Спринтер. Глава 10

        Они расположились вчетвером в открытом летнем кафе на территории зоосада. Настроение у всей компании было приподнятое. Мак был приятно расслаблен и немного рассеян и с наслаждением потягивал неразбавленное шотландское виски. Они много болтали.
        -- ...А по-моему, так: парни делятся, блин, на две, м-м-м... кате-категории: мужчины -- это те, у которых есть деньги, и просто самцы, у которых их нет. Ну что, блин, будете спорить? Скажите.
        -- Нет, не будем. Возражать невозможно. Согласен, друже?
        -- И где ты всё это задела ухом?         
        -- Впрочем, у Мака есть куда более утончённый критерий, дабы разбить наш сильный пол на две категории...
        -- Рон! Прекрати. Аки брата прошу.
        -- Верно-верно. Я и не собирался продолжать. А между тем, критерий так прост, что, ей-ей, не может не быть гениальным. Твоё слово, друже.
        -- «Друже», «ясноликий княже» -- а ну вас к чёрту!
        -- Говори, Мак, говори! Не томи неизвестностью. Не будь вредным, -- в один голос попросили девушки, слившись в знакомый всем дуэт, как всегда банальный по форме и содержанию и весьма нескладный, но неслыханный зато в Кандагаре.
        -- Вот так он и делает постоянно: сам же отвесит какую-нибудь глупость, когда пьянствуем одни в бистро, а потом в компании -- знакомой или незнакомой, сие без разницы -- заявляет вдруг во всеуслышанье, будто бы я так говорил, а вовсе не он. Баламут, стервец чёртов.
        -- А мы какая компания, Мак? -- спросила Бекки. -- Знакомая или незнакомая?
        -- Вот это враньё! -- возмутился Рони. -- Враньё так враньё! Совсем наоборот! Это он сам так делает, постоянно. Выставляет меня на посмешище.
        -- Давай, давай, заливай. Уж мы-то знаем.
        -- Как же, как же! -- кривлялся Рони. -- Не ты ли раз наболтал в бистро, что всякий, кто ослеплён любовию, не способен уже bluh bluh-bluh bluh-bluh иметь конкретный угол обзора, не нуждается в нём? Или угол атаки -- никак не вспомню, что ты там говорил. А потом, нахлеставшись на именинах Ренаты, всенародно восхвалял моё остроумие.
        -- Прошу прощения: что за чушь ты только что сейчас сказал? Про все эти... углы. Углы обзора, атаки, и антикрылья, и крутящий момент любви. Повтори раздельным слогом.
        -- А то сам не помнишь! Ты не такое ещё тогда говорил. А после -- публично восхвалял моё остроумие.
        -- Ничего подобного. Для меня вся физическая геометрия любви умещается в любовном треугольнике. Ничего более знать не знаю. А! Вспомнил: это ты говорил про угол обстрела. Тенденциозная забывчивость. Для меня любовь свята. Какое ещё уместно здесь остроумие?!. 
        -- Доктор Марко говорит ерунду, -- с расстановкой подытожил Рони.
        -- Чего?
        Тот лишь махнул рукой, а Бекки спросила:
        -- А что есть любовь, Мак? Для тебя, лично.
        -- Социальный интерес без примеси любопытства. Как бог свят, взяли да и приплели сюда философы мистера Эроса совсем некстати, ну и пошло-поехало. А между тем, хотя бы тут он ни при чём совершенно.
        -- Эй, не больно-то умничай, Спиноза! Мы и шутки понимать умеем!
        -- Где вычитала? Где сие в самый глаз тебе угодило?
        -- Угодило? Что, блин?
        -- Последнее. А также и первое.
        -- Так, стало быть, всё же интерес, Мак? -- спросила Бекки.
        -- Я сам скажу, раз он упрямится. Насчёт самцов и -- вдумайтесь только! -- джентльменов.
        -- Ladies and Genitalmen, -- усмехнулся Мак.
        -- Стара шутка, блин! -- вскричала Сильвия радостно. -- Вот ты и попался с поличным, дурак!
        -- Ещё очко.
        -- А почему, блин, «ещё»?
        -- А ты мне сразу в душу запала. Сразу понравилась. Прежде, чем успела открыть рот. Понравилась с первого взгляда.
        -- Дай же договорить, ты, упрямец чёртов! -- прикрикнул Рони.
        -- И это ты говоришь мне, своему спасителю? -- кротко спросил Мак.
        -- Спасителю? Уж не Богу ли Слову?
        -- Да я и сию секунду спасаю тебя: убить тебя мало, а я этого, как видишь, не делаю.
        -- Нет, я ошибся: привет, Адонай! А теперь давай, брат, выкладывай про самцов.   
        -- Да слыхал я, слыхал, и не раз, -- брезгливо протянул Мак. -- Самец, оказывается, всегда полезет рылом в спор лесбиянок. Вмешается с хрюканьем. И испортит всю музыку.
        -- Не в спор! Какой ещё спор?! В любовную игру лесбиянок. Вернее, двух женщин -- на кой ляд лесбиянкам джентльмен? Ну, то есть, самец, прошу нижайше прощения.
        -- Как на кой ляд? У лесбиянок я нарасхват. Говорю вам как опытный донор.
        -- Так и я о том же! Им нужно лишь семя.
        -- Женщинам всегда нужно лишь семя.
        -- Это ты, брат, загнул. Женщина настолько прагматик, что может побыть из-за парня романтиком. Тоже случается. Из-за тебя, к примеру -- почему бы и нет? Не слышу «браво» от вас, господа.
        -- Случается, да. До свадьбы. Тебе ли не знать.
        -- Хотя бы и так!
        -- Браво, -- сказала Бекки и, улыбнувшись, подмигнула Рони, чем немножко задела Мака. -- А джентльмен? Как же джентльмен, Мак?
        -- Впервые про такого слышу.
        -- Ну а джентльмен (по Маку) либо вмешается, либо нет. Это смотря по обстоятельствам. Но вы спросите его, что будет делать джентльмен, если только не вмешается.
        -- И что же он будет делать? Давай, блин, выкладывай. Выкладывай сразу!
        -- Уж лучше показать. У меня нет выбора. У джентльмена тоже. Где здесь клозет? Я приглашаю.
        -- Ясно, -- сказала Бекки.
        -- Куда кладёшь гамбургер? Тут только что сидела муха, большая и жирная, с сизым отливом на мерзком брюшке.
        -- Да?.. -- отозвался Мак рассеянно. -- Так ей и надо.
        -- Кукурузное виски, -- убеждённо сказал Рони. -- Вот оно. Да поставь ты стакан хоть на десять секунд.
        -- Ну а как разделить женщин и самок? -- поинтересовалась Бекки. -- По-твоему, видимо, так...
        -- Нет, нет, нет, нет! -- вскричал Мак. -- Не позволю! Прекрати сейчас же!
        -- ...Если два парня...
        -- Не при бушменах! Я протестую!
        -- ...Занимаются любовью...
        -- Чем-чем?!. -- Лицо у Мака перекосило от отвращения. -- Осподи!.. -- Он вскочил с места и, зажав себе уши, рывком отбежал на десяток метров, лавируя между посетителями кафе. Обернувшись, он увидел, что друзья смеются. Он по инерции сделал ещё пару шагов назад и заехал в чей-то столик. За столиком сидели двое молодых англиканских священников. Они ели холодные закуски и пили красное вино.
        -- Прошу прощения, -- выдохнул запыхавшийся Мак.
        -- Всё в порядке, сударь, -- сказал один из священников. -- Не верю в вечные мучения, -- обратился он к сотрапезнику по-английски.
        -- Вот как? -- ответил тот; Мак, став чуть поодаль, прислушался.
        -- А Бог может простить нас, если не покаемся?
        -- Да, конечно.
        -- Тогда зачем же надо было гнать в три шеи Адама и Еву из Эдема? Простил бы сразу, и дело с концом. Как по-твоему, Бог -- садист?
        -- Нет, конечно.
        -- Ну вот. Стало быть, необходимо измениться внутренне посредством покаяния, чтобы соответствовать божественному свету. Иначе каюк. Нельзя больного перитонитом баловать роскошью, поместив в пятизвёздочный отель заместо больницы. И не важно, Моцарт это, Пол Гаскойн, или Махатма Ганди. Тут соответствие главное, а мирские заслуги в счёт не идут. Верно ведь говорю?
        -- Да, конечно.
        -- Но, в таком случае, я сейчас же могу решить твою вечную участь. Могу, не отходя от кассы, погубить тебя. Ведь ты атеист?
        -- Да, конечно.
        -- Стало быть, стоит мне в сию секунду прикончить тебя, и ты, напяливший рясу, навечно угодишь в Ад.
        -- Не так просто: Ада нет, ибо нету и Бога.
        -- Так ты в землю пойдёшь? На удобренье ея?
        -- Безусловно. А что, не нравится?
        -- Главное, что тебе это нравится, брат. Однако представь себя верующим и отвечай как оный.
        -- Попытаюсь, коль нужно, брат.
        -- Если уж я без проблем решаю твою вечную участь с помощью вот этой вот вилки, а Бог ничего с этим не может поделать, то кому он, собственно, нужен такой?
        -- Не представляю.
        -- А никому.
        -- Но, может статься, он просто не даст тебе прикончить меня.
        -- Не будем проверять. Тем более, что резня в Руанде прошла как по маслу. Да и не только в Руанде -- вспомни хотя бы Чикатило. Человеку, как видишь, попущено всё. Это и называется свободой.
        -- Стало быть, нет Бога. Доказано!
        -- Разве? Какой изумительный вывод. Но свобода-то как раз дана нам на то, чтобы самим уяснить себе обратное. Ибо по нашей воле полюбить можем всё, что угодно, даже смерть: уход в небытие, которым так гордимся, пока здоровы. Не тем ли более -- Бога?
        -- Пока-что у меня с этим проблемы.
        -- Не у тебя одного. Принуждение ненавидим, но, напротив, хотим наступать. Для нас лишь в наступлении отдохновение, а терпеть устаём очень скоро и впадаем в отчаяние. И нам дана возможность наступать, чтоб познать Бога по доброй воле, но мы -- мы сами -- устроили заместо сего холокост, и боремся теперь с холокостом, проклиная небо.
        -- Гм. С чего бы это, брат?
        -- Тут главное, чтобы мы сами -- от начала и до конца. Как если устроить холокост, к примеру. Даже наступать не хотим, когда цель поставлена не нами, ибо это уже не мы сами. Но вот тут-то и ошибаемся, и ошибаемся крепко: «добровольно» -- это одно, а «мы сами» -- совсем другое: первое легитимно, второе -- нет. Однако если и есть Бог, то вечных мучений всё-таки нет. Ведь все мы находимся на земле, в юдоли скорби, в Сомали и Афганистане, Кейптауне и Париже, в парижском Диснейленде, здесь, в лазоннском зверинце, в этом чёртовом кафе затем единственно, чтобы самим, наступая и маневрируя, привести себя в соответствие с божественным светом -- принять сторону Всевышнего. Это, очевидно, куда как лучше, куда безболезненней, чем принудительное, ужасающе долгое и нудное обращение наше в адском котле, где у нас отберут, наконец, волю, которую мы использовали раньше на то, чтобы гордо плеваться в небо.
        -- Ни разу не попал пока.
        -- Так ты хочешь ещё и попасть? А не просто плеваться? Ну, ладно. Так вот: в Аду будет чертовски тесно и душно, и, ясно всё понимая, мы будем только терпеть, пока не сломаемся, зажатые в бескровных тисках с двух сторон, с десяти сторон, со всех сторон. И будут биты наши потребности, вскормленные сухим ядом, которому имя «мы сами!». Ядом, который в миру глотали анаэробно, без передышки, ибо потребность не дышит, а только питается. И душили тем самым душу, что дышать могла лишь в промежутках между глотками. Теперь же, в Аду, потребностям оным прописан голод -- вплоть до самого вымирания, ибо глотать будут пар, пропитанный серой. И примутся душить душу пуще прежнего, глотая подобно морскому чёрту, выброшенному на берег: немою очередью, часто и вхолостую.
        -- И так будет вечно?
        -- Долго не протянем. Сломаемся. Издохнет морской чёрт -- глубоководная гадина. А покаяние и в Аду покаяние, уверен в этом. Ад есть чистилище. Для всех, поголовно, включая Бакунина. Иначе Бог не только не добр, но и бессилен.
        -- Так он наврал насчёт вечных мук? Молодчина! Вот это по-нашему!
        -- Согласись: незачем было сообщать Гитлеру, что погибнуть никак невозможно. Незачем говорить об этом и всем остальным, то есть нам, ибо ленивы и претенциозны. Психоаналитик никогда не даёт гарантий излечения от истерии или обсессивного невроза. Иначе клиент выздоровлению своему способствовать не захочет. Напротив, заложит ногу на ногу нагло и примется злорадно наблюдать односторонние и бесплодные усилия врача. И что же, Бог глупее психоаналитика?
        -- Не знаю.
        -- Будем же тогда веровать в психоаналитика.
        -- Не хочу, брат.
        -- Как это так? Сопротивление отцовскому авторитету? Ну, ладно. Но не состязайся ты хотя бы с Богом.      
        -- Бред, -- буркнул Мак. Он оглянулся на крики друзей, которые смеялись всё это время и звали его. Он помахал рукой и двинулся в их сторону.          
        -- В следующий раз я так и останусь стоять в двадцатидвух ярдах от вашей милой компании -- компании упорных кустарей -- и вам придётся перекрикивать ветер, либо посылать телеграммы, -- сказал он, усаживаясь за стол и грозя Бекки пальцем. -- Вовсе не надо тебе, Бекки-сан, лезть к самому тренерскому мостику. Прямо из спальни. (Услышав последний пассаж, Бекки едва заметно поморщилась.) Ты -- звезда, голеадор, девятка sele;;o. Твоё место на поле. На самом острие атаки, впереди. Зачем тебе собственная теория? Джонатан Люкшембургу задаром предлагает свою. Да как ты можешь так топорно присобачивать одну и ту же формулу к представителям столь различных... полов?! Это грех. Нет: это ошибка и авария. Ты нагло грешишь против природы. -- Он перевёл дух. -- Ладно. Давай так. Я вот смотрел недавно по телевизору: две красивые женщины подпевали кому-то из глубины сцены. Уж не помню точно -- кому, но это не суть. Важно другое, а именно: я никак не мог отделаться от впечатления, что они попусту тратят время. -- Сощурив глаза, он длинно и проницательно поглядел на Бекки; потом, свободно откинувшись на спинку стула и заложив руки за голову, прибавил: -- Хотя пели они прекрасно.
        -- Доктор Марко говорит ерунду. Есть фильм такой, югославский. За женщин! За вас, дамы.
        -- Надо ли говорить, что я вовсе не имею в виду всенепременно лесбийскую любовь, -- заключил Мак. -- Что за чушь. Хотя, если б я был красивою отроковицей, то был бы параллельно и лесбиянкой. Чтобы участвовать в уличных демонстрациях.
        -- За женщин в постели! -- воскликнула Сильвия, рассмеявшись своим деревянным, ограниченным смехом: до неё дошло. -- Ведь ты это имел в виду, Мак? Развратник хренов.
        Чокнулись вчетвером. Мак выпил молча. Он сказал всё, что хотел сказать. А там как им угодно.
        -- Ну а я различаю женщин и женщин несколько иначе. Как только поймёт, что парень на грани оргазма, женщина, радостно и некстати, даже как-то комично, даёт сразу полный вперёд, тогда как женщина продолжает всё в том же ритме своё серьёзное дело, настойчиво и неумолимо -- беспощадно. Ну а теперь -- о смысле жизни! -- Рони внезапно повеселел. -- Мне удалось-таки раскусить этот крепкий орешек, и, думаю, что окончательно, ибо строго через половой вопрос удалось раскусить. Жизнь есть она, а я Купидон-антиграмматик. И я формулу написал в её честь, ибо люблю её.
        -- Выражайся изящней. Своё ли недоброе имя собрался позорить? Мы не одни в бистро.
        -- Для меня так нет ничего лучше, чем от сердца лгать ей, будто рожденье моё -- мой выбор. Ведь ей важно лишь как, а не что я делаю, важно какой я, не кто я такой. Разрез глаз и то, как держу удар и сигару -- важнее важных поступков. И лишь сопляки спорят с ней: она не крупье, она -- Фортуна. Оh l; l;! И сдержанность тоже важна, ибо следует раздвигать, но не переходить границы. Иначе никак! Разве что, порой, и нету границ -- как при оргазме, к примеру. Впрочем, сама она называет это любовью. Словом, всё дело случая: women are equally amazing as fucking-wild-whores and as christian saints. Переводить не буду: я джентльмен.
        -- Думаешь, я глухой, или австралиец?
        -- О да, джентльмен. -- Бекки поправила волосы. -- Само совершенство. А я и не знала, что теперь ты не в духе.
        -- Ну а ты? Ты джентльмен, Мак? -- несколько вкрадчиво, спросил Рони.
        -- Совершенство -- иллюзия самодостаточности. К сожалению, Рони реален. К тому же он простолюдин: у него эрекция на Мону Лизу. А туда же: «джентльмен»! Плевать на джентльменов. У него не хватило бы духу забить публично жену камнями. Неверную жену. Это точно. Он рафинированный простолюдин. У него эрекция на Мону Лизу. Полно втирать мне очки. Он как-то раз гостил у меня дома и захотел кофе в три часа ночи. Я был пьян и попросил его сходить на кухню и сварить самому. Он так и сделал. Наутро подхожу к плите и вот что вижу: ручка от конфорки стоит криво и, вы не поверите, открывается и закрывается в обратную сторону. Туго так, хреново, огорчительно до невозможности. Недурно, а? Я офигел. Было ясно как день: это дело рук дегенерата с чугунными пальцами. Вот, поглядите. Видите? Он же у нас настоящий техасец: силён как Арсен Марабдели, и такой же дегенерат.
        Мак очень повысил голос и посетители кафе, те, что сидели рядом, невольно выслушали, повернув головы, всю тираду, которая оставила несколько злобное впечатление. Получилось неприятно. Рони молчал.
        -- Что ж, -- сказала Бекки, когда внимание публики сошло на нет. -- Рaparazzi будут в восторге. Ты раздел Рона посреди рыночной площади.
        -- Не то говоришь, -- сказал Мак. -- Давно уж не видно передовиц о нём, и это правильно. Просто не люблю, когда мне же в глаза говорят обо мне. А не со мной -- как и положено.
       
        Внутри прозрачного чрева -- влажных джунглей клочок, обрывок карликовый, изумрудный.
        Сам того не ведая, что замурован в стеклянный аквариум, паук-боладор, поблескивая в греющем свете эдисоновой лампы голым и гладким, словно шапка гриба, глянцевитым сверху брюшком, совершает свой древнейший плотоядный ритуал. Совершает тошнотворно бездушно, почти с механической точностью: вся последовательность действий его, хотя и полная коротких задержек и столь же внезапных продолжений, непонятно-комичных для разума, вовсе не акцентирована, но, наоборот, ужасающе монотонна и соответствует как бы упрощённому дьявольски плану, писаному заранее. Впрочем, применимо к ловким и яростным телодвижениям крохотного безмозглого зомби (пускай хищным, чётко к намеченной цели направленным), «планомерность», всё же, недостаточно верное слово, не наилучшее определение. Возможно, совсем напротив: уж слишком оно вялое, а то и вовсе благодушное, со свистом дающее маху по ядовитому злобному карлику, что вышел с вишнёвую косточку ростом, но сеет с наглым упорством смерть; оно, скорее, определение вполне дырявое, проницаемое с двух сторон, с десяти сторон, со всех сторон, не узкое впору, но чересчур интеллектуально-обширное, почти что не способное уловить эту яростную, веско бессмысленную жизнь в столь миниатюрных, чертовских масштабах -- точно никак не удержит мелкую рыбу крупная сеть.
        Тем временем, жертва -- бурый, пухлый ночной мотылек, бархатисто-мохнатый и тем жутковато со зверьком схожий (в отличие от своего палача), прозрачно опутанный серебристою липкою ватой и крепко зажатый в жующих бесчувственно жвалах, -- хотя и бьётся, бьётся ещё, но вовсе бессвязными, становящимися реже и реже, напряжённо-убывающими механическими урывками. Но вот, наконец, яд действует в полную силу и мотылёк мгновенно умирает -- не поникнув таки, но только застыв. Бегут посмертные уже секунды, но глаза его никак не изменятся -- всё ещё смотрит. И если б только, угасающей тенью, проступали в них боль и тоска из-за случайной и лютой смерти, так неожиданно его постигшей, либо читалась одна, пускай неверная, но мысль, что кошки и лошади, свиньи, собаки -- всего лишь безродные мотыльки-плебеи, поделом потерявшие крылья, возросшие непонятно зачем в непомерных гигантов и теплокровные отвратительно, а что сам он, в жестоко обрубленной жизни, был мотыльком холодных и чистых, голубых кровей.
        Но нет: смотрит всё так же, безмятежно и вместе настороженно, жутковато-пугающе походя на зверька, пушистого и в разы уменьшенного, только души лишённого напрочь.
        Слегка потрескивая и шурша равномерно жующими жвалами, глубоко проникающими в помятое тело жертвы сквозь непрочный хитиновый панцирь, паук-боладор, лишь ощущая мёртвую плоть (в сплошной глухоте, без нитевидного звона), пожирает свой сытный обед -- пухлого, бурого, очень неподвижного теперь мотылька.
        Кончено.
        -- Вот и всё, -- сказал Мак, оттолкнувшись от массивного, прочного стекла аквариума и оставив на нём отпечатки ладоней. -- Притом без обмана: до халтуры он пока не дорос. Куда пойдём? -- Он щедро отпил с горла прихваченного с собой виски, продолжая топить обаяние в спиртном. Рони смотрел на него печально.
        -- Не в этом ли зверинце показывают самого большого в мире слона, за исключением его самого? -- спросила Бекки. -- Поглядим?
        Обернувшись к ней, Мак рассмеялся -- очень свободно, несколько развязно даже, лениво запрокинув назад голову -- и потрепал её по плечу; затем отпил ещё добрый глоток. Он был уже сильно пьян.