За северным ветром

" Без брани не может быть и победы, а когда одерживается победа в брани, то победителям раздаются и венцы. Кормчий узнается во время бури; воин испытывается в сражении. Нечем хвалиться, когда нет опасности. Истина выходит наружу во время столкновения с бедами. Глубоко укорененное дерево не колеблется от ветров; прочно устроенный корабль не разбивается от ударов волн. Когда на гумне молотят хлеб, то большие и полные зерна не разносятся ветром, а пустые плевелы от малейшего дуновения разлетаются. "

Свмч. Киприан Карфагенский, "Книга о смертности".

" Сокрушайтесь, плачьте и рыдайте;
смех ваш да обратится в плач, и радость – в печаль. "

Иакова 4:9.










Ты придёшь – ждём мы тебя или нет, ты придёшь как строгая необходимость, как сухая аксиоматичность геометрической формулы. Придёшь в цветном платье охры и кармина, чтобы спеть нам свою песнь – хотим мы того или нет.

София.

Твой голос вкрадчив и тонок, твои руки нежны и смертоносны – как ласки смерти и горящая бронетехника, как прощание навсегда и волосы спящей женщины. И мы дрожим, дрожим в твоём присутствии, зябко, мелкой дробью зубов обнажая бледнеющие черты своих лиц в жестоком треморе ревущей стихии. Ignis essentiae, алхимический всепожирающий, очищающий огонь – и пёстрая карусель листьев обнажает мокрые рёбра почерневших от влаги стволов, стонущих и кричащих, путь в тысячу миль тлеет павшими под ноги огнями и мы просыпаемся ·
все ложатся спать; мы бодрствуем.

***

Мы искали государство – но оно сажало нас в тюрьмы.
Мы искали Церковь – но так и не смогли Ей сопричислиться.
Мы искали нацию – но она не узнавала нас.
Мы воспевали семью – но так и не узнали, что это такое.

Смешанные и вконец потерявшие ориентиры, сизая, жухлая трава безотцовщины, мы идём навстречу Северному Ветру и любая истина, нами изречённая на большой земле тотчас станет ложью, прекрасное, висевшее дамокловым мечом над нашими головами раздавило бы нас – двух случайных, обречённых на жизнь, брошенных в кулуарах этой юдоли.

Наступают сумерки, и под этим серым зонтом начинают то там, то здесь появляться силуэты. Это странники, они тоже не спят, их походка тяжела, а ноша грузна. Не заговаривай с ними – они не дадут тебе ни единого ответа. Все как один, угрюмые конкистадоры оставленных небытию и беспамятству вершин, каждый опоясан обетом; каждый дал своё слово – не спрашивай их ни о чём, они знают слишком много, чтобы ответить. Наступают сумерки, и в них кто и как может раздувает отсыревшие фитили и тянет шнуры Бикфорда – настало их время, и когда вокруг темно, удел странников что есть силы светить, светить и нести этот свет по нехоженым пропам, там, где не ступала нога смертного. Смерть? Смерть это скупая прислуга, что долгожданно и избавительно ходит меж ними, и никто не ропщет, когда в чаще вдруг гаснет один из углей – так надо, мы взваливаем ношу на плечи и снова трогаемся – каждый согласно своей собственной карте – настречу Мосту, что остёр как бритва и тонок как нить. Каждый на своём языке сказал - "Война и Любовь" – и промокшие обмотки истирают в мозоли поросшие былью дороги.

Однажды, среди ночи я проснулся на развилке. Он был явственен, отчётлив и страшен в своей смиренной простоте – этот голос, что кротко спросил меня, что я выберу.

Я мог выбрать прекрасное и стать самым чудным изваянием на вершине великолепного замка, чтобы веками недвижимо любоваться рассветами, восходящими над Северным Морем.
Я мог выбрать добродетель и стать могучим вождём, дабы вести в поход доблестных феодалов, овладеть Святым Градом и прославить свой род тысячей подвигов, дабы стать потом притчей во языцех для поколений.
А ещё я мог выбрать бессмертие. Это значило, что я никогда не увижу Северного Моря и не побываю во Святом Граде. Это значило что на мне не будет и тени античной красоты, а в бою я смогу одолеть разве что ребёнка с завязанными руками. Восходу не удастся найти и следа моего присутствия, а припомнить меня не смогут даже соседи. Мне предстояло вытерпеть насмешки и издевательства, любовь, дружбу и плотоядное одиночество. Это значило стать худшим из смертных, дабы на моей немощи просияло бессмертие – и я решительно двинулся по этой дороге.


Ты? Ты был и остался загадкой. Однажды я наткнулся на хлипкие ворота пустого дома, что стал моим плотом и ковчегом, в нём я рассказывал тишине свои самые страшные тайны и невидимые стены его хранят в себе интригу самых безумных бросков – не снаружи, нет; стены ковчега стали скрижалями летописной поэмы о том, как пробудить свинец. В дверь постучали - "заходи", сухое, машинальное, пожалуй безмолвное, я, может, и не сказал ничего вовсе – но ты вошёл и кто знает – говорят, на большой земле люди выдумали случайность, это когда что-то происходит бессмысленно и само по себе, ни к чему не приводя и если и вызывая какие-то последствия, то косвенно и слепо. Кто знает, что они там ещё выдумают – здесь нет даже и представления о такой глупой выдумке. Заходи, но не вздумай ощущать себя дома, не вздумай наесться досыта или выспаться – не упусти огонь, что возогреваем тщанием усилия – не дай спуску, молчи – и вот я лежу лицом к стенке и слышу скрип твоих зубов. Дрожь перемёрзших рук, твоя эмбриональная беззащитность под изодранным пледом, и неистовый вой, вой страшного зверя, когда нет больше сил. Я молчу, а ты прячешь лицо в распухшие ладони и воешь сотней голосов, и слёзы катятся по грязным щекам и сыплются куда-то вниз. Я молчу и смотрю в стену – опирайся на меня, но не сделай меня костылём – я лежу и молчу, а снаружи столь же неистово, беспощадно ревёт северный ветер, сквозняк звенит по-волчьи в разбитых рамах оконных проёмов, всё трясётся и холодная вода хлещет с небес на наши лица, пробивая себе ходы меж сгнивших зубов потолочных перекрытий, она льётся по рукам и смешивается со слезами и остатками пищи, течёт по грязному полу – по щиколотку, и в бледном мареве лунного бешенства звенящие осколки и древесная щепа свистит осенним оркестром, они сливаются с твоим воем, и кажется, что нет никакого спасения, что сами основания міра решили отречься от своих обязательств, с корнем вырванные тополя катятся, подхваченные невидимыми руками по опушке…

Вдруг стало тихо. Из чёрных глубин леса, из самых сокровенных ночных чаяний, по опушке шла Она – серголазая царица тления, молчаливая владычица порядка и смерти. Седовласая – одна, без свиты и сопровождения, ни стара, ни молода; куда падал её взор, застывало всё, что могло быть помехой – остатки цвета, жизнелюбивые жаворонки жизни и буйства ссыхались, сжимались до невидимых гранул сырого инея по которому она ступала, мерно, чинно, и хотелось кричать, кричать от восторга и махать кулаком – мы, мы здесь, мы твои, безликие разведчики, бдящие во мраке далёких форпостов, это наше время и наша правда!
Но мы молчали, зачарованные, и смотрели сквозь разбитые стёкла, как Её величественный силуэт – нет, в нём не было и тени материнства – осанка пряма и подчинена строгой симметрии, математична, на руках – печать раннего вдовства: говорят, Она всегда идёт по следам своего жениха, что умчался на золотой колеснице на запад – мы смотрели и не могли выдавить ни звука; в Её присутствии всё умалялось и добровольно склонялось, сама музыка ветра глохла, и только иней на мшистой щетине мелкой дрожью трепетал, обуреваемый прозрачным бременем ослепительных перистых облаков.
Она ушла. Казалось, можно было ощутить то, как буреломные остовы искалеченных чащ переводят дух и подсчитывают потери: что же, Любовь, как Война не бывает без потерь, и даже самый разнузданный шаг предваряем страстью Пути – может, самым далёким подобием Того, Которым умчался светоносный Принц на своей солнечной колеснице. Но полно: знаки сошлись, и остывшие очертания карт снова будят нас, раздувают наши огни – то тут, то там появляющиеся в предрассветных потёмках. Это те, кто уцелел. Те, кого не досчитались останутся позади – без капли жалости, для неё нет времени. Мы идём, а это значит, что Путь снова готов собирать свою жатву, и кто не проснётся, станет нам путеводной звездой. Полно, в Путь – и спотыкаясь и падая, мы крепко сжимаем друг другу руки, перешагивая через гаснущие в леденистых обьятьях, догорающие огоньки уходящего навсегда лета, насколько можем полагая себя там, куда ведут стрелки на затёртых временем картах, не оборачиваясь мы покидаем полуразрушенную бурей хижину, бесплодную землю, что не сможет дать кров и взрастить ничего.

Там, на большой земле, роскошь и сладострастие – это эрзац-топливо для заживо погребённых – определяет меру и стоимость, порождает архитектуру и культ, вгрызаясь и отравляя пищу выстраивает свои координаты на сетке способностей и поведений. "Место, где нет света" – назвали бы его егеря, и те закоулки, что впитали в себя гнилостный воздух изменчивости и торга, завихряясь, порождают стихийных, человекоподобных тварей, чтобы задать новый уровень кандидатам. Мы слышали, что теперь эти существа принято принимать за людей – что человечность теперь определяема количеством конечностей и способностью есть и скулить – и никто не обращает внимание, что и собаки могут совершать то же самое. Мы мало чего слышим оттуда, а если и приходит какая новость, то слушаем её как что-то бесконечно далёкое, страшную повесть со странными героями, в которых не можем себя узнать. Мы доедаем свой скудный паёк и выдвигаемся, выдвигаемся.

Мы выдвигаемся, и как сон этот сказочный лес в переломанных сучьях, пламенеющая под ногами вода, растрескавшаяся кожа рук и ботинок, молча мы сжимаем холодеющие он недостатка сна и плохого кровообращения кулаки и тая за грязными порами морщин – столь многое, о чём там, на большой земле принято говорить, даже кричать! – мы храним это, чтобы не потух огонь и несём его бережно, и каждая из наших карт – каждого по отдельности – ведёт в разные стороны к одному и тому же мосту. Мосту, что остёр как бритва и тонок, как протянутая нить. Каждый ходит по нему один, каждый, кто прошёл сквозь тесные врата и чьи истёртые суставы натужно скрипят по узкому пути.

Привал.

Мы спим, но наше тление делает сон зыбким, призрачным. Мы несём огонь – а он требует постоянной опеки, постоянного напряжения страсти, и те, в ком её недостаточно, изредка попадаются нам под ногами – со скрюченными холодом пальцами и впадинами посиневших глазниц. Огонь, который мы несём к окраинам и который горит в самом центре – мы знаем, что когда он погаснет, не останется ничего: мы получили знаки и вняли, и этот иней однажды опутает своей невидимой цепью, наложит печать на уши и глаза, что не должны знать отдыха. Мы проваливаемся в сон – вернее, то, что мы называем сном – я и ты. Мой друг, мой учитель. Ты подрагиваешь не то от холода, не то от какого-то смутного бреда, я смотрю на тебя так, как не могу смотреть явно – поправляю твой изодранный плед и дышу на сбитые костяшки пальцев. Что могло бы нас столкнуть здесь? Что могло бы быть для нас той скрепой, что повелительно и тепло, до чувственного тепло провела на наших картах – таких разных – параллельные линии? Почему именно ты, почему? Я задавался себе этим вопросом тысячу раз, единственное, что мне удалось уяснить было то, что сокрыто в твоей груди – там, за засаленной шерстью. Рана. Рваная рана, прекрасная стигмата чистого сердца, буйное, резвое дерево, переломанное пополам злополучным прохожим. Я стараюсь не смотреть в твои глаза, но когда мы всё-таки прикасаемся нашими душами – я ещё углядываю молодой лиственный отблеск весенней зелени в них, и храню это мгновение, шаг за шагом отпечатывая его в себе, лакаю, прикрыв веки, его вкус и чую терпковатый запах – запах переломанного позвоночника. И этот перелом – это средоточие и центр моего усилия, источник и топливо для моего огня, жизнь и задача моего странствия. Ты очутился рядом, когда цепи обетов готовы были порваться, когда тлеющий огонёк в окне уже моргал. Ты постучал, и я несу, несу эту страсть – вперёд, к мосту, и всё тоньше и тоньше плёнка вокруг нас, и стираются грани – нет больше ни пола, ни морали, ни характера, ни костылей, и единственная ценная валюта здесь – один только этот огонь, что толкает наши моторы вперёд и вперёд, захлёбываясь слезами и падая в бесцветную жижу мы идём и идём навстречу северному ветру. И вот он мост, он уже под нами – долог и остёр, как бритва, ты срываешься, выскальзываешь – дай-же мне руку! – и вслепую бросаясь дальше, я чувствую сухую прохладу твоей ладони. Тупо рыча, против шерсти, против самого мироздания, против самих себя и против противного – вперёд, вперёд! Я оглядываюсь, и вижу тот-же оскал злого наслаждения, и мы бросаемся и бежим,  всё быстрее и легче, как гадкие утята, враз обретшие пару ярко-белых крыльев, отпускаю твою руку – беги, беги, мой друг, моё сердце, мой вечный спутник, залог моей верности, крепость моей клятвы, беги! Беги и опереди меня, будь лучше, быстрее, превзойди меня и пожни лавры! И мы бежим – гении злой радости полёта, бежим, возненавидев отца и мать, вместе – и отдельно; – вперёд, вперёд! С нас осыпаются остатки лохмотьев, и нет больше ноши, и нет ничего, что отягощало бы нас – ни тела, ни времени, ни самих нас. Мы бежим, и шаги наши из унисона перерастают в одно целое, и всё менее уловимое дыхание твоих лёгких теперь моё, твоя походка, твой голос, нет больше нас, мы бежим наперегонки и обгоняем сами себя – и нет ни себя, ни меня, нет ни верха ни низа, ни начала, ни конца, один непрерывный бег, что и сам уже нисколько не бег, а только лишь одна динамика, что тоньше и пронзительней, и исчерпываясь, движение перерастает самое движение, и нет больше ничего – ничего, что могло бы стать преградой или расстоянием, и неистовая, страшная сила – неведомо где и неведомо куда – мы бежим, бежим – и я кричу и смеюсь, неистощимый атлет, непобедимый страстоборец, и нет больше ничего, что не было бы мною, жар где-то в сердце, которое уже вовсе и не сердце, а целый мир, где ни большой земли, ни пустыни, жар этот становится невыносимым, мы бьёмся в экстазе сладостной муки –

"Смерть! Где твоё жало?
 Ад! Где твоя победа?"

***

Я встрепенулся, ощутив, что становится холодно. Мягкий, влекущий аромат ядовитых растений уморил мою бдительность, провалил в сон – сон, которым я так давно не спал. Безмятежное безвременье, смертоносная нега.
Ты перестал дрожать. Сиплое дыхание стало прерывистым, с надрывом. Я лежал и думал, что из меня сможет остаться здесь – чтобы не уйти с тобой. Что останется из меня, когда ты уйдёшь, когда магистрали наших путеводных стрелок разойдутся  и что во мне будет кроме сухого инстинкта и опытных наработок, чтобы утром взвалить на себя привычный мешок и идти дальше? Если ты сдашься, я должен буду продолжить и с удвоенной силой раздувать тлеющую свечу моего сердца, питать неистовость моей страсти бережными слепками с твоих рук и очертаниями твоих увечий, запахом свежесломанного дерева и всё более явной синевой под глазами, холодом, что окутывает твоё мятежное нутро, ломает суставы и сушит, сушит слёзы, которые ты не умеешь прятать. Что для меня они? – нет, здесь нельзя омертветь: потерявшие способность чувствовать окаменевают изнутри, им даже не нужно мёрзнуть; слёзы – это наш вексель на самих себя, крещальная вода возобновления обетов. Что для меня твои слёзы? – Они значат для меня то, что я буду молчать и смотреть на тебя невесомо, неощутимо. Я не буду грузом, тяжеловесной обузой – нет: но всякий раз, когда я снова и снова буду бросать себя наперевес ревущему Борею, взор этот будет вычерчивать знакомые берега – дали, к которым я всё-таки смог прикоснуться – через твои раны. Через твоё сердце – к которому ведут все дороги на любой карте, которое здесь, в ларце за семью печатями – туманная, страшная и чарующая тайна – которую, если придётся, я пронесу на любые рубежи – потому что вот он, здесь – таинственный Ignis essentiae, и я знаю, как разбудить ртуть. Что это значит? – то, что когда твои глаза застынут, их последним пристанищем будут те самые берега за северным ветром, которые я несу – здесь, под рёбрами и синтепоном.

Я всё лежал и прислушивался, и мне казалось, что я чувствую сладкий запах мечты, запах дома, тёплого молока у камина – в компании верного пса и чёрных переплётов на полках. В кромешной тьме, откуда-то из угла, сипел ты, Странник. Мой гость, мой друг, мой учитель. "Заходи" – сказал я тебе однажды, и ты вошёл, вошёл для того чтобы освободить и стать свободным – как Любовь, как Путь, вьющийся под этой мокрой листвой, как сам Северный Ветер.