Спринтер. Глава 6

        Развалясь в кресле у себя в номере, Мак смотрел телевизор, вернее, машинально переключал с канала на канал. Его уже успело стошнить (повторно и основательно), отчего он почти протрезвился. Одно ему было ясно теперь: он всё испортил, напившись не к месту («словно сапожник», как и предрекала «эта сволочь Рон») и, ни больше, ни меньше, объявив девушке войну -- потому только, что она недостаточно серьёзно отнеслась к его откровениям. (Он с раздражением отмёл это «только», -- «никчёмное словцо», своевольно, откуда ни возьмись выскочившее.) Да, он потерял Бекки, потерял окончательно и бесповоротно, как-то настойчиво думал он. В его жестах и во всём его облике сквозило, однако, несколько наигранное смирение: вопреки очевидности, он ждал чего-то, имел предчувствие. И он также знал по опыту, что предчувствие никогда ещё не подводило его. Вместе с тем он всё пытался всеми правдами и неправдами оправдаться в собственных глазах, голосновно про себя отрицая, что действовал отвратительно. Да нет же, нет! Не «действовал» вовсе! (Ещё одно «никчёмное словечко», тоже всплывшее помимо воли из бессознательного и сильно смутившее его.) Просто «Рон, скотина, накаркал», только всего. И потому только теперь всё обстоит так, как обстоит, а могло быть совсем иначе. От этой мысли, в которую сам не верил, он впадал в беспокойство и, желая насильно преодолеть его, раздувался и раздувался, словно воздушный шарик, становясь всё более легковесным в суждениях. Но блажь эта, миновав свой пик, прошла бы сама собой, как не раз проходила прежде, и он пожалел бы в итоге о том, что... произошло. (Подобрав это пресное, но зато правильное, как он полагал, слово, он как бы нашёл опору и несколько успокоился.) Да, произошло. Именно, именно произошло, думал он. Но тут, неожиданно, в дверь постучали.
        Мак вздрогнул; затем, нарочито ленивой, развяной походкой, шагом пуэрториканской проститутки, пошёл открывать, насилу подавляя волнение и надежду.
        -- Привет, Мак! Как дела? Я соскучилась и нашла вас. Знаете, Рони просто кретин: хотел овладеть мною в лифте!.. Мне можно войти?
        Маку показалось, что он ослышался: что ещё за «вы»? Он молчал и тупо глядел на Сильвию. Но, странно это, раздражения или досады не чувствовал вовсе.
        -- Быть может, я отрываю вас от работы?
        -- Нет, я... Конечно, нет. Проходи.
        -- А выпивон есть какой? У вас найдётся что выпить? -- исправилась она сразу же и, подогнув под себя ногу, удобно расселась на диване. -- Как хорошо! Я только сейчас поняла, как жутко устала!..
        -- Что будешь пить? -- Хотя Мак и был шокирован до упора, он всё же пытался великодушно подать девушке социальный пример, деликатно намекнуть ей, как следует вести себя -- и сейчас, и вообще, -- а именно: просто и серьёзно. Выходило, однако, совсем по-другому: желая как бы победить неистовую необоримым спокойствием своим, он говорил очень, очень устало, даже как-то сурово, по-хозяйски, а голос его давал временами оттяжку в хрип, что ему очень нравилось. Он таки не замечал, что страшно важничал.
        -- Виски, -- сказала она. -- Есть у вас виски?
        -- Да. Я сейчас.
        -- Только не разбавляйте, -- бросила она ему вдогонку, и вдруг прибавила: -- Вы любите виски, не так ли? Запаслись на весь уик-энд?
        Убавив шагу, но не оборачиваясь, он усмехнулся и тяжело кивнул головою в знак полнейшего согласия.
        В боковой комнатке, где помещался холодильник, Мак, привыкший сам пить с горла, наливал щедрой рукой виски в стакан: на вид -- весь одолжение. Ему самому казалось, однако, что неторопливость, с которою действовал, являла собой олицетворение степенности. На деле же, не вполне сознавая того, он всё пытался стать выше каких-то, пока ещё совсем неясно наклёвывавшихся неприятных сюрпризов. Пытался произвольно и вхолостую, как то бывает во сне. Впрочем, он умудрился уже пропустить мимо ушей весьма любопытные реплики гостьи, и одна из них припомнилась ему теперь ясно и отчётливо. Она, кажется, говорила, будто Рон пытался овладеть ею в лифте. Несусветная, что и говорить, болтовня! Но в тот момент, когда сие было изречено, он воспринял эту совершенно сумасшедшую фразу на удивление снисходительно, отутюжил в душе каким-то неестественным, пустым сверхравнодушием евнуха-самоучки. А что за разговорчики насчёт виски, припасённого на весь уйк-энд? А обращение во втором лице pluralis? А намёки о какой-то там работе?..
        Чепуха, чепуха, чепуха! Всё одно пронесёт.
        Обернувшись, он шагнул к двери и тут же замер на пороге: Сильвия распустила волосы, сбросила туфли и заложила ноги на журнальный столик. Она улыбалась до ушей.
        С трудом поборов замешательство, он подал ей стакан через столик, нагнувшись вперёд и далеко вытянув руку. Подчёркнуто избегая малейшей возможности прикоснутся нечаянно к её ногам, он даже приподнялся слегка на цыпочках и описал свободной рукой пару кругов в воздухе для равновесия, отчего получилась картина, достойная разворота L’Equipe: ни дать ни взять незадачливый маршал, едва успевший застыть на месте посередине трека и нависший всем торсом, втянув живот и подобравшись весь, над низкопрофильным гоночным болидом, замеченным лишь в последний миг, смертельно опасным, несущимся мимо в считанных дюимах на бешеной скорости. Немного помедлив в удивлении, она молча приняла подношенье его.
        -- Не за что, -- проговорил Мак с надрывом и, коряво покачнувшись, принял вновь вертикальное положение.
        -- Спасибо, -- сказала девушка чуть насмешливо, с повышенным вниманием изучая его лицо. -- Большое спасибо.
        Не в силах выдавить ни слова, Мак лишь состроил жалкую гримасу заместо улыбки и трусливо и глупо развёл руками -- мол, всегда пожалуйста. Затем, как бы внезапно припомнив что-то, резко поднял вверх указательный палец, энергично и утвердительно кивнул пару раз, не глядя на девушку, и направился вновь в боковую комнатку. Вернувшись оттуда с початой бутылкой и со стаканом для себя любимого, он постоял несколько времени, никак не зная, что делать дальше. И вдруг, внезапным рывком, уселся прямо на столик, подле её босых ног. (Вспоминая об этом впоследствии, он никак не мог понять, как тогда, с такою лёгкостью, «переключился» с Бекки прямо на «эту Сильвию»; а когда порою всё-таки понимал, ему бывало нестерпимо стыдно.) Сильвия наблюдала за ним, смакуя время от времени виски.
        -- Собирались смотреть телевизор? Всю ночь напролёт?
        -- Должно быть, -- ответил Мак глухо; в надежде польстить ей, он всё поглядывал на её ноги, что выходило бестактно и грубо, хуже того: почти презрительно, ибо он насилу сдерживал в себе отнюдь не властное влечение, но лишь назойливую, по сути детскую мольбу. И девушка, готовая было вначале благосклонно принять сей «знак внимания», внезапно изменилась в лице и убрала ноги со столика: разочарование уступило место бесстрастной, расчётливой мстительности.
        -- Рони говорил, вы писатель. Возносил вас до небес. Может, прочтёте мне что-нибудь? Из последних вещей. Хотя бы отрывки.
        -- Писатель? -- Он с трудом усмехнулся, мучительно борясь с приливом неприличного самодовольства. -- Вообще-то, я не писатель. Я  публицист.
        -- Какая разница. Прочтите что-нибудь. Мне интересно. Очень-очень. Развлеките меня.
        -- Тебе правда интересно?
        -- Конечно. Стала бы я просить! Прочтите.
        -- Прочту, но, только, с одним условием.
        -- С условием? С каким же?
        -- Одним-единственным. Перестань говорить мне «вы». Меня тошнит.
        -- И это всё?
        -- Всё.
        -- Ладно. Читай. Я вся нетерпение.
        -- Разве?
        -- Говорю тебе. Ты что, не веришь?
        -- Не переигрывай, детка.
        -- И не думала! Вот те раз! Я слушаю. Слушаю очень внимательно.
        -- Хорошо, -- сказал он, чувствуя острое желание прочесть поскорей какой-нибудь высокоинтеллектуальный отрывок недалёкой девице и поразить её ничтожный разум. -- Ну, это, собственно говоря, неоконченная вещь... вернее, зарисовка, -- начал он издалека, как бы оправдываясь, и выудил из внутреннего кармана пиджака, валявшегося в кресле, маленький затасканный блокнот. -- Надо ли объяснять, что всё самое... самое лучшее, гм, стоящее, настоящее, я бы сказал... я н-не таскаю с собой... в дырявых к-карманах. Это... это просто вольная импровизация... на тему. Удивительно, кстати, что хоть что-то у меня сейчас при себе. Нет, это и вправду удивительно...
        -- Мне везёт, -- перебила она. -- Мне всегда везёт. Бессовестно везёт.
        -- Я, кажется, просил тебя не переигрывать.
        -- А я и не думала. Но так и есть: мне везёт. Всегда.
        -- Ладно... Так вот, это... это... Ну, ладно...
        -- А вы... Чёрт, прости! Ха-ха-ха-ха! Сорвалось, блин. Нечаянно. Ты давай читай, не стесняйся. Всё равно я тугодумка, по мне, блин, судить нельзя.
        -- Вовсе ты не тугодумка, -- сказал он почти в испуге, с нетвёрдым укором, поспешно и наставительно.
        -- Какой очаровательный комплимент! Ну, давай, блин, читай.
        -- Итак... Кстати! Что это ты там говорила про Рона? Будто он пытался овладеть тобой в лифте. Не верю я этому.
        -- Не веришь?
        -- Нет, не верю, -- сказал он, усмехаясь мудро.
        -- А я пошутила. Рони, и вдруг -- секс в лифте. Фу, как глупо!
        -- Так ты пошутила?
        -- Ну да. Чтоб посмеяться, блин.
        -- Точно?
        -- Точно. А что? Спроси его, если хочешь.
        -- Да нет, нет... ничего... Гм... Это я так, дабы уточнить, убедиться... Итак: «На проверку весь имморализм Ницше являет собой довольно неуклюжую увёртку, подозрительно близорукий и беззаботный уход от проблем сугубо экзистенциального плана. Чтобы нагдлядно проиллюстрировать сей, кажущийся вначале неожиданным, вывод, думается, вполне достаточно разобрать одно известное его изречение, взятое из книги «Сумерки идолов, или как философствовать молотом». Изречение гласит: «Люди не должны трусить своих поступков, не должны раскаиваться. Угрызения совести неприличны». Надо ли говорить, что здесь очевидна весьма характерная для всего творчества Ницше вариация на тему «непосильного груза прошлого», всегда негативно окрашенного «было», того самого груза, от которого индивиду должно избавиться любою ценой ради «весёлого доверия к грядущему». Отметим, что отшельник из Сильс-Мария упорно настаивал на известном мнении, что цель оправдывает средства. Однако при прочтении приведённого выше безответственно-эстетского пассажа, а также многих других, подобных ему, невольно закрадывается подозрение, что средства, предлагаемые Ницше, зачастую находятся в явном несоответствии с целью, им же самим поставленной. Отсюда уже один только шаг до предположения, что Ницше преднамеренно и сознательно подгоняет изначальную цель под антиморальные, шокирующие филистёров средства её достижения. Для непредвзятого и вдумчивого читателя, должно быть, вполне понятно, что в данном случае мы имеем дело не столько с лукавой интеллектуально-умозрительной игрой гения, сколько с действительной неспособностью его поставить важнейший вопрос собственных творческих исканий с совершенной ясностью и однозначностью. Иными словами, Ницше избегает рассмотрения экзистенциальных проблем в чисто функциональном плане, неустанно перенося их в область морально-этического. Между тем, трудно предположить, что эстетическая безнравственность, проповедуемая им, способна уберечь нас от возможного безумия. Скорее, совсем наоборот. Строго говоря, «неприличны» отнюдь не угрызения совести, но самоубийственно разочарование.»
        Мак прочёл всё это лихорадочно, трудно дыша, то убыстряя речь ненароком, то насильственно замедляя её. Его сильно таскало. Теперь, с нетвёрдою гордостью, он выжидающе смотрел на Сильвию.
        После короткой паузы та спросила:
        -- И как называется поэмка?
        -- Какая... поэмка?..
        -- Да ладно! Ты скажи лучше: это правда, блин, что литераторы делятся на писателей и писак?
        -- Да! К тому же обратное... невер...
        До Мака внезапно дошло. От досады и унижения, от острой детской обиды, он физически ощутил, как силы покидают его. Закрыв глаза и понурившись, он немощно раскачивался несколько времени в такт неглубокого дыхания. Потом, подняв медленно голову, отрешённо посмотрел на Сильвию. Та встретила его оченно оживлённым взглядом, полным демонстративно затаённого торжества. И он снова уставился в пол. Сильвия потягивала виски как ни в чём не бывало. Она сказала что-то, но смысл её слов не дошёл до него.
        -- А Рони правда такой порядочный, или строит из себя невинность? Скажи-ка. Тебе лучше знать. Поведай, блин, каким он в детстве был забиякой.
        -- А?.. -- С готовностью обернувшись к ней и доверчиво глядя ей в глаза, он слегка улыбался какою-то потерянно-доброжелательною улыбкой. -- Ты что-то сказала? Извини, я... я не расслышал.
        -- Я сказала, что наврала. Это я пыталась, блин, совратить его в лифте. Не он меня, а я его. Наоборот, понимаешь?
        -- Кого?.. Ах, да...
        -- Огогогого! Фюйть! Что это с тобой?
        -- Ничего... Так ты... ты правда пыталась... поиметься с ним в лифте?
        -- Трахнуться, блин? Да. А что?
        -- Ничего...
        -- Ну не-е-ет, так не пойдёт! Ты говори, выкладывай. Выкладывай, блин, до конца.
        -- Но... как это вообще возможно? Ну, то есть, в лифте... -- Маку всё равно было, что «выкладывать», он совершенно не разделял энтузиазма девушки. -- Впрочем, лифт здесь большой и удобный, -- усмехнулся он.
        -- Каков хитрец!..
        -- Да поможет тебе Бог, Сильвия, -- сказал Мак, теперь уже вполне спокойно и серьёзно. -- Какой же я хитрец? Я туземец-простофиля, аристократ мотыги. Словом: истинный ариец. Это она тебя подослала? Можешь не отвечать.
        -- Она? Подослала?! Кто -- она? Что ты несёшь, блин?
        -- Маска держится на задних мыслях, -- заметил Мак, не взглянув в её сторону, и щедро приложился к бутылке. -- Что ты таскаешь в этом... ранце? Что вообще таскают с собой женщины, то есть вы, весь слабый пол? Меня это всегда страшно интересовало.
        -- Тебе не нравится моя сумочка?
        -- Нет, -- сказал он.
        -- Нет?.. А мне… мне она... нравится...
        Видимо задетая за живое, девушка взяла, потянувшись, сумочку в руки и оглядела со всех сторон, в явной надежде вернуть своему кожаному барахлу необоримые чары, растаявшие, очевидно, в спокойном, убедительном отвращении Мака. Тот следил за ней очень внимательно, и до него вдруг дошло, что ей разонравилась сумочка. Не то чтобы он полагал, будто деваха никогда уже не оправится от столь сокрушительного удара, но осознав, что обидел её, он почувствовал, сам себе подивившись, неожиданный прилив жалости к ней -- вкупе с  железной решимостью не выдавать своих чувств бесчувственно, то есть -- напрямую.
        -- Послушай, Сильвия, хочешь почитаю тебе ещё, только теперь наизусть? Обещаю: будет так же забавно.
        Не обращая на него внимания, она всё разглядывала сумочку. Мак так увлечён был охватившим его благородным порывом, что игнорировал какое-то позёрство, просвечивавшее пустотой в её нелепой, детской обиде. Проще: он снова был на крючке.
        -- Дай-ка сюда сумочку, -- сказал он с добродушной, несколько покровительственной ухмылкой. -- Не волнуйся, я не из полиции нравов.
        Она ничего не ответила и даже не взглянула на него. Он собрался было вновь заговорить с ней, но, крикнув внезапно: «Держи!», она отшвырнула от себя сумочку, словно капризный ребёнок надоевшую игрушку, и рассмеялась в лицо ему нахальным, ограниченным смехом.
        Улыбаясь, Мак встал, принёс сумочку обратно и, обтерев предварительно об поджарый живот, подал её владелице.
        -- М-м-м... не за что! -- Она повторно швырнула своё добро, на сей раз через голову Мака, и вновь засмеялась.
        Улыбаясь всё так же, он подобрал ещё раз сумочку с пола, но не стал возвращать девушке, а принялся бесцеремонно копаться в её содержимом.       
        -- Устроим небольшой катарсис. Хотя и материальный весьма, а всё же пользительный до чёртиков. Ты позволишь, детка?
        -- Нет! Конечно, нет! Что ж ты делаешь, пижон?! Отдай! Отдай сюда, блин!
        -- Ого! Вот это да! Постой! Да постой же, уймись! Дай заглянуть в твою душу. -- Весело смеясь, Мак держал сумочку над головой и вынимал из неё поочерёдно различную дребедень; рассмотревши и прокомментировавши каждый взятый наугад предмет, он совал его обратно и вынимал следующий, а подбежавшая Сильвия прыгала на него раз за разом, словно маленькая собачонка на хозяина, принёсшего обрезки. -- Обрати внимание: ты висишь у меня на шее. В самом естественнонаучном смысле. Нет-нет, я не против. Ей-богу, блин. Но что это за... арсенал?! «Не умирайте -- хотя бы от невежества.» Прямо рождественский комплект какой-то. Этим кондомам на ёлке висеть, а не... Это всё -- подлинники? Гарантированное непорочное зачатие. Чудно! Авторская работа. И нечего притворяться, будто нечаянно задеваешь меня за ширинку. Ты, верно, забыла: я анти-осёл. Да ладно, будет тебе! Постой-ка, постой: а это ещё что? CD-плейер!.. И не жалко тебе технику?! Вот те на! Cмотри-ка, работает... И ещё какие-то компакты в придачу...
        Покуда Мак в меру удачно острил и поддразнивал Сильвию, она всё прыгала на него, то и дело выкрикивая: «Отдай! Ну, хватит, отдай!», и, делая вид, что только и хочет выхватить сумочку, льнула к нему и намеренно тёрлась бедром об его ширинку. 
        -- Блин, а у тебя встал!.. -- сказала она, отступив вдруг на шаг и уставившись на Мака округлившимися глазками.
        -- Да? Ну и что? Чистое везение. Не стоит расстраиваться. Но мне так везёт всегда.
        -- Ну, брось, брось, блин! «Всегда»... Поди ты...
        -- Извини. Всегда говори «всегда», если хочешь, чтоб тебя не любили.
        -- «Прости-извини»... Только болтаешь зря! Отдай сумочку. Отдай сейчас же!
        -- Ещё чего. И не подумаю. Я ведь теперь шутки шучу. Меня так и подмывает пошутить. Пошутить неудачно и скверно. И потом: удивляться, что у меня встал, разве это не гадость? Тебя следует наказать за это.
        -- Так накажи!..
        -- И не подумаю. No pasaran! Знаешь анекдот про садиста и мазохиста? Нет? Ха! Вот парочка!.. Мазохист умоляет садиста: «Помучай, помучай же меня!..» А тот лишь отвечает с мерзкою улыбкой: «Н-е-е-ет!» Вот так. Не иначе.
        -- Фу! Только болтаешь зря! Кишка у тебя тонка, блин, наказать меня как следует.
        -- Да? И как же, блин, следует тебя наказать? I mean: как поступил бы джентльмен в такую минуту? Стоп! Без комментариев. Иначе говоря: тсссс! А это что?
        -- Это? Это народные корсиканские песни. Хочешь послушать?
        -- Ты -- корсиканка?!. Дивно!.. Да ты ж просто... -- Он запнулся, ибо хотел было cболтнуть лишнее, но вовремя это почувствовал. Впрочем, заминка длилась лишь мгновенье. Сделавши обещающий жест рукою, словно фокусник на сцене, он перешёл вдруг на диковинную пантомиму, весьма пластичную и блестящую, и с полминуты «объяснял» таким образом нешто конкретное девушке. Прекратив валять дурака так же внезапно, как начал, он изрёк спокойно: -- Да-с. Вот именно. Но к чему это я? Ах, да! Так, стало быть, ты корсиканка?
        -- Нет, не корсиканка. С чего ты взял, блин? Просто люблю корсиканские песни. Хочешь послушать?
        -- Так ты не корсиканка? Ась? Дивно! Нет, ты не корсиканка. Ты просто... Что ж, давай слушать.
        Мак начал резвиться. Захмелев снова, он вдруг почувствовал, как отпала ко всем чертям тягостная необходимость реагировать, находить верные ответы. Из обороны он перешёл в наступление. И ещё: сам того не ведая, он нечаянно сорвался с крючка.
        Сильвия была немножко встревожена:
        -- Что это с тобой, блин? Странный ты какой-то...
        -- Да? Ну и что? Сие не опасно. Опасно другое, а именно то, что Папа Римский, чудотворец-дублёр под тринадцатым номером, по пятницам пляшет мазурку. Ты католичка? И не знала об этом? Это скандал. Это позор. Что ж, давай слушать. Ну-у-у! Только не в этих дрянных наушниках. К чему же обкрадывать своих? А впрочем, порядок: ты ведь не корсиканка. Постой! Ради Христа: обойдёмся без пролога, без вступительной лекции. Лады? Лады. Одолжила по гроб. Теперь давай слушать.
      
        Мак музыку слушал: на диване пышном полулёжа и проникновенно глаза прищурив. Очень скоро, однако, он начал ёрзать, и чем дальше, тем заметней и сильнее. Дело в том, что девушке уж слишком хотелось, чтобы Маку понравилась музыка, и этим она страшно мешала ему. До неприличия навязчивое, надрывное её ожидание было настолько ощутимо (мета)физически, что Мак в конце концов не выдержал: в возмущении уставившись на неё, он сорвал с себя наушники и, указуя на них перстом, молвил строго:
        -- Да не напрягайся ты так, не то я слышу одни только банальности. Прекрати, иначе я застрелю тебя. Застрелю как загнанного кулана. Немедленно прекрати, слышишь?
        -- Что? О чём это ты? Тебе не нравится музыка?
        -- Не в том дело. Музыка недурна. -- Чувствуя, что этого недостаточно, он добавил грозно: -- Очень хорошая музыка. Да-да, кроме шуток. Я в восторге.
        -- Серьёзно, блин?
        -- С каких это пор меня стали считать пустомелей?
        -- А хочешь... хочешь одолжу, блин, компакт? Я могу.
        -- Да, -- ответил он. -- Спасибо.
        -- Бери. Если что, передашь через Бекки...
        -- Как скажешь. 
        Он смотрел на Сильвию, кротко улыбаясь; потом встал и... так и не решившись обнять её, принялся разливать виски по стаканам.
        -- Подкуп присяжных!.. -- воскликнула она насмешливо, но в то же время в каком-то в восторге.
        -- Чепуха. Мне просто захотелось обнять тебя. Не думаешь ли ты... Короче, обратное неверно. Пей.
        -- Теперь можешь, блин, выкладывать всю правду о компакте. Я прощу.
        -- Я и сказал правду.
        -- Неубедительно.
        -- Ничего не могу поделать.
        -- А сам-то что любишь? Небось, классику? Баха, Моцарта? И прочих зануд, не знаю, блин, как их там остальных.
        -- Джаз, -- ответил Мак. -- Но не следует понимать это слишком буквально. В джазе много виртуозной бессмыслицы. Много всякой бестолковщины. Я люблю акустический джаз, а точнее -- Кита Джаррета. Он большой любитель касаться того, чего нельзя касаться два раза подряд: один раз и то много, уже на грани пародии на самоё себя. Ну, ещё Хэрби Хэнкок. Тоже чистый брилльянт. Акустический джаз, одним словом.
        -- Ужас! Чушь, а не музыка. Дзин-дзин-дзин, бах-бах! Как тыможешь, блин, такое слушать?
        -- Ума не приложу. Знаешь, детка, в джазе вовсе нет утверждений -- сплошные описания, и только. Это бесчеловечно, согласен. И вначале слегка сбивает с толку м-мещанина-обывателя. Радость, рутина, хаос, боль, жертва -- всё констатируется, преподносится безо всяких оценок, без критики. То ли дело рок: тут, напротив, одни утверждения, притом яростные, надрывные даже. Как мне кажется, все рок-музыканты как-то слишком уж доступны. Им недостаёт настоящего холода, чтобы держать дистанцию с плебсом. И главное: хуже всего, что сами они в этом суть недостатке видят какую-то личную заслугу. Заслугу м-морально-этическую -- ни больше и ни меньше. Пытаются уверить себя и других, что могут, но не хотят из каких-то «братских» побуждений. На деле же они отказываются от того, чего у них отроду не было. Притом отказываются публично, ибо хотят похвал.
        -- Интересно, -- сказала она, боясь ляпнуть что-либо того банальней и глупее. -- А классика? Скажи, блин, как же классика? А?
        -- Не знаю, что и сказать, ох, не знаю!.. А впрочем, в детстве мне доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие «слушать» оперных певцов, отняв предварительно звук у ящика. «Что ж ты делаешь, чертёнок, -- говорила мама, -- ведь это же Верди!» Я смеялся до слёз и ничего не имел против Верди. А-а... к-который час?
        -- Половина третьего. Ты куда-то торопишься?
        -- Да. Пошли.
        -- Блин! Куда?!.
       
        Мак и Сильвия, всё ещё внутренне упирающаяся и недовольная, вышли из лифта на втором этаже. Вообще-то, Мак только на первый взгляд сорвался с места внезапно, словно сумасшедший, прервав столь любезную сердцу философа беседу о музыке в самом разгаре её. Дело в том, что к концу разговора Сильвия начала с удовольствием уступать ему. Однако взяв над ней верх -- беззлобно, добродушно даже, -- и облегчив тем самым душу, он ясно понял, что вовсе не хочет её, и, чтобы не обижать девушку прямым отказом, решил поскорей «разбавить» наклёвывавшийся интим с ней посредством Рони и Бекки, которые, он был животно уверен, пока ещё не ложились спать: Бекки, очевидно, ждала вестей, а Рони не мог оставить её одну, тем паче, если сам тоже был в сговоре. Мак не злился на них. Напротив, у него прорезалась надежда, что, быть может, не всё ещё потеряно. При этом надеялся он отнюдь не нагло, по-свински, но готов был к тому, что Бекки вовсе не станет с ним разговаривать. И он решил, что, в таком случае, даже не заикнётся о «послезавтра», и остался решением сим вполне (само)доволен. 
        На полном ходу Мак достал телефон; сильвия семенила рядом, переходя время от времени на мелкий галоп.
        --Где вы, Рон? Конкретные вы мои... Куда идти? Повтори... Ясно. Знаю, знаю… Чего? О чём это ты? Ах, да... Ну, был... Был, был!!. Да нет, не сержусь... Нет же, нет, не сержусь вовсе... Что «ну и как?» Смеёшься ты, что ли?.. Нет, уже закрывались... А?.. Ну да, раздал чаевые... Непомерные, неприличные даже... Нет, не скажу. Чего?.. Ах, ты гадёныш! Выходит, я хвастаюсь?!. А ну тебя к чёрту... Нет, в районе трёхсот условных единиц -- ну, как тебе бишьо, доходит?.. И я надеюсь… Да, да...  А потом: что такое деньги? Что такое  деньги в сравнении с тем, что можно за них получить? Почаще думай об этом. Бумажки. Цветные бумажки, с бездарными портретами народных вождей. Чего?.. Ну, ладно. Вот приду ща, прилечу каркая, тогда и поговорим. Они в Ночном баре, -- бросил он Сильвии.
        -- Что за «бишьо», блин?
        -- А! Премиальные футболистов в Бразилии.