Пациент

1. Следы

Больше трех суток стонала старушка в палате №8. Она стонала почти без перерывов, ненадолго замолкая после того, как врачи и медсестры, в очередной раз устав от этих, проникающих во все углы больничного отделения стонов, и  в очередной раз засуетившись вокруг нее, делали ей какие-то  уколы. Однако действие уколов было, видимо, недостаточно длительным и вскоре старушка опять начинала стонать.
Один раз за это время ее посетили родственники, но, посидев некоторое время возле ее кровати и уговорив медперсонал сделать больной внеочередной усиленный укол, ушли для того, чтобы не возвращаться больше.
Когда она, отмучившись, наконец, замолчала, ее, закрыв простыней, быстренько унесли куда-то. Однако наступившая в коридорах отделения тишина не принесла облегчения никому – ни персоналу, ни пациентам. В ушах у всех долго еще стояли эти стоны.
Лишь на Илью, пациента с четырьмя уже отрезанными  пальцами на ногах, лежавшего в третьей палате на кровати возле умывальника, происшедшее не произвело, казалось бы, большого впечатления. Он так же спокойно, как и раньше, продолжал читать разобранный на отдельные потрепанные листочки,  детектив, при этом раскладывая листочки на отдельные кучки. Кучки эти несли в себе, очевидно, некую смысловую нагрузку, хоть и не были упорядочены ни по номерам страниц, ни по содержанию.
Вид, который, пройдя через руки Ильи, приобретала  книга, неимоверно раздражал Николая, лежавшего на соседней с Ильей койке профессионального водителя, который, прежде, чем попасть в больницу, возил какого-то большого начальника, считал свою жизнь вполне налаженной, благоустроенной и принес книжку с собой когда попал сюда на лечение. Когда Илья попросил  детектив чтобы почитать, Николай, ничтоже сумняшеся, дал книгу ему, и спохватился уже с опозданием, когда увидел, во что книга превращается. Однако Илья,  вновь заверив его в том, что вернет книгу в первозданном виде, продолжал делать свое черное дело.
Так вот, Илья  все так же сосредоточенно разбирая на листочки попавшую ему в руки книжку, продолжал оставаться невозмутимым. Но невозмутимым он оставался только до того момента, как ему было отказано в приеме ванны. Ведь он привык к тому, что ванная комната предоставлялась в его распоряжение по первому же требованию. А тут, вдруг, ему отказали. И когда медсестры сказали, что ванна занята, его спокойствие переросло в неподдельное возмущение. Илья требовал объяснить ему, чем  это заняли ванну как раз тогда, он  пожелал искупаться.
Но, когда одна из медсестер, помявшись немного, объяснила ему, наконец, что там, в ванне, лежит бездыханное тело старушки, той самой, которая стонала трое суток в восьмой палате, Илья замолчал и вернулся к чтению своего детектива. Он понял, что делать нечего и ванна все равно не освободится до тех пор, пока за старушкой не приедет труповозка. Пришлось ему перенести прием ванны на следующий день.
Вадим узнал его сразу. Илья занимал когда-то,  в то время, когда Вадим работал в проектно-конструкторском институте АСУ, должность главного инженера проекта в родственном подразделении. Был он тихим и упрямым . Сотрудницы этого подразделения, большинство работников которого составляли женщины, потихоньку жаловались на него своим знакомым, но терпели выверты его характера, поскольку деваться им было больше некуда. Специфика их труда была такова, что найти работу, в случае увольнения, им было бы трудно.
И хоть с момента, когда Вадим, покинув проектно-конструкторский институт, перешел  на другую работу, в другое совершенно  ведомство, прошло уже достаточно много времени, Илью он узнал сразу  Тот почти не изменился внешне. Разговаривал все так же вкрадчиво, все таким же негромким голосом. Сохранил свою  странную, какую-то плавательную, манеру двигаться.
Только прихрамывать стал. Ведь ему удалили несколько пальцев на ногах. Болезнь поразила его неожиданно. Пришлось уйти на пенсию по инвалидности. После чего он и стал завсегдатаем этой больницы.
-- Запиши мой телефон, --сказал он Вадиму. Илья за годы болезни прошел через многое,   через страх, и боль, через появление веры в выздоровление ичерез потерю этой веры…  -- надеюсь, что могу быть полезным для тебя, поделиться  своим опытом.
И позже, медленно хромая вдоль по коридору в сторону туалета, еще не замечая того, что оставляет на свежевымытом полу кровавые отметины, Вадим  вспомнил слова Ильи и подумал, что надо будет обязательно воспользоваться его помощью.
Из раздумий   Вадима вывели возмущенные крики уборщицы.
Он оглянулся и увидел, что за ним по коридору тянется цепочка кровавых следов.


2. Она

Почему-то именно здесь, в больнице, она вновь приснилась Вадиму. А был он уверен, что уже давно о ней забыл. Ведь знал ее совсем недолго
И тем не менее, впервые увидев ее, был потрясен. Нет, не красотой --  ее вряд ли можно было назвать красавицей. И очаровательной ее вряд ли можно было признать . Но от нее исходили некие удивительные, фантастические флюиды чистоты и свежести, внезапно проникшие ему прямо в душу. Это было что-то необъяснимое, волшебное проявление того притяжения, которое держит у себя в плену всех нас и о котором мы, будучи стихийными материалистами, часто забываем.
Вадим, который всегда пользовался успехом у девушек, в ее присутствии терял привычную легкость обхождения, не мог, к своему удивлению, заставить себя даже подойти к ней, заговорить, сделать хоть  какую-нибудь попытку познакомиться.
А когда она однажды, выйдя на сцену, прочитала на праздничном вечере стихотворение А.Кочеткова "Баллада о прокуренном вагоне", которое в то время было почти никому неизвестно, он был поражен той силой, той верой и нежностью, которые она в это стихотворение вкладывала, сама не понимая того, какую власть при этом обретала над  слушателями.
-- С любимыми не расставайтесь,.. – говорила она зачарованным зрителям и весь зал затихал, благоговейно замирал под звуки ее голоса. И для каждого она была ею -- той самой любимой, с которой расставаться нельзя.
И была во всем этом та непреодолимая трагическая сила, которая неумолимо вела ее  к тому самоотверженному поступку, к ее собственной гибели ради  спасения чужих жизней.
Это произошло летом. Она была вожатой в пионерлагере.  Буря повалила столб на линии электропередачи рядом с лагерем. Дети бегали смотреть на то, что сделала буря. И ее, пионервожатую, попросили проследить за тем, чтобы дети не подходили близко к лежащим на земле проводам. И вот, стремясь уберечь от опасности детей, она, незаметно для себя, сама оказалась на опасно маленьком расстоянии от проводов, находящихся под током, и попала под шаговое напряжение.
Погибла она мгновенно. Из детей никто не пострадал.
О том, что с ней случилось, он узнал только осенью, когда вернулся из поездки во Владивосток. Увидеть ее ему, с тех пор, суждено было только во сне.

Вот и этой ночью она пришла к нему. А утром, пока меняли перепачканные кровью простыни, он думал о ней и о том, что она хотела сказать, когда улыбалась ему во сне.


3. Доктор Птичкин

Высокий, сутуловатый, со слегка загнутым  вниз острым носом, напоминающим клюв кондора, на маленьком личике, словно бы приклеенном к покрытому густым седым пухом черепу, доктор Птичкин  был вездесущ и, в то же время, неуловим. Когда кто-нибудь из пациентов отделения пытался встретиться с ним, то, как правило, узнавал, что его нет в отделении, что он был здесь, но недавно вышел и не сказал, когда вернется. Было Птичкину лет семьдесят, стаж работы у него был большой и, поскольку зарплата врача зависит у нас, в основном, от стажа, его зарплата была существенно больше, чем зарплата молодых врачей.
Время от времени Птичкин производил обход своих пациентов. В отличие от других больниц, где обход совершается ежедневно, кроме выходных, и в одно и то же время, обычно это девять часов утра, он совершал обход  в разное время, по настроению, когда ему хотелось. Вимательно выслушивал больного, хмыкал,  делая умное лицо, осматривал его и затем, так ничего и не сказав, переходил к другому пациенту.
Разного рода справки, эпикризы и другие бумажные документы он писал подолгу. Они  давались Птичкину с трудом, содержали большое количество ошибок, как грамматических, так и всяких других. Он путал имена, фамилии, названия болезней. Когда в его творениях эти ошибки обнаруживались, он не спорил, не оправдывался, а молча переписывал забракованную бумагу.
Благодаря такой покладистости, его легко  прощали, жалоб на него не писали. Все сходило ему с рук, и он продолжал свою врачебную деятельность.
Хотя некоторым пациентам  лечение у доктора Птичкина вылезало боком.
Впоследствии, когда Вадим, поняв, наконец, что лечение у Птичкина ни к чему хорошему не приведет, потребовал, чтобы его выписали из этой больницы, которая, по некому странному недоразумению, называется первой, сотрудники отделения эндокринологии, где он лежал, начали вдруг, словно чего-то испугавшись, активно его лечить. Ему ставили капельницы, присылали к нему медсестру с высокочастотным магнитным облучателем,  и горстями скармливали ему какие-то таблетки. Тем не менее, медсестры были уже настолько распущены, что откровенно игнорировали любую попытку Птичкина  заставить их что-то делать хотя бы для того, чтобы создать видимость эффективной работы.
Тогда Птичкин стал обходить больных не в одиночку, а вдвоем со студентом – практикантом. Пока врач выслушивал пациентов, хмыкая, как обычно, с умным видом, практикант мерял другим пациентам давление, ставил градусники, производил другие несложные манипуляции. Тем самым создавалась видимость активных действий медперсонала.
Однако Вадим уже не верил Птичкину и продолжал настаивать на выписке. И эта его настойчивость, как он позднее понял, спасла ему жизнь. Потому что, испугавшись, очевидно,  последствий своего бездействия и безграмотно проводившегося лечения, медики решили подстраховаться и, прежде чем выписать его из больницы, отправили на консультацию в недавно  организованный Центр диабетической стопы. Там, осмотрев его ногу, сразу же предложили ампутацию большого пальца, поскольку в том состоянии, в котором стараниями Птичкина оказалась нога, появилась реальная опасность гангрены со всеми вытекающими, весьма мрачными,  последствиями.
И все же с Птичкиным Вадиму удалось расстаться не сразу.


4. Палата №14

В центре диабетической стопы, который функционирует при отделении  гнойной хирургии 10й клинической больницы, Вадима уложили в палату номер четырнадцать. Там как раз освобождалось место. Выписывали и отправляли обратно пациента, присланного сюда на обследование пятой клинической больницей. У него ничего не нашли, вернее не нашли той болезни, для поиска которой его сюда отправляли.
Кроме Вадима здесь лежали еще четверо.  У двоих было ампутировано по одной ноге, у одного отсутствовала по локоть рука и барахлило сердце -- был вживлен кардиостимулятор --, у еще одного отсутствовали  все пальцы на левой ноге.      
Вадим был среди них самым легким больным. Операция была назначена ему через день. Надо было сначала кое-что проверить и сделать некоторые анализы.
Поскольку в эту больницу его положили утром, после обхода, еды ему в этот день не полагалось. Налили только миску супа в обед. Такой уж тут заведен порядок. Кормить вновь прибывших начинают только на следующий день после помещения в больницу. Однако в этот день Вадим вряд ли смог бы что-нибудь есть.
 И к этому опять же оказался причастен доктор Птичкин. Одноногий обитатель палаты, тот, которого положили, ампутировав ему ногу, возле самых дверей, попал сюда на ампутацию после того, как в течение длительного срока проходил лечение у Птичкина. Этот эскулап выпускает людей из своих цепких ястребиных лапок только тогда, когда состояние их здоровья становится критическим.
Одноногий у дверей почти не разговаривал, все время молчал. И непонятно было – то ли он спит, то ли просто лежит неподвижно с закрытыми глазами. В этот день он открыл глаза и попросил однорукого – единственного из обитателей палаты, который был на это способен – отвезти его в инвалидном кресле в туалет. Тот с  трудом помог ему перебраться в кресло и потихоньку покатил в сторону туалета.
Однако осталась непонятной цель этой поездки. Ведь сразу после ампутации больному одели большой памперс, который должен был решить все возникающие проблемы такого рода. Всё стало ясно только после возвращения путешественников в палату. От них разило так, что всем вокруг пришлось зажать носы.  Одноногий пассажир инвалидного кресла чуть ли не с головы до ног был измазан калом.
Оказывается, он облегчился в памперс, а потом решил этот памперс сменить. И хотел сделать это сам. Но переоценил свои возможности и поэтому весь перепачкался.
Позвали санитарку. Однако она не пожелала пачкаться, начала кричать на перемазанного калом больного, упрекать его, слегка вытерла испачканное им инвалидное кресло, потребовала позвонить  родственникам для того, чтобы они приехали обмыть его, беспомощно молчащего под градом изрыгаемых ею обидных слов.
Примерно через час приехала, наконец, его жена. Молча обмыла его, поменяла ему белье. Она приводила его в порядок, а он плакал и говорил негромко. Говорил, что жизнь его кончена, что он теперь никому не нужен и остается ему теперь только одно – умереть поскорее. Жена была сдержана, немногословна, сухо и коротко утешала его, но это не помогало ему успокоиться.
Когда она ушла, он опять замолчал. И ничто не напоминало о происшедшем, кроме пронзительного, густо пропитавшего воздух палаты, неприятного запаха.
На следующий день кровать возле двери освободилась.  Ее обитателя отправили обратно, в первую больницу, к доктору Птичкину. Когда пришла машина для перевозки больных и ему стали помогать одеться и собраться, от него повеяло вдруг такой безысходностью и обреченностью,  что Вадим понял – каков бы ни был результат предстоящей операции, ничто не заставит его вернуться обратно к Птичкину.
Когда в палату зашел Петрович, лечащий врач, чтобы поинтересоваться его настроением и узнать, готов ли морально он к завтрашней операции, то, найдя его настроение несколько подавленным, не стал его утешать. А сказал только:
-- Надо собраться с духом. Сейчас  Вы расплачиваетесь  за те ошибки, которые делали в своей жизни, за неправильные поступки, за неверное поведение, неправильное питание.  И надо настроиться на то, что Вы готовы эти ошибки искупить и никогда их больше не повторять. От этого будет зависеть успех операции.
Вадиму хотелось думать, что он понял всё, что хотел сказать ему Петрович.

5. Настоящий комсомолец

Поезд медленно , не успев еще остановиться, двигался вдоль перрона, приближая его к неизбежному. Он увидел через окно вагона , как, разрушая его последнюю надежду, она стоит на перроне, готовясь к встрече.  Когда они расставались в конце июня, он сомневался, что нужно это делать. Она уже знала, что беременна, но, капризничая, упрекала в этом его. Говорила, что для нее все кончается, что она хочет съездить на месяц в студенческий летний лагерь, потому что больше никогда в жизни ей не удастся сделать этого.
И он уступил. Хотя позже понял, что уступил зря. Беременность, даже потом, когда была хорошо заметна, ничуть не мешала ей. Конечно, она все равно поступила бы по своему, но у него была бы возможность поумнеть немного раньше.
Но Вадим эту возможность не использовал. И начал умнеть позже, чем можно было бы. Но все-таки не совсем поздно для того, чтобы, в конце концов, поумнеть. Хотя правильно было бы сказать – немного поумнеть. Потому что возможность окончательно поумнеть нам, в этой жизни, к сожалению не дана.
Она встретила его довольно-таки сдержанно.  Он посчитал, что сдержанность эта обусловлена некоторой неловкостью ситуации, ведь она, будучи беременной, вынуждена была встречать его, возвращающегося из Крыма, отдохнувшего  на черноморских    пляжах. Он не хотел признаваться себе в том, что боялся предстоящей свадьбы и, если бы она его не встретила, уехал бы к себе, в студенческую общагу, заперся бы там в комнате и прятался бы, выходя на улицу только по ночам.
Однако она его встретила и отвезла к себе, в дом к деду с бабкой, где его уже ждали, стараясь не показывать своего беспокойства, срочно приехавшие  ее родители. Деваться ему было некуда. Это были времена, когда и партийные и комсомольские организации строго следили за моральным обликом своих членов. И если этот член, позарившись на женскую честь какой-нибудь дамы, пытался избегнуть расплаты за это в виде женитьбы на потерпевшей, то возмущенные коммунисты и комсомольцы быстро и умело объясняли ему, что так делать нельзя – лучше даже и не пытаться. А настоящие комсомольцы даже и не пытались уклониться от неминуемо маячившей перед ними расплаты.
Свадьбу назначили на ближайшее время, которое оказалось свободным в ЗАГСе . Им было почему-то смешно, они хихикали во время регистрации, а служащую ЗАГСа это почему-то злило.
-- Будем надеяться, что и ваша совместная жизнь будет такой же веселой, как эта свадьба. – с трудом сдерживая злость, пожелала им она.
Накаркала.
День развода запомнился ему во всех подробностях. Желающие расторгнуть брачные узы заходили в зал судебных заседаний в порядке живой очереди  Вадим со своей тогдашней супругой постарались  прийти пораньше, но были, все же, далеко не первыми.. Перед ними ждала своей очереди весьма колоритная пара. Супруга – старушка лет семидесяти, рассказывала всем присутствующим, как подала на развод из-за того, что ее юный супруг, присутствующий поблизости женоподобный парнишка двадцати четырех лет, подарил ей косыночку.  Он и не знал, что это за косыночка, а она прекрасно знала, что такие косыночки покупают для покойниц. Подвязывают им подбородок, чтобы не отвисал, когда они лежат в гробу. И вот теперь она охотно рассказывала эту историю всем, кто находился  поблизости.
Ее молодой супруг выглядел подавленным, пытался оправдываться, говорил, что даже и не знал,  для чего предназначается такая косынка. Однако старушка была непреклонна, ,утверждала, что теперь, наконец, ей стало понятно то, что женился он не по любви, а потому лишь, что она являлась владелицей очень даже неплохой квартиры, и что молодой супруг надеялся втайне, что она вскоре помрет и ее квартира  останется ему. Было ясно, что его участь предрешена.
А старушка-молодушка была бодра, говорлива и ухитрялась, между делом,  еще и строить глазки мужчинам. Вадим с удивлением обратил внимание на то, что тоже стал объектом старушкиного внимания.
Как утверждают мудрецы, все проходит. Подошла и эта, показавшаяся ему бесконечной, очередь.  Это были еще те времена, когда судья принимал решение не в одиночку, а вместе с двумя помощниками, которых называли тогда народными заседателями. Народные заседатели, средних лет мужчина и женщина, сидели рядом с судьей, слева и справа от него. Вид у них  был явно скучающий. Да и не было в этом ничего странного. Ведь этих семейных историй они выслушали уже огромное количество.
Сначала дали слово ей, бывшей супруге. И когда она открыла рот, у Вадима отвисла челюсть. Он даже не подозревал, что она ничего не забывает, помнит все, лелеет в душе даже малейшие, самые незначительные, казалось бы, обиды. При этом она насыщала свои обиды таким удивительным количеством злобы, что они из незначительных превращались в большие, существенные, которые нельзя прощать никогда и никому.
Когда ее злобоизвержение, наконец, закончилось,  и слово было предоставлено Вадиму, он сказал только:
-- Независимо от того, какое решение примет сейчас  суд, семьи, о которой идет речь, не существует.
Судья, строгого вида женщина, облаченная  в мантию, только кивнула в ответ и не стала задавать ему никаких вопросов.
Пока суд совещался, Вадим вышел на черную лестницу покурить.  Туда же ненадолго вышел из зала заседаний и один из заседателей. Он посмотрел на Вадима, на его расстроенное лицо и сказал:
-- Не расстраивайся. У тебя таких еще не одна сотня будет.
Улыбнулся ободряюще и ушел.
Вадим вспоминал обо всем этом,  коротая время в ожидании операции. Был операционный день. С утра его предупредили, чтобы он ничего не ел, и не пил ничего, даже воды. И он терпел, слушая, как аппетитно чавкают соседи по палате, которым нянечки приносили еду и компот в соответствии с распорядком дня.
Иногда, когда очень хотелось пить, он медленно подносил ко рту бутылку с водой, смачивал свои пересохшие губы, делал маленький глоток. Потом продолжал ожидать, когда же начнется, наконец, операция.
А за ним все не приходили. Время шло. День тянулся, медленнее, чем обычно. Иногда, как и раньше, к ним в палату, возвращаясь из туалета, заходил, ошибаясь дверью, старичок из последней по коридору палаты. Иногда заезжал на своей инвалидной коляске неунывающий одноногий таксист. Когда он попал сюда, в больницу, ему пообещали, что отрежут всего лишь один палец на ноге. Однако что-то пошло не так, и через неделюпосле операции его снова положили на операционный стол. Только на этот раз отрезали уже гораздо больше. Ему обрезали ногу почти до колена.  Однако надо отдать ему должное, он не стал унывать и продолжал, усевшись в инвалидную коляску, заражать своим жизнелюбием остальных пациентов этого мрачноватого больничного отделения.  И даже, увлекая своим оптимизмом других пациентов, иногда организовывал небольшой и уютный водочный банкет. Медперсонал, который должен был, по долгу службы, сердиться на него за это, закрывал глаза на происходящее, не допуская при этом, конечно, чрезмерных  злоупотреблений.
Но вот, наконец, подошла очередь Вадима. Медсестра, вдвоем с санитаркой, заставили его раздеться догола, улечься на каталку, накрыли его до подбородка простыней, снятой с его же постели, и повезли в операционную.

6 .Счастлива, что ты есть

В операционной было тихо, врачи разговаривали вполголоса. перебрасывались короткими фразами, раскладывая в каком-то, ведомом только им порядке свои инструменты. Располагались они все, кроме анестезиолога – симпатичной молодой женщины --,  в ногах пациента. Вернее около дальнего  края стола, там, где должны были находиться ноги оперируемого.
Девушки подвезли каталку вплотную к операционному столу и предложили Вадиму перебраться туда. Он медленно перелез, ощущая холодок где-то в груди, и улегся там. Однако ему предложили приподняться и, усадив поперек стола, сделали укол в позвоночник
Оказалось, что это один из современных способов анестезии. Делают укол в позвоночник, и человек перестает что-либо чувствовать  ниже места укола.
Его уложили на спину. Стали укрывать простынями, Перед лицом поставили высокую дугу, так, чтобы он не мог видеть нижней половины своего тела. Подкатили капельницу. В руку воткнули нечто, похожее на переходник и присоединили туда эту капельницу. Анестезиолог все это время задавала ему какие-то ничего не значащие вопросы, он, не особо задумываясь, отвечал на них.
-- Попробуйте пошевелить ногой, -- сказала она ему.
Он попробовал.
-- Не получается. –Сказал он ей.
-- Хорошо ! -- сказала ему она и кивнула хирургу.
-- Ну что ж, начинаем, -- сказал тот.
Врачи стали что-то делать. Вадиму ничего не было видно, он только слышал позвякивание инструментов у них в руках. Что они там делают, он не знал и, благодаря наркозу, ничего не чувствовал.
И память, словно пытаясь прийти на помощь, протянула ему навстречу свои невидимые руки.
-- Мне достаточно знать, что ты где-то есть, --  сказала тогда Нина, заставив его смутиться от неожиданности. – Мне надо только знать это. Верить, что ты помнишь обо мне.
Он и не думал, что она так его любит. Но память об этой любви помогала ему жить. Даже тогда, когда было очень тяжело. Он был благодарен судьбе за то, что она подарил ему эту встречу.
 Они познакомились с Ниной как раз в тот момент, когда он  поссорился  первой женой, женившись на которой, как и  положено было в те времена честному комсомольцу, он стал вскоре замечать, что та, отправив дочку к теще, позволяет себе флиртовать с представителями мужского пола всякий раз, когда его нет поблизости. Источники информации об этом были многочисленны и достоверны. Подробности, которыми эта информация пестрела, не позволяли в чем-либо усомниться. Но он, хоть и ссорился с ней из-за этого, хоть и начинал понимать неизбежность развода, на развод решился еще нескоро, поскольку ему больно было даже подумать о том, что придется расстаться с дочкой, маленькой и ласковой девочкой. Он, в силу сложившихся обстоятельств и собственной глупости, стал  отцом очень рано, в двадцать лет, но, тем не менее, искренне любил дочку.
Он искренне старался понять причину такого поведения жены.  В глубине души его даже родилось какое-то сомнение. Он начинал тогда думать, что эта ее безудержная тяга к флирту обусловлена какой-то его мужской неполноценностью.
И лишь потом, много позже, во времена, когда он, разведясь наконец, с удовольствием холостяковал, водил походы и катал на своем "крутом" мотоцикле девочек, ему удалось узнать причину всего этого. У одного из его туристов, жившего неподалеку от его холостяцкой квартиры, отец был известным врачом. И вот, однажды этот турист принес ему почитать, позаимствовав из отцовских книжных развалов, популярную в то время книжку по женской сексопатологии. Книжка эта содержала много информации, чрезвычайно полезной для мужчин. Среди множества медицинских и психологических фактов, долженствующих помочь мужчинам хоть как-то ориентироваться среди хитросплетений женских поступков и обуславливающих эти поступки настроений, его внимание привлек один. Оказывается, если женщина фригидна (холодна в постели), то она, может быть даже сама не давая себе в этом отчета, склонна к флирту. Ее организм как бы пытается этим восполнить недостаток чувств, компенсировать заложенный в них природой дефект. Только прочитав об этом, Вадим вспомнил множество деталей, дающих основания для того, чтобы поверить во фригидность его бывшей жены, хоть та старалась, и, надо признать, довольно успешно, скрывать это.
Хирург оторвался от ноги Вадима и подошел ближе к его голове, так, чтобы Вадим мог его хорошо видеть. Улыбнулся достаточно дружелюбно и сказал ему:
-- Вы знаете, наверное придется удалить еще один палец. Мы надеялись его сохранить, но сейчас видим, что он вряд ли жизнеспособен. Болезнь разрушила сустав и этот сустав надо удалять вместе с пальцем.
-- Ну, что же делать, -- ответил ему Вадим, чуть помедлив, -- удаляйте, если так нужно.
Хирург еще раз улыбнулся дружелюбно и ушел обратно. Опять тихо забренчали инструменты, врачи негромко обменялись короткими фразами. Операция продолжалась. А Вадим  заставил себя расслабиться, отвлечься от всего происходящего с ним, вернуться в объятия памяти. И снова услышал дарующие силу и надежду слова:
-- Я люблю тебя. И мне достаточно знать, что ты есть, что живешь на Земле и помнишь обо мне…
Операция, заканчивалась. Врачи, оживленно переговариваясь, стали складывать свои инструменты. Нянечка принесла большой жестяной бак для мусора. Туда стали бросать все, что стало теперь, после операции, мусором. Неожиданно громко, резко ударили по металлическим стенкам куски того, что совсем недавно было пальцами Вадима…
Ему помогли перебраться с операционного стола на каталку. Нижняя половина тела по-прежнему ничего не чувствовала и не слушалась.
Нянечки, оживленно болтая о чем-то, везли его обратно в больничную палату. Длинные полутемные коридоры словно бы расступались перед ним, подсвечивая полуоткрытыми дверями больничных палат. Прижимались к стенкам, пропуская его, попадающиеся навстречу пациенты – едущие на инвалидных колясках, ковыляющие на костылях или просто хромающие по своим делам.
Каталка ритмично постукивала колесами по стыкам плиток пола. И, несмотря ни на что, этот ритм понемногу возвращал Вадима к жизни. И пусть эта жизнь содержит в себе много боли, много страха и отчаяния, но он верил, что в будущем она все-таки подарит ему какое-то количество радости и надежды, а может быть, и немножко счастья тоже.