Спринтер. Глава 11

        Около верблюжатника к друзьям подошёл низкорослый парень с обритой наголо головою и наглою рожей завзятого гуляки. Он часто моргал раскрасневшимися глазами, улыбаясь при этом трёхсмысленно. Словом: обкурился марихуаны.
        -- Динго! -- воскликнул Мак со смехом. -- Здорово, лысарь! Какая недобрая занесла тебя сюда?!.
        -- How do you do, Маклафлин? -- Подошедший обменялся рукопожатием с Рони. -- Привет, Рон, привет... Рад видеть тебя! Но только не этого сукина сына... -- Он протянул руку Маку. -- Как делишки? А это кто?
        -- Я тоже, -- сказал Рони. -- И я рад тебя видеть.
        -- Это -- они, -- сказал Мак. -- Так что будь повежливей, поскромней.
        -- А что, они. Они мне нравятся. Не хворайте, девчонки.
        -- Вот хрен с горы. Глухой ты, что ли? Говорят тебе: повежливей.
        -- Да пошёл ты, Мак!
        -- Дино, Дино... -- вмешался Рони.
        -- А что? С чего это ты разволновался, а? Если девчонки несвободны, я и сам пойму. Угадаю как-нибудь. А этот-то чего лезет со своими советами? «Будь повежливей»! Пошёл к чёрту, Маклафлин.
        -- А он и не лезет.
        -- Не лезет, ясно. Положим, ревнует. Но кого же? Может, тебя?
        Мак обратился к Рони с упрёком:
        -- Это ты его подозвал? Он же с трудом отличит сейчас обезьяну от крокодила.
        -- «Подозвал», -- насмешливо подхватил Дино. -- Подзывают собак, запомни это. Хорошо запомни, Мак, если не хочешь, чтоб однаждый и тебя подозвали. Подзывают собак. И порода не имеет значения.
        Обняв Мака со спины, Бекки что-то наскоро нашептала ему на ухо. Дино смотрел всё так же насмешливо. Потом отвернулся.
        Мак подошёл к нему.
        -- Извини, Динго. Я малость погорячился. Был слишком суров. К тому же я пьян, как видишь...
        Ухмыляясь нахально и обаятельно, Дино слегка покачал головой.
        -- Извиняться ты профессионал, Маклафлин. Вот безработный только. Будь любезен, познакомь меня с твоей подругой. Ревновать легче, когда знаешь имя. Я за платоническую дружбу. С твоими девушками, Маклафлин. Не с моими.
        -- Дино Барбиани, -- объявил Мак, точно заправский конферансье; затем кротко: -- Это Ребекка Портман. Можно Бекки. Рон и вовсе зовёт её Би. Но, в любом случае, она неисправимая красавица. Не находишь, чувак?
        -- Очень приятно, Бекки. Ты знаешь, с ним никак не поссоришься по-настоящему, то есть как следует. И как ему не скучно жить, ума не приложу. Но он мне нравится. Он малый неплохой.
        -- Ты б прибавил ещё: «Береги его, детка», -- усмехнулся Мак.
        -- Береги его, детка, -- прибавил Дино. -- Зато этот сопляк, о-о-о, этот... -- Указал перстом на Рони. -- Вот с ним -- совсем другое дело: мы ссорились едва ли не каждый божий день, дай только случай. Весело было. Впрочем, сегодня, сдаётся мне, он совсем поехал кукухой... -- Дино пронизал Сильвию насквозь туманным ясновидческим взором.
        -- Сам ты сопляк, -- сказал Рони. -- Познакомься: Сильвия Ледуайен. Это Дино, мой давнишний друг.
        Со льстивою готовностию болонки, Сильвия протянула Дино лапку, но тот, едва коснувшись её, обратился сразу ко всей компании:
        -- Я и сам не знаю, как здесь оказался. Так что и выяснять нечего. Ну а вы? Кстати, Рон: иная благотворительность хуже гильотины. А впрочем, молчу, молчу.
        -- А ты не молчи, -- сказала Бекки. -- Расскажи лучше, чего это вы с Роном так уж ссорились? Доходило до рукоприкладства, или как?
        -- Не может быть, чтоб тебя это действительно интересовало.
        -- Почему же, мне интересно.
        -- Скука дремучая, поверь на слово. Куда интересней другое. Я повидал вчера Костаса, Рон.
        -- Вот как? И что же?
        -- Ничего страшного, Маклафлин. Он не был оригинален и, как водится, оглушил меня скандинавским металом. Всего и делов-то. Нарезались викинги горячим пивцом. Хотя какие они викинги?..
        -- Вот это верно.    
        -- Долго Кобейн травил их, дисторшном дисторшн поправ. Однако выжили. Мутировали в гроулинг.
        -- Отлично! Дальше. 
        -- За ценой не постояли: презрели музыку окончательно, лишь бы оставаться на сцене. Сцену любят, да. Но их, конечно, тошнит от музыки. Их хлебом не корми, дай только вышагивать по подмосткам. Любою ценой. Такие вот коллеги.
        -- Великолепно!
        -- Не правда ли?
        -- Ещё бы!
        -- Скандинавский метал -- полная дизентерия, -- сказал Дино.
        -- Согласен, док! Согласен, что полная.
        -- Напрасно улыбаешь рот, ты, верноподданный. Твой Сир -- Сесил Тейлор, верно?         
        -- Я никогда не слушал Сесила Тейлора. Не возводи на меня напраслины.
        -- Как можно, его обязательно надо послушать.
        -- Да не слушаю я его!               
        -- Ладно. Стало быть, Сир твой Кит Джаррет. Ещё один парень, что не может угнаться за собственными пальцами. Одетый исключительно в аплодисменты. И вся порода твоя -- его верноподданные. Одевающие Сира снова и снова, словно похоть какая всеобщая налицо. Вот что действительно великолепно.
        -- Да-да-да-да-да. Конечно. Не понимаешь ни хрена.
        -- Иллюстрации к бессмертной сказке не смеют походить на иллюстрации из школьного учебника, который назавтра выбросят в корзину. За такой буквализм cледует бить. Такой буквализм полезен на бойне. Помимо того, нельзя раскланиваться на сцене, будучи одетым в одни аплодисменты. Это порнография.
        -- Говорю ясно: не понимаешь ни хрена. Глухой ты, что ли?!.      
        -- Спасибо, хоть прямо сказал. Другие, что поделикатней, бывает, скромно молчат, а, стало быть, молчат нагло. О том молчат, что, мол, не понимает парень ни хрена. Это они на меня намекают. И ведь по-своему правы: я и впрямь не понимаю, откуда взяться эндорфинам, когда лоснящиеся от пота развязные зомби, никак не способные угнаться за собственными пальцами, твердят, поехав кукухой, одни и те же ложные формулы в различном темпе и дико чередуют редкостные музыкальные размеры. И так без конца. В псевдопифагорейском порядке. Без счастливого конца. Кому это нужно?..
        -- Балда! Это нужно, чтоб ты... иже тебе подобные... А-а! Поди к чёрту. Лень объяснять. Надоело.
        -- Не валяй дурака. Скажи лучше: это просто необходимо. Или даже неизбежно. Как смерть и налоги. Как сырая земля в пустых глазницах Йорика. Но я не математик. Пифагор мне нипочём. Помимо того, развязность порой может быть приятна мне самому, но никак не публике. А ты, Маклафлин, публика и есть.
        Мак неистово зааплодировал и Дино скромно раскланялся.
        -- Войди и ты в моё положение. Ведь если б кто-то, то быстро, то медленно, твердил словесами, что голый Сир отнюдь не голый, ты б не аплодировал, а стрелял в репродуктор картечью.       
        -- Ты говоришь как настоящий музыкант, -- заметила Бекки.
        -- А я как раз музыкант, -- сказал Дино. -- Но вовсе не «настоящий». Ты либо музыкант, либо нет. Это только джазмены бывают настоящие. В смысле: настоящие джазмены. И добавить к этому нечего. 
        -- А как же металисты, друже? -- ухмыльнулся Рони.
        -- Нельзя коллировать олл-ин на ривере, на руках тройку-хай имея, и искренне хотеть, чтоб тебя уважали. Джазмены хотят, ибо играют одними пальцами. И после вскрытия будут хотеть, и, боюсь, пуще прежнего. Ты что-то спросил?
         -- Хотел услышать от тебя пару слов о тяжёлом метале.      
         -- Дело! Скажу так: как рестлинг -- спорт, так метал -- музыка. Аналогия полная. Комар носу не подточит. «Не музыка ещё, уже не шум»… На редкость неинтимный шум, одним словом.
       -- А как же классика? -- спросила Сильвия, едва пересиливая сильнейший страх: она жалась к Маку, словно ребёнок.
       -- Монсеррат Кабалье? Та, что, по ходу пения, сама же, дура, дивится виртуозности своих пассажей? Дивится, улыбаясь безумно и вместе умиленно. Как актрисы в кинолентах двадцатых годов. Да разве только она одна?.. Это похлеще метала будет. Впрочем, нет: тут перегнул, беру слова обратно. Опера ничуть не лучше метала, зато метал -- ещё хуже оперы. Не то лучше, но это хуже. Так бывает, но не во снах -- только в действительности.
        -- Ясно, -- сказал Рони. -- А что у Костаса? Как он?
        -- Музыка это язык. Друже. А металисты и джазмены попросту не знают его. И Костас тоже не знает. Только узнаёт на слух, как ты, Рон, узнаёшь португальский, хинди, или испанский. Тебе приятно слушать хинди?
        -- Нет.
        -- Так и знал. Тогда, может, испанский, будь он неладен?
        -- Да. Испанский слушать приятно.
        -- И это несмотря на то, что жена у тебя была испанка. И дура. И невзирая также на то, что тебе непонятно, о чём говорят матадоры.
        -- Ну нет, кое-что всё же понятно.
        -- Слыхали твою речь. Забыть не можем.
        -- Ладно: нисколько не знаю испанский. Дальше что?
        -- А то, брат, что любой Хуан может сказать с серьёзнейшим видом: «Buen tenemos muy mejor ambiento», а тебе приятно будет его послушать. Однако Хуан таки шутит недобро. Зато джазмены и металисты не шутят. И когда говорят: «We are sit downing well», выходит сильно, ибо серьёзны на полном серьёзе и произношение у них оксфордское. У джазменов уж точно. А бывает, что некоторые всё же знают грамматику, но говорят одни лишь банальности, или, что хуже, антибанальности -- что бы это ни значило. Pearl Jam, к примеру. На редкость исскуственная музыка. Не органичная вовсе. Но это совсем не смешно. Ну а между тобой и Костасом есть, всё же, большая разница, Рон: ты знаешь, что нисколько не знаешь испанский, а Костас, напротив, уверен вполне, что отлично знает язык музыки. Полагает даже, что я  в сравнении с ним -- полный нуль.
        -- Боюсь, полагает. Есть грешок. Сам говорил мне не раз. Удивительно, право.
        -- Вовсе нет. А знаешь, с чего этот сивуч так уверен?
        -- Считает себя испанцем?
        -- Ты всё напутал. Это ты связался с испанцами. Он же спутался с музыкой, так её и так.
        -- Красиво говоришь.
        -- По-испански?
        -- Не совсем. Но, на мой взгляд, говорить по-французски, как говоришь ты, гораздо труднее, чем с парижским прононсом.
        -- Вот как? Ну, что ж. Что в лоб, что по лбу.
        -- Tu parle fran;aise comme une vache espagnole, -- сказал Рони. -- Вникни только: не просто корова, но ещё и испанская…
        -- Итальянская. В натуре.
        -- …Не просто испанская, но ещё и корова. C’est exсellent. Впрочем, признаю: сам язык знаешь отлично.
        -- Ладно. К чёрту это. А Хуан на то и Хуан, чтоб говорить по-испански как следует. Гладко и без ошибок. Чувствуя язык, ощущая его на вкус, хотя и не разбираясь научно в его тонкой органике. Это -- преимущество родного языка. Так вот, страшно сказать, но миллионы Костасов почитают музыку именно за родной язык. И родители их так почитали, и родители родителей тоже. Это как принцип домино: отнюдь не знание, но лишь подобие его передают порой из поколенья в поколенье. К примеру, то, что земля плоская.
        -- Это не передают уже, отсталый ты макаронник.
        -- Послушайте, братие... -- попытался вмешаться Мак.
        -- Передавали ведь, верно? Не спорь понапрасну.
        -- Это было давно и неправда, -- стоял на своём Рони.
        -- Ну-ну. Оно видно, споря с тобой, достигну того, что ничего не достигну. А теперь представьте, что madre и padre говорят по-испански с грехом пополам. То есть из рук вон плохо. Как будет тогда изъясняться малолетний Хуан?
        -- Нехорошо. Но одни Хуаны талантливее других Хуанов. Подучатся на улице и будет полный разнобой.
        -- Ты прав, Рон. Хуаны -- публика пёстрая. И что ж из того?
        -- А ничего ровно, -- усмехнулся Рони. -- Хочется адреналина, вот и подчёркиваю очевидные вещи.
        -- Короче: кабы родители его облажались, речь Хуана только Костасу и была бы понятна. Как следствие: и Костас доволен, и Хуан. Разве это прилично?
        Все смеялись. Сильвия тоже, но глазки у неё всё-таки бегали.
        -- Оставим, однако, хуана в покое. Время пришло: земля под ногами уже давно как не плоская. И теперь из поколенья в поколенье передают другое, а именно: что джаз -- это музыка. Или ещё того лучше: что музыка -- это джаз. Но тут-то, будь ты неладно, появляюсь я на радаре -- хоть не первым и не последним, а всё же несколько неожиданно, прощенья таки не испросив: не из-за угла ведь -- из утробы, всё чин чином, а главное, вовремя.
        -- Послушайте...
        -- И, заметь, не считаю вовсе, что язык музыки -- мой родной язык. Не считаю, невзирая на то, что куда больше, чем многие, предрасположен освоить его. Нет: как раз поэтому и не считаю. Изучаю его честно, прилежно, и крепчаю с летами, словно вино. Долгими летами, медленно, но верно. Чего ж удивляться, что теперь я уже вполне прилично знаю этот славный язык. Не хуже, чем винодел своё виноделие. Я вовсе не фокусник.
        -- Послушайте!
        -- Чего тебе? Короче: музыка ни для кого не является родным языком. И, выражаясь на языке музыки, любой будет употреблять вначале комичные обороты. Все музыканты самоучки. Консерватория тренирует лишь пальцы и глотку, а это не главное. Каждый сам должен научиться тактичности. Научится отбрасывать первое, что приходит на ум, что готово само с языка сорваться. И главное, не искать сразу замены: ведь все замены -- это я сам, со всеми комплексами и детским выпендрёжем. Наоборот, отказавшись разом от всех замен -- навязчиво-услужливых и зависимых от меня неприлично, а посему столь друг на друга похожих, -- нужно освободить пространство и время в плешивом черепе -- для того нового, самостийного, то есть самостоятельного, что приходит не сразу. Не искать следует, но находить, -- как не даром изрёк Паблито. Ибо, поскольку ищу, всё ещё я пишу музыку, но не музыка пишет себя и меня. А это никуда не годится. Поэтому приходится ждать инспирации. Не выдумывать следует, но лишь обдумывать, а иначе выйдет ересь -- страшно сказать, но может статься, такая же, как у ELP. И ухищрений никаких не надо, надо только не делать фигни. Исключите на фиг, отсейте фигню, и будет порядок: вещь выстроится сама собой. Ну, не сама собой, конечно, но выстроится в итоге как надо. Как пазл. Чего тебе, Мак? Да, кстати: приглашаю вас всех на концерт группы Alter Ego, в которой играю. Послезавтра, в семь вечера. В клубе «Apache Rose Peaсock». Приходите всей стаей. Приходите, не то закричу! -- спародировал Дино вздорную бабу.
        -- А на чём ты играешь, Дино? -- спросила Бекки, фыркнув. -- На ударных? Я очень люблю.
        -- Нет, на бас-гитаре. А ещё играю на клавишных. В другой группе, группе приятелей. Для солиста последней пишу сейчас хит. Он-то знает, что песня моя, так что, если провалится, ему будет плевать. Ну а мне будет плевать, потому что освистывать будут его, почитая за автора. Вот такой вот хит.
        -- Послушайте же!..
        -- Чего тебе?
        -- Послушайте, братие. Я не хотел бы уйти отсюда, так и не спровоцировав его на хрестоматийный плевок. -- Мак указал на мерно жующего в вольере верблюда. -- Он слишком невозмутим. Даже самоуверен.
        Следующие четверть часа Мак всё пытался спровоцировать верблюда на хрестоматийный плевок. Он сам, раз за разом, смачно сплевывал в вольер, метя в полную комбикорма кормушку животного, а в промежутках между плевками, галантно показывал верблюду жестом, что теперь его очередь. Верблюд безразлично, тупо жевал жвачку и, после каждой неудачной попытки совратить его на стезю хрестоматии, Мак безнадёжно качал головой, сетуя на непонимание, и прикладывался к бутылке. Друзья упивались происходящим. Прохожие косились на всю компанию недоверчиво.
        -- Он не читает книг! -- усмехнулся Рони, подразумевая верблюда.
        -- Кто их теперь читает? -- сказала Бекки.
        -- Мак, Мак читает! -- радостно острила Сильвия. -- Читает вовсю, блин. Со страшной силой.
        -- Обкурился, словно свинья, -- предположил Дино, также подразумевая верблюда.
        -- Нет, -- сказал Мак. -- Это невозможно. Но, говоря по правде, не тот он партнёр, а то и вовсе... п-парнокопытное. Уф, устал! Пойдёмте лучше в обезьянник. Каждому по зеркалу. Там веселей.
        -- К тому же на нас смотрят здесь с подозрением, -- заметил Дино. -- На всех нас. Включая верблюда.
        -- Возьмём его с собой? -- спросила Бекки.       
        До обезьянника оказалось ещё довольно далеко, но по дороге было столько всего интересного. Найдя благодарных слушателей, Дино продолжал с энтузиазмом болтать:
        -- Фолк, как известно, деревенская музыка. Рок же не что иное, как свободный перевод фолк-музыки на диалект горожанина. Ну а эстрадная музыка -- чисто городская фигня, лишённая напрочь корней и пола. Точно так же и диско. Впрочем, перебор возможен и тут. Помните известный хит Bee Gees «Stayin’ Alive»? Встаёт вопрос: как же эти парни сумели исполнить его подобно кастрированному Икару? Наверно, так. Сидя в студии за чашкой кофе, продюссер,с ленивым отвращением, говорил звукорежиссёру, как же эти Bee Gees ему надоели. И тут, легки на помине, с шумом ввалились Bee Gees -- сияя от радости, горя неподдельным энтузиазмом, и, виноват, исполнили «Stayin’ Alive» -- новую песню. Исполнили октавой ниже, в целом по-человечески. И всё же хрену к ней не хватало. Переглянувшись со звукорежиссёром в наступившей тишине, продюсер сказал: «Cпойте лучше вот как», и пропел «А! А! А! А!» на октаву выше -- чтоб отвязаться от них раз навсегда. Bee Gees не поняли шутки. И записали «Stayin’ Alive» так, как записали. Иначе понять нельзя: без недоброго влияния извне такое решение принять невозможно.       
        Или:
        -- Кстати, The Beatles -- самые могущественные равнодушные. Им неведомы желания. Тем более потребности, или нужда. У них только прихоти. The Beatles -- это театр: они изобразят нам всё, что угодно. Уже изобразили. Кристальные дизайнеры, они ещё и постоянно трезвы. На удивленье трезвы, зорки, внимательны. Как в студии, так и на сцене. Они никогда не опьяняются, не хмелеют. Наоборот: глазеют в оба -- на публику и друг на друга. Вспомните Хендрикса или Боба Марли, сразу поймёте, о чём говорю. Им ведь до самой лампочки было, слушают их вообще или нет. Настолько уходили в себя на сцене. К тому же, The Beatles тотально недостаёт обаяния. Леннон безобразно шутит на публике. Кривляется как некрасивый, злобный ребёнок. Однако The Beatles отнюдь не подонки: всё не так просто. Они какие-то скрытно беспокойные, сверхчуткие равнодушные -- всесильные калеки. Одинаково способные изображать как мегатонные разрывы, так и полный покоя парящий полёт. Полёт над всем остальным миром. Но на деле в их душах постоянное движение: парадоксальное, равнодушно-любопытное, нетепловое. И им почему-то доступно всё: даже там, где для всех остальных -- борьба не на жизнь, а на смерть, настоящая и кровавая. С The Beatles очевидно что-то неладно. Свет в их песнях -- яркий мрак в лазурной пустоте. А сами они насмешники.
        Далее:
        -- Тонкая же это клевета, что Леннон и Маккартни -- антиподы. Их роднит нечто большее, чем всё, что разъединяет. Оба они не солидарны ни с кем, но лишь следуют параллельными курсами с остальными гражданами планеты. Маккартни как-то выступал в Лондоне. Совместно с Марком Нопфлером, Стингом, Филом Коллинзом и прочими звёздами, включая и Элтона Джона. Этого вечно орущего, вечно скандалящего колобка, белым и пушистым быть публично зарёкшегося. Под занавес музыкального вечера, они, все вместе, исполнили «Hey Jude». Говоря иначе, исполнили песню, серьёзную по тематике. Последнее, однако, никак не помешало Маккартни: в один из кульминационных моментов он скорчил вдруг безумную рожу и шутовски-протяжно взвизгнул. Элтон Джон попался на удочку -- угодил-таки под смутное влияние, сам же неприятно подивившись себе: он тоже, вслед за Маккартни, состроил гримасу и вознамерился перейти на шутовской фальцет, но тут же брезгливо осадил себя, опомнившись в последний миг. Тут крупным планом показали Фила Коллинза. Он, как всегда, играл от души, целиком поглощён был музыкой. После выходки сэра Пола, увлёкшей и бедняжку Элтона во грех, это производило жутковато-комичное впечатление: контраст был великий. Как я уже сказал, «Hey Jude» -- серьёзная песня. И все исполняли её соответственно, то бишь проникновенно, глубоко и честно переживая. Следует отдать должное Маккартни: пел он блестяще, без малейших погрешностей. Другие давали порой кое-какие сбои, что при живом исполнении -- вполне нормально. Ненормально было другое, а именно: отсутствие у сэра Пола хотя бы подобия солидарности с остальными музыкантами. Будучи с ними на сцене, но только не вместе с ними, он делал всё то же, что и они, но лишь параллельно и страшно правильно, буквально безупречно, а эмоции коллег его лишь смешили. И он, время от времени, вносил в их ряды смуту, лукаво проявляя своё равнодушие. Озорно блистая сам, превращал их в серьёзных призраков. Как негру известно, Леннон не раз выступал против различных социально-политических несправедливостей. Против войны во Вьетнаме и всё такое. За это его боготворила добрая половина мира. Боюсь, однако, что он опять же вышагивал параллельно молодёжных демонстраций, будучи вместе с теми, кто боготворил его, ровно в той мере, в какой Маккартни -- с коллегами на лондонских подмостках. Разница лишь в том, что Маккартни насмешник-весельчак, Леннон -- насмешник серьёзный и мрачный.
        Потом:
        -- То было, кажется, в семьдесят пятом. Леннона незатейливо спросили: кто ему нравится из современных рок-музыкантов? И ОН(!) -- от-ветил. Ответил, однакож, удивительным образом, превзошёл самого себя: назвал вначале какую-то третьеразрядную группу, знай себе гнавшую трескучее диско, и ещё, между прочим, заметил, что его теперь интересует raggay music. Будто The Doors никогда не было вовсе, как не было и Led Zeppelin, а также Pink Floyd, но была одна только raggay music, то есть и Боба Марли, конечно, тоже не было. Всё это нетрудно понять, только не хочется: отвращение сильнее. Да, совсем забыл помянуть Джими Хендрикса. Но это не важно: Леннон неспособен был восхищаться даже умершими. И зачем живые ходят на его могилу?..
        И ещё:
        -- Кто такие? Take That? Помилосердствуйте: патетически-сексуальный вокал не к лицу был бы даже балеринам. Чего ж вы хотите от этих парней?.. Ещё бы им не выглядеть так хреново.       
        А также:
        -- Нет-нет. Не «motorising», а «Mojo rising». Mister Mojo rising. Но кто этот Моджо, и зачем райзинг, не имею понятия. Извините.
        И далее:
        -- Терпеть не могу рейтинги журнала «The Rolling Stones», где на первом месте постоянно торчит Боб Дилан с песней «Like a Rolling Stone». Приличная песня, но куда ей до «Happiness is a Warm Gun» Леннона, или «Guiltiness» Боба Марли. И многих других великих песен. Вообще нельзя поставить одну только песню во главе рейтинга. Нету величайшей песни всех времён, ибо таких -- очень много. Вполне равноценных. Но у меня, всё же, есть фаворит: «In the Light» из «Physical Graffity». The Beatles, при всём своём величии, не способны были написать величайшую песню всех времён, ибо никогда не прыгали выше головы. Очень ровная группа: у них полно равноценных шедевров. К тому же они слишком декоративные -- причёсанные. А тут надобно нечто лихое -- первобытное. «In the Light» -- величайшая песня Led Zeppelin. И -- возможно -- величайшая песня всех времён и народов. Только Джими Хендрикс и Боб Марли могли бы создать нечто равноценное. Однако не смогли. Не говорите мне об Элвисе Пресли и Бобе Дилане. Я устал возражать. Меня не интересуют исторически великие песни. «In the Light» -- величайшая песня музыкально. А это главное.