Спринтер. Глава 7

        Они вновь собрались вчетвером, на сей раз в Ночном баре. Располагаясь на крыше отеля, бар представлял из себя стеклянный купол с круговой стойкой посередине, так что во все стороны можно было видеть яркие огни города, а высоко над ними -- луну и звёзды, статично плывущие по тёмному, чернильному небосводу.
        Никто о розыгрыше не проронил ни слова. Мака это вполне устраивало: поскольку за язык его не тянуло, он не неволил себя, отчего чувствовал удовлетворение. Во всей свободной, раскованной позе его сквозила какая-то спокойная, ленивая воинственность: видно было, что он устал -- устал впервые за вечер. И когда Сильвия снова спросила, действительно ли ему понравилась корсиканская музыка, или же он просто валял дурака, Мак, на мгновенье бессильно поникнув, мощно потряс, словно лошадь в стойле, густой шевелюрой, отчего светло-русые кудри почти полностью закрыли ему лицо; резко выпрямившись и вскинув голову, он отбросил их себе за плечи и сверкнул бесшабашной улыбкой, держа заряженные свободной готовностью руки перед собой на столе. Светлые волосы разительно подчёркивали глубокий сумрак тёмно-серых глаз его и тёмную золотистость кожи. Зажатая между средним и указательным пальцами правой руки, чуть приподнятыми кверху в непринуждённом напряжении, догорала, мерно дымясь, сигарета. На сухом запястье матово поблескивал тяжёлый цепной браслет из чистого серебра. И хотя во всём его облике не было решительно ничего андрогинного, оставалось в нём что-то от подростка, который с каким-то особым талантом принялся вдруг подражать взрослым.
        Когда поговорили, как ни в чём не бывало, с четверть часа о разном житейском, Бекки, всё это время больше молчавшая и лишь очень свободно и непринуждённо, дерзко даже, как казалось Маку, смеявшаяся иногда удачным шуткам, встала из-за стола.
        -- Ладно. Я пошла. Отосплюсь немного. -- Слегка откинув назад голову, она в темпе жевала резинку, ни на ком не останавливая уверенного взора. -- Ты проводишь, Мак?
        -- Да уж! -- вскричал Мак, дико улыбнувшись во весь рот; затем, плавно притихнув, сменил нахально-шутливую улыбку на скромную и даже немного печальную.
        -- Как понять?
        -- Буквально, -- ответил он, с готовностью поднимаясь с места. Сильвия смотрела на него заговорщически многозначительно. Он, открыто и не таясь, подмигнул ей в ответ.
        -- Спокойной ночи, Бекки, -- сказал Рони. -- До завтра, Мак.
        -- Уже завтра. Я не дам соврать.
        -- Да, конечно. -- Рони тепло улыбался другу. -- Я и не заметил. Лета летят, не то что часы...
       
        Когда спускались вниз лифтом, Мак прочёл Бекки без всякой аффектации, словно Лорка, согласно Луису Бунюэлю:
                -- Продайте времени молчанье,
                укрыв отчаянья мёртвый пруд,
                и позабыв напрасный труд
                лепить в словесах изваянья.
        После паузы, девушка спросила:
        -- На каком языке стихи?
        -- На русском.
        -- Да? Ты знаешь русский?
        -- Так себе. Изучал в университете русскую литературу. Говорить ещё говорю, но пишу со смешными ошибками. Не все ведь ошибки смешные, правда?
        -- Ну а стихи чьи?
        -- Мои.
        -- А ничего. Довольно музыкально.
        -- Может быть, но не без «скачков». К тому же одно ударение неверно поставлено.
        -- А почему пишешь по-русски?
        -- Хобби. Спонтанно дистанцируюсь от написанного. Чем больше холода, тем больше интима. Кроме того, это прекрасный язык. И ещё у меня близкий друг в России, в городе Томске, филолог и литературовед Сергей Срамко. Учились вместе в Даремском университете.
         -- Срамко?
         -- Так точно. Он, между прочим, замечательно объяснил мне, в чём, собственно, заключалась практически вся психология советского человека, а именно: в незнании реальной причинности. Советский человек, оказывается, всерьёз полагал, что полёт Гагарина в космос потому только и состоялся, что пролетарии на субботниках выходили из себя -- подобно главному герою фильма «Коммунист», который, трое суток не жрамши, рубил в одиночку лес всю ночь напролёт, чтоб заправить дровами топку паровоза и на следующее же утро доставить хлеб голодающим. И никому так-таки не приходило в голову, что не будь вовсе таких коммунистов, но случись при дворе компетентнейший Королёв -- и Гагарин всё равно полетел бы в космос. И наоборот: не будь Королёва, но будь полно таких коммунистов, изумительно владеющих топором, не видать бы Гагарину космоса, как своих ушей. Это любопытно.
         -- Помимо того, Королёв ещё и чувствовал постоянно пушку у виска.
         -- Ну да, наверное. Но это больше касается сроков выполнить приказ сверху. Была ли его самоотверженность ещё и идейной?.. Очень возможно. В какой-то мере точно была. А в прочем... кто его знает, теперь уж не разберёшь.
        -- Что за субботник?
        -- Внеурочный бесплатный рабочий день. Извращённый шабат. Тебе не понравится.
        Давешней лихости у Мака уже здорово поубавилось, но всё же он весело поглядывал на девушку, впрочем, несколько боязливо в душе -- такую дерзкую, беспощадную уверенность она излучала: расспрашивала и отвечала отрывисто, небрежно бросая слова. Он почти не узнавал её с самой встречи в Ночном баре и, хотя по-своему был очарован, общение с ней давалось ему нелегко: уж очень хотелось ему прежней Бекки, мягко и вдумчиво разговаривавшей об антисемитизме и Гарри Галлере.
        Теперь же она не думала совершенно: только мгновенно решала, что есть что, читая его про себя, словно раскрытую книгу -- он это очень чувствовал. В сущности, она оценивала его, но лишь в личностном плане, как бы утратив внезапно свою гендерную принадлежность. Оценивала веско, без слов и мелочных подозрений, не как наставник, но как собрат, как ровня, что было куда страшнее: за ней угадывалась стая, к которой он не принадлежал. И ещё: она была постоянно на шаг впереди него, предвидя все его душевные движенья. К чести Мака, он не пытался перехватить инициативу и войти с ней в ребячливый и бесперспективный, неуместный конфликт. Он был согласен на то, чтоб она предугадывала всё, что он скажет или сделает в следующий миг. Но это всё-таки вызывало у него чувство некоторого отвращения -- правда, лишь к самому себе: словно бы он прогуливался теперь по переполненному, ярко освещенному отелю босиком, или будучи даже полностью раздетым. И поняв каждый раз, что она уже угадала его намерения, он брал паузу, собирался с силами, перебарывал означенное отвращение и говорил-таки то, что хотел сказать, небезуспешно пытаясь оставаться при этом честным, естественным и любезным.   
        -- Ты что, тоже знаешь русский? -- спросил он, спокойно противясь навязчивому впечатлению, будто встречные постояльцы прячут наглые усмешки.
        -- Разве я не спросила, о чём стихи?
        -- В том-то и дело, что нет.
        -- Вот как? Что ж. Тогда попробую угадать. Ну, не о любви, это точно. Скорее что-то связанное с... коммерцией. Я права?
        -- Тебе решать, -- сказал он, рассмеявшись. -- Ну и кто мы теперь? Друзья? Боевые товарищи?
        -- Можно зайти к тебе?
        -- Ты это серьёзно?
        -- Ну вот, -- сказала она, -- ты снова пошлеешь на глазах.
        -- А что я такого сказал? Но можно. Конечно, можно. Ради всего святого, как в римских темницах говорили апостолы. Кстати: а зачем ты обняла меня тогда? Здесь, у двери.
        -- Хотела насквозь тебя прочувствовать. -- Она серьезно подмигнула ему, часто жуя, с закрытым ртом, резинку передними зубами, что вышло совсем уж по-мальчишески -- ей не доставало только ещё и сплюнуть на пол.
        -- И всё?
        -- А ты как думаешь?
        Как только вошли в номер, Мак принялся деловито обустраивать диван для ночлега. Со скрытым и властным любопытством, Бекки, слегка рассеянно, озиралась по сторонам.
        -- А знаешь, мы очень мило побеседовали, -- сказал Мак, как бы прочитав её мысли. -- О музыке. Я пытался втолковать ей, что не следует горланить песни о том, что можно щупать потными пальчиками на износ. Точно так же как шутку можно повторять только в шутку. Иначе выйдет скандал. Поняли ли меня?
        Присев на краешек журнального столика, Бэкки резко потянулась за пепельницей и сплюнула в неё резинку. Затем спросила просто:   
        -- Думаешь, ты клоун, Мак?
        И тут он ощутил с облегчением, что она перестала «непроизвольно» сшибать с ног его душу, потрясая почти непрерывными, упорно-настойчивыми порывами прохладного психоэфирного ветра -- вполне подобно тому, как непомерное солнце равнодушно обстреливает мизерную землю рваною чередой могучих выбросов корональной плазмы, заставляя содрогаться защитное поле живой планеты от немыслимого напряжения, адекватно представимого лишь математически, то есть хотя и необъятными, но всё же пустыми значениями, лишёнными уже реальной стихийно-демонической силы.
        Разница (и, понятное дело, чудовищная) была лишь в масштабах. И в том ещё, что солнце делало это действительно непроизвольно и без всякой цели. Словом, Мак понял, что таким образом она проверяла его добродушие на прочность, а, стало быть, на неподдельность и искренность.
        -- Это неправда. Ты не клоун. Твоя ошибка думать так. Или же мальчишеское, глупое позёрство.
        -- Как мало точности в этой похвале, следовательно: как мало похвалы. Ты знаешь, сейчас много научной болтовни о том, что музыка происходит от ритма, а чувство ритма -- от половых фрикций. Если бы связь эта была столь геометрически простой, то наглая пулемётная очередь была б самой что ни на есть... м-музыкой. Хотя бы для кроликов. На деле же всё ровно наоборот: акцентированное разрушение первородного ритма во всём, даже в сексе -- вот куда ведёт музыка. И неважно -- откуда: начальные условия не в счёт, когда в дело вступают аттракторы. Те же акценты связывают уже по-новому, через расточительно-очистительные перепады, то бишь через контрасты, полагаю утвердительно. Что за благородная, первосортная штука -- расточительная лаконичность!.. Рваная очередь!.. Её уже можно слушать. Не просто слышать, но слушать. Даже по телевизору. По CNN.
        -- Не уклоняйся от ответа, Мак. Ведь я и не думала осуждать тебя.
        -- Бекки, ты слишком серьёзна.
        -- Да, я серьёзна. Что ты делаешь?
        -- Говорят, нет ничего серьёзней сексуальности. Неправда. На самом деле, нет ничего сексуальней серьёзности.
        -- Что ты делаешь?
        -- Полная женственность вовсе не сексуальна, ибо есть полная несерьёзность. Мерилин Монро покупала Джеку Кеннеди воздушные шары вместо сигар. Зато тебе повезло: ты иногда смахиваешь слегка на мальчика; на мальчиша-плохиша, если быть точнее.
        -- Что ты делаешь?
        -- Ничего. Уступаю тебе кровать.
        -- Мне не нужна твоя кровать. Мой номер рядом.
        -- Я в целом шучу, Бекки-сан. Просто не нравиться мне эта кровать, слишком мягкая. Принц на горошине -- совсем не смешно. Отосплюсь на диване.
        Бекки помолчала с минуту; потом спросила, сощурившись на один глаз:
        -- И часто ты покупаешь женщин?
        Мак отрицательно покачал головой.
        -- Спросила она участливо и страшно глупо, -- сказал он, -- ибо всё и без того было ясно.
        Бекки фыркнула.
        -- И чего это вы, девушки, только и делаете, что н-намекаете? Испытуете парней на догадливость. Сплошные вопросы с недомолвками. Разве это дело?
        -- А почему же нет?
        -- Нам же, парням, остаётся лишь два пути: либо отвечать серьёзно и честно, искупая вину за невозможные ответы откровенностью нашей, то есть позором, либо, прибегнув к опять же честному лукавству, намекать в ответ беззлобно и с юмором, что понимаем ваши намёки. Получается у меня последнее, или нет? Согласись сама: второй путь предпочтительней.
        -- Получается. Иногда.
        -- Помимо того, вы вовсе не угадываете, а приписываете нам желания, и личные качества тоже. Но вот, удивительным образом, не ошибаетесь почти никогда. Знать не знаю другого столь же комичного и блестящего произвола. Это как если б кто-то, родившись уже полным математиком, в жизни не делал расчётов, но шлёпал цифрами, и оказывался в итоге постоянно прав. Боюсь, не сумел объяснить как следует, но мы люди не гордые. Ладно, -- сказал он. -- Теперь намекать буду я. -- Он встал. -- Я сейчас.
        Воротившись из ванной, он принёс изрезанное в длину махровое полотенце. Деловито выбрав наиболее правильный по форме лоскут и сложив его вдвое, он нарочито неровным голосом обратился к девушке, скрывая за наигранно-показною мужественностию столь же наигранное пораженческое волнение:
        -- Можешь завязать мне глаза?
        -- Повернись... Постой. Ну как? Не жмёт?
        -- Браво! -- сказал он. -- Как ты романтична.
        Девушка коротко рассмеялась.
        -- Хотя её и забавляла вся эта сдобренная шуточками порнографическая прелюдия, не идущая как-то к суровой и горней кельтской музыке, она, как божий день ясно, видела в ней серьёзнейшие аллюзии и была готова в миг осадить его, не причинив при этом особого морального ущерба. Он же, своевременно и охотно поддержав шутливый тон её, расставил ноги на ширину плеч, заложил руки за голову и категорически заявил-с: «Теперь представь, что ты, в секторе Газа, взяла в плен молодого симпатичного араба, который ещё и вымыт, выбрит чисто и надушен дорогим французским одеколоном. И вот, прежде чем расстрелять его...» Ну, ты понимаешь, о чём я.
        -- Нет, не понимаю.
        -- Чёрта с два!
        -- Много ты от меня слышал вранья?
        -- Так-таки не понимаешь, да? Но как же? Ведь я так прозрачно намекнул. Не то что вы, фемины вы наши. И не наши -- тоже.
        -- Да, ты перестарался.
        -- Ах ты негодница! Но нет же, мадам, не отвертитесь столь изящно. Имею честь сказать вам, феминам: туговато у вас с чувством юмора.
        -- Вот как?
        -- Да-да. Вы смеётесь нашим шуткам, единственно чтоб угодить, доставить нам удовольствие. Вот уж причина!..
        -- Кому это -- вам?
        -- Нам, марсиянам. Короче: парням. В шутке главное шутка. Она беспола по определению. Но только не для вас, верно?
        -- Вот как? Но иногда мы ещё и не смеёмся принципиально вашим шуткам. Не замечал?
        -- Вот-вот: вы либо не смеётесь принципиально, либо же принципиально смеётесь. В том-то и беда. И вот, сейчас самое время принципиально рассмеяться. На счёт три. Итак: раз, два...
        -- Нет уж. Смейся сам, коли приспичило.
        -- Да ты просто негодница, Би! Так-таки хочеши, рассевшись удобно, наблюдать мой личный позор? Из партера. И не протянешь мне руку помощи? Имей в виду, однако:

                Так многие сидят в веках
                на берегах и наблюдают
                внимательно и зорко как
                другие рядом, на камнях,
                хребты и головы ломают.
                Они сочувствуют слегка
                погибшим, но -- издалека.
                Но в сумерках морского дна,
                в глубинах тайных кашалотьих,
                родится и взойдёт одна
                неимоверная волна
                и наблюдающих поглотит...
                Я сочувствую слегка
                погибшим, но -- издалека.

Тоже -- расселась как на шоу Джей Лено!
        -- Ты не оставил мне выбора.
        -- Неужели?! И что же мне теперь делать? Как прикажешь выпутываться из столь дикого, неловкого положения?.. Хоть бы подсказала!
        -- Выпутайся сперва как-нибудь, а затем запиши, что и как, на будущее. И носи на здоровье шпаргалку с собой в левом нагрудном кармане.
        -- Фемида! Жестокосердная Фемида! Нет: пристрастная Фемида! Это не по правилам! Я поймал тебя. Поймал на горячем.
        -- Сейчас ты больше похож на Фемиду, Мак.
        -- Вот негодяйка! Подай-ка мне бутылку.
        -- Это что, последнее желание?
        -- Ну да! Пред самою смертию. Я, кажется, нашёл-таки достойный выход. Меня потянуло на харакири.
        -- Не хвались. Это я тебе подсказала. А последнее слово? Имеешь что-либо сказать напоследок? Что-либо колоссальное. Или, быть может, житейское?
        -- С удовольствием! C удо... Вот, изволь: смерть – «она»; поэтому все женщины в душе лесбиянки.
        -- Любопытно. Жизнь, однако, тоже «она». Ты чего-то не договариваешь.
        -- Ну так тем более! Подай-ка...
        -- Что? Верёвку подать?
        -- «Верёвку»! Верёвка не выход, а если и выход, то лишь в никуда. Меня потянуло на харакири. Эрзац-самоубийство. И как они могут, хотел бы я знать?.. Ладно, хрен с ними. Виски, виски подай... Вот с-спасибо... -- Он отпил здоровый глоток, затем, помедлив мгновенье, сорвал с себя повязку и тепло и неможко смущённо улыбнулся девушке. -- Прошу прощения, -- сказал он. -- Я, кажется, и вправду перестарался. Обогнал себя на пару кругов. Зато удостоверился железно, что с юмором  у тебя -- будь то обычным, чёрным, а также, виноват, розовым -- всё в порядке. Кстати: ты подослала ко мне эту Сильвию, чтоб выпустить из меня воздух, так? Снабдив её, дуру, козырным марьяжем. Очень мило с твоей стороны.
        -- Если б ты обидел её, если б вы не возвратились друзьями, я бы сразу послала тебя к черту. Была вполне уверена, что так и придётся сделать.
        -- Если б только ты знала, как случайно меня пронесло!.. Ха-ха-ха-ха! А она, между прочим, отлично управляла естественным и «непроизвольным» влияньем своим, которое, признаюсь, имела на меня вначале. Управляла так, словно крутила ручкой от радиоприёмника. Пришлось, смерть Христова, поставить её на место.
        -- Ты очень нравишься ей внешне, физически...
        -- А тебе?
        -- ...Вот она и требует, чтоб ты вёл себя тоже соответственно. Впрочем, не получив сразу желаемого, она тут же пошлёт тебя, отплясывая польку . Уж я-то знаю.
        -- То ли дело ты.
        -- То ли дело я.
        -- А если б я её трахнул?
        -- Ты что, хочешь её?
        -- Нет. Но что тогда было бы?
        -- Это ничего не меняло. Ведь не жениться ж ты собрался на ней.
        -- А Рони знает, что она...
        -- Конечно. Он что, дурак, по-твоему?
        -- Вовсе он не дурак, -- сказал Мак как бы в испуге, с нетвёрдым укором, наставительно; блестяще спародировав себя и рассмеявшись, он спросил: -- Выпьешь с горла?
        -- Где стаканы?
        -- Там, у холодильника. Сейчас принесу.
        -- Не надо. Я сама.
        Девушка скрылась в боковой комнатке. Мак, рассеянно напевая Стинга, опустился в пышное кресло.
        -- She’s too good for me! She’s too good for me!
        -- А? -- приглушённо откликнулась она из-за стены. -- Ты что-то сказал? 
        -- Стой... 
        Она остановилась на пороге.
        -- Какая ты красивая.
        -- Спасибо.
        -- Чёрт, и сколько ты пьёшь, Би!.. А ведь Шабат сегодня, между прочим.
        -- Тебе нравится пить одному?
        Усмехаясь, он разлил виски по стаканам и чокнулся с девушкой.
        -- За тебя. И вот ещё что:

                Презрев и робость и отчаянье,
                убил слезой я в блудный день
                твой лик земного изваянья,
                влюбившись в собственную тень.

        -- Ну? -- Она медленно потягивала виски и курила. -- Дальше?
        -- Ах, дальше? Что ж, дальше. А по-моему, довольно. Чем дальше, тем хуже.
        -- Ты всегда решаешь за других? Ужасно скучно. Ну а в постели -- и вовсе не то.
        -- Согласись сама: о вкусах спорят. Только об этом и спорят, по большому-то счёту. К тому же о самом настоящем, доподлинном, дано только вовремя умолчать: только так и возможно подобраться вплотную и, если повезёт, -- застать врасплох, накрыть с поличным. Досужие проблемы беллетриста, я понимаю. Но ведь в точности то же самое и в музыке!.. И какой идиот сказал, что это -- несправедливо?.. Что?
        -- Ничего. Я слушаю.
        -- Справедливость! Причём тут справедливость? Болтовня доподлинного плебея. Плебея от природы. Крестьянина болтовня, что пытается насилу полюбить то, чем можно только восхищаться. Такой фрукт, того и гляди, заключил бы Мону Лизу в объятья, было б только возможно. Метафизическое амикошонство! Против такого не грех выступить с винтовкой в руках. Ты -- со мной?
        -- Да.
        -- Неужто? Да как же ты н-неразборчива в связях. А ведь связи -- самое главное. Связи, что определяют исход. Но, только, никак не прежде, чем определят его на деле -- фактически. Метафизические связи. Необязательные и эфемерные, восхитительно ненадёжные (вплоть до последнего мгновенья, нет: включая его), они рождаются как бы уже посмертно -- в небеспристрастных, порой забавных воспоминаниях, например, в виде анекдотов... Ты знаешь, что за розовая мечта у Шаластера, близкого родственника Зеустера? Знаешь? Нет?
        -- ...?
        -- Говорить без боязни гоп, прежде чем перепрыгнешь. Вот такая вот жалкая мечта. Но надобно помнить: сперва было слово. Послушай, -- сказал он, -- давай перебей меня. Неужели это так трудно?
        -- Перебить? Зачем?
        -- Да как же ты не понимаешь? Ведь мы обогащаемся духовно за счёт того, на чём нас основательно перебили. А всё недосказанное обретает впоследствии дополнительную глубину -- новое измерение: немое злословие обращается в кустарную притчу. Ну как, не стоит попробовать? По-моему, стоит.
        Бекки потушила сигарету.
        -- А какая у тебя... самая безумная фантазия? -- спросила она. -- Что ты хотел бы сделать с женщиной в постели?
        -- Не скажу. Дурак же тот, кто не ответит на вопрос сей честно, но начнёт что-то выдумывать.
        -- Что, неловко отвечать?
        -- Да.
        -- Ладно, -- сказала она. -- Встань.
        Он поднялся с места, добродушно ухмыляясь, и стал, как и прежде, в позу «военнопленного». Но девушка сказала без улыбки:
        -- Закрой глаза.
        -- Лучше завяжи.
        -- Нет.
        Медленно обходя кругом замершего на месте клиента, она легко касалась его самыми кончиками пальцев на уровне груди.
        -- Сбрось туфли… чтоб я не слышал, как ты ходишь...
        -- Молчи, Джонатан.
        -- Джонатан?..
        -- Молчи.
        Она сбросила туфли и, прильнув к нему вдруг, поцеловала его в губы. Джонатан ответил на поцелуй. Слегка отпрянув, она взглянула ему в лицо -- он стоял с виду покорно, с закрытыми глазами. Коротко и удовлетворённо улыбнувшись, она поцеловала его в шею, отчего он чуть вздрогнул, потом -- снова в губы.
        Джонатан наспех сорвал с себя майку и она принялась целовать его плечи, грудь, живот.
        -- Слушай, Бекки... я, кажется... я не могу...
        -- Ш-ш-ш-ш-ш!.. Молчи!.. Молчи, Джонатан, всё хорошо,... -- шептала она, медленно опускаясь на колени, не прерывая дразнящих ласк, полных отступлений и томительно завлекающих задержек. -- Доверься мне. Расслабься и ни о чём не думай... Обо мне не заботься -- не нужно пока... -- Она расстёгивала ему пояс. -- Не бойся обидеть меня... Вытерпи только, вытерпи до конца... А не вытерпишь -- ничего страшного, не смущайся... Хотя, у тебя не выйдет совсем не смущаться,  по-скотски...
        -- По-скотски?..
        -- ...Ты не такой... Может, мне даже приятно будет, если не вытерпишь... Позёрство твоё полетит к чёрту, только всего...
        -- Я не позёр. Послушай, Бекки...
        -- Ещё какой!.. Доверься мне, доверься, Джонатан... Это нетрудно... Вытерпи меня всю... Тебе будет хорошо, обещаю...
        -- Ладно, чёрт с тобой. Потом поговорим.
        -- Что-что?..
        Джонатан, обратившись вновь в Мака, молча и неуверенно, но как-то уж очень живо косился на неё сверху вниз.
        -- Хорошо. -- Она резко поднялась с колен и сделала пару шагов назад. -- Зачем же откладывать. -- Запустив длинные пальцы в волосы у висков, постояла неподвижно, чтобы унять лёгкое головокружение; потом спокойно обратилась к клиенту: -- Я внимательно слушаю.
        -- Но ты… ты действительно хочешь... п-поговорить прямо сейчас?.. Ты разве не хочешь... того, этого... ну, то есть... Фу ты, дьявол...
        -- Это всё, что ты имел сказать?
        -- Нет! Но-о... Фу ты, опять брякнул н-не то... Чёрт-те что, будто и не я это вовсе... а как бы... как бы...
        -- Нет? Тогда присядем. Присядем поудобней.
        Мак смотрел на неё и молчал.
        -- Мне не стесняться? -- спросил наконец. -- Чувствовать себя как дома?
        -- Погоди острить. Ты чем-то расстроен?
        -- Я в восторге.
        -- Однако ты всё же расселся в кресле, как на шоу Джей Леннона.
        -- Лено, не Леннона.
        -- Вот как? Спасибо, что поправил. Теперь давай поговорим.
        -- Послушай, Бекки, зачем ты мучаешь меня?
        -- Вот это новость! Я мучаю тебя?..
        -- Нет-нет, постой... извини... это я глупость сболтнул...
        -- А можно теперь я задам тебе вопрос, Мак? Что ж, отлично. Так вот: зачем ты сам мучаешь себя столь затейливо? Отвечай, только честно.
        -- Мне... н-не артачиться?
        -- Будешь артачиться -- уйду: не надо будет и провожать до двери.
        -- Послушай, всё не так просто...
        -- Не беда. Пускай будет сложно. Ты только скажи, в чём проблема, что с тобой происходит, скажи, ничего не утаивая. И если я не пойму, то не буду врать, что всё поняла.
        -- Хорошо... Ладно... Чёрт! Так мне и кричать через этот проклятый стол?
        -- ...?
        -- Можно подсяду к тебе поближе?
        -- Нет.
        Не прикуривая, Мак пожевал сигарету губами. Ему трудно было начать.
        -- Да не волнуйся ты так. Что бы ты ни сказал, в моём отношении к тебе ничего не изменится. Я тебе друг, помни это.
        -- Я всё испортил, ведь так?       
        -- Не волнуйся, Мак. Даже когда мне готовы платить, я никому не бросаюсь сразу на шею. А ведь я и не думала брать с тебя денег.
        -- Послушай, Бекки... давеча... то есть, когда ты меня... л-ласкала, я внимательно за тобой наблюдал. И, признаться, ты просто супер.
        -- Прости: что ты делал?
        -- Наблюдал. Очень внимательно. (Он подчеркнул слово «очень», как некое облегчающее обстоятельство; получилось неприятно.) Ты -- н-настоящая женщина.
        -- Наблюдал? Как странно ты говоришь...
        -- Это было нечестно. И я не мог так продолжать -- ведь совсем не этого ты от меня хотела. Да и я тоже. От себя.
        -- Ты что, подглядывал?
        -- Подглядывал? Как это?
        -- Через повязку.
        -- Нет. Причём это? Да и не было на мне этой чёртовой повязки.
        -- Не было, да... А-а... да-да... я, кажется, поняла... Ясно. Дальше?
        -- И что же тебе ясно?
        -- Не важничай.
        -- Прости. Но мне и вправду нужно знать, что ты поняла, о чём догадалась.
        -- Ты отвечал как-то произвольно... даже расчётливо, -- сказала она.
        -- Да, меня не несло, и ты заметила это. А я заметил, что ты заметила, ну и так далее... пошло-поехало, как по маслу, -- заключил он с почти что болезненным отвращением. -- Только, не всё так плохо. Нет, серьёзно, будь уверена. Не принимай близко к сердцу всю эту хрень.
        -- Да, но что ж с тобой творится? Может, я не нравлюсь тебе?
        -- «Нравишься» -- не то слово. Боюсь, я слегка влюблён.
        -- Так в чём же дело?
        -- Я забегаю вперёд, -- сказал он.
        -- Что?
        -- Забегаю вперёд -- ничего не могу с собой поделать. И меня отбрасывает обратно. Шаг вперёд, два назад. Ведь это одно и то же -- забегать вперёд и с размаху садится на задницу, в лужу. Задница мокрая постоянно. Вот так-то. К сожалению.
        Она молчала.
        -- Послушай, тут не без психологических капканов: отстраняться и наблюдать, наблюдать отстранённо -- это уже следствие. На безрыбье и рак рыба. Понимаешь, к чему я веду?
        -- Может, и понимаю. Говори дальше.
        -- Вот ты спрашивала меня насчёт детей. В смысле, люблю я их или нет. Ты знаешь, меня пугает детский плач. Сколько в нём нетерпения без нижнего белья!.. И как следствие -- падение на взлёте. Без единой зацепки. Сплошное падение на взлёте -- что может быть хуже, кошмарнее?! Страшно, когда первое, страстное движение успешно стремится к банкротству.
        Девушка молчала.
        -- Тебе так-таки странно, что я говорю теперь о нетерпении без штанов? Но ведь нетерпение нетерпению рознь. -- Он вскочил с места, решительным шагом обошёл столик и стал посередине комнаты. -- Кто выгнал Бога на сцену? Мастер. Он изживает в себе нетерпение. Я же, напротив, предпочитаю нагнетать и постоянно преодолевать его. Ибо чем большее нетерпение преодолеваю терпеливо и без обмана, тем яснее, чётче ближайшая ставка, следующий ход. Я... Нужно уметь быть благодарным! Нетерпение по ошибке заклеймлено позором. К чему не спешить, к чему не забегать вперёд, когда этого уже и не нужно совсем, вернее -- не хочется? В том и секрет шамана: если кто всё ещё горазд, словно малый ребёнок, разорять самое неподдельное забеганьем вперёд, принятием желаемого за действительное, словом: нетерпением без штанов, но почему-то не делает этого... Dixi. Не будьте как дети.
        -- Постой, Мак, не поняла: что значит dixi?
        -- Это по-латыни. Не в том дело. Главное, не разорять всё настоящее, действительное и неподдельное забеганьем вперёд, когда до смерти хочется сделать это. Нужно, наоборот, немного отстать от себя, вдавиться в спинку сиденья. Это плата -- плата за встречное движение: ты даёшь действительности избыток свободы и, чтобы ликвидировать этот избыток (мучительно-холостой, очевидно, для мускулатуры пространства-времени), действительность, весь сраный космос, устремляется в страхе тебе навстречу...
        -- Погоди, Мак, не спеши. Объясни сначала как следует: как может ребёнок вот так вот взять и отказаться забегать вперед, перестать принимать желаемое за действительное? Как такое возможно?
        -- Что верно, то верно: стратегически отказаться, то есть на уровне решения, он таки не может, но перестать валять дурака своевольно и на на время -- может вполне. Ведь, согласись сама, не так уж это и страшно -- для мальца нашего, разумею. Вот это-то «своевольно и на время» и придаёт мальцу оному вдоволь изначальной решимости, а последующее баловство затягивает его, словно трясина. Спасать первое страстное движение от банкротства, давать, напротив, воплотиться ему -- ни с чем не сравнимое баловство!.. Cхватывать на лету, триумфально дотягивать до конца!.. Ха! Зато потом, в один погожий денёк, неизменно предъявляется счёт. Счёт за томительно-блистательное баловство.
        -- И тебе он уже был предъявлен.
        -- Только никому ни слова. Тсссс!
        -- В душе ты ещё совсем ребёнок, -- проговорила Бекки с сочувственным сожалением. -- А хвалишься, что нет.
        -- Не ребёнок -- шаман. Будем справедливы: я -- споткнувшийся шаман. В доисторические времена вожди племени стерли бы мне лицо камнями, потом разбили хребет, расчленили тело на части и сожрали, чавкая. Теперь в удел мне лишь твой сарказм. Я -- за западную культуру. Впрочем, «предъявление счёта» -- красивые слова и только. Никто извне не причастен ни ко взлёту, ни к крушению.
        -- Но что ж такого особенного в этом... «взлёте»?
        -- О!.. Положим, предвкушение предвкушения!.. Нет-нет, не так... постой... Может, ясность?.. Положим, ясность. Ну да! Конечно, ясность: великолепная животная уверенность, которая в себе же допускает самое худшее, тем самым исключая его. Не учитывать, но допускать -- это характерно!.. И если не можешь допустить обратного желаемому, желаемого никак не получишь: закон есть закон. Мало сказать, что так и не доходит до спотыкания, когда, наступая, несёшься порывистым ветром к цели. Это как раз антиспотыкание -- практика оного: предвидение во время дриблинга опасных кочек и подводных камней, заглядывание за пугающе близкий горизонт -- в самый последний миг, прежде чем врезаться в него и аннигилировать полностью. Аннигилируя часто-часто, но лишь частично, и восстанавливаясь снова, несёшься вперёд -- в отрыв от причин, что не определяют уже будущего: последнее вычислить уже невозможно, но можно лишь видеть его. Будто висишь постоянно на волоске -- такой уязвимый и в то же время такой удалой, такой закономерно везучий. И причиной тому не сдержанная активность, но активная сдержанность, застающая врасплох через пронзительные, упреждающие задержки, сверхчуткая решительность, чувство акцента -- ударения, словом: атака -- атака на исполнение: ясное встречное движение извне, принуждение Бога... Чёрт, очень трудно болтать обо всём этом… Знаешь, меня тошнит от стереотипной ерунды, выблеванной нам в души в таких фильмах, как «Основной инстинкт», «Пердита Дуранго» и прочая. Заладили как попугаи: «Секс и убийство!.. Два самых больших удовольствия!.. Вот она, настоящая жизнь!..» Спрашивается: что за тошнотворный винегрет? Первое, что приходит на ум, это, конечно, Фрейд -- как же иначе?!. Фрейд со своим психоанализом, или, вернее, психоанализ со своим Фрейдом. Штампы оптом и в розницу. Ну и чёрт с ними... Ты в-видела боевичок «Хищник»?
        -- Да.
        -- А когда в последний раз?
        -- Лет десять назад.
        -- Я же видел его раз тридцать. А на тридцать первый раз вдруг задумался: что это, раннее слабоумие? Не Dementia ли это praecox? Как же мне не надоело?.. Пришлось слегка пораскинуть мозгами, и вот что я вычислил: этот хищник, конечно, самый радикальный урод, но он -- олицетворение атаки!.. И главное: никакого профессионализма!.. Он не сделался таковым, не набивал себе руку. Нет! Только желание... и абсолютный слух.
        -- Все убийцы таковы. Вспомни хотя бы «Шакала».
        -- Это в кинофильмах, что ли? Да, бывает. Профессионалы, однако, -- сие успокаивает филистёра. Но человек слишком смешон в роли стихийного бедствия. Вздорные посягательства!.. А ведь бывает ещё хуже: сплошное попрошайничество, вежливая молитва, обращение к Богу во втором лице pluralis, то есть на «вы»: «Пожалуйста, Господи, будьте любезны, слепите скорей мою маску!» Всё это несерьёзно. И главное: причём здесь убийства, причём, вообще, жестокость? Разве жестокость -- нечто за гранью возможного? Или, хотя бы, на грани? Да нет же! Всё дело в атаке. -- Он залпом допил виски. -- Атака, -- сказал он. -- Атака на исполнение. К чёрту инструкции! Исполнение первобытно-вдохновенное, без купюр: не исправляться, повторив вновь движение, но лаконично, никак не вразброс, искать и находить в одном движении, по ходу его. Атака к тому же натуральная -- не хмельная, вакхически-варварская, смутная и бездумно-лихая, неповоротливая, монотонная упорно (представь себе Хищника вроде пьяного и оттого упрямого германца с палицей: его одно удовольствие было б прибить), но, наоборот, беспокойно-решительная, подобно ртути, ясная и трезвая, чистая кристально из-за адреналина, естественно-последовательная, настойчивая; только темп рваный, контролируемо-взрывной, словом: бразильский, а на деле -- охотничий, древний, древней колеса... Никому и в голову не придёт обзывать Хищника воином. Он не сражается, нет!.. Он -- нападает!.. Чёрт, у меня даже мурашки по коже... Вот, погляди, видишь? Видишь? -- Мак был как-то болезненно, лихорадочно возбуждён. -- Беспробудную атаку без оглядки на будущее германцы могут оставить себе.
        -- Философия босяка, -- заметила Бекки, за улыбкой пряча лёгкое беспокойство. -- И жаргончик подстать: «Беспробудная атака». Впрочем, неплохо сказано.
        -- Верно сказано, вот что. А потом, почему в этих сраных фильмах никогда не спрашивают сладострастно убийц, каково это -- убивать, если убийство, по сюжету, совершено в целях самозащиты?
        -- По-моему, всё же спрашивают.
        -- Да? Возможно... Какая, к дьяволу, разница?! А ну их к чёрту! Ты вот что выслушай: в один прекрасный денёк, как я и говорил, наступает развязка. Ты сам выбираешь этот денёк, так почему же не выбрать погожий, солнечный, а то и вовсе счастливый?!. Глупейшая развязка. Тебе вдруг начинает казаться, что ты достаточно уже сделал, чтобы отбросить сдержанность: сопутствующее ей томление представляется вдруг слишком высокою платой за достижение цели. Ты только подумай: отбросить сдержанность!.. Словно бы это какая-нибудь обычная осторожность, от которой всегда одно удовольствие отказаться. Отказаться сразу, как только понял, что к чему и как, то есть научился раз навсегда. Хотеть отбросить сдержанность подобно осторожности!.. Заблуждение, мягко выражаясь. Особливо когда ты ничему, собственно, и не учился, говоря по всей простоте... Именно так, не иначе, спотыкается кровный шаман, попомни это!..
        -- Успокойся, Мак. Садись. Сядь рядом со мной.
        -- ...?!.
        -- Нет-нет, ничего... Я тебя слушаю.
        -- Да и как «научиться» исполнению?!. Как низвести его в привычку?! Впрочем, и это возможно. Но ведь я говорил о первобытном, форсированном исполнении. Так что, мы снова уткнулись в зоологию, в виды и подвиды, в определения аристократическия, что пишутся через дефис… Вот дьявольщина!.. Так-таки начинает казаться, что ты достаточно уже сделал, чтобы... чтобы... что ты достаточно уже сделал -- именно так, чёрт бы его обгадил, аминь!.. Ха!.. И всё-то теперь должно само собой даваться, должно с неба слетать, в самые руки, ха-ха!.. Очаровательно, не правда ли?!. Что за бесовское наваждение -- забегать вперёд, пытаться пройти препятствие, так и не преодолев его... И не приведи чёрт начать думать -- не додумаешься! Je pense, donc je ne suis pas. Именно так. Wow! FUCK!..
        Мака зашатало, он едва не потерял равновесие, от нахлынувшей внезапно слабости его прошиб холодный пот. Вскочив с места, она схватила его за руку.
        -- Что с тобой, Мак? У тебя кружится голова?
        -- Да... Перепил я, вот что...
        -- Ложись-ка. Ложись на кровать.
        -- Да ладно! Ты, лучше, слушай, слушай, что дальше… Чёрт!.. -- Его опять качнуло, но он упрямо собрался с мыслями, тщеславно полагая, что никак нельзя обрывать сейчас просветительский монолог, «столь значимый» для девушки: его обманывала немногословная её озабоченность. В последней он усматривал лёгкую депрессию, последовавшую («Наконец-то!..») за его откровениями, и он хотел по возможности сгладить, облегчить впечатление, чтобы Бекки не мучали ночныя кошмары, хотел быть честным до конца -- для него это было важно. -- Да! Ты не подумай только, будто я в точности такой... блистательный чернокнижник, каким сейчас разрисовал себя. Словом, мне никогда не было море по колено, это враки. Хочу, чтоб ты это знала. Всю свою жизнь я только и делал, что контратаковал. Но как раз поэтому и постигаю, как могло быть, если б атаковал по-настоящему. Бывали, правда, кое-какие всплески, проблески... и если б я не был так вульгарен -- кто знает... А так -- ничего постоянного. Можешь не ревновать.
        -- Ты не вульгарен. Дай поправлю подушку.
        -- Я-то? Ха-ха! Так тебе и поверил!.. Я как осёл с крылами, Пегасик на иждивенье четвёртой власти. Не такому животному воспарять над землёй. А ты говоришь: «не вульгарен». Я очень, очень вульгарен -- совсем как Амадей Моцарт, или... как его, лешего... ну да, конечно: Иоганн Штраус... Иоганн Штраус-сукин-сын.
        -- Ложись-ка... Вот так... -- Она укрыла его одеялом. -- Тебя знобит?
        Лёжа в постели, Мак смотрел на неё, улыбаясь бессильно и потерянно и, в то же время, как-то доверчиво. Ему было очень худо: пот стекал по лицу ручейками, голова и руки дрожали. Но он, очевидно, был рад, что выговорился, выговорился до конца, и с какою-то ребячливою распущенностию не только не скрывал, но даже подчёркивал это. Да и лихорадка была очень кстати: недугом подкошенный визионер на четырёхзвёздочном смертном одре...
        -- Прости, Бекки, что ничего у нас не вышло... достойного «Le Figaro». Да и в ресторане я, конечно, непростительно напорол. Но такова уж доля, пардон: воля... воля друзей -- прощать непростительное...
        -- Господи, Мак! -- Она проверяла ему пульс. -- Я вызову врача!
        -- Нет! Никаких врачей. Ибо врач -- от слова «врать», полагаю. Чёртовы наместники архангела Гавриила, самозванцы отпетыя. Они ведь только и знают, что делать. А знать надобно, чего не следует делать -- ни во время, ни до и ни после. Этого достаточно -- остальное приложится само собой... Ха! Если кто только и может, что разорять неподдельное забеганьем вперёд, но почему-то не делает этого... А ведь уловка, уловка! Метафизическая уловка -- затравка для Бога. Не волнуйся, Бекки, сейчас всё пройдёт. Мне уже лучше.
        -- Но ты словно в лихорадке.
        -- Это от выпивки. Врачи за рулеткой. Врачи за русской рулеткой. Ха-ха-ха-ха!.. Жаль, что я не художник.
        -- Тебя тошнит?
        -- Ничего подобного.
        -- Что? Не тошнит?
        -- Нет, просто слабость. И раньше бывало. Скоро пройдёт. Слушай, Бекки, будь добра со мною... Прости меня, не вполне ещё пропащего мозгляка, за все сегодняшние глупости. У нас ведь целая жизнь впереди. Представляешь, что это будет?.. Вопрос лишь в том, как скоро ты пошлёшь меня к... Сильвии!.. -- Он беззвучно засмеялся, дергаясь и обливаясь потом. -- И кто ж мы теперь? Старые боевые товарищи? Чёрт! Прости...
        -- Странные у тебя представления о жизни, Мак. Жизнь самая нецелая штука на свете. Тебя знобит?
        -- Иди, Бекки, прошу тебя. Оставь меня одного. Я в порядке.
        -- Может, Рона позвать?
        -- Не надо. Зачем его звать? Иди, отдохни. Ты, видно, здорово намаялась, чёрт бы меня побрал...
        -- А хочешь, останусь? Прилягу здесь, на диване.
        -- Нет, не надо. Мне хочется побыть одному. Мне уже лучше.
        -- Ладно... Спокойной ночи, Мак. Отоспись хорошенько. Увидимся за ланчем.
        -- Ты прелесть, -- сказал он. -- Сладких снов, благородная Ребекка. Thanks for loving you.
        -- Что ты сказал?
        -- Ничего. Спасибо, что бред мой выслушала... Ну, ладно. Пока.
        Поцеловав напоследок легонько, она оставила его одного.
        (Следует отметить, что последние излияния Мака, когда он настойчиво извинялся «за все сегодняшние глупости», шутил добродушно и грубо, подобно коричневому гусару, и, наконец, заботливо выпроваживал девушку, дабы не докучать ей более своим обществом, едва ли могли быть восприняты однозначно. Это было какое-то ребячливо-помпезное прощанье навеки, слегка смягчённое в изначальном своём уродстве безудержной, сшибающей с ног доверчивостью клиента. Однако доверчивость эта была отнюдь не подкупающе наивной, обаятельной, но странным образом обезоруживающей и отталкивающей в равной мере -- будто бы он говорил ей без слов: «Я тебе не доверяю -- ничего не могу с собой поделать! -- но убеждён, знаю наверное, что ты не желаешь мне ничего дурного, а, следовательно, не сделаешь.» Всё это придавало лихорадочному и беспардонно-навязчивому, бесстыдному по сути монологу клиента отрешённо-бредовую тональность, так что Бекки покинула Мака, наречённого Джонатаном, скорее удивленная и озабоченная, нежели утомлённая его сложною исповедью.
        Помимо того, хотя девушка и не разобралась в некоторых частностях, она теперь уже знала по конкретному содержанию, в чём именно видел клиент причину «роковой своей исключительности» и что ставил, ничтоже сумняся, превыше всего, -- превыше того даже, что она ему предлагала. Она вынесла твердое убеждение, что Мак заблуждается, делает ставку на ничто, инфантильно путая существенное с несущественным, буквально меняя их местами. В любом случае, ей наконец-то стало понятно, почему он упорствовал и за что так цеплялся, не принимая ни от кого ни уважения, ни даже любви за что бы то ни было, кроме своего «шаманского мировоззрения». Словом, ей на досуге было над чем поразмыслить.) 
        Спустя пару минут, как она ушла, Мак встал и, едва держась на ногах, проковылял в боковую комнатку. Возвратившись оттуда с двумя нераскупоренными бутылками виски, он прихватил с собой также и слегка початую и пустую ones с журнального столика и, войдя в туалет, со стуком разбил их, с вялого размаху бросая одну за другой в унитаз. Спустив воду и с чего-то оставшись доволен, он приплёлся обратно и бессильно свалился в кровать. Его била крупная дрожь, он обливался потом. Вскоре, однако, смертельная усталость оказалась сильнее недомогания, и он погрузился в беспокойный сон.