Ничего не пожалею! Денег надо - на деньги! Не нравится тебе кто - скажи, уберем! Ну?

ЛЕОНИД:

Я… я просто хочу уехать. Я никак не могу… и я прощу вас как директора...

ДИРЕКТОР

(отпуская Леонида и поправляя галстук):

Вы ошибаетесь, Леонид. Я не директор. Я референт директора по кадрам. Извините, я несколько задержал вас. Прошу в эту дверь. Директор вас примет.



ЛЕС. ЗАСТАВА У БИОСТАНЦИИ. НАТ. ВЕЧЕР.

Шлагбаум возле биостанции опускается, пропустив грузовик, в котором ехал Леонид.

Под грибком стоят санитары, рассказывают друг другу анекдоты.

Леонид поправляет воротник рубашки, засовывает выверну¬тые карманы обратно и начинает собирать в чемодан разбросанные книги.

Санитары показывают Леониду пальцами, куда ему идти: в сторону невысокого казармообразного строения, стоящего неподалеку. Рядом видны распахнутые ворота ангара, откуда высовывается тупая морда легкого вездехода.

Леонид опускает¬ся на камень у обочины и составляет возле себя стопку книг; он обтирает каждую книгу ладонью и после этого кладет в че¬модан.

ГОЛОС ЛЕОНИДА.

Ну что? Что лежите тут? Бездельники! Разве для этого вас писали? Доложите, доложите-ка мне, как идет сев, сколь¬ко посеяно? Сколько посеяно: разумного, доброго, вечного? И какие виды на урожай? А главное - каковы всходы? Молчите... Вот ты. Да, да, ты... Сколько человек тебя прочитало? А сколько поняло? Я очень люблю тебя, старина, ты добрый и честный товарищ. Ты никогда не орал, не хвастался, не бил себя в грудь. Добрый и честный. И те, кто тебя читают, тоже становятся добрыми и честными. Хотя бы на время. Хотя бы сами с собой... Но ты знаешь, есть такое мнение, что для того, чтобы шагать вперед, доброта и честность не так уж обязательны. Для этого нужны ноги. И башмаки. Можно даже грязные ноги и нечищенные башмаки... Прогресс может ока-заться совершенно безразличным к понятиям доброты и чест-ности, как он был безразличен к этим понятиям до сих пор. Управлению, например, для его функционирования ни доброта, ни честность не нужны. Приятно, желательно, но отнюдь не обязательно. Как латынь для банщика. Как бицеп¬сы для бухгалтера. Как уважение к женщине для ДОМАРОЩИНЕРа... Но всё зависит от того, как понимать прогресс. А ведь его можно понимать как превращение всех людей в добрых и честных... В добрых и честных...

Леонид закрывает чемодан и оттаскивает его в сторону от дороги. Присев в тени дерева, он закрывает глаза.

Он чувствует прикосновение к спине бумажной коры березы. Жужжат пчелы или, может быть, осы. Пичужка, невидимая в листве, насвистывает свою песню. Вдалеке слышны голоса охранни¬ков-санитаров, их ругань и ржание.

ГОЛОС ЛЕОНИДА:

А сам-то ты что? Что ты сделал? Посмотри на себя! Ты смешон, ты жалок! Что проще твоего трусливого осуждения всяких «недобрых и не¬честных»! Ты - безвольный мешок с мокрыми тряпка¬ми…

Он вспоминает, как он стоял на бетоне аэродрома, и его обшаривали охранники, а он покорно держал руки над головой…

…Как беспомощно взглядывал он на Проконсула, а тот покровительственно хлопал его по плечу...

...Как метался он по Управлению в поисках своей теле¬фонной трубки, а его прогоняли, просто выталкивали из ка¬бинетов...

...Как его обшаривали на проходной, и снова лазили по карманам, а он снова держал руки над головой...

...Как сличал его лицо с фотографиями ох¬ранник на ярусе «Тринадцать-А», и он сто¬ял, робкий, и ждал, что решит себе этот охранник, и потом этот охранник добавлял в спину ему своё «Живее!», и Леонид послушно прибавлял шаг...

...Как отчитывал его ДОМАРОЩИНЕР - красный, со вздувшимися на лбу жилами - и Леонид лишь пытался спросить «А где же мой телефон?..», но ДОМАРОЩИНЕР уже не слышал его и снова слушал свою трубку...

...Как подобострастно поддакивал он референту директора Ахти в пустом «предбаннике» директорского кабине¬та, как стоял почти навытяжку, а после терпел его фальшиво-пьяные объятия...

...Как, словно бы получив пинок под зад, он вылетел из кабинета Ахти в следующую комнату, точную копию приемной, где пожилая секретарша изучала «Сублимацию гениаль¬ности», и Леонид стоял и поправлял пиджак, и снова вскакивал профессор Какаду, едва не падая в обморок. И вдруг просовывалась в приемную чья-то бритая голова, и называли его фамилию, и Леонид бежал догонять этого бритоголового, а его, Леонида, тащили назад и показывали другую дверь, и он метался по залу со множеством дверей и искал выход, а его отовсюду прогоняли, выталкивали, смеялись над ним...

И вдруг в очередной комнате ему открыли наружную дверь, и он скатился по ступенькам на улицу и увидел грузовик, стоящий у тротуара, и его чемодан у грузовика, и сотрудников, ма¬хавших ему из кузова… И они втащили его к себе, грузовик тут же поехал, кто-то наступил на него, кто-то засмеялся, кто-то дал закурить...

И вот грузовик едет. В Лес.

И Леонид удивленно переспрашивает об этом сотрудников, и не может этому поверить, и смотрит из трясущегося кузова на убегающую ленту дороги...

А сейчас он сидит под березкой в позе «мальчика, вынимающего занозу», и снова Лес где-то далеко за шлагбаумом, невидимый и далекий, недосягаемый и непри¬ступный...

Он звучит из бесконечного далека, расползаясь тяжелым звуком над миром, он переплетает голые распускающиеся ветви телесного цвета...

Камера отъезжает - и мы снова видим комнатную настурцию в цветочном горшке...

Другие, еще более причудливые ветви ползут, извиваясь - и мы, обманутые цейтраферной съемкой, понимаем, что и это стоит в горшке комнатный цветок…

Камера панорамирует по причудливым сплетениям лиан и упругих жил – или нервов? - и снова, отъезжая, разобла¬чает обман: мы видим «Подвиг лесопроходца Селивана», карти¬ну на стене приемной...

Тысяча нагих женщин входит медленно, рядами, в неподвижную, как ртуть, воду ночного озера... Женщины входят длинными шеренгами, светит луна, и шеренги, одна за другой, плывут по водной глади... Странный, мощный рев неведомого механизма заполняет пространство. Изображение начинает дрожать, блекнуть и, словно фотогра¬фия в кювете с отбеливателем, - меркнет и исчезает...

Леонид открывает глаза: рядом с березкой, под которой он сидит, рычит мощный тягач с прицепленным сзади экскаватором. Тягач останавливается, из его двери вылезает здоровенный САНИТАР, держа в руках длинную веревку, другой конец которой уходит в ковш экска¬ватора. Из ковша вылезает КАССИР со связанными руками. Са¬нитар его освобождает и отдает кассиру толстый портфель.

КАССИР:

Что же это вы, Леонид? Долго мне вас ждать? Идите сюда, распишитесь. Вот здесь. Что это у вас руки трясутся? Получайте...

Он отсчитывает бумажки.

ЛЕОНИД:

А где остальные?

КАССИР:

Не торопитесь. Остальные здесь, в конверте.

ЛЕОНИД:

Нет, я имею в виду...

КАССИР:

Это никого не касается, что вы имеете в виду. Я из-за
вас не могу менять установленный порядок. Вот ваше жалованье. Получили?

ЛЕОНИД:

Я хотел узнать...

КАССИР:

Я вас спрашиваю, вы получили деньги? Да или нет?

ЛЕОНИД:

Да…

КАССИР:

Слава богу. А теперь получите премию. Получили премию?

ЛЕОНИД:

Да...

КАССИР:

Всё. Разрешите пожать вашу руку, я тороплюсь, мне
нужно быть в Управлении до семи.

ЛЕОНИД:

Я только хотел спросить, где остальные люди?.. КИМ, грузовик… Ведь меня обещали отвезти...

КАССИР:

Я должен быть в Управлении. Поз¬вольте, я пойду… Вы взрослый человек, вы должны понимать. Я - кассир. При мне ведомости. А если с ними что-нибудь случится?

Кассир, скомкав как попало ведомости, сует их в портфель, потом к нему подходит охранник, снова связывает ему руки, накидывает ему на шею петлю и ведет на веревке к ковшу экскава¬тора. Кассир залезает в ковш, охранник, волоча за собой ве¬ревку, лезет в кабину, где уже сидит на втором сиденье другой санитар, веревка остается торчать наружу, прижатая двер¬цей, уходящая другим концом к тощей шее кассира. Тягач взвывает мотором и, обдав Леонида клубами дыма, грузно трогает с места.

Леонид остается один. Он смотрит на деньги, зажа¬тые в кулаке, на шлагбаум, который обвязан сейчас толстой ржавой цепью с большим висячим замком на конце.

Охранники ушли, под грибком никого нет, лишь поодаль слышны глухие голоса...

Леонид поднимает чемодан и отправляется на звук голосов.



ДВОР БИОСТАНЦИИ. НАТУРА. ВЕЧЕР.

Леонид подходит к побеленному двухэтажному домику.

Над дверью тускло отсвечивает облупившимися буквами табличка: «УПРАВЛЕНИЕ ПО ДЕЛАМ ЛЕСА. БИОСТАНЦИЯ».

На деревянных стендах нарисованы в разных ракурсах военные, образцы строевых приемов и военного обмундирования, автома¬ты и пулеметы; какие-то правила напи¬саны выцветшей краской...

Леонид подходит к крыльцу домика и вешает плащ на перила. Он заглядывает в окно первого этажа и видит то ли дежурку, то ли сильно запущенную ординаторскую, то ли приемное отделение больницы с кожаным топчаном в углу и письменным столом. За столом сидит, развалясь, ДЕЖУРНЫЙ САНИТАР. Он жует боль¬шой огурец и листает старый, превращенный в лохмотья, порно-графический журнал.

Заметив Леонида, он медленно его откладывает. Некоторое время они глядят друг на друга сквозь грязное стекло. Потом санитар осторожно спускает ноги на пол и тянется рукой к прислоненному к стене автомату.

Леонид хватает чемодан и бросается прочь, подальше от этого места.

Он прячется за гаражом и видит оттуда, как санитар выходит на крыльцо, держа автомат наперевес, глядит по сторонам, берет с перил плащ Леонида, взвешивает его на руке, шарит в карманах и, еще раз оглядевшись, уходит в дом.

Леонид садится на чемодан.

Смеркается.

Леонид сидит, глядя на освещенные окна, за которыми двигаются тени. Бесшумно крутится лопасть локато¬ра на крыше.

Через двор проходит санитар с автоматом под мышкой. Леонид, прижавшись к стене, провожает его глазами. Быстро темнеет. Наверху брякает посуда, где-то хлопает дверь... Вспыхивает свет во втором этаже…

ГОЛОС СОТРУДНИКА

(внутри здания):

Ну и духота здесь у тебя!

Что-то падает в траву около Леонида. Леонид замирает, но сейчас же различает, что это пустая бутылка.

Во дворе снова появляется санитар, уже не один.

ДЕЖУРНЫЙ САНИТАР:

На вот, на... Да ты не жри, дура, ты нюхай... Это не колбаса, это плащ, его нюхать надо... Шерше, сука, шерше, тебе... Э-э... Тебе только блох искать... Пшла!

Они растворяются в темно¬те.

Огромный волкодав возникает возле Леонида из темноты. Леонид вздрагивает. Собака едва слышно взвизгивает, вздыхает и кладет голову ему на колени. Леонид гладит ее за ухом. Волкодав возится, устраиваясь, но тут во втором этаже включают на полную мощность магнитофон. Волкодав молча шарахается и убегает прочь.

Леонид сидит еще некоторое время, обхватив голову руками.

Потом, собравшись с силами, поднимается, достает из кармана портмоне с документами, заранее разворачивает удостоверение и справки и, подхватив чемодан, решительно направляется к двери биостанции.



ЛЕС. ВОЗЛЕ БИОСТАНЦИИ. УТРО.

На лесной тропе стоит легкий вездеход.

Внутри вездехода, за рулем – СТОЯН, рядом – Леонид. Он, отворив дверцу, смотрит в заросли. Тщетно силясь разглядеть там что-то, он досадливо морщится.

Лес стоит самый обыкновенный. Может быть, излишне плотный, с густыми и мясистыми листьями. Но – ничего необыкновенного.

Рядом с вездеходом – Тузик верхом на мотоцикле. Двигатель мотоцикла работает. Тузик, опираясь широко расставленными ногами в мягкую почву, держит выжатой рукоятку сцепления и смотрит в сторону биостанции.

Оттуда к ним приближаются КВЕНТИН и РИТА.

ТУЗИК:

Ох, и хороша же эта баба – Рита. Обязательно я бы добрался до нее, да только вот этот Квентин... Внимательный мужчина.

Квентин и Рита подходят ближе, и СТОЯН вылезает им навстречу из-за руля.

СТОЯН:

Ну, как она у вас тут?

КВЕНТИН:

Дышит. Что, деньги привезли?

СТОЯН:

Это Леонид. Я вам рассказывал.

Рита и Квентин улыбаются Леониду.

КВЕНТИН:

Здравствуйте, Леонид. Приехали посмотреть? Никогда раньше не видели?

ЛЕОНИД:

Я и сейчас не вижу.

Рита, повернувшись к ним спиной, закуривает.

КВЕНТИН:

Да вы не туда смотрите. Прямо смотрите, прямо! Неужели не видите?

ЭТО появляется, как скрытое изображение на фотобумаге, как фигурка на детской картинке «Куда спрятался зайчик?» – и однажды разглядев это, больше невозможно было потерять из виду. Оно - совсем рядом, оно начинается в десятке шагов от колес вездехода.

Леонид судорожно сглатывает.

Живой столб поднимается к кронам деревьев, сноп тончайших прозрачных нитей, липких, блестящих, извивающихся и напряженных, сноп, пронизывающий плотную листву и уходящий еще выше, в облака. Он зарождается в жирной клокочущей клоаке, заполненной протоплазмой – живой, активной, пухнущей пузырями примитивной плотью, хлопотливо организующей и тут же разлагающей себя, изливающей продукты разложения на плоские берега, плюющейся клейкой пеной...

И сразу же, словно включаются невидимые звукофильтры, из хрюканья мотоцикла выделяется голос клоаки: клокотанье, плеск, всхлипывания, бульканье, протяжные болотные стоны…

Леонид замечает, что у Риты и Квентина на груди висят кислородные маски, и видит, как СТОЯН, брезгливо кривясь, поднимает к лицу намордник респиратора...

ТУЗИК:

Воняет тут у вас. Как в покойницкой...

КВЕНТИН

    (СТОЯНУ):

Ты бы попросил Поля, пусть похлопочет насчет пайков. У нас все-таки вредный цех. Нам полагается молоко, шоколад...

Рита курит, выпуская дым из тонких подвижных ноздрей.

Вокруг клоаки, заботливо склонясь над нею, трепещут деревья, их ветви никнут к бурлящей массе.

По ветвям струятся толстые лианы, и клоака принимает их в себя, и протоплазма обгладывает их и превращает в себя...

СТОЯН:

Леня. Не выпучивайся так, глаза выскочат.

КВЕНТИН:

А зачем ты мотоцикл взял?

СТОЯН:

На случай, если застрянем. Они ползут по тропинке, я одним колесом встану на тропинку, а другим – по траве, а мотоцикл будет идти сзади. Если завязнем, Тузик смотается на мотоцикле и вызовет тягач.

КВЕНТИН:

Обязательно завязнете.

ТУЗИК:

Конечно, завязнем. Глупая затея, я вам сразу сказал.

СТОЯН

   (Квентину):

Скоро выход?

КВЕНТИН

 
(посмотрев на часы):

Так... Она щенится каждые восемьдесят семь минут. Значит, осталось... осталось... Да ничего не осталось, вон она, уже начала.

Клоака начинает щениться.

На ее плоские берега нетерпеливыми судорожными толчками один за другим извергаются обрубки белесого теста, они беспомощно катятся по земле, вытягивают ложноножки и начинают двигаться осмысленно – еще суетливо, еще тычась, но уже в одном направлении, по одному радиусу от матки, в заросли, прочь, одной белесой колонной...

ТУЗИК:

Тут же кругом трясина. Так врюхаемся – никакой тягач не вытащит, все тросы лопнут.

СТОЯН

   (Квентину):

А, может, с нами поедешь?

КВЕНТИН:

Рита устала.

СТОЯН:

Ну, Рита пусть домой идет, а мы съездим...

КВЕНТИН:

Ты как, Риточка?

РИТА:

Да, я пойду домой.

КВЕНТИН:

Вот и хорошо. А мы съездим, посмотрим, ладно? Скоро, наверное, вернемся. Ведь мы ненадолго, СТОЯН?

Рита бросает окурок и, не прощаясь, отправляется к биостанции.

КВЕНТИН

    (Леониду в вездеходе):

Разрешите мне... Пробраться...

Он пролезает на заднее сиденье.

В этот момент мотоцикл под Тузиком взревывает, вырывается из-под него и, подпрыгнув, бросается к клоаке.

ТУЗИК:

Стой! Куда?

Мотоцикл налетает на кочку, верещит, встает на дыбы и падает в клоаку. Протоплазма сначала прогибается под ним, словно не принимая, но тут же с утробным чавканьем глотает его целиком. Мотоцикл глохнет.

СТОЯН

    (Тузику):

Сволочь неуклюжая. Что же ты сделал?

Клоака становится пастью, сосущей, наслаждающейся. Она катает мотоцикл, как человек катает языком от щеки к щеке леденец. Мотоцикл кружит в пенящейся массе, он исчезает, появляется вновь… С каждым появлением его становится все меньше, металлическая обшивка истончается, и уже мелькают сквозь нее внутренности двигателя, а потом обшивка расползается, шины исчезают, мотоцикл ныряет в последний раз и больше не появляется.

ТУЗИК:

Сглодала…

СТОЯН:

Сволочь неуклюжая. Ты у меня за это заплатишь. Ты у меня всю жизнь за это платить будешь.

ТУЗИК:

Ну, и ладно. Ну, и заплачу. А что я сделал-то? Ну, газ повернул не в ту сторону. Вот он и вырвался. Понимаете, пан Горбовский, я хотел газ сделать поменьше, чтобы не так тарахтело, ну и не в ту сторону повернул. Не я первый, не я последний. Да и мотоцикл старый был... Так я пойду. Что мне теперь здесь делать? Я домой пойду.

КВЕНТИН:

Ты куда это смотришь?

ТУЗИК:

А чего? Куда хочу, туда и смотрю.

Он смотрит назад, на тропинку, туда, где под навесом ветвей мелькает, удаляясь, оранжевая накидка Риты.

КВЕНТИН:

А ну-ка, пустите меня. Я с ним сейчас поговорю.

СТОЯН:

Ты куда, ты куда? Квентин, опомнись...

КВЕНТИН:

Нет, чего там – опомнись, я же давно вижу, чего он добивается!

СТОЯН:

Слушай, не будь ребенком... Ну, прекрати! Ну, опомнись!..

КВЕНТИН:

Пусти, говорят тебе, пусти руку!..

Они возятся рядом с Леонидем, толкая его с двух сторон. СТОЯН крепко держит Квентина за полу куртки, а Квентин, не сводя глаз с Тузика, одной рукой отпихивает Стояна, а другой изо всей силы сгибает Леонида пополам, стараясь через него перешагнуть. Он двигается рывками и с каждым рывком все больше вылезает из куртки.

Леонид, улучив момент, вываливается из вездехода.

Тузик смотрит вслед Рите, рот у него полуоткрыт, глаза масляные, ласковые.

ТУЗИК:

И чего она в брюках ходит. Манера теперь у них появилась – в брюках ходить...

КВЕНТИН:

Не защищай его! Никакой он не половой неврастеник, а просто мерзавец! Пусти, а то я и тебе дам!

ТУЗИК:

Вот раньше были такие юбки. Кусок материи обернет вокруг себя и застегнет булавкой. А я, значит, возьму и расстегну... Бль…лядь!…

Леонид бьет Тузика по физиономии.

Бьет – и выбивает себе палец.

Все замолкают.

Тузик берется за скулу и с удивлением глядит на Леонида.

ЛЕОНИД:

Нельзя так. Нельзя это здесь. Нельзя.

ТУЗИК:

Так я и не возражаю. Я ведь только к тому, что мне здесь делать больше нечего, мотоцикла-то нет, сами видите... Что ж мне теперь здесь делать?

КВЕНТИН:

По морде?

ТУЗИК:

Ну да. По скуле, по самой косточке... Хорошо что не в глаз.

КВЕНТИН:

Нет, в самом деле, по морде?

ЛЕОНИД:

Да. Потому что здесь так нельзя.

КВЕНТИН:

Тогда поехали.

СТОЯН:

Туз, полезай в машину. Если завязнем, будешь помогать выталкивать.

ТУЗИК:

У меня брюки новые. Давайте я лучше за баранку сяду.

Ему не отвечают, и он лезет на заднее сиденье и садится рядом с Квентином. Леонид садится рядом со Стояном.

Щенки ушли уже довольно далеко, но СТОЯН, двигаясь с большой аккуратностью правыми колесами по тропинке, а левыми – по пышному мху, догоняет их и медленно едет следом.

Леонид гладит опухающий палец и смотрит на щенков. Они медленно и неутомимо движутся колонной, переливаясь через стволы сгнивших деревьев, рытвины, по лужам воды, в траве, сквозь кустарники.

Тропинка исчезает, ныряет в грязь, но щенки остаются белыми, чистыми, гладкими, ни одна соринка не прилипает к ним, ни одна колючка не ранит их, и их не пачкает черная липкая грязь. Они льются с тупой уверенностью, будто по давно знакомой дороге.

ГОЛОС ЛЕОНИДА:

Я рвался сюда и вот я попал сюда, и я, наконец, вижу лес изнутри, и я ничего не вижу. Я мог бы придумать все это, оставаясь в гостинице в своем голом номере, поздним вечером, когда не спится. Наверное, все, что здесь есть, я мог бы придумать: и русалок, и бродячие деревья, и этих щенков, как они превращаются в лесопроходца Селивана – все самое нелепое, самое святое.

И все, что есть в Управлении, я могу придумать. Я мог бы оставаться у себя дома и придумать это, лежа на диване, слушая симфоджазы и голоса, говорящие на незнакомых языках. Увидеть и не понять – это все равно, что придумать. Я живу, вижу и не понимаю, я живу в мире, который кто-то придумал, не затруднившись объяснить его мне... Тоска по пониманию… Вот чем я болен – тоской по пониманию.

КВЕНТИН:

Давай, поймаем одного. Это ведь совсем просто, закутаем в мою куртку и отвезем в лабораторию.

СТОЯН:

Не стоит.

КВЕНТИН:

А почему? Все равно когда-нибудь придется ловить.

СТОЯН:

Страшно как-то. Во-первых, не дай бог, он сдохнет, придется писать докладную ДОМАРОЩИНЕРу...

ТУЗИК:

Мы их варили. Ребята говорили, что ничего. На кролика, говорят, похоже, а я кролика в рот не беру, по мне, что кошка, что кролик – один черт...

КВЕНТИН:

Я заметил одну вещь. Число щенков всегда простое число: тринадцать, сорок три, сорок семь...

СТОЯН:

Ерунда. Я встречал в лесу группы по шесть, по двенадцать...

КВЕНТИН:

Так это в лесу, они же потом расходятся в разные стороны группами. А щенится клоака всегда простым числом, можешь проверить по журналу, у меня все выводки записаны...

ТУЗИК:

А еще однажды мы с ребятами местную девчонку поймали, вот смеху-то было!..

СТОЯН

   (Квентину):

Ну, что ж, пиши статью.

КВЕНТИН:

Уже написал…

ГОЛОС ЛЕОНИДА:

Домой. Надо скорее ехать домой. Теперь мне уже здесь совсем нечего делать...

Местность опускается, в проплешинах ветвей можно разглядеть блики воды лесного озера.

Одиннадцать щенков уверенно направляются к воде.

СТОЯН глушит двигатель, все вылезают и смотрят, как щенки переливаются через кривую корягу на самом берегу и один за другим тяжело плюхаются в озеро. По темной воде идут круги.

КВЕНТИН:

Тонут. Топятся...

СТОЯН достает карту.

СТОЯН:

Так и есть. Не отмечено у нас это озеро. Деревня здесь отмечена, а не озеро... Вот написано: «Дерев. Абориг. Семнадцать дробь одиннадцать».

ТУЗИК:

Так это всегда так. Кто же в этом лесу по карте ездит? Во-первых, карты все враные, а во-вторых, и не нужны они тут. Тут ведь сегодня, скажем, дорога, а завтра река, сегодня болото, а завтра колючую проволоку нацепят и вышку поставят.

СТОЯН:

Неохота мне что-то дальше ехать. Может, хватит на сегодня?

КВЕНТИН:

Хватит. Пошли в машину.

ТУЗИК:

Бинокль бы. Баба там, по-моему, купается.

КВЕНТИН:

Где?

ТУЗИК:

Голая. Ей богу, голая. Совсем без ничего.

Квентин опрометью бросается в машину и возвращается с артиллерийским биноклем.

СТОЯН:

Да где ты видишь?

ТУЗИК:

А вон, на том берегу...

КВЕНТИН

(опуская бинокль):

Ничего там нет. Брехун проклятый... Опять по морде захотел... Нет там ничего!

ТУЗИК:

Ну как это нет. Я вам не очкарик какой-нибудь, у меня глаз – ватерпас...

СТОЯН:

Подожди, подожди...

КВЕНТИН:

Ничего там нет. Вранье все это. Мало ли кто что болтает...

ТУЗИК:

Это я знаю – что. Это русалка. Точно вам говорю.

ЛЕОНИД:

Дайте мне бинокль.

СТОЯН:

Ничего не видать.

КВЕНТИН:

Нашли, кому верить.

ТУЗИК:

Ей богу, была. Должно быть, нырнула. Сейчас вынырнет...

ЛЕОНИД:

А какая она была?

ТУЗИК:

Ну, тут вот у нее вот так вот, и соски вот так вот торчат, и тут все нормально. Нормальная телка такая вот.

ЛЕОНИД:

Да конечно... Да... Да.



В КАБИНЕ ВЕЗДЕХОДА. ОБРАТНАЯ ДОРОГА. ВЕЧЕР.

Леонид сидит на заднем сиденье рядом с Квентином, впереди – Тузик, за рулем – СТОЯН.

За окнами шевелится, живет – Лес.

ГОЛОС ЛЕОНИДА:

Может быть, она вышла встречать щенков. Она вышла из лесной чащи, белая, холодная, уверенная, и ступила в воду, в знакомую воду, вошла в озеро, как я вхожу в библиотеку, погрузилась в зыбкие сумерки и поплыла навстречу щенкам, и сейчас уже встретила их на середине озера, на дне, и повела их куда-то, зачем-то, для кого-то, и завяжется еще один узел событий в лесу, и, может быть, за много миль отсюда произойдет или начнет происходить еще что-то: закипят между деревьями клубы лилового тумана, или заработает на мирной поляне еще одна клоака, или пестрые аборигены вдруг уйдут в лес, чтобы никогда больше не вернуться... И все будет полно глубокого смысла, как полно смысла каждое движение сложного механизма, и все будет странно и бессмысленно для нас...

Вездеход трясет, СТОЯН едет медленно, и Леонид еще издали через ветровое стекло видит впереди покосившийся столб с доской, на которой что-то написано. Надпись размыта дождями и выцвела, это очень старая надпись на очень старой доске, прибитой к столбу двумя ржавыми гвоздями: «ЗДЕСЬ ДВА ГОДА НАЗАД ТРАГИЧЕСКИ УТОНУЛ РЯДОВОЙ ЛЕСОПРОХОДЕЦ ГУСТАВ. ЗДЕСЬ ЕМУ БУДЕТ ПОСТАВЛЕН ПАМЯТНИК.»

Быстро темнеет. Вездеход, переваливаясь, минует столб...

ГОЛОС ЛЕОНИДА:

Что же это ты, Густав? Как это тебя угораздило тут утонуть! Здоровый ты, наверное, был парень, Густав, была у тебя обритая голова, квадратная волосатая челюсть, золотой зуб, а татуировкой ты был покрыт с ног до головы, и руки у тебя свисали ниже колен, а на правой руке не хватало пальца, откушенного в пьяной драке. И лесопроходцем тебя послало, конечно, не сердце твое, просто так уж сложились твои обстоятельства, что отсиживал ты на утесе, где сейчас Управление, положенный тебе срок, и бежать тебе было некуда, кроме как в лес. И статей ты в лесу не писал, и даже о них не думал, а думал ты о других статьях, что были написаны до тебя и против тебя. И строил ты здесь стратегическую дорогу, клал бетонные плиты и далеко по сторонам вырубал лес, чтобы могли при необходимости приземляться на эту дорогу восьмимоторные бомбовозы. Да разве лес это вытерпит? Вот и утопил он тебя на сухом месте. Но зато через десять лет тебе поставят памятник и, может быть, назовут твоим именем какое-нибудь кафе. Кафе будет называться «У ГУСТАВА», и шофер ТУЗИК будет там пить кефир и гладить растрепанных девчонок из местной капеллы...

У Тузика, кажется, две, судимости, и почему-то совсем не за то, за что следовало бы. Первый раз он попал в колонию за кражу почтовых наборов соответствующего предприятия, а второй раз – за нарушение паспортного режима. А вот СТОЯН – чист. Он не пьет ни кефира, ничего. Он нежно и чисто любит Алевтину, которую никто никогда не любил нежно и чисто. Когда выйдет из печати его двадцатая статья, он предложит Алевтине руку и сердце, и будет отвергнут, несмотря на свои статьи, несмотря на свои широкие плечи и красивый римский нос, потому что Алевтина не терпит чистоплюев, подозревая в них утонченных развратников. СТОЯН живет в лесу, куда, не в пример Густаву, приехал добровольно, и никогда ни на что не жалуется, хотя лес для него – это всего лишь громадная свалка нетронутых материалов для статей, гарантирующих его от спецобработки... Можно без конца удивляться, что находятся люди, способные привыкнуть к лесу, а таких людей подавляющее большинство. Сначала лес влечет их, как место романтическое или как место доходное, или как место, где многое позволено, или как место, где можно укрыться. Потом он немного пугает их, а потом они вдруг открывают для себя, что «здесь такой же бардак, как в любом другом месте», и это примиряет их с необыкновенностью леса, но никто из них не намерен доживать здесь до старости... Вот Квентин, по слухам, живет здесь только потому, что боится оставить без присмотра свою Риту, а Рита ни за что не хочет уезжать отсюда и никогда никому не говорит – почему... Вот я и до Риты дошел... Рита может уйти в лес и не возвращаться неделями. Рита купается в лесных озерах. Рита нарушает все распорядки, и никто не смеет делать ей замечания. Рита не пишет статей, Рита вообще ничего не пишет, даже писем. Квентин по ночам плачет и ходит спать к буфетчице, когда буфетчица не занята с кем-нибудь другим... На биостанции все известно... Боже мой, по вечерам они зажигают свет в клубе, они включают радиолу, они пьют кефир, они пьют безумно много кефира и ночью, при луне, бросают бутылки в озера – кто дальше. Они танцуют, они играют в фанты и в бутылочку, в карты и в бильярд, они меняются женщинами, а днем в своих лабораториях они переливают лес из пробирки в пробирку, рассматривают лес под микроскопом, считают лес на компьютерах, а лес стоит вокруг, висит над ними, прорастает сквозь их спальни, приходит к их окнам толпами бродячих деревьев и тоже не может понять, что они такое, и зачем они вообще...

Хорошо, что я отсюда уезжаю. Я здесь побыл, я ничего не понял, я ничего не нашел из того, что хотел найти, но теперь я точно знаю, что никогда ничего не пойму и что никогда ничего не найду, что всему свое время. Между мной и лесом нет ничего общего, лес ничуть не ближе мне, чем Управление. Но я, во всяком случае, не буду здесь срамиться. Я уеду, буду работать и буду ждать. И буду надеяться, что наступит время...



ДВОР БИОСТАНЦИИ. НАТУРА. СУМЕРКИ.

Леонид выходит из дверей Биостанции во внутренний двор.

Некоторое время он стоит на крыльце с чемоданом в руке, прислушиваясь к стрекоту невидимых насекомых.

Поодаль можно разглядеть закрытый шлагбаум.

Внутри снова включают музыку. Музыка неистовствует, на много километров вокруг не остается ничего, кроме магнитофона.

Леонид шагает прочь от домика. Из дверей Биостанции выходит давешний санитар, догоняет Леонида, хлопает по плечу и возвращает ему плащ.

Леонид пристраивает чемодан под деревом и садится на него.

Некоторое время он сидит, в ошалении глядя на распахнутые окна биостанции, откуда несется оглушительная музыка…

Вдруг бесшумно оза¬ряются светом и распахиваются ворота, и во двор, как огромный корабль, вплывает гигантский грузовик, весь расцвеченный созвездиями сигнальных огней, останавливается и притушивает фары, словно испускает дух лесное чудовище.

Из кабины высовывается шофер и, надсаживаясь, что-то начинает кричать в темноту. Он кричит долго, свирепея на глазах, потом сердито плюет, ныряет обратно в кабину, снова высовывается и пи-шет на дверце мелом вверх ногами: ЛЕОНИД!

И тогда Леонид по¬нимает, что машина пришла за ним, хватает чемодан и бежит через двор. Он с трудом взбирается по двум лестницам в кабину, про¬сторную, как комната, и пристраивает у сиденья чемодан, и пока он возится, пока достает сигарету, шофер всё что-то го¬ворит, багровея, жестикулируя и толкая Леонида ладонью в пле¬чо. Но только когда магнитофон вдруг замолкает, Леонид может, наконец, слышать его голос: ничего особенного он не говорит, просто ругается черными словами.

Грузовик еще едва трогается с места, как Леонид засыпает.



СТРАННАЯ ДЕРЕВНЯ. НАТУРА. РЕЖИМ.

На пригорке стоят Кандид и Нава.

Вниз открывается вид на необычную деревню. Она представляет собой равносторонний треугольник, словно он аккуратно выстрижен исполинскими ножницами из густой кроны Леса.

НАВА:

Не нравится мне эта деревня. Здесь, наверное, еды не допросишься. Какая здесь может быть еда, если у них и поля даже нет, одна голая глина. Наверное, это охотники, они всяких животных ловят и едят, тошнит даже, как подумаешь...

КАНДИД:

А может быть, это мы в Чудакову деревню попали. Может быть, это Глиняная поляна?

НАВА:

Какая же это Чудакова деревня? Чудакова деревня – деревня как деревня, как наша деревня, только в ней чудаки живут... А здесь смотри какая тишь, и людей не видно, и ребятишек, хотя ребятишки, может быть, уже спать легли... И почему это тут людей не видно, Молчун? Давай мы в эту деревню не пойдем, очень она мне не нравится...

Деревня внизу погружается в сумерки. Она кажется очень пустой, но не запущенной, не заброшенной и покинутой, а именно пустой, ненастоящей, словно это декорация.

ГОЛОС КАНДИДА:

Да, наверное, нам не стоит туда идти, только ноги вот болят, и очень хочется под крышу. И поесть что-нибудь. И ночь наступает... Надо же, целый день блуждали по лесу, даже Нава устала, висит на руке и не отпускает.

КАНДИД:

Ладно. Давай не пойдем.

НАВА:

«Не пойдем, не пойдем...». А когда мне есть хочется? Сколько же можно не есть? Я с утра ничего не ела... И воры твои эти... От них знаешь какой аппетит? Нет, мы давай с тобой туда спустимся, поедим, а если нам там не понравится, тогда сразу уйдем. Ночь сегодня теплая будет, без дождя... Пойдем, что ты стоишь?

Нава отправляется по пригорку вниз, Кандид, помешкав секунду, догоняет ее.

Сразу же на окраине их окликают. Рядом с первым домиком, прямо на серой земле, сидит серый, почти совсем не одетый человек. Его плохо видно в сумерках, он почти сливается с землей.

ЧЕЛОВЕК

(слабым голосом):

Вы куда?

КАНДИД:

Нам нужно переночевать. А утром нам нужно на Выселки. Мы дорогу потеряли. Убегали от воров и дорогу потеряли.

ЧЕЛОВЕК

(очень слабо, словно засыпая):

Это вы, значит, сами пришли? Это вы молодцы, хорошо сделали... Вы заходите, заходите, а то работы много, а людей что-то совсем мало осталось... А работать нужно. Очень нужно работать... Очень...

КАНДИД:

Ты нас не покормишь?

ЧЕЛОВЕК:

У нас сейчас... Это хорошо, что мальчик пришел, потому что мальчик...

Человек еще бормочет что-то непонятное.

Нава тянет Кандида, но он с досадой выдергивает руку.

КАНДИД:

Я тебя не понимаю. Ты мне скажи, еда у тебя найдется?

ЧЕЛОВЕК:

Вот если бы трое...

Нава тащит Кандида прочь изо всех сил, и они отходят в сторону.

КАНДИД:

Больной он, что ли? Ты поняла, что он там бормочет?

НАВА

           (шепотом):

Что ты с ним разговариваешь? У него же нет лица! Как с ним можно говорить, когда у него нет лица?

КАНДИД:

Почему нет лица?

НАВА:

А так. Глаза есть, рот есть, а лица нету... Он как мертвяк. Только он не мертвяк, от него пахнет, но весь он – как мертвяк... Пойдем в какой-нибудь другой дом, только еды мы здесь не достанем, ты не надейся.

Она тянет Кандида за руку к следующему дому.



ДОМ В СТРАННОЙ ДЕРЕВНЕ. ИНТ. НОЧЬ.

Все в этом доме непривычное, нет постелей, внутри пусто, темно, неприятно.

Нава нюхает воздух.

НАВА:

Здесь вообще никогда не было еды. В какую-то ты меня глупую деревню привел, Молчун. Что мы здесь будем делать? Я таких деревень никогда в жизни не видела. И дети тут не кричат, и на улице никого нет.



УЛИЦА СТРАННОЙ ДЕРЕВНИ. НАТ. НОЧЬ.

Они идут дальше. Под ногами – тонкая пыль, не слышно даже звука шагов, и из лесу не доносится привычных звуков. Тишина.

КАНДИД:

Странно он как-то говорил. Я вот сейчас вспоминаю, и словно я слышал уже когда-то такую речь... А когда, где – не помню...

НАВА:

И я тоже не помню. А ведь верно, Молчун, я тоже слыхала такие слова, может быть, во сне, а может быть, и в нашей деревне, не в той, где мы сейчас с тобой живем, а в другой, где я родилась, только тогда это должно быть очень давно, потому что я была еще очень маленькая, с тех пор все позабыла, а сейчас как будто бы и вспомнила, но никак не могу вспомнить по-настоящему.



2-Й ДОМ СТРАННОЙ ДЕРЕВНИ. ИНТ. НОЧЬ.

В следующем доме они видят человека, который лежит прямо на полу у порога. Он спит.

Кандид наклоняется над ним, трясет его за плечо, но человек не просыпается. Кожа у него влажная, как у амфибии, сам он жирный, мягкий, а губы его в полутьме кажутся черными и блестят.

Кандид обтирает ладони об одежду.

КАНДИД:

Спит.

НАВА:

Как же спит, когда он смотрит?

Кандид снова нагибается над человеком, и ему кажется, что тот действительно смотрит, чуть-чуть приоткрыв веки. Но только кажется.

КАНДИД:

Да нет, спит он. Пойдем.



СТРАННАЯ ДЕРЕВНЯ. НОЧЬ.

Они проходят почти всю деревню, заглядывая в каждый дом, и почти в каждом доме лежат спящие. Все они – жирные потные мужчины, среди них нет ни одной женщины, ни одного ребенка.

Нава совсем замолкает. Кандиду тоже не по себе.

У спящих раскатисто бурчит в животах, они не просыпаются, но каждый раз, когда Кандид оглядывается, выходя на улицу, ему кажется, что они провожают его короткими осторожными взглядами.

Совсем стемнело, в просветы между ветвями проглядывает пепельное от луны небо.

Нава устала и висит на руке Кандида всем телом.

КАНДИД:

Ты не бойся. Бояться здесь совершенно нечего.

НАВА

   (сонно):

Что ты говоришь?

КАНДИД:

Я говорю: не бойся, они же тут все полумертвые, я их одной рукой раскидаю.

НАВА:

Никого я не боюсь. Я устала и хочу спать, раз уж ты есть не даешь. А ты все ходишь и ходишь, из дома в дом, из дома в дом, надоело даже, ведь во всех домах все одинаково, все люди уже лежат, отдыхают, и только мы с тобой бродим...

Кандид останавливается. Оглядывается по сторонам. Набравшись решимости, он шагает к ближайшей избушке.



ДОМ КАРЛА. ИНТ. НОЧЬ.

В доме темно. Кандид ощупью находит стену и, пошарив руками, сухо ли на полу, ложится, сгребя Наву в охапку.

Нава уже спит.

ГОЛОС КАНДИДА:

Не пожалеть бы, нехорошо здесь... Ну, всего одну ночь... И дорогу спросить... Днем-то они не спят... В крайнем случае, убежим обратно на болото, воры уже ушли... А если и не ушли... Как там ребята на Выселках?.. Неужели опять послезавтра?.. Нет уж, завтра... Завтра...

Он просыпается от света.

В доме темно, лиловатый свет падает в окно и в дверь.

В полосе света, падающего из окна, виден силуэт человека.

Человек стоит здесь, в доме, спиной к Кандиду, и глядит в окно. По силуэту видно было, что он стоит, заложив руки за спину и наклонив голову, как никогда не стоят лесные жители – им просто незачем так стоять.

КАНДИД

 (задыхаясь от волнения):

Карл! Карл Этингоф! Это ты?

Карл медленно поворачивается. Он неслышно подходит к Кандиду и нагибается над ним, не размыкая рук за спиной…

КАНДИД:

Карл! Ты жив, как хорошо! Все знают, что ты погиб в лесу…

Карл заглядывает Кандиду в лицо, и его становится видно совершенно отчетливо, изможденное безбородое лицо…

КАНДИД:

Погоди, ты не Карл!.. Вы… вы не Карл!..

Карл не произносит ни слова и, кажется, даже не видит Кандида, он выпрямляется и идет к двери, по-прежнему сутулясь…

КАНДИД:

Нет, нет, ты – Карл! Карл, постой!

Кандид вскакивает, отстранив от себя спящую Наву,  и выбегает за ним следом.



ГЛАВНАЯ ПЛОЩАДЬ СТРАННОЙ ДЕРЕВНИ. НОЧЬ.

За дверью он оглядывает улицу, стараясь унять нервную дрожь, охватившую вдруг его. Вокруг совсем светло. Низко над деревней висит лиловое светящееся небо, все дома выглядят плоскими и ненастоящими. На другой стороне улицы стоит длинное диковинное строение, каких в лесу не бывает.

Возле строения стоят люди. Толпа людей.

Карл идет к этому строению, приближается к толпе и смешивается с нею.

Кандид тоже делает движение к строению, но ему не удается. Ноги его делаются ватные, и он совсем не может идти. Боясь упасть, он хочет ухватиться за что-нибудь, но ухватиться не за что, его окружает пустота.

ГОЛОС КАНДИДА:

Карл, вернись! Вернись!

Из странного строения раздается громкий крик, жалкий и дикий, откровенный плач боли…

КАНДИД (кричит):

Где Нава? Нава, девочка моя, где ты?

Он в ужасе понимает, что сейчас потеряет ее, что настала эта минута, что сейчас потеряет все близкое ему, все, что привязывает его к жизни, и он останется один. Он бросается обратно к дому и вдруг видит Наву.

Откинув голову, она медленно падает навзничь, и он успевает подхватить ее, не понимая, что с ней происходит.

Голова ее откинута, и ее открытое горло – перед его глазами, то место, где ямочка между ключицами...

Плач не прекращается, и Кандид оглядывается на странное строение и, с Навой на руках, шагает к нему. Он знает, что ему нужно туда, где кричат.

ГОЛОС КАНДИДА

(сквозь непрекращающийся свист в ушах):

Я сам. Я сам отнесу тебя туда, девочка моя. Я сам отнесу ее туда.  Это для вас – естественная нормальная процедура, потому что вы не понимаете, что это значит – держать на руках дочь, теплую и единственную, и самому нести ее туда, где кричат. Вы не знаете, что это – подвиг, да, да, подвиг. Но я сделаю это. Потому что я должен. Потому что есть слово «надо».

Крик обрывается.

Кандид стоит уже перед самым строением среди полуголых людей, перед квадратной черной дверью.

Из двери выходят две женщины и с ними Карл, все трое нахмуренные и недовольные, и останавливаются, разговаривая. Кандид видит, как шевелятся их губы, и догадывается, что они спорят, что они раздражены, но он не слышит слов, всё пространство заполняет плотный, парализующий свист на пределе восприятия…

Одна из женщин, не прекращая разговора, поворачивается к толпе и делает жест, приглашая всех войти в строение.

КАНДИД

 (сквозь свист в ушах):

Сейчас, сейчас...

Он еще крепче прижимает к себе Наву.

Снова раздается громкий плач, все вокруг начинают шевелиться, люди обнимают друг друга, прижимаются друг к другу, гладят и ласкают друг друга…

Глаза их сухи и губы плотно сжаты, но это они плакали и кричали, прощаясь, потому что, оказывается, это мужчины и женщины, и мужчины прощаются с женщинами навсегда.

 
Никто не решается пойти первым, и тогда первым шагает Кандид.

Шатаясь на нетвердых ногах, он пробирается сквозь стонущую толпу, и вдруг встречается взглядом с Карлом.

Карл едва заметно мотает головой из стороны в сторону, и Кандиду делается невыносимо жутко. Он вдруг понимает что-то, но понимает не до конца…

КАРЛ

    (не разжимая губ):

Уходи!.. Уходи.

Кандид пятится назад, толкая спиной мягкое и скользкое.

Когда Карл снова мотает головой, он поворачивается, вскидывает Наву на плечо и по пустой освещенной улице, пошатываясь, как во сне, бежит на мягких подгибающихся ногах прочь...



ЛЕС. НАТУРА. НОЧЬ.

Кандид, тяжело дыша, останавливается на полянке и неловко опускает Наву на землю.

Отсюда видна вся деревня. Над деревней лиловым конусом стоит светящийся в темноте туман, и дома кажутся ненастоящими.

НАВА

  (просыпаясь):

Что-то я ничего не помню. Почему это мы здесь? Мы ведь уже спать легли. Или это мне все снится?

Кандид поднимает ее и несет дальше, дальше, дальше, продираясь сквозь кусты, путаясь в траве, пока вокруг не становится совсем темно.

Тогда снова опускает Наву на землю и садится рядом. Вокруг – высокая теплая трава.

НАВА:

Молчун, ты знаешь, Молчун, я все-таки вспомнила, где я слыхала раньше такую речь, как этот дядька разговаривал. Это ты так сам говорил, Молчун, когда еще был без памяти. Слушай, Молчун, а может, ты из этой деревни родом? Может, ты просто забыл? Ты ведь очень больной был тогда, Молчун, совсем без памяти...

КАНДИД:

Спи.



УПРАВЛЕНИЕ. НОЧЬ. НАТУРА.

Дикий вой сирены разрывает пространство надвое.

Прост¬ранство рассыпается ледяными осколками, превратившись в чер¬ную бездну со множеством пляшущих световых пятен. Леонид просыпается. Сирена сливается с голосами еще сотни сирен, и жуток их рев в темноте ночи, проливающей на ветровое стекло струйки дождя.

Леонид понимает, что он по-прежнему сидит в кабине грузовика, и грузовик никуда не едет, а стоит на мес¬те, мертвый и холодный, с распахнутыми дверцами.

Вдали сума¬тошно мечутся лучи прожекторов, и ничего не видно, кроме этих вспышек, от которых ломит глаза, и Леонид начина¬ет метаться по кабине, силясь понять, что происходит, выглядавая наружу; прожекторы, поворачиваясь к нему, со злобным наслаждением бьют по глазам…

Чудовищный голос вдруг возникает - спокойный, будто в полной тишине.

ГОЛОС ИЗ РЕПРОДУКТОРА:

Внимание, внимание. Всем сотрудникам стоять на местах по положению шестьсот восемьдесят пять дробь пе¬гас омикрон триста два восемьсот тринадцать, на торжественную встречу падишаха без свиты, раз¬мер обуви пятьдесят пять. Повторяю. Всем сотрудникам...

Лучи прожекторов перестают метаться, и Леонид различает, наконец, знакомую улицу Управления, и темные здания вдоль улицы, и людей в ночном белье с керосиновыми лампами, стоящих вдоль проезжей части, а затем он видит цепь бегущих людей в чер¬ных развевающихся плащах с волейбольной сеткой, растянутой ими поперек улицы.

Сорванный голос визжит под ухом у Леонида: «Почему машина?! Ты почему здесь стоишь?!»

Белая кар¬тонная маска вылезает прямо на него из двери, на маске на¬писано карандашом «ЛИБИДОВИЧ», и этот Либидович, перелезши через Леонида, плюхается на место водителя, ищет ключ зажи¬гания и, не найдя, выкатывает вон.

На улице зажигаются все фонари, люди с керосиновыми лампами выстраиваются через равные промежутки, и каждый держит в руке сачок для бабочек, и все мерно взмахивают этими сачками, стараясь делать это синхронно. По улице навстречу стоящему грузовику с Леонидем проезжают черные машины.

Следом за ними из переулка выныривает старинный броневик.

Он протискивается между гру¬зовиком и тротуаром, люк на его башне открывается, и высунув¬шийся человек в исподней рубахе недовольно кричит Леониду: «Что же ты, голубчик? Проезжать надо, а ты стоишь!»

Леонид обессиленно опускает голову на руки.

ПЛЕШИВЫЙ СТАРИК С БЕРДАНКОЙ:

Документики ваши попрошу!

ЛЕОНИД:

Что?

ПЛЕШИВЫЙ СТАРИК С БЕРДАНКОЙ:

Документики. Приготовили?

ЛЕОНИД:

Какие документы? Зачем?

ПЛЕШИВЫЙ СТАРИК С БЕРДАНКОЙ:

А-а! Господин Леонид! Что же это вы положение не выполняете? Все бумаги должны быть у вас в руке в развернутом виде, как в музее.

Леонид дает ему свое удостоверение.

ПЛЕШИВЫЙ СТАРИК С БЕРДАНКОЙ:

Что-то вы будто похудели, герр Леонид. С лица словно
бы спали. Работаете много...

ЛЕОНИД:

Что происходит?

ПЛЕШИВЫЙ СТАРИК С БЕРДАНКОЙ:

Что полагается, то и происходит. Происходит положе¬ние за номером шестьсот семьдесят пять дробь Пегас. То есть побег.

ЛЕОНИД:

Какой побег? Откуда?

ПЛЕШИВЫЙ СТАРИК С БЕРДАНКОЙ:

Какой полагается, такой и побег. Того и гляди рва¬нут, так что вы уши берегите, сидите лучше с открытым ртом.

ЛЕОНИД:

Хорошо. Спасибо.

ГОЛОС ШОФЕРА ВОЛЬДЕМАРА:

Ты чего здесь, старый хрыч, ползаешь?

ПЛЕШИВЫЙ СТАРИК С БЕРДАНКОЙ:

А-а, Вольдемарчик, здравствуй, дорогой!

ГОЛОС ШОФЕРА ВОЛЬДЕМАРА:

Я тебе покажу - документики! Во, нюхай! Понял? Ну и катись отсюда, если понял...

Мимо с топотом и криками волокут на руках бетономешал¬ку.

Шофер Вольдемар, взъерошенный, ощеренный, влезает в ка¬бину, заводит, ругаясь, мотор и хлопает дверью.

Грузовик, взревев, рвет с места и несется мимо людей с сачками, круто сворачивает в боковую улочку, врезается в баррикаду из пустых бочек и телег, разносит ее и мчится дальше.

Неко¬торое время на радиаторе мотается расщепленный передок от телеги, потом срывается и хрустит под колесами.

Вольдемар, насупленный, злой, с потухшим окурком на губе, крутит с ос¬тервенением огромный руль.

В переулках темно и пусто, только один раз в свете фар мелькают чьи-то картонные лица с расто¬пыренными руками…

ВОЛЬДЕМАР:

Черт меня дернул! Хотел же прямо на аэродром ехать, а тут вижу, вы спите, дай, думаю, заверну в гараж, в это... в шахматишки... сгоняю партию. Только это, нашел я Ахилла-слесаря, сбегали за кефиром, при¬няли, расставили - все как надо. Я – «е-4», он – «цэ-6»... Я ему говорю: ну, молись. И тут началось... У вас сигаретки нет, пан Леонид… э-э… пан?

Леонид дает ему сигарету.

ЛЕОНИД:

А что за побег? И куда мы едем?

ВОЛЬДЕМАР:

Побег самый обыкновенный. Каждый год у нас такие побеги. У инженеров машинка сбежала. И теперь приказ: всем ловить. Вон, ловят...

По пустырю под луной бродят люди. Глаза у всех завяза¬ны, люди ходят на полусогнутых ногах, широко расставив руки.

ВОЛЬДЕМАР:

Каждый год такая петрушка. У них там и фотоэлементы, и разная акустика и кибернетика, охранников-дармоедов понаставили на каждом углу - и всё-та¬ки каждый год у них какая-нибудь машинка да сбежит. И тогда тебе говорят: бросай всё и иди ее ищи. А кому охота ее ис¬кать? Кому охота с ней связываться? Тут же секретность, ведь если ты ее хоть краем глаза увидишь - все! Загонят куда-нибудь в лес, на дальнюю базу, грибы спиртовать, что¬бы ты не дай бог, не разгласил. Вот народ и ловит - кто как умеет. Кто себе глаза завязает, чтоб не увидеть, кто как... А кто поумней, тот просто бегает и орет во всю глотку. У одного документы потребует, у другого обыск сделает, а то просто на крышу залезет и вопит. Вроде и при деле, а риска никакого.

ЛЕОНИД:

Так мы тоже сейчас ловим?

ВОЛЬДЕМАР:

А как же, ловим! Народ ловит, и мы как все. Шесть часов ловить будем по часам. Есть приказ: если в течение шести часов сбежавший механизм не обнаружен, его дистанционно взрывают. Чтобы всё было шито-крыто. А то еще попадет в посторонние руки. Видали, какой бедлам в Управлении? Так это еще райская тишь, увидите, что там через шесть часов начнется! Ведь никто не знает, куда эта штука заползла. Может, она у тебя в кармане. А заряд ей придается мощный, чтобы уж наверняка... Вот в прошлом году оказалась эта машинка в бане, а в баню множество народу понабилось – спасаться… Баня, думают, место сырое, незаметное... Ну и я там был. Баня же, думаю... Так меня в окно вынесло - моргнуть не успел, сижу в сугробе, а надо мной балки горящие проплывают...

ЛЕОНИД:

Я только не понимаю, как же мы будем ее ловить. Ведь мы даже не знаем, что она такое... Маленькая она или большая, темная или светлая...

ВОЛЬДЕМАР:

А это вы скоро увидите. Это я вам минут через пять покажу. Как умные люди ловят. Черт, где же это место?.. Потерял... Влево, наверно, взял. Ага, влево. Вон склад техники, а нам, значит, надо правее...

ГОЛОС ЛЕОНИДА:

Наверное, она не выдержала. Они трясли ее на вибростендах, они вдумчиво мучили ее, копались у нее во внутренностях, жгли тонкие нервы паяльниками, она задыхалась от запаха кани¬фоли... Ее заставляли делать глупости, ее создали, чтобы она делала глупости, ее совершенствовали, чтобы она делала все более глупые глупости, а вечером оставляли ее, истерзанную, обессиленную, в жаркой комнатушке. И она решилась уйти, хотя знала всё - и бессмысленность побега, и свою обреченность. И она ушла, неся в себе самоубийственный заряд, и сейчас стоит где-нибудь в темноте, мягко переступая коленчатыми ногами, и смотрит, и слушает, и ждет... И теперь ей, навер¬ное, стало совершенно ясно всё то, о чём она раньше только догадывалась: что никакой свободы нет, заперты перед тобой двери или открыты, что всё глупость и хаос…

ВОЛЬДЕМАР:

А! Вот она, вот она, родимая!..

Леонид, открыв глаза, успевает увидеть впереди обширную черную лужу, просто болото, потом волна грязи встает и падает на ветровое стекло. Двигатель глохнет. Становится тихо.

ВОЛЬДЕМАР:

Вот это по-нашему. Все колеса буксуют. Как мыло в тазу… Тут еще кто-то есть. Эй! Как дела?

ГОЛОС СНАРУЖИ:

Порядок!

ВОЛЬДЕМАР:

Поймал?

ГОЛОС СНАРУЖИ:

Насморк поймал! Унд пять головастиков.

Снаружи слышно ржание нескольких крепких глоток.

Грязь медленно стекает по стеклу: Леонид включает стеклоочиститель и сквозь размазанную грязь видит давешний броневик, одиноко торчащий в самой середине освещенного луной болота.

ГОЛОС СНАРУЖИ:

Эй, закуски нет?

ВОЛЬДЕМАР:

А что?

ГОЛОС СНАРУЖИ:

Имеется кефир! Тащи закусь!

ВОЛЬДЕМАР:

Я не один!

ГОЛОС СНАРУЖИ:

Валите все, на всех хватит! Запаслись! Знали, на что
идем.

Шофер Вольдемар поворачивается к Леониду.

ВОЛЬДЕМАР:

А что? Пошли? Кефиру выпьем, в теннис сыграем... а?

ЛЕОНИД:

Я не играю в теннис.

Сейчас идем! Только лодку надуем!

Он шарит рукой в бардачке, вытаскивает отту¬да полиэтиленовый кулек с парой огурцов, помидорами и еще какой-то снедью, вылезает из кабины и вшзится, громыхая чем-то и посвистывая, в кузове. Потом раздается плеск, ца¬рапанье ногами по борту, и голос Вольдемара раздается снизу.

ВОЛЬДЕМАР:

Готово, господин Леонид! Сигайте сюда!

Внизу, на блестящей поверхности жидкой грязи, лежит надувная лодка. В ней, широко расставив ноги, как гондольер, с большой лопатой в руках стоит Вольдемар и, радостно улыбаясь, глядит
вверх, на Леонида.

Из старого ржавого бронеавтомобиля времен Вердена до¬носятся всплески почти конского ржания, топот, бряканье го¬лов о гулкую броню железных бортов, звон бутылок. Иногда в открытый люк пулеметной башни вылетает вверх пустая бутылка и плюхается с жирными пузырями в липкую грязь. Из люка под¬нимается кверху сизый табачный дымок и слышны отдельные сипатые реплики, перебиваемые нестройным гоготом.

ВОЛЬДЕМАР:

Поехали, пан… э-э-э… Леонид. Пока утро наступит, пока тягач доползет...

ЛЕОНИД:

Нет. Спасибо, Вольдемар, я здесь останусь. Мне кое-что постирать надо... Да и зарядки я еще не делал.

ВОЛЬДЕМАР:

А! Тогда другое дело. Тогда я поплыву, а вы, как со стиркой обернетесь, сра¬зу крикните, мы за вами приедем.

Вольдемар отталкивается от грузовика, и Леонид некоторое время наблюдает, как он пытается справиться с лодкой: снача¬ла он пробует грести лопатой, как веслом, но от этого лодка только крутится на месте, и тогда Вольдемар начинает оттал¬киваться ей, как шестом, и дело у него быстро идет на лад. Он подплывает к броневику, гремит кулаком по броне, из люка высовываются, весело ржут и втягивают его внутрь вниз головой.

Леонид остается один.

Некоторое время он сидит, опустив голову на руки и за¬крыв глаза.

Вдруг броневик начинает судорожно трястись, озаряется яркими вспышками и наполняет округу жутким грохотом. Через равнину от него тянутся сотни светящихся пунктирных нитей, а по зеркалу болота идут широкие круги. Из башни высовыва¬ется некто в белом.

ТАНКИСТ:

Милостивые государи! Дамы и господа! Салют наций! С
совершеннейшим почтением, ваше сиятельство, честь имею пред¬ставиться, многоуважаемая княгиня Дикобелла, вашим покорней¬шим слугой, техник-смотритель, подпись неразборчива!..

Он поднимает руку и палит в воздух из ракетницы, болото сно¬ва освещается: всё кругом делается зеленым, зеленая ракета медленно опускается среди звезд; броневик снова начинает трястись...

ГОЛОС ЛЕОНИДА:

Напущу я на вас неотвязные лозы,

И род ваш проклятый джунгли сметут,

Кровли обрушатся, балки падут,

И карелою, горькой карелой дома зарастут...



ЛЕС. НЕПОДАЛЕКУ ОТ СТРАННОЙ ДЕРЕВНИ. УТРО.

Кандид просыпается раньше, чем Нава. Он с нежностью смотрит на спящую Наву и тут замечает у нее в грязном полураскрытом кулачке тонкий блестящий предмет. Сначала он не понимает, что это такое. А потом до него доходит, что это за предмет. Это скальпель.

Нава просыпается и сейчас же начинает говорить.

НАВА:

Какое сухое место, никогда в жизни не думала, что бывают такие сухие места, и как здесь трава растет, а Молчун?..

Она подносит к глазам кулак со скальпелем. Секунду она глядит на скальпель, потом, взвизгнув, судорожно бросает его. Скальпель встает торчком в траве. Она со страхом смотрит на него.

НАВА (шепотом):

Что это такое, Молчун? Какая страшная вещь... Или это, может быть не вещь? Это, может быть, растение? Смотри, здесь все какое сухое, – может быть, оно здесь выросло.

КАНДИД:

А почему – страшная?

НАВА:

Еще бы не страшная. Ты возьми его в руки... Ты попробуй, попробуй возьми, тогда и будешь знать, почему страшная... Я сама не знаю, почему страшная...

КАНДИД

      (поднимая скальпель):

Где ты его взяла?

НАВА:

Да нигде я его не брала. Он наверное, сам залез ко мне в руку, пока я спала. Видишь, какой он холодный? Он, наверное, захотел согреться и залез ко мне в руку. Я никогда не видела таких... такого... Я даже не знаю, как это назвать. Наверное, это все-таки не растение, наверное, это такая тварь, может быть, у него и ножки есть, только он их спрятал, и он такой твердый и злобный... А может быть, мы спим еще с тобой, Молчун? А мы в деревне сегодня ночью были? Ведь были же, там еще человек был без лица, и он все думал, что я – мальчик... А мы искали, где поспать... Да, а потом я проснулась, тебя не было, и я стала шарить рукой... Вот где он мне залез в  кулак! Только вот что удивительно, Молчун, я совсем его тогда не боялась, даже наоборот... Он мне даже был для чего-то нужен...

КАНДИД:

Все это был сон.

СТРАННАЯ ДЕРЕВНЯ. НОЧЬ.

Кандид вспоминает, что было этой ночью.

В лучах лилового света в проеме двери темного домика стоит Карл…

Кандид с Навой на руках пробирается сквозь толпу полуголых людей.

Карл переговаривается о чем-то с двумя женщинами возле странного длинного строения…

Встречается взглядом с Кандидом, незаметно мотает головой: беги, мол, пока цел.

Кандид на ватных ногах бежит прочь из деревни с Навой на руках…

Деревня хорошо видна с пригорка – в плотном конусе лилового света…

Карл снова и снова мотает головой, глядя на Кандида: убегай!



ОПЕРАЦИОННАЯ. ИНТ.

Над больным в лучах бестеневой лампы склонились хирурги и ассистенты. Облегченно они выпрямляются, закончив операцию.

Снимает маску хирург, широко улыбается…

Это Карл.

Ассистент несет инструменты в эмалированной кювете. Один инструмент падает.

Это скальпель.



ЛЕС. НЕПОДАЛЕКУ ОТ СТРАННОЙ ДЕРЕВНИ. УТРО.

НАВА:

Что это ты замолчал, Молчун? Куда это ты смотришь?

КАНДИД:

Это был сон. Забудь. Поищи лучше какой-нибудь еды, а эту штуку я закопаю.

НАВА:

А для чего она была мне нужна, ты не знаешь? Что-то я должна была сделать... Я не люблю таких снов, Молчун. Ничего не вспомнить. Ты его поглубже закопай, а то он выберется и снова заползет в деревню, и кого-нибудь там напугает... Хорошо бы сверху камень на него положить потяжелее... Ну, ты закапывай, а я пойду искать еду. Где-то тут поблизости есть ягоды. Удивительно, откуда в таком сухом месте ягоды?

Она легко вскакивает и бесшумно бежит по траве.

Кандид сидит, держа на ладони скальпель. Он обматывает лезвие пучком травы и сует скальпель за пазуху.

Возвращается Нава. Она высыпает из-за пазухи перед Кандидом целую груду ягод и грибов.

НАВА:

Там есть тропа, Молчун. Давай мы с тобой лучше не будем возвращаться в ту деревню, зачем она нам, ну ее... А пойдем мы с тобой по тропе, обязательно куда-нибудь да придем. Спросим там дорогу до Выселок, и все будет хорошо. Просто удивительно, как мне сейчас хочется попасть на эти Выселки, никогда раньше так не хотелось. А в эту лукавую деревню давай мы не будем возвращаться, мне там сразу не понравилось, правильно, что мы оттуда ушли, а то бы обязательно какая-нибудь беда случилась.

Кандид молча ест, глядя в пространство.

НАВА:

Если хочешь знать, нам туда и приходить не надо было, тебе же воры кричали, что не ходи, пропадешь, да ты ведь никогда никого не слушаешься. Вот мы из-за тебя чуть в беду и не попали... Что же ты не ешь? Грибы сытные, ягоды вкусные, ты их разотри на ладони, сделай крошенку, что ты как маленький сегодня? Я теперь вспоминаю, мама мне всегда говорила, что самые хорошие грибы растут там, где сухо, мама говорила, что раньше много где было сухо, как на хорошей дороге, поэтому она понимала, а я вот не понимала...

КАНДИД:

Придется все-таки вернуться, Нава.

НАВА:

Куда вернуться? В ту лукавую деревню вернуться? Ну зачем ты мне это говоришь, Молчун? Чего мы в той деревне еще не видели? Вот за что я тебя не люблю, Молчун, так это что с тобой никогда не договоришься по-человечески... И ведь решили уже, что возвращаться в ту деревню больше не станем, и тропу я тебе нашла, а теперь ты опять заводишь разговор, чтобы вернуться...

КАНДИД:

Придется вернуться. Мне самому не хочется, Нава, но сходить туда надо. Вдруг нам объяснят там, как пройти в Город.

НАВА:

Почему – в Город? Я не хочу в Город, я хочу на Выселки.

КАНДИД:

Пойдем уж прямо в Город. Не могу я больше.

НАВА:

Ну хорошо. Хорошо, пойдем в Город, это даже лучше, чего мы не видели на этих Выселках? Пойдем в Город, я согласна, я с тобой везде согласна, только давай не возвращаться в ту деревню... Ты как хочешь, Молчун, а я бы в ту деревню никогда бы не возвращалась...

КАНДИД:

Я бы тоже. Но придется. Ты не сердись, Нава, ведь мне самому не хочется...

НАВА:

А раз не хочется, так зачем ходить?

Кандид поднимается и, не оглядываясь, отправляется в ту сторону, где должна быть деревня, – по теплой сухой траве, мимо теплых сухих стволов, жмурясь от теплого солнца, которого непривычно много…

Нава догоняет его и некоторое время молча идет рядом.

НАВА

(не выдержав молчания):

Только ты не думай, я с этими людьми разговаривать не буду, ты теперь с ними сам разговаривай, сам туда идешь, сам и разговаривай. А я не люблю иметь дело с человеком, если у него даже лица нет, я этого не люблю. От такого человека хорошего не жди, если он мальчика от девочки отличить не может... У меня вот с утра голова болит, и я теперь знаю, почему...

Они выходят на пригорок неожиданно. Треугольная поляна залита черной водой, и вода прибывает на глазах, наполняя глиняную впадину, затопляя дома, бесшумно крутясь на улицах. Кандид смотрит, как исчезают под водой окна, как оседают и разваливаются размокшие стены, проваливаются крыши… Никаких людей не видно.

ГОЛОС КАНДИДА:

Это не деревня, это макет какой-то… Он стоял, всеми забытый и запылившийся, а потом кому-то стало любопытно, что будет, если залить это водой. Вдруг станет интересно?.. И залили. Но интересно не стало...

Плавно прогнувшись, бесшумно падает в воду крыша плоского строения. Над черной водой словно пронесся легкий вздох, по ровной поверхности побежали волны, и все кончилось.

Перед Кандидом и Навой лежит треугольное озеро, пока еще мелкое и безжизненное.

НАВА

 (деловито):

Я знаю, как это называется. Это называется Одержание. Вот почему у них не было лица, а я сразу и не поняла. Наверное, они хотели жить в озере. Мне рассказывали, что те, кто жили в домах, могут остаться и жить в озере, теперь тут всегда будет озеро, а кто не хочет тот уходит. Я бы вот, например, ушла…

Некоторое время она смотрит в сторону озера.

НАВА:

Хотя это, может быть, даже лучше – жить в озере.

Кандида передергивает.

НАВА:

Но этого никто не знает... Может быть, искупаемся?

КАНДИД:

Нет. Я не хочу здесь купаться. Пойдем на твою тропу. Идем.

Он отворачивается и шагает прочь. Нава, вздохнув, догоняет его и снова говорит, поминутно дергая его за руку.

ГОЛОС КАНДИДА:

Мне бы только выбраться отсюда, а то я как та машинка в лабиринте... Мы все стояли вокруг и смеялись, как она деловито тычется, ищет, принюхивается... А потом в маленький бассейн на ее дороге наливали воду, и она трогательно терялась, но только на мгновение, и снова начинала деловито шевелить антеннами, жужжать и принюхиваться, и она не знала, что мы на нее смотрим, а нам было, в общем, наплевать на то, что она не знает, хотя именно это наверное, страшнее всего. Если это вообще страшно, подумал он. Необходимость не может быть ни страшной, ни доброй. Необходимость необходима, а все остальное о ней придумываем мы... И машинки в лабиринтах, если они могут придумывать. Просто, когда мы ошибаемся, необходимость берет нас за горло, и мы начинаем плакать и жаловаться, какая она жестокая да страшная, а она просто такая, какая она есть, – это мы глупы или слепы. Смотри-ка, я даже могу философствовать сегодня! Наверное, это от сухости. Надо же, даже философствовать могу...

НАВА:

Вот она, твоя тропа. Иди, пожалуйста.

ГОЛОС КАНДИДА:

Сердится. Выкупаться не дал, молчу все время, вокруг сухо, неприятно... Ничего, пусть посердится. Пока сердится, молчит, и на том спасибо. Кто ходит по этим тропам? Неужели по ним ходят так часто, что они не зарастают? Странная какая-то тропа, словно она не протоптана, а выкопана...

Тропа вначале идет по сухим местам, но через некоторое время круто спускается в низину и становится топкой полоской черной грязи. Чистый лес кончается, опять начинаются болота. Нава оживает. Она снова говорит…

НАВА:

…И еще жил в этой нашей деревне один мужчина, которого звали Обида-Мученик, ты его не можешь помнить, ты тогда как раз без памяти был. А этот Обида-Мученик всегда на все обижался и спрашивал: почему? Почему днем светло, а ночью темно? Почему жуки хмельные бывают, а муравьи нет? Почему мертвяки женщинами интересуются, а мужчины им не нужны? У него мертвяки двух жен украли, одну за другой. Первую еще до меня украли, а вторую уже при мне, так он все ходил и спрашивал, почему, спрашивал, они его не украли, а украли жену... Нарочно целыми днями и ночами по лесу ходил, чтобы его тоже угнали и он бы своих жен нашел, хотя бы одну, но его конечно, так и не угнали, потому что мертвякам мужчины ни к чему, им женщины нужны, так уж у них заведено, и из-за какого-то Обиды-Мученика они порядков своих менять не подумали... Еще он все спрашивал, почему нужно на поле работать, когда в лесу еды вдоволь – поливай бродилом и ешь. Староста ему говорит: не хочешь – не работай, никто тебя за руку не тянет... А тот знай все твердит: почему да почему... Или к Кулаку пристал. Почему, говорит, Верхняя деревня грибами заросла, а наша никак не зарастает? Кулак ему сначала спокойно объясняет: у Верхних Одержание произошло, а у нас еще нет, и весь вопрос. А тот спрашивает: а почему же у нас Одержание не происходит так долго? Да что тебе это Одержание, спрашивает Кулак, что ты без него – соскучился? Не отстает Обида-Мученик. Измотал он Кулака, закричал Кулак громко на всю деревню,  кулаками замахал и побежал к старосте жаловаться, староста тоже рассердился, собрал деревню, и погнались они за Обидой-Мучеником, чтобы его наказать, да так и не поймали... И к старику он тоже приставал много раз. Старик сначала к нему есть перестал ходить, потом стал от него прятаться и наконец не выдержал: отстань, ты, говорит, от меня, у меня из-за тебя пища в рот не лезет, откуда я знаю – «почему»? Город знает, почему, и все. Пошел Обида-Мученик в Город и больше уже не возвращался... Обида-Мученик был добрый человек, это они с Колченогом нашли тебя за Тростниками. Пошли в Муравейники, да как-то их занесло в Тростники, и нашли они там тебя и притащили, вернее, тащил тебя Обида-Мученик, а Колченог только сзади шел да подбирал все, что из тебя вываливалось. Много он чего подобрал, а потом, рассказывал, страшно ему стало, он все и выбросил. Такое, рассказывал, у нас никогда не росло и расти не может. А потом Обида-Мученик одежду твою с тебя снял, очень на тебе была странная одежда, никто не мог понять, где такое растет и как... Так он эту одежду разрезал и рассадил, думал – вырастет. Но ничего у него не выросло, не взошло даже, и опять он стал ходить по деревне и спрашивать: почему, если любую одежду взять, разрезать и рассадить, то она вырастет, а твоя, Молчун, даже и не взошла... Он и к тебе много приставал, жить тебе не давал, но ты тогда без памяти был и только бормотал что-то, вроде как тот, без лица, и рукой заслонялся. Так он от тебя и отстал ни с чем. Потом еще многие мужики за Тростники ходили – и Кулак, и Хвост, и сам староста даже ходил, – надеялись еще одного такого найти. Нет, не нашли... Тогда меня к тебе и приставили. Выхаживай, говорят, как можешь, выходишь – будет тебе муж, а что он чужой – так ты тоже вроде чужая. Я ведь тоже чужая, Молчун. Как было дело: захватили нас с матерью мертвяки, а ночь была без луны...

Местность начинает повышаться, лес становится чище. Уже не видно коряг, гнилых сучьев, завалов гниющих лиан. И трава на болоте здесь мягче и сочнее, травинка к травинке, словно кто-то специально подбирал и высаживал.

Нава, остановившись на полуслове, тянет носом воздух.

НАВА

  (деловито):

Куда бы здесь спрятаться? Спрятаться-то, кажется, и некуда...

КАНДИД:

Кто-нибудь идет?

НАВА:

Кого-то много, и я не знаю, кто это... Это не мертвяки, но лучше бы все-таки спрятаться. Можно, конечно, не прятаться, все равно они уже близко, да и спрятаться здесь негде. Давай на обочину станем и посмотрим... Скверный какой-то запах, не то чтобы опасный, а лучше бы его не было... А ты, Молчун, неужели ничего не чуешь? Ведь так разит, будто от перепрелого бродила – стоит горшок у тебя перед носом, а в нем перепрелое бродило с плесенью... Вон они! Э, маленькие, не страшно, ты их сейчас прогонишь... Гу-гу-гу!

КАНДИД:

Помолчи.

По тропинке ползут странные животные. Они похожи на огромных непрозрачных амеб или на слизней, только у слизней нет ложноножек. Их много, они ползут гуськом друг за дружкой, довольно быстро, ловко выбрасывая вперед ложноножки и переливаясь в них.

Скоро они подползают совсем близко – белые, блестящие, и Кандид отступает с тропы на обочину, потянув за собой Наву. Слизни-амебы один за другим ползут мимо них, не обращая на них никакого внимания. Их двенадцать, и последнего, двенадцатого, Нава пинает пяткой. Слизень проворно поджимает зад и движется скачками. Нава приходит в восторг.

НАВА:

Какие они потешные!. И ползут, будто люди идут по тропинке... И куда это они, интересно, идут? Наверное, Молчун, они в ту лукавую деревню идут, они, наверное, оттуда, а теперь возвращаются и не знают, что в деревне уже Одержание произошло. Покрутятся возле воды и обратно пойдут. Куда же они, бедные, пойдут? Может, другую деревню искать?.. Эй! Не ходите! Нет уже вашей деревни, одно озеро там!

КАНДИД:

Помолчи. Пойдем. Не понимают они твоего языка, не кричи зря.

Они идут дальше.

ГОЛОС КАНДИДА:

Встретились и разошлись. Встретились и разминулись. И я уступил дорогу. Я, а не они. Они маленькие и беззащитные, а я большой и сильный, но я сошел с тропинки и пропустил, и теперь думаю о них, а они прошли и обо мне не помнят. Потому что в лесу они дома, и мало ли что встречается в лесу. Как в доме бывают тараканы, клопы, мокрицы, или залетит бабочка. Или муха станет биться в стекло... А ведь это неправда, что мухи бьются в стекло. Мухи-то воображают, что они летят, когда бьются в стекло. А я воображаю, что я иду. Только потому, что передвигаю ногами... Наверное, смотреть на меня со стороны смешно и... Как это сказать... Жалостно... Жалко... Как будет правильно...

НАВА:

Скоро будет озеро. Пойдем скорее, я хочу пить и есть. Может быть, ты рыбы для меня приманишь...

Начинаются заросли тростника.

ГОЛОС КАНДИДА:

Ну хорошо, на муху я похож. А на человека я похож? Карл не был похож на Карла. Очень может быть, что я совсем не тот человек, который сколько-то там лет назад разбился на вертолете. Только тогда непонятно, зачем мне биться о стекло. Ведь Карл, наверное, когда с ним случилось ЭТО, уже не бился о стекло. А странно будет, когда я выйду к биостанции, и они меня увидят. Хорошо, что я об этом подумал. Об этом мне нужно много и основательно думать. Хорошо, что времени еще много и что я еще не скоро выйду к биостанции...

Тропа раздваивается. Одна тропинка, по-видимому, идет к озеру, а другая круто сворачивает в сторону.

НАВА:

Не пойдем туда, это вверх, а я пить хочу.

Тропа становится все уже, потом превращается в рытвину и окончательно исчезает в зарослях.

НАВА:

Знаешь Молчун, а может, мы не пойдем к этому озеру? Мне это озеро что-то не нравится, чего-то там не так. По-моему это даже не озеро, чего-то там еще много, кроме воды...

КАНДИД:

Но ведь вода там есть? Ты же пить хотела. Да и я тоже не прочь...

НАВА:

Вода есть. Но теплая. Плохая вода. Нечистая... Знаешь что, Молчун, ты здесь постой, а то больно шумно ты ходишь, ничего из-за тебя не слыхать, так ты шумишь, ты постой и подожди меня, а я тебя позову, крикну прыгуном. Знаешь, как прыгун кричит? Вот я прыгуном и крикну. А ты здесь постой или лучше даже посиди...

Она бесшумно ныряет в заросли.

Стоит тишина. Нет ни звона насекомых, ни вздохов и сопения болота, ни криков лесного зверья, сырой горячий воздух неподвижен.

Кандид садится на корточки и обнаруживает, что земля здесь съедобна. Он выдирает пучок травы с землей и ест. Дерн хорошо утоляет голод и жажду…

ГОЛОС КАНДИДА:

Сыр. Да, сыр... Что такое сыр? Сыр швейцарский, сыр плавленый. Сыр со слезой. Странно...

Из зарослей бесшумно появляется Нава. Она садится рядом и тоже ест, быстро и аккуратно. Глаза у нее круглые от ужаса.

НАВА:

Это хорошо, что мы здесь поели. Хочешь посмотреть, что это за озеро? А то я хочу посмотреть еще раз, но мне одной страшно. Это то самое озеро, про которое Колченог всегда рассказывает, только я думала, что он выдумывает или ему привиделось, а это, оказывается, правда, хотя мне, может быть, тоже привиделось...

КАНДИД:

Пойдем посмотрим.

Кандид и Нава спускаются к воде, которая угадывается за тростником, и некоторое время пробираются сквозь тростник по щиколотку в воде.

Поверхность озера открывается перед ними сразу.

Над водой лежит облако лилового тумана.

Вода в озере теплая, даже горячая, от нее поднимается пар, не смешиваясь с лиловым туманом. Туман медленно колышется в правильном ритме.

Сквозь тростник чуть в стороне виден берег озера. Он сильно напоминает искусственный, хорошо обслуживаемый пляж, ровный и гладкий. Пляж полого поднимается к округлому холму, поросшему ровной, словно бы стриженой, травкой. Вершина холма скрывается под шапкой такого же лилового тумана.

Из него начинают выходить обнаженные женщины. Сотни женщин… Они ровными шагами спускаются к воде.

У всех женщин глаза широко открыты.

Не останавливаясь, женщины заходят в воду и идут по дну. Сначала по колена, потом все глубже и глубже, потом погружаются с головой.

Кандид оглядывается на берег: женщины все еще идут к воде с вершины холма…

Снова посмотрев на озеро, он обнаруживает, что те, что зашли в воду, сейчас совершенно неподвижно лежат на поверхности. Туман ритмично поднимается и опускается, то открывая, то снова застилая изжелта-белые тела, запрокинутые лица, – люди не плавают, люди лежат на воде, как на пляже.

КАНДИД

   (шепотом):

Уйдем отсюда.

Они выбираются на тропу.

НАВА

 (деловито):

Никакие это не утопленники. Колченог ничего не разобрал, просто они здесь купались, а тут ударил горячий источник, и все они сварились... Мне даже говорить об этом не хочется... А как их там много, целая деревня...

Они дошли до того места, где тропа раздваивалась.

НАВА:

Теперь вверх?

КАНДИД:

Да. Теперь вверх.

НАВА:

И все они женщины. Ты заметил?

КАНДИД:

Да.

НАВА:

Вот это самое страшное, вот это я никак не могу понять. А может быть... А может быть, их мертвяки туда загоняют? Наверное, их мертвяки туда загоняют – наловят по всем деревням, пригонят к этому озеру и варят... Слушай, Молчун, зачем мы только из деревни ушли? Сидели бы в деревне, ничего бы этого никогда не видели. Думали бы, что это Колченог выдумывает, жили бы спокойно, так нет, тебе вот понадобилось в Город идти... Ну зачем тебе понадобилось в Город идти?

КАНДИД:

Не знаю.



ВОЗЛЕ ХОЛМА В ЛИЛОВОМ ТУМАНЕ. НАТ. ДЕНЬ.

Тропа петляет, и КАНДИД не сразу понимает, что она выводит их с Навой к тому же самому холму под лиловым облачком – но с противоположной стороны.

НАВА:

  (шепотом):

Молчун! Мертвяки! Бежим!

Кандид тоже замечает, как в двадцати шагах в чащобе мелькают оранжевые пятна их тел.

Он зажимает Наве рот ладонью, валит в траву и смотрит на мертвяков, пытаясь понять, почему они стоят на месте. Мертвяков три штуки, прямые, как статуи, они стоят с широко раскрытыми черными ртами и смотрят на вершину холма пустыми глазами.

Нава дрожит крупной дрожью и смотрит, теперь уже вместе с Кандидом – не на мертвяков, а на холм.

На холме и вокруг холма происходит что-то странное.



ХОЛМ В ЛИЛОВОМ ТУМАНЕ. КМБ (КГ).

Из леса с густым басовым гудением вырываются исполинские стаи мух, устремляются к вершине холма и скрываются в тумане. Склоны оживают колоннами муравьев и пауков, из кустарников выливаются сотни слизней-амеб, гигантские рои пчел и ос, тучи многоцветных жуков. Поднимается шум, как от бури. Эта волна поднимается к вершине, всасывается в лиловое облако, исчезает, и тогда вдруг наступает тишина.

Холм снова становится голым и гладким.

Но вдруг снова поднимается шум и гул, и все это вновь извергается из тумана и устремляется обратно в лес. Впрочем, вместо слизней по склонам скатываются самые невероятные и неожиданные животные: волосатики, неуклюжие рукоеды и еще какие-то неизвестные, никогда не виданные, пестрые, многоглазые, голые, блестящие не то звери, не то насекомые...

И снова наступает тишина…

И снова все повторяется сначала, и опять, и опять, в напористом ритме, с неубывающей энергией... Периодически из тумана появляются совсем новенькие мертвяки. Они сразу убегают в лес, оставляя за собой белесые полосы остывающего пара.

Кандид с Навой во все глаза смотрят на происходящее.

ГОЛОС КАНДИДА:

Колченог говорил, что Город стоит на холме. Может быть, это и есть Город, может быть, это они и называют Городом. Да, наверное, это Город. Только в чем его смысл? Зачем он? И эта странная деятельность... Я ждал чего-нибудь в этом роде... Ерунда, ничего такого я не ждал. Я думал только о хозяевах, а где они здесь – хозяева? Может быть, я ошибаюсь. Может быть, хозяева здесь – вот эти мертвяки? Наверное, я все время ошибаюсь. Я совсем разучился думать здесь. Если у меня иногда и появляются мысли, то сразу оказывается, что я совершенно неспособен их связать... Из тумана не вышел еще ни один слизень. Вопрос: почему из тумана не вышел еще ни один слизень?.. Нет, не то. Надо по порядку. Я же ищу источник разумной деятельности... Неверно, опять неверно. Меня совсем не интересует разумная деятельность. Я просто ищу кого-нибудь, чтобы мне помогли вернуться домой. Чтобы мне помогли преодолеть сто двадцать километров леса. Чтобы мне хотя бы сказали, в какую сторону идти... У мертвяков должны быть хозяева, я ищу этих хозяев, я ищу источник разумной деятельности.

Начнем с самого начала. Все продумаем спокойно и неторопливо. Сейчас не надо торопиться, сейчас самое время все продумать спокойно и неторопливо. Начнем с самого начала. У мертвяков должны быть хозяева, потому что мертвяки – это не люди, потому что мертвяки – это не животные. Следовательно, мертвяки сделаны. Если они не люди... А почему, собственно, они не люди? Я же уже решал этот вопрос. Давно еще в деревне. Я его даже два раза решал, потому что в первый раз я забыл решение, а сейчас я забыл доказательства...

Почему они не животные – я уже тоже доказал когда-то... Высокая температура... Да нет, ерунда... Да. Думать мне нельзя, думать мне противопоказано, и именно сейчас, когда я должен думать интенсивнее, чем когда-либо. «Пора поесть; ты мне это уже рассказывала, Нава; послезавтра мы уходим» – вот и все, что мне можно. Но я же ушел! И я здесь! Теперь я пойду в Город. Что бы это ни было – Город. У меня весь мозг зарос лесом. Я ничего не понимаю... Вспомнил. Я шел в Город, чтобы мне объяснили про все: про Одержание, про мертвяков, Великое Разрыхление почвы, озера с утопленниками... Оказывается, все это обман, все опять переврали, никому нельзя верить... Я надеялся, что в Городе мне объяснят, как добраться до своих, ведь старик все время говорил: Город знает все. И не может же быть, чтобы он не знал о нашей биостанции, об Управлении. Даже Колченог все время болтает о Чертовых скалах и о летающих деревнях... Но разве может лиловое облако что-нибудь объяснить? Это было бы страшно, если бы хозяином оказалось лиловое облако. А почему «было бы»? Уже сейчас страшно! Это же напрашивается, Молчун: лиловый туман здесь везде хозяин, разве я не помню? Да и не туман это вовсе... Так вот в чем дело, вот почему людей загнали, как зверей, в чащи, в болота, утопили в озерах: они были слишком слабы, они не поняли, а если и поняли, то ничего не могли сделать, чтобы помешать. Когда я еще не был загнан, когда я еще был дома, кто-то доказывал очень убедительно, что контакт между гуманоидным разумом и негуманоидным невозможен. Кто? Кто доказывал? Да, Его звали… Горбовский. Кажется, Лёня Горбовский… Да, действительно, Леонид. Мы прозвали его «писатель»… Да, контакт невозможен. Конечно же, он невозможен. И теперь никто мне не скажет, как добраться до дома... Мой контакт с людьми тоже невозможен, и я могу это доказать. Я еще могу увидеть Чертовы скалы, говорят их можно увидеть иногда, если забраться на подходящее дерево и если это будет подходящий сезон, только нужно сначала найти подходящее дерево, нормальное человеческое дерево. Которое не прыгает. И не отталкивает. И не старается уколоть в глаз. И все равно нет такого дерева, с которого я мог бы увидеть биостанцию... Биостанцию?.. Би-о-стан-ци-ю... Я забыл, что такое биостанция...

Лес продолжает гудеть, жужжать, трещать, фыркать, к лиловому куполу отправляются полчища мух и муравьев. Одна туча проходит над головой, и кусты засыпает дохлыми и слабыми, неподвижными и едва шевелящимися, помятыми в тесноте роя насекомыми.

Кандид, что-то почувствовав, смотрит на свою руку. Локоть его, упертый в рыхлую землю, оплели нежные нити грибницы. Кандид равнодушно растирает их ладонью.

ГОЛОС КАНДИДА:

А Чертовы скалы – это мираж. Раз они рассказывают про Чертовы скалы – значит, все это вранье, значит, ничего этого нет, и теперь я уже не знаю, зачем я, собственно, сюда пришел...

НАВА (шепотом, с недоумением и изумлением):

Мама!.. Мама идет...

Кандид смотрит в направлении ее взгляда.

Из леса выходят три обнаженных женщины и, не замечая мертвяков, направляются к подножию холма.

НАВА

(визжит):

Мама!

Перепрыгнув через Кандида, она бросается наперерез женщинам. Кандид вскакивает.

ГОЛОС КАНДИДА:

Трое. Три мертвяка… Хватило бы и одного. Тут мне и конец. Глупо. Зачем они сюда приперлись, эти тетки? Ненавижу баб, из-за них всегда что-нибудь не так.

Головы мертвяков медленно поворачиваются вслед за бегущей Навой. Потом они разом шагают вперед, и Кандид выскакивает из кустов им навстречу.

КАНДИД

(женщинам):

Назад! Уходите! Мертвяки!

Мертвяки стоят – огромные, плечистые, новенькие – без единой царапины, без единой заусеницы. Кандид встает у них на дороге.

Мертвяки с уверенной неторопливостью надвигаются на него.

Он пятится, отступает…

НАВА:

Мама! Это я. Да мама же!

ГОЛОС КАНДИДА:

Глупые бабы, почему они не бегут? Обмерли от страха?.. Остановись, остановись же! Сколько можно пятиться? Там же Нава. И эти дуры. Сонные равнодушные дуры... И Нава... А какое мне до них дело, думал он. Колченог бы уже давно удрал на своей ноге, а Кулак и подавно. А я должен остановиться. Несправедливо. Но я ДОЛЖЕН остановиться! А ну, остановись!..

Останавливаются почему-то мертвяки. Как по команде. Один так и застывает с поднятой ногой, а потом медленно, словно в нерешительности, опускает ее в траву. Рты их снова вяло раскрываются, и головы поворачиваются к вершине холма. Кандид, все еще пятясь, оглядывается. Нава, дрыгая ногами, висит на шее у одной из женщин, та улыбается. Другие две женщины спокойно стоят рядом и смотрят на них почему-то с иронией.

Мертвяки стоят неподвижно, как древние изваяния, словно ноги их вросли в землю.

Кандид подходит к женщинам.

КАНДИД:

Бегите. Бегите, пока не поздно, что же вы стоите? Мертвяки здесь, бегите, я задержу...

На него не обращают внимания.

Их трое. Молодая девушка, беременная женщина и мать Навы. От них веет здоровьем, они безупречно чисты и опрятны, мокрые волосы, словно тщательно расчесанные, спускаются на плечи, блестящие от капелек влаги…

КАНДИД:

Почему вы не бежите?

Его не замечают. Женщины продолжают свой разговор, не обращая ни малейшего внимания на Кандида, ничуть не стесняясь своей наготы.

БЕРЕМЕННАЯ

  (девушке, со смехом):

Ай-яй-яй. И кто бы мог подумать? Могла бы ты подумать? И я нет.

(обращаясь к матери Навы):

Милая моя, и что же? Он здорово пыхтел? Или он просто ерзал и обливался потом?

ДЕВУШКА:

Неправда. Он был прекрасен, верно? Он был свеж, как заря и благоухал...

БЕРЕМЕННАЯ:

Как лилия. От его запаха голова шла кругом, от его лап бежали мурашки... А ты успела сказать «ах»?

Нава обнимает мать за талию и прижимается к ней.

МАТЬ НАВЫ

(шутливо-снисходительно):

Где уж вам. Что вы можете знать об этом? Вы, необразованные...

БЕРЕМЕННАЯ:

Ничего. Откуда нам знать? Поэтому мы тебя и спрашиваем... Скажи, пожалуйста, а каков был корень любви?

ДЕВУШКА:

Был ли он горек?

БЕРЕМЕННАЯ (показывая на Наву):

Вот-вот. Плод довольно сладок, хотя и плохо вымыт...

МАТЬ НАВЫ:

Ничего, мы его отмоем. Ты не знаешь, Паучий бассейн очистили? Или придется нести ее в долину?

БЕРЕМЕННАЯ

(девушке):

Корень был горек. Ей неприятно о нем вспоминать. Вот странно, а говорят, это незабываемо! Слушай, милая, ведь он тебе снится? Ее папаша?

МАТЬ НАВЫ:

Не остроумно. И тошнотворно...

БЕРЕМЕННАЯ:

Разве мы острим? Мы просто интересуемся.

ДЕВУШКА

   (издеваясь):

Ты так увлекательно рассказываешь. Расскажи нам еще что-нибудь...

Кандид жадно слушает, и по всему видно, что он ничего не понимает.

Нава внимательно смотрит на говорящих, переводя взгляд с одной на другую.

МАТЬ НАВЫ

 (все более раздражаясь):

Можно подумать, что ты сама родилась в озере.

БЕРЕМЕННАЯ:

О нет. Но я не успела получить такого широкого образования, и моя дочь, – она похлопала себя ладонью по животу, – родится в озере. Вот и вся разница.

НАВА:

Ты что к маме привязалась, толстая ты старуха? Сама посмотри на себя, на что ты похожа, а потом привязывайся! А то я скажу мужу, он тебя как палкой огреет по заднице, чтобы не привязывалась!..

Женщины, все трое, начинают смеяться.

НАВА:

Молчун! Что они надо мной смеются?

Все еще смеясь, женщины глядят на Кандида. Мать Навы с удивлением, беременная – равнодушно, а девушка – непонятно как, но, кажется с интересом.

МАТЬ НАВЫ:

Что еще за Молчун?

НАВА:

Это мой муж. Смотрите, какой он хороший. Он меня от воров спас...

БЕРЕМЕННАЯ:

Какой еще муж? Не выдумывай, девочка.

НАВА:

Сама не выдумывай. Чего ты вмешиваешься? Какое тебе дело? Твой, что ли, муж? Я с тобой, если хочешь знать, не разговариваю. Я с мамой разговариваю. А то лезет, как старик, без спросу, без разрешения...

БЕРЕМЕННАЯ

(Кандиду):

Ты что, ты что, действительно муж?

Нава затихает. Мать крепко обнимает ее руками. Она смотрит на Кандида с отвращением и ужасом. Только девушка продолжает улыбаться, и улыбка ее так приятна, что Кандид обращается именно к ней.

КАНДИД:

Да нет, конечно. Какая она мне жена. Ребенок совсем. Она мне как дочь...

Девушка вдруг заливается смехом.

ДЕВУШКА:

Я так и знала. Это не ее муж... Это вон ее муж! (Показывает на мать Навы). Это... ее... муж! Ох, не могу!

Беременная демонстративно оглядывает Кандида.

БЕРЕМЕННАЯ:

Ай-яй-яй...

МАТЬ НАВЫ:

Перестаньте! Надоело наконец!

(Кандиду):

Уходи отсюда.

ДЕВУШКА:

Иди, чего ждешь? В лес иди!..

БЕРЕМЕННАЯ:

Кто бы мог подумать, что корень любви может оказаться столь горек... столь грязен... волосат... Все, все. Не сердись, милая моя. Шутка есть шутка. Мы просто очень довольны, что ты нашла дочку. Это невероятная удача...

МАТЬ НАВЫ:

Мы будем работать или нет? Или мы будем заниматься болтовней?

ДЕВУШКА:

Я иду, не сердись. Сейчас как раз начнется исход.

Она снова улыбается Кандиду, и легко взбегает вверх по склону. Она добегает до вершины и, не останавливаясь, ныряет в лиловый туман.

БЕРЕМЕННАЯ:

Паучий бассейн еще не очистили. Вечно у нас неразбериха со строителями... Как же нам быть?

МАТЬ НАВЫ:

Ничего. Пройдемся до долины.

БЕРЕМЕННАЯ:

Я понимаю, но все-таки это очень глупо – нести почти взрослого человека до самой долины, когда у нас есть свой бассейн.

Она резко пожимает плечами и вдруг морщится от неудачного движения.

МАТЬ НАВЫ:

Ты бы села.

Поискав глазами и протянув руку к мертвякам, она щелкает пальцами.

Один из мертвяков тотчас срывается с места, подбегает, скользя ногами по траве от торопливости, падает на колени и вдруг как-то странно расплывается, изгибается, расплющивается.

Кандид моргает: мертвяка больше нет, вместо мертвяка на траве стоит удобное на вид, уютное кресло. Беременная, облегченно кряхтя, опускается на мягкое сиденье и откидывает голову на мягкую спинку.

БЕРЕМЕННАЯ:

Скоро уже. Скорее бы...

Мать Навы садится перед дочерью на корточки и смотрит ей в глаза.

МАТЬ НАВЫ:

Выросла. Одичала. Рада?

НАВА:

Ну еще бы. Ведь ты же моя мама. Я тебя каждую ночь во сне видела. А это Молчун, мама...

Нава продолжает говорить еще что-то, но Кандид ее уже не слышит. Он озирается, стискивая челюсти.

Все происходит как-то слишком обыденно. Это что-то очень обычное, очень естественное, просто незнакомое ему еще, но мало ли незнакомого в лесу? К этому надо привыкнуть, как он привык к шуму в голове, к съедобной земле, к мертвякам и ко всему прочему.

ГОЛОС КАНДИДА:

Хозяева. Это хозяева. Они ничего не боятся. Они командуют мертвяками. Значит, они хозяева. Значит, это они посылают мертвяков за женщинами. Значит, это они... Значит... И мать Навы, которую угнали мертвяки...

КАНДИД:

Где вы купаетесь? Зачем? Кто вы такие? Чего вы хотите?

БЕРЕМЕННАЯ:

Что? Послушай, милая моя, он что-то спрашивает.

МАТЬ НАВЫ:

Погоди минуточку, я ничего из-за тебя не слышу...

(обращаясь к беременной)

Что ты говоришь?

БЕРЕМЕННАЯ:

Этот козлик. Он чего-то хочет.

МАТЬ НАВЫ:

Что он может хотеть? Есть, наверное, хочет. Они всегда хотят есть и едят ужасно много, совершенно непонятно, зачем им столько еды, они ведь ничего не делают.

БЕРЕМЕННАЯ:

Козлик. Бедный козлик хочет травки. (Приглядываясь внимательнее к Кандиду, она продолжает, нимало не стесняясь своей наготы). - А ты знаешь, это ведь человек с Белых скал. Они теперь, между прочим, попадаются все чаще. Как они оттуда спускаются?

МАТЬ НАВЫ:

Труднее понять, как они туда поднимаются. Как они спускаются, я видела. Они падают. Некоторые убиваются, а некоторые остаются в живых.

Она приближается к Кандиду и, разглядывая его, делает жест, чтобы он поднял голову выше. Кандид машинально приподнимает подбородок. Мать Навы показывает на шрам на его шее:

Смотри, как он когда-то поранился! Невероятно, эти козлики сумели его вылечить! 


НАВА:

Мама, что ты на него так нехорошо смотришь? Это же Молчун! Ты скажи ему что-нибудь ласковое, а то он обидится. Странно, что он еще не обиделся, я бы на его месте давно обиделась...

Холм снова начинает реветь и жужжать, черные тучи насекомых закрывают небо. Кандид ничего не слышит, он видит только, как шевелятся губы Навиной матери, которая что-то внушает Наве, и как шевелятся губы беременной женщины, которая обращается к нему, и выражение лица у нее такое, как будто она и в самом деле разговаривает с домашним козлом, забравшимся в огород. Рев стихает....

БЕРЕМЕННАЯ:

…Только очень уж грязненький... И как же тебе не стыдно, а?

Из лиловой тучи на четвереньках выползают мертвяки. Они двигаются неуверенно, неумело и то и дело валятся с ног, тычась головою в землю. Между ними ходит Девушка, наклоняется, трогает их, подталкивает, и они один за другим поднимаются с четверенек, выпрямляются и, сначала спотыкаясь, а потом шагая все тверже и тверже, уходят в лес....

ГОЛОС КАНДИДА:

Хозяева. Не верю. А что остается делать?

Нава спит. Ее мать сидит на траве, а она, свернувшись рядом калачиком, спит, держа ее за руку.

БЕРЕМЕННАЯ:

Какие-то они все слабые. Пора опять все чистить. Смотри, как они спотыкаются... С такими работниками Одержание не закончить.

Разговор продолжается, и Кандид уже не пытается что-либо понимать.

Девушка спускается с холма, волоча за лапу неуклюжего рукоеда – страшное животное, нечто среднее между крабом и скорпионом величиной с собаку.

Девушка говорит что-то, указывая на рукоеда, и обе женщины внимательно разглядывают чудище. Огромный рукоед, ужас деревенских детей, жалобно пищит, слабо вырывается и бессильно открывает и закрывает страшные роговые челюсти. Мать Навы берет его за нижнюю челюсть и сильным уверенным движением выворачивает ее. Рукоед замирает, затянув глаза пергаментной пленкой.

Обрывки слов долетают до сознания Кандида.

БЕРЕМЕННАЯ:

...Очевидно, не хватает... Запомни, девочка... Слабые челюсти, глаза открываются не полностью... переносить наверняка не может и поэтому бесполезен, а может быть и вреден, как и всякая ошибка... Надо чистить, переменить место, а здесь все почистить...

ДЕВУШКА:

...Холм... сухость и пыль... этого я еще не знаю... А вы мне рассказывали совсем по-другому...

МАТЬ НАВЫ:

А ты попробуй, попробуй сама, это сразу заметно... Попробуй, попробуй!

Девушка оттаскивает рукоеда в сторону, отступает на шаг и смотрит на него, словно прицеливаясь. Лицо ее делается серьезным. Рукоед покачивается на неуклюжих лапах, уныло шевелит оставшейся челюстью и слабо скрипит.

БЕРЕМЕННАЯ:

Вот видишь!

Девушка подходит к рукоеду вплотную и наклоняется над ним. Рукоед трясется и падает, распластав лапы. Девушка стоит над рукоедом и смотрит, как тот медленно подбирает под себя лапы и пытается подняться. Она рывком поднимает рукоеда и делает движение, будто хочет обхватить его. Между ее ладонями через туловище рукоеда течет струя лилового тумана. Рукоед верещит, корчится, сучит лапами. Он пытается убежать, ускользнуть, спастись, а девушка идет за ним, нависает над ним, и он падает, неестественно сплетая лапы и сворачивается в узел.

Женщины молчат. Рукоед превращается в пестрый, сочащийся слизью клубок, и тогда девушка отходит от него.

ДЕВУШКА:

Дрянь какая...

БЕРЕМЕННАЯ:

Чистить надо, чистить. Займись, откладывать не стоит. Ты все поняла?

Девушка кивает.

Тогда мы пойдем, а ты сразу же начинай.

Девушка отправляется на холм к лиловому облаку. Возле пестрого клубка она, задержавшись, вылавливает слабо дергающуюся лапу и идет дальше, волоча клубок за собой.

БЕРЕМЕННАЯ:

Славная подруга. Молодец.

МАТЬ НАВЫ:

Управлять она будет. Характер у нее есть. Ну что же, надо идти...

Кандид ошарашенно смотрит на происходящее.

В его памяти возникает Слухач с раскрытыми к небу ладонями, лопоухий, стоящий на поляне, деревенские слушатели «радиопередачи», стоящие вокруг, обрывки «дикторской» речи про «стройные отряды Славных Подруг» и про «одержание»…

ГОЛОС КАНДИДА:

Она к нему даже не прикасалась, она его пальцем не трогала, она просто стояла над ним и делала что хотела. Такая милая, такая нежная, ласковая... Даже пальцем не притронулась... К этому тоже надо привыкнуть?



Мать Навы и беременная женщина осторожно ставят Наву на ноги, берут за руки и ведут, спящую, в лес, вниз к озеру. Не обращая внимания на Кандида. Он идет вслед за ними. Оглянувшись, он едва не падает: за его спиной идет огромный мертвяк – тяжелый, жаркий, бесшумный.

ГОЛОС КАНДИДА:

Ну-ну-ну, это же только робот, слуга. А я молодец, ведь это я сам понял. Я забыл, как я до этого дошел, но это не важно, важно, что я понял, сообразил. Все сопоставил и сообразил, – сам... У меня мозг, понятно? Нечего вам особенно... Я тоже кое-что могу.

Некоторое время они идут по тропе. Беременная женщина мельком оглядывается.

БЕРЕМЕННАЯ:

Ты еще здесь? В лес иди, в лес... Зачем за нами идешь?

ГОЛОС КАНДИДА:

Да. Зачем? Какое мне до них дело? А ведь какое-то дело есть, что-то у них надо узнать... Нет, не то... Нава! Нава уходит со своей матерью, все правильно, она уходит к хозяевам. А я? Я остаюсь. А зачем я все-таки иду за ними? Провожаю Наву? Она же спит, они усыпили ее. Прощай, Нава... Все это было очень давно, почти так же давно, как биостанция... Био-станция...

Они подходят к озеру той же тропой, какой подходили Кандид с Навой. Женщины останавливаются и глядят на него. Нава стоит с закрытыми глазами, чуть заметно раскачиваясь, женщины задумчиво смотрят на него.

КАНДИД:

Как мне пройти на биостанцию?

На их лицах видно изумление.

Как мне пройти к Белым скалам?

БЕРЕМЕННАЯ:

Вот он, оказывается, чего хочет, этот козлик... Забавно, они ничего не понимают. Ни один из них ничего не понимает. Представляешь, как они бредут к Белым скалам и вдруг попадают в полосу боев!

МАТЬ НАВЫ:

Они гниют там заживо, они идут и гниют на ходу, и даже не замечают, что не идут, а топчутся на месте... Как муха, бьющаяся в стекло, которая думает, что летит. А в общем-то, пусть идет, для Разрыхления это только полезно. Сгниет – полезно. Растворится – тоже полезно... А может быть, он защищен? Ты защищен?

КАНДИД:

Я не понимаю.

БЕРЕМЕННАЯ:

Милая моя, что ты его спрашиваешь? Откуда ему быть защищенным?

МАТЬ НАВЫ:

В этом мире все возможно. Я слышала о таких вещах.

БЕРЕМЕННАЯ:

Это болтовня. А ты знаешь, пожалуй, от него было бы больше пользы здесь... Помнишь, что вчера говорили Воспитательницы?

МАТЬ НАВЫ:

А-а. Пожалуй... Пусть... Пусть остается.



Они разговаривают так, словно Кандида нет рядом. Это не демонстративно, это абсолютно естественно для них. Хозяева. Хозяйки. Обнаженные, ничуть не смущенные наготой, они разговаривают, будто речь идет о покупке семечек на рынке.

НАВА

        (просыпается):

Да, да, оставайся. Ты оставайся, Молчун, ты не ходи никуда, зачем тебе теперь уходить? Ты ведь хотел в Город, а это озеро и есть Город, ведь правда, мама?.. Или, может, ты на маму обижаешься? Так ты не обижайся, она вообще добрая, только сегодня почему-то злая... Наверное, это от жары...

Вокруг головы матери быстро сгущается лиловатое облачко. Глаза ее на мгновение стекленеют.

МАТЬ НАВЫ:

Пойдем, Нава, нас уже ждут.

НАВА:

Но я хочу, чтобы он был со мной! Как ты не понимаешь, мама, он же мой муж, мне дали его в мужья, и он уже давно мой муж...

Обе женщины поморщились.

МАТЬ НАВЫ:

Пойдем, пойдем. Ты пока еще ничего не понимаешь... Он никому не нужен, он лишний, они все лишние, они ошибка... Да пойдем же! Ну хорошо, потом придешь к нему... Если захочешь.

Мать тащит ее за руку, а она все оглядывается.

НАВА:

Ты не уходи, Молчун! Я скоро вернусь, ты не вздумай без меня уходить, это будет нехорошо, просто нечестно! Пусть ты не мой муж, раз уж это им почему-то не нравится, но я, все равно твоя жена, я тебя выходила, и теперь ты меня жди! Слышишь? Жди!...

Они скрываются из виду, но голос Навы еще слышен, потом раздается всплеск, и все стихает.

КАНДИД

(проглотив комок в горле):

Что вы с нею сделаете?

БЕРЕМЕННАЯ:

Что мы с ней сделаем? Это не твоя забота, козлик, что мы с нею сделаем. Во всяком случае, муж ей больше не понадобится. И отец тоже... Но вот что нам делать с тобой? Ты ведь с Белых скал, и не отпускать же тебя просто так...

КАНДИД:

А что вам нужно?

БЕРЕМЕННАЯ:

Что нам нужно... Мужья нам во всяком случае не нужны.

Кандид глядит на ее живот.

БЕРЕМЕННАЯ

(перехватив взгляд Кандида):

Не нужны, не нужны, успокойся... Попытайся хоть раз в жизни не быть козлом. Попытайся представить себе мир без козлов... На что же ты еще годен?.. Скажи мне, козлик, что ты умеешь? Ты меня слушаешь? Что ты умеешь делать? Потеть на женщине?

КАНДИД:

Я ничего не умею.

БЕРЕМЕННАЯ:

Может быть, ты умеешь управлять?

КАНДИД:

Умел когда-то...

БЕРЕМЕННАЯ:

Умел когда-то... Прикажи этому дереву лечь!

Она показывает на большое толстое дерево с пышной кроной и волосатым стволом.

Он пожимает плечами.

БЕРЕМЕННАЯ:

Хорошо. Тогда убей это дерево... Тоже не можешь? Ты вообще можешь делать живое мертвым?

КАНДИД:

Убивать?

БЕРЕМЕННАЯ:

Не обязательно убивать. Убивать и рукоед может. Сделать живое мертвым. Заставить живое стать мертвым. Можешь?

КАНДИД:

Я не понимаю.

БЕРЕМЕННАЯ:

Не понимаешь... Что же вы там делаете на этих Белых Скалах, если ты даже этого не понимаешь? Мертвое живым ты тоже не умеешь делать?

КАНДИД:

Не умею.

БЕРЕМЕННАЯ:

Что же ты умеешь? Что ты делал на Белых Скалах, пока не упал в лес? Просто жрал и поганил женщин?

КАНДИД:

Я изучал лес.

БЕРЕМЕННАЯ

(строго):

Не смей мне лгать. Один человек не может изучать лес, это все равно что изучать солнце. Если ты не хочешь говорить правду, то так и скажи.

КАНДИД:

Я действительно изучал лес. Я изучал... Я изучал самые маленькие существа в лесу. Те, которые не видны глазом.

БЕРЕМЕННАЯ:

Ты опять лжешь. Невозможно изучать то, что не видно глазом.

КАНДИД:

Возможно. Нужны только... Микроскоп... Линзы... Приборы... Это не передать. Это не перевести. Если взять каплю воды, то, имея нужные вещи, можно увидеть в ней тысячи тысяч мелких животных.

БЕРЕМЕННАЯ:

Для этого не нужно никаких как ты это говоришь «приборов». Это видно просто глазами. Я вижу, вы там впали в распутство с вашими мертвыми вещами на ваших Белых скалах. Вы вырождаетесь. Я уже давно заметила, что вы потеряли умение видеть то, что видит в лесу любой человек, даже грязный мужчина... Постой, ты говоришь о мелких или о мельчайших? Может, ты говоришь о строителях?

КАНДИД:

Может быть. Я не понимаю тебя. Я говорю о мелких животных, от которых болеют, но которые могут и лечить тоже, которые помогают делать пищу, которых очень много и которые есть везде... У нас их зовут «бактерии», еще есть «микробы», а еще мельче есть молекулы и атомы. Я искал, как они устроены у вас здесь в лесу, и какие они бывают, и что они могут...

БЕРЕМЕННАЯ:

А на Белых скалах они другие? Впрочем, ладно, я поняла, чем ты занимаешься. Над строителями ты никакой власти, конечно, не имеешь. Любой деревенский дурак может больше, чем ты... Куда же мне тебя девать? Ведь ты сам пришел сюда...

КАНДИД:

Я пойду. Я пойду, прощай.

БЕРЕМЕННАЯ:

Нет, погоди... Стой, тебе говорят!

Кандид слышит, как она щелкает пальцами, и тотчас же мертвяк железной хваткой берет его сзади за локти.

БЕРЕМЕННАЯ:

В конце концов, ты пришел сам. Такие случаи бывают. Знаешь, что я с тобой сделаю? Отдам-ка я тебя Воспитательницам для ночных работ. В конце концов, были же удачные случаи... К Воспитательницам его, к Воспитательницам!

Мертвяк разворачивает Кандида за локти и ведет по тропинке.
Беременная отворачивается и идет вслед за Навой и ее матерью.

Кандид видит в воображении перед собой «ночные работы» - ему вспоминаются самые страшные из впечатлений: призрак Карла в лиловом свете ночной деревни, рукоед, свертывающийся в пестрый узел...

Он вслепую, отчаянно лупит мертвяка ногой назад, мертвяк на мгновение ослабляет хватку. Кандид падает, вскакивает… Мертвяк уже снова идет на него, широко расставив неимоверно длинные руки. В последний момент Кандид сует руку за пазуху и достает скальпель: он бьет мертвяка скальпелем куда-то между глазами.

Мертвяк стоит, шатаясь, медленно распахиваясь, как саквояж, по всей длине оранжевого туловища, а потом падает навзничь, заливая все вокруг густой белой жидкостью, вскоре замирает.

Кандид бредет прочь.



УПРАВЛЕНИЕ. ЛУЖА С БРОНЕВИКОМ. ГРУЗОВИК. НАТУРА. НОЧЬ.

Леонид, стиснув голову ладонями, закрывает глаза, но броневик снова начинает стрелять... Открыв глаза, Леонид видит, как над броневиком снова взвиваются ракеты…

1-й голос:

Танки справа, укрытие слева! Экипаж, в укры¬тие!

2-й голос:

Бабы слева, койки справа! Эк-кипаж, по к-койкам!

Раздаются ржание и топот, совсем уже нечеловеческие, броневик ходит ходуном.

Леонид распахивает дверь и, перелезши в кузов, долго идет к заднему борту, с грохотом и звоном ступая по дну этого необъятного стального корыта. По одной из лесенок он спускается до самой воды и некоторое время висит над ней, набираясь решимости. Чудовищные колеса грузовика уходят в грязь выше ступиц.

Когда в броневике снова начинают стрелять из пуле¬мета, Леонид зажмуривается и прыгает вниз.

Он долго бредет по грудь в грязи, разгребая ее рука¬ми, и нет этому конца.

Леонид вздрагивает и оглядывается: броневик визг¬ливо вращает башней, и от нее во все стороны тянутся нити трассирующих пуль. Башня делает круг, и около Леонида взле¬тает несколько фонтанчиков земли, а несколько пуль проходят выше, пронзительно взвизгнув над головой. Леонид падает, споткнувшись, и уже опирается на руки, чтобы встать, но вокруг снова все начинает свистеть, снова взлетают пыльные фонтанчики... Он снова оглядывается и видит, что прямо от него тянутся к броневику пунктирные линии, светящиеся и кра¬сивые в темноте.

Леонид вскакивает и бежит. Вокруг катятся мелкие камешки, подгоняемые пулями. В небо взмывает еще одна ракета. Позади стучит пулемет.

Леонид бежит, потеряв голову. Одежда, подсохнув, стоит коробом и шуршит, как картон. Пулемет стреляет в него, и это не оставляет сомнения. От штанов отламываются пласты грязи и бухаются по сторонам.

Он бежит очень долго. Он бежит и постоянно слышит, как позади строчит пулемет и взмывают в небо ракеты. Он начинает задыхаться и в отчаянии готов уже остановиться здесь и упасть под пулями, но вдруг сзади слышит дробный топот множества ног.

И тогда, потеряв голову, Леонид мчится из последних сил, не чувствуя под собою земли, не чувствуя своего тела... Множественный топот всё нарастает, слышатся стоны и болезненное вскрикивание.

ЛЕОНИД

   (хрипит):

Бегут!!! Все бегут! Началось! И они бегут, только поздно, поздно, поздно!..

По сторонам видны строения главной улицы и чьи-то замершие лица сплошной стеной справа и слева. Кругом всё качается, прыгает в ветках обгрызанная луна, люди по сторонам что-то кричат.

В последнее мгновение Леонид замечает широкую белую ленту поперек улицы и налетает на нее грудью; перед глазами мелькает квадратный флажок в шахматную клет¬ку, его подхватывает какой-то силой и подбрасывает вверх, очень высоко, и он долго опускается обратно, но, ког¬да, наконец, опускается, его снова подбрасывает и только теперь он начинает различать, что происходит внизу.

Он ви¬дит натянутый поперек улицы плакат с надписью «ФИНИШ», людей с повязками на рукавах и с секундомерами в руках; Леонида подбрасывают вверх развеселые сотрудники, откуда-то на шее у него висит лавровый венок…

Всклокоченный ДОМАРОЩИНЕР с по¬вязкой «Гл. судья» на рукаве и с чемоданом в руке истерически кричит что-то, подбегая к бросающим Леонида людям…

Он мечется от одного сотрудника к другому, таская за собой чемодан, и шепчет каадому что-то на ухо, и постепенно толпа начинает редеть, Леонида ак¬куратно садят на асфальт, и он обнаруживает, что все стоят, выстроившись в круг, и смотрят на него испуганно. Леонид под¬нимается на ноги. Раскатистый радиоголос непрерывно вещает: «Первым к финишу пришел Леонид со временем семь минут двадцать и три десятых секунды. Повторяю...»

ДОМАРОЩИНЕР под¬ходит к Леониду, не выпуская чемодана из руки, и, слегка присогнувшись в пояснице, обращается к нему.

ДОМАРОЩИНЕР:

Прошу прощения. Возможно, я помешал, но есть несколько бумаг, которые требуют, так сказать... немедленного вашего личного... Прикажете до¬ложить?

Леонид приходит в ужас.

Люди, едва встретившись с ним взглядом, начинают улыбаться, порой, слегка кланяются.

Леонид ошалело оглядывается по сторонам, и видит такие взгляды со всех сторон, ДОМАРОЩИНЕР делает полшага по направлению к не-му, и Леонид, как кролик, начинает от него пятиться...

Люди по сторонам вытягиваются и щелкают каблуками.

Леонид бросает¬ся прочь, но кругом толпа, и он влетает прямо в толпу, но толпа успевает расступиться перед ним, пропуская его сквозь себя. Он снова бежит куда-то. Пытаясь свернуть с главной улицы, он встречает на своем пути ДОМАРОЩИНЕРа, по-прежнему с чемоданом в руке, с надписью «Гл.судья» на рукаве. ДОМАРОЩИНЕР, до¬гоняя Леонида, сильно устал, глаза на мокром его лице блуждают.

ДОМАРОЩИНЕР:

Не сюда изводите. Умоляю..., в кабинет ...невыносимо срочно... притом интересы субординации...

Леонид шарахается от него и бежит по улице. Люди на тро¬туарах стоят, закинув головы и выкатив глаза. Мчащийся на¬встречу грузовик тормозит с диким визгом, врезается в газет¬ный киоск, из кузова выпрыгивают люди с лопатами и тут же строятся в две шеренги. Мимо проходит, печатая шаг, санитар с автоматом наперевес...

Еще дважды Леонид пытается свернуть в переулок, но всякий раз перед ним оказывается ДОМАРОЩИНЕР с залитым потом лицом, затянутыми белой пеленой блуждающими глазами, с коричневой папкой, которую он держит в зубах. Он уже не в состоянии говорить, он держит на плече чемодан и рычит, умоляюще закатывая глаза.

Леонид врывается в распахнутые двери главного входа, и тотчас с медным дребезгом сводный оркестр бухает встречный марш. Мелькают подобострастные лица с вытаращенными глазами, выгнутые груди, начищенные сапоги... ДОМАРОЩИНЕР настигает его на парадной лестнице и гонит вперед, по малиновым коврам, через незнакомые роскошные залы, по вощеному скользкому паркету, по портретной галерее, мимо взлетевших с ног секретарш с учебниками гениальности, в озаренный лампами дневного све¬та тупик, к гигантской двери с табличкой «Директор». Дальше бежать некуда.

ДОМАРОЩИНЕР, догнав, проскальзывает под локтем у Леонида, хрипит и распахивает перед ним дверь. Леонид входит, погрузившись облепленными грязью ступнями в чудовищную тигровую шкуру, и смотрит по сторонам.

Строгий сумрак приспущенных портьер не нарушает ни один посторонний звук, лишь сипло дышит позади ДОМАРОЩИНЕР. Нет никого за гигантским столом, лишь мученик Селиван на исполинской картине воздевает руки к небу...

ДОМАРОЩИНЕР со стуком ставит возле тигровой пшуры, на пол, чемодан. Леонид оглядывается. ДОМАРОЩИНЕР едва жив, глаза у него стеклянные; шатаясь, он протягивает Леониду коричневую папку со следами клыков.

ДОМАРОЩИНЕР:

Чемоданчик-с... ваш... Без вашей визы... отнюдь... Не-обычайно срочно... без визы директора невозможно... личной... Никогда бы не осмелился...

ЛЕОНИД:

Какого директора???

ДОМАРОЩИНЕР:

Вас... Без вашей визы...

У Леонида подкашиваются ноги, он обессиленно садится и обнаруживает, что сидит в директорском кресле, во главе бесконечного директорского стола, а ДОМАРОЩИНЕР всё протягивает ему папку через стол...

ЛЕОНИД:

Что это у вас?..

Папка ложится пе¬ред Леонидем, раскрываясь сама собою, и Леонид читает на фирмен¬ном листе с золотым обрезом: «ДИРЕКТИВА...»

Он закрывает гла¬за, стискивает голову ладонями.

ЛЕОНИД:

Бред какой-то.

Открыв глаза, он видит по-прежнему возле себя склоненного в позе полной готовности ДОМАРОЩИНЕРа, который уже начал дышать спокойнее; на сто¬ле в ряд стоят телефоны, календари, лежат ручки, блокноты...

Леонид поднимает голову.

ЛЕОНИД:

Скажите, вы можете убить человека?

ДОМАРОЩИНЕР

(достает из кармана блокнот):

Слушаю вас? Кого прикажете?

ЛЕОНИД:

А совершить самоубийство?

ДОМАРОЩИНЕР

Что?

ЛЕОНИД:

Идите. Я вас потом вызову.

ДОМАРОЩИНЕР исчезает. Леонид откашливается и трет лицо.

ЛЕОНИД:

Предположим. А что дальше?

Только теперь он замечает, что у него страшно гудит голова. Даже не гудит, нет - свист в ушах, плотный, словно войлок, заполняет собою всё вокруг. И сквозь этот свист пробивается с самого начала весь его разговор с ДОМАРОЩИНЕРом, и трудно понять, когда же ЭТО началось, наверное, еще на финише тех ночных соревнований...

Леонид оглядывается. На столе перед ним стоит монументальная чернильница, изображающая Тангейзера и Венеру, рядом лежит перекидной календарь с исписанными страничками: «Зав-группами 9.30. Осмотр ноги 10.30. Сашеньке пудру. Кефир-зе¬фир попроб. Машинизация...» И так далее. В столе ему попада¬ется среди бумаг связка ключей от сейфа, стоящего в углу, и один витой генеральский погон. Превозмогая тягучий свист в ушах, Леонид идет примерять ключи. Он подходит к сейфу.

Про¬ходя по кабинету, он замечает очень много странного: под окном стоит хоккейная клюшка, рядом - протез ноги в ботинке со ржавым коньком. В глубине кабинета есть еще одна дверь, небольшая, с веревкой, натянутой поперек нее. На веревке висят черные трусы и несколько штук носков, в том числе и дырявые. Из-за картины, изображавшей лесопроходца Селивана, торчит роскошный капельмейстерский бунчук с конскими хвостами.

Леонид, повозившись у сейфа, распахивает тяжелую броневую дверцу. Изнутри дверь оклеена картинками из журналов для мужчин, на полке сейфа оказывается расколотое пенсне, несколько листков бумаги, мятый картуз с непонятной кокардой и хорошо вычищенный парабеллум. И еще один витой генеральский погон.

Леонид читает один из листков: это оказывается приказ о наложении взыскания на водителя Тузика за систематическое непосе¬щение музея истории Управления.

Леониду всё труднее преодолевать плотный, уже начинающий пульсировать, свист в ушах...

Он бросается к столу и начинает лихорадочно писать что-то, но потом всё комкает и бросает листы на пол. Читает «Директиву», принесенную ДОМАРОЩИНЕРом, и у него округляются глаза, он только бормочет что-то себе под нос…

ЛЕОНИД:

Бред, бред какой-то... Просто бред сивой кобылы...

Он разбрасывает по кабинету листки, и они, болтаясь по воздуху, планируют на тигровую шкуру...

Он снова стискивает голову руками, словно пытаясь выда¬вить из нее этот проклятый свист...

В кабинет входит, толкая перед собой столж на колесиках, Алевтина и в обход исполинской шкуры везет столик к Леониду.

Он сидит за столом с закрытыми глазами, опершись лицом на руки.

Алевтина собирает листки с пола, кладет их на стол и говорит что-то ему, и если прислушаться, то можно даже разобрать, что именно она говорит. Через плотный свист, как через подушку, просачиваются, кажется, только согласные...

АЛЕВТИНА:

Что с тобой, мой хороший?

ЛЕОНИД

   (не удивляясь):

Это же бред какой-то...

АЛЕВТИНА:

Пусик. Всё правильно. Всё тут в порядке. Может,
тебе Уголовное Уложение принести? Прежний директор тоже ни одной статья не помнил...

Она еще что-то говорит, но до Леонида долетают только обрывки фраз, и сам он говорит невпопад, твердя лишь одно: он отказывается от этого, он не станет это подписы¬вать.

Алевтина ему что-то терпеливо объясняет, усевшись на подлокотник его кресла, обнимая его одной рукой, а другой щутливо нажимая на нос пальцем, словно на кнопку…

АЛЕВТИНА:

Ты мой ма-аленький, ты не упирайся, пусик, ты подпиши. Это же очень срочно. Я тут все грамотно написала.
ДОМАРОЩИНЕР ведь писать не умеет, он и читать-то только здесь научился, я и стиль поправила тут... А так - это вообще он писал, он знает всё здесь, ты его во время завтрака прими, он к этому ревнив... Он тебе бутерброды делать будет...

Леонид тупо мотает головой... Он открывает глаза и видит, как Алевтина кача¬ется вместе с кабинетом из стороны в сторону, и говорит что-то, говорит, говорит...

АЛЕВТИНА:

Всё это ты увидишь сам своими близоруконькими глазками... Но ты пойми: позавчера не было директивы, вчера не было директивы, как ты думаешь, сколько же может стоять Управление без директив? С утра же сегодня неразбери¬ха: какие-то люди ходят и везде меняют перегоревшие лампочки, ты представляешь?! Нет, пусик, ты как хочешь, а директивочку подписать надо. Я тебе ведь добра желаю.

Пульсирующий свист достигает предела, в нем начинает формироваться своего рода ритмический рисунок.

Леонид смотрит на Алевтину, словно видит ее впервые.

АЛЕВТИНА:

Ты ее быстренько подпиши, проведи совещание с завгруппами, скажи ми им что-нибудь бодрое, а уже потом будешь изучать, читать, вникать… хотя лучше, конечно, не вникай. Ну, пиши, миленький…

Алевтина протягивает ему ручку.

ЛЕОНИД

(с трудом):

Слушай. Ну зачем я буду подписывать этот бред, если наверняка существуют десятки разумных и толковых директив, распоряжений или чего там еще - совершенно необходимых, действительно необходимых в этом бедламе...

АЛЕВТИНА

(живо):

Например?

ЛЕОНИД:

Да господи... Да всё, что угодно... Елки-палки... Ну хоть...

Алевтина достает блокнотик и ручечку.

ЛЕОНИД:

Ну хотя бы... Ну хотя бы приказ: сотрудникам группы искоренения самоискорениться в кратчайшие сроки. Пожалуйста! Пусть все побросаются с обрыва. Или постреляются… Сегодня же! Ответственный - ДОМАРОЩИНЕР... Ей богу, от этого было бы больше КИМзы...

АЛЕВТИНА:

Одну минуту. Значит, покончить самоубийством посредством огнестрельного оружия сегодня до двадцати четырех ноль ноль. Ответственный - ДОМАРОЩИНЕР.

Она, прикрыв блокнотик, задумывается.

Леонид с изумлением смотрит на нее. Всё даже перестает качаться у него перед глазами, и слышит он сейчас всё еще более отчетливо.

АЛЕВТИНА:

А что? Правильно! Это даже прогрессивнее!.. Миленький, ты пойми: не нравится тебе директива - не надо. Просто всегда все директивы и указания разрабатывает ДОМАРОЩИНЕР, а директор только подписывал, не вникая, не понимая ничего. А тебе захотелось - ради бога, сам издай директиву, сам придумьшай, сам разрабатывай, только надо чтобы она была. Вот ты дал ее, и у меня нет к тебе никаких претензий.

Она суетится возле столика, расставляя перед Леонидем тарелки. Леонид молчит, не в состоянии вымолвить ни слова, лишь тупо смотрит на нее...

АЛЕВТИНА:

Вот тут блинчики, вот тут варенье, кофе, горячий, не обожгись... Ты кушай, а я быстренько набросаю проект и через полчасика принесу тебе.

ЛЕОНИД

  (ошеломленно):

Подожди… Подожди!..

АЛЕВТИНА:

Ты у меня умненький. Ты у меня молодец, Только с ДОМАРОЩИНЕРом будь поласковее. А то он умрет.

ЛЕОНИД:

Подожди. Ты что, смеешься? Не схода с ума!

Алевтина бежит к дверям, и Леонид бросается за нею, но схватить не успевает.

Алевтина скры¬вается, и на ее месте, как призрак, возникает из пустоты ДОМАРОЩИНЕР. Уже прилизанный, уже почищенный, уже нормального цвета и по-прежнему готовый на всё.

ДОМАРОЩИНЕР:

Это гениально. Это блестяще. Это войдет в историю...

Леонид пятится от него, задевает стол, и из черепной короб¬ки упавшей Венеры ползут медленной лужей чернила по бумагам на столе, по столу, множеством тонких струй бегут па пол...

Упершись спиной в холодную стену, Леонид затравленно ози¬рается по сторонам и видит дверь, на которой ярко светятся краски надписи: ВЫХОДА НЕТ. У двери он снова оглядывается: в темном ночном окне кабинета виден одинокий огонек вдали.

Леонид, стиснув зубы, всматривается в него: в середине темноты светится одиноко окно чьего-то дома, и в окне виден маленький мальчик.

Некоторое время Леонид и мальчик смотрят друг на друга.

Потом мальчик оборачивается и медленно уходит в глуби¬ну комнаты. Леонид смотрит в пустое окно.

Он сжимает рукой ручку двери...

Сжимает, пытаясь повернуть, сжимает до белизны в суста¬вах пальцев...

Светится на двери яркая надпись: «ВЫХОДА НЕТ».

Леонид отступает на полшага и ударяет в дверь плечом...

Летит на пол веревка с носками…



ЛЕС. ДЕРЕВНЯ. ХИЖИНА КАНДИДА. УТРО.

Он просыпается и смотрит в низкий, покрытый известковыми натеками потолок. По потолку опять идут муравьи.

За столом сидит старик.

СТАРИК:

Что же это ты, Молчун, совсем у тебя нечего есть. Как у тебя Наву отняли, так у тебя и еды в доме больше не бывает. Ни утром не бывает, ни в обед, говорил же я тебе: не ходи, нельзя. Зачем ушел? Колченога наслушался и ушел, а разве Колченог понимает, что можно, а что нельзя? И Колченог этого не понимает, и отец Колченога такой же был непонятливый, и дед его такой же, и весь их Колченогов род такой был, вот они все и померли, и Колченог обязательно помрет, никуда не денется...

В какой-то момент речь Старика делается почти не слышной Кандиду, текст идет через ватный свист в ушах.

А может быть, у тебя, Молчун, есть какая-нибудь еда, может быть, ты ее спрятал, а? Ведь многие прячут... Так если ты спрятал, то доставай скорее, я есть хочу, мне без еды нельзя, я всю жизнь ем, привык уже... А то Навы теперь у тебя нет, Хвоста тоже деревом убило... Вот у кого еды всегда было много – у Хвоста! Я у него горшка по три сразу съедал, хотя она всегда у него была недоброженная, скверная, потому его, наверное, деревом и убило... Говорил я ему: нельзя такую еду есть...

Кандид выходит на улицу и отправляется к площади.

На поле нестройно и скучно покрикивают: «Эй, сей веселей, вправо сей, влево сей...» В лесу откликается эхо.

Посреди площади стоит Слухач, окутанный лиловатым облачком, с поднятыми ладонями, со стеклянными глазами и пеной на губах. Вокруг него толпятся любопытные детишки, смотрят и слушают. Кандид тоже останавливается послушать.

СЛУХАЧ:

В битву вступают новые... Успешное передвижение... Обширные места покоя... Новые отряды подруг... Спокойствие и слияние...

Кандид отправляется дальше.

ГОЛОС КАНДИДА (изображение – в прямой иллюстрации к тексту – треугольные озера, лиловый туман, мертвяки…):

Теперь надо думать, и думать всерьез… Потому что теперь я уже кое-что знаю. Иногда даже кажется, что знаю очень много. В каждой деревне есть свой слухач, и у нас есть слухач, и на Выселках, а старик хвастался, какой особенный был слухач в той деревне, которая нынче грибная. Наверное, были времена, когда многие люди знали, что такое Одержание, и понимали, о каких успехах идет речь; и тогда ОНИ были в этом заинтересованы, а потом выяснилось, что можно прекрасно обойтись без них, что все эти деревни – ошибка, а мужики не больше чем козлы... Когда научились управлять лиловым туманом, и из лиловых туч вышли первые мертвяки... и первые деревни очутились на дне первых треугольных озер... и возникли первые отряды подруг... А слухачи остались, и осталась традиция. Традиция бессмысленная, такая же бессмысленная, как весь этот лес, как все эти искусственные чудовища и города, из которых идет разрушение, и эти жуткие бабы-амазонки, жрицы партеногенеза, жестокие и самодовольные повелительницы вирусов, повелительницы леса, разбухшие от парной воды... и эта гигантская возня в джунглях, все эти Великие Разрыхления и Заболачивания, чудовищная в своей абсурдности и грандиозности затея...

Впрочем, постой! Я же ничего не видел. Я встретил трех лесных колдуний. Мало ли кого можно встретить в лесу. Я видел гибель лукавой деревни, холм, похожий на фабрику живых существ, адскую расправу с рукоедом... Гибель, фабрика, расправа... Это же мои слова, мои понятия. Даже для Навы гибель деревни – это не гибель, а Одержание... Но я-то не знаю, что такое Одержание. Мне это страшно, мне это отвратительно, и все это просто потому, что мне это чуждо, и, может быть, надо говорить не «жестокое и бессмысленное натравливание леса на людей», а «планомерное, прекрасно организованное, четко продуманное наступление нового на старое», «своевременно созревшего, налившегося силой нового на загнившее бесперспективное старое...» Не извращение, а революция. Закономерность. Закономерность, на которую я смотрю извне пристрастными глазами чужака, не понимающего ничего и потому, именно потому воображающего, что он понимает все и имеет право судить. Словно маленький мальчик, который негодует на гадкого петуха, так жестоко топчущего ногами бедную курочку...

Он снова смотрит на Слухача. Слухач с обычным своим обалделым видом сидит в траве и вертит головой, вспоминая, где он и что он.

ГОЛОС КАНДИДА:

Живой радиоприемник. Значит есть и живые радиопередатчики... И живые механизмы, и живые машины, да, например, мертвяки... Ну почему, почему все это, так великолепно придуманное, так великолепно организованное, не вызывает у меня ни тени сочувствия – только омерзение и ненависть...
Потому что все это вместе взятое очень пахнет примитивным фашизмом. Во главе угла – целесообразность общества, а кто лишний – тому «одержание». Уничтожение. Переработка в полезную протоплазму, нужную для этого общества… Я не хочу, чтобы меня подвергли одержанию и уничтожили как личность, хотя клетки моего организма послужат новым всходам и удобрят почву. Я так не хочу. Они вмешались в генетику и ДНК. И половина населения планеты осталась не нужна. Козлики. Размножаться можно и без мужчин. Они больше не нужны. Ошибка.

Кулак неслышно подходит к нему сзади и хлопает ладонью по спине.

КУЛАК:

Встал тут и глазеет, шерсть на носу. Один вот тоже все глазел, открутили ему руки-ноги, так больше не глазеет. Когда уходим-то, Молчун? Долго ты мне будешь голову морочить? У меня ведь старуха в другой дом ушла, шерсть на носу, и сам я третью ночь у старосты ночую, а нынче вот думаю к Хвостовой вдове пойти ночевать. Еда вся до того перепрела, что и старый пень этот уже жрать ее не желает, кривится, говорит: перепрело у тебя все, не то что жрать – нюхать невозможно, шерсть на носу... Только к Чертовым скалам я не пойду, Молчун, а пойду я с тобой в Город, наберем мы там с тобой баб. Если воры встретятся, половину отдадим, не жалко, шерсть на носу, а другую половину в деревню отведем, пусть здесь живут, нечего им там плавать зря, а то одна тоже вот плавала, дали ей хорошенько по соплям – больше не плавает и воды видеть не может, шерсть на носу... Слушай, Молчун, а может, ты наврал про Город и про баб этих? Или, может, привиделось тебе – отняли у тебя воры Наву, тебе с горя и привиделось. Колченог вот не верит! Считает, что тебе привиделось. Какой же это Город в озере, шерсть на носу, – все говорили, что на холме, а не в озере. Да разве в озере можно жить, шерсть на носу? Мы же там все потонем, там же вода, шерсть на носу, мало ли что там бабы, а я в воду даже за бабами не полезу, я плавать не умею, да и зачем? Но я могу в крайнем случае на берегу стоять, пока ты их из воды таскать будешь... Ты, значит, в воду полезешь, шерсть на носу, а я на берегу останусь, и мы с тобой этак быстро управимся...

КАНДИД:

Ты дубину себе сломал?

КУЛАК:

А где я тебе в лесу дубину возьму, шерсть на носу? Это на болото надо идти – за дубиной. А у меня времени нету, я еду стерегу, чтобы старик ее не сожрал, да и зачем мне дубина, когда я драться ни с кем не собираюсь... Один вот тоже дрался, шерсть на носу...

КАНДИД:

Ладно, я тебе сам сломаю дубину. Послезавтра выходим, не забудь.

ГОЛОС КАНДИДА:

Идея надвигающейся гибели просто не умещается в их головах. Гибель надвигается слишком медленно и начала надвигаться слишком давно. Наверное, дело в том, что гибель – понятие, связанное с мгновенностью, сиюминутностью, с какой-то катастрофой. А они не умеют и не хотят обобщать, не умеют и не хотят думать о мире вне их деревни. Есть деревня, и есть лес. Лес сильнее, но лес ведь ВСЕГДА был и всегда будет сильнее. При чем здесь гибель? Какая еще гибель? Это просто жизнь. Вот когда кого-нибудь деревом придавливает – это, конечно, гибель, но тут просто голову нужно иметь на плечах и соображать, что к чему... Когда-нибудь они спохватятся. Когда не останется больше женщин; когда болота подойдут вплотную к домам; когда посреди улицы ударят подземные источники и над крышами повиснет лиловый туман... А может быть, и тогда они не спохватятся – просто скажут: «Нельзя здесь больше жить – Одержание». И уйдут строить новую деревню...

Хижина Колченога.
Колченог сидит у порога, поливает бродилом выводок грибов, поднявшихся за ночь, и готовится завтракать.

КОЛЧЕНОГ:

Садись. Есть будешь? Хорошие грибы.

КАНДИД:

Поем.

КОЛЧЕНОГ:

Поешь, поешь. Навы теперь у тебя нету, когда ты еще без Навы приспособишься... Я слыхал, ты опять уходишь? Кто же это мне сказал? А, ну да, ты же мне и сказал: ухожу-мол. Что это тебе дома не сидится? Сидел бы ты дома, хорошо бы тебе было... В Тростники идешь или в Муравейники? В Тростники бы я тоже с тобой сходил. Свернули бы мы сейчас с тобой по улице направо, миновали бы мы с тобой редколесье, в редколесье бы грибов набрали заодно, захватили бы с собой бродила, там же и поели бы – хорошие в редколесье грибы, в деревне такие не растут, а тут ешь-ешь, и все мало... А как поели бы, вышли бы мы с тобой из редколесья, да мимо хлебного болота, там бы опять поели – хорошие злаки там родятся, сладкие, просто удивляешься, что на болоте да на грязи – и такие злаки произрастают... Ну а потом, конечно, прямо за солнцем, три дня бы шли, а там уже и Тростники...

КАНДИД:

Мы с тобой идем к Чертовым скалам. Выходим послезавтра. Кулак тоже идет.

КОЛЧЕНОГ:

К Чертовым скалам... Нет, Молчун, не пройти нам к Чертовым скалам, не пройти. Это ты знаешь где – Чертовы скалы? Их, может, и вообще нигде нет, а просто так говорят: скалы, мол, Чертовы... Так что к Чертовым скалам я не пойду, не верю в них. Вот если бы в Город, например, или еще лучше – в Муравейники, это тут рядом, рукой подать... Слушай, Молчун, а пошли-ка мы с тобой в Муравейники. И Кулак пойдет... Я ведь в Муравейниках, как ногу себе повредил, так с тех пор там и не был. Нава, бывало, все просила меня: сходим, говорит, Колченог, в Муравейники... Охота, видишь, было ей посмотреть дупло, где я ногу повредил... А я ей говорю, что не помню я, где это дупло, и вообще, может быть, Муравейников больше нет, давно я там не был...

ГОЛОС КАНДИДА:

Хороший ты человек, Колченог, и добрый ты, и оратор видный, и староста с тобой считается, и Кулак, а Старик тебя просто-таки боится, и не зря был ты лучшим приятелем и спутником известного Обиды-Мученика, человека ищущего и беспокойного, ничего не нашедшего и сгинувшего где-то в лесу... Одна вот только беда: не хочешь ты, Колченог, меня в лес отпускать, жалеешь убогого. Лес – место опасное, гибельное, куда многие ходили, да немногие возвращались, а если возвращались, то сильно напуганные, а бывает и покалеченные... У кого нога поломана, у кого что... Вот и хитришь ты, Колченог, то сам притворяешься полоумным, то делаешь вид, что Молчуна полоумным считаешь, а в действительности-то уверен ты в одном: если уж Молчуну удалось один раз вернуться, потерявши девчонку, то дважды таких чудес не случается...

КАНДИД:

Слушай, Колченог. Выслушай меня внимательно. Говори, что хочешь, думай, что хочешь, но я прошу тебя об одном: не бросай меня, пойди в лес со мною. Ты мне очень нужен в лесу, Колченог. Послезавтра мы выходим, и я очень хочу, чтобы ты был с нами. Понимаешь?

КОЛЧЕНОГ:

А как же. Я тебя вполне понимаю. Вместе и пойдем. Как вот отсюда выйдем, свернем налево, дойдем до поля и мимо двух камней – на тропу. Эту тропу сразу отличить можно: там валунов столько, что ноги сломаешь... Да ты ешь грибы, Молчун, ешь, они хорошие... По этой, значит, тропе дойдем мы до грибной деревни, я тебе про нее, по-моему, рассказывал, она пустая, вся грибами поросла, но не такими, как эти например, а скверными, их мы не станем есть, от них болеют и умереть можно, так что мы в этой деревне даже останавливаться не будем, а сразу пойдем дальше и спустя время дойдем до Чудаковой деревни, там горшки делают из земли, вот додумались! Это после того случилось у них, как синяя трава через них прошла. И ничего, не заболели даже, только горшки из земли делать стали... У них мы тоже останавливаться не будем, нечего у них там останавливаться, а пойдем мы сразу от них направо – тут тебе и будет Глиняная поляна...

ГОЛОС КАНДИДА:

А может быть, не брать мне тебя? Ты уже был там, лес тебя уже жевал, и как знать, может быть, ты уже катался по земле, крича от боли и страха, а над тобой нависала, закусив прелестную губку и растопырив детские ладони, молоденькая девушка. Не знаю, не знаю. Но идти надо. Узнать все, разобраться до конца... А дальше? Обреченные, они не знают, что обречены; что сильные их мира видят в них только грязное племя; что сильные уже нацелились в них тучами управляемых вирусов, колоннами биологических роботов, ядовитыми стенами леса; что все для них уже предопределено, они – реликты, осужденные на гибель объективными законами, они ошибка, и помогать реликтам – значит идти против прогресса.

Но только какое мне дело до их прогресса, это не мой прогресс. Идеалы... Великие цели... И ради этого уничтожается половина населения? Нет, это не для меня. Плевать мне на то, что Колченог – это камешек в жерновах их прогресса. Я сделаю все, чтобы на этом камешке жернова затормозили. Потому что это дурно – делить общество на своих и чужих, на нужных и ненужных. Провозглашать красивые цели – и все стоят и послушно внимают репродуктору в середине деревни - и ради красивой цели отправлять людей на смерть. Топить послушных одурманенных людей в треугольных озерах. И считать их стадом. Можно какими угодно словами называть смерть – «одержание», «героизм», можно их расстреливать вирусами и новыми несчастьями, считать, что развитие общества находится вне морали. Но я-то не вне морали!

КАНДИД:

Значит, договорились. Послезавтра выходим.

КОЛЧЕНОГ:

А как же. Сразу от меня налево...

С поля доносится шум. Визжат женщины. Много голосов кричит хором: «Молчун! Эй, Молчун!»

Колченог поднимает голову.

КОЛЧЕНОГ:

Никак мертвяки! Давай, Молчун, давай не сиди, посмотреть хочу. Иди уже, покажи, как ты их…

За спиной Кандида собираются жители. Он оглядываются – кругом стоят люди, множество глаз с надеждой смотрит на него.

ГОЛОС КАНДИДА:

Здесь не голова выбирает. Здесь выбирает сердце. Закономерности не бывают плохими или хорошими, они вне морали. Но я-то не вне морали!!!

Кандид встает, достает из-за пазухи скальпель и отправляется к окраине.