Спринтер. Глава 5

        «Ретро-вечер двадцатых годов» -- нововведение франтоватого управляющего рестораном -- был в самом разгаре. Отбывая номер на танцплощадке, расположенной посередине зала, Мак и Бекки примитивно кружили на месте, считаясь в лучшем случае лишь с темпом, но никак не с ритмом и настроением, диктуемым частой сменой старых музыкальных шлягеров, которые исполнялись в живую очень неплохим джазовым оркестром. В отличие от Бекки, танцевавшей прекрасно, Мак в танцах был нехорош. К тому же он успел уже напиться до полного атеизма и, то и дело останавливаясь, всё болтал и болтал без умолку.
        -- Вопрос стоит так: воля ваша или ваш черёд? -- Поставив пустой бокал шампанского на поднос и взяв полный, он улыбнулся во весь рот: -- Да будет свет! Ух, хорошо. Так вот, вопросик... Да! Вопросик, кажись, таков: воля ваша или ваш черёд? Превос... Гм, черёд... Вот так черёд, однако!.. Что ж это: стало быть, я -- кирпич, и настало время свалиться тебе на голову?!. Ладно, пусть так, но я заявляю протест. Постой, дружище! С-спасибо. -- Он отпустил ещё одного официанта, отдав ему честь а-ля Буш младший. -- Да будет... оно самое... м-м-м... да будет... как его, лешего... Шампанского н-не хочешь, Би?
        -- Нет.
        -- Неплохое винцо. Нет, ей-богу. Жилы греет со страшной силой. О чём же бишь я говорил?
        -- О роке. Слепом и зрячем. Хотел дать латинские определения. Притом аристократические, через дефис.
        Мак блаженно заулыбался.
        -- Ого! Она ещё и острит. Язык бантиком.
        -- Господи, Мак, что за дурацкая манера выражаться.
        -- Ты н-находишь? Ну, ладно... Х-хрен с ним. Итак, о роке, слепом и... Да! Вот сама посуди: если я могу причинить тебе вред, то не тем ли более могу и не делать этого? Верно ведь, Би? Короче говоря, никакой я не кирпич. С другой стороны... Постой-ка, дружок! Эй! -- Снова последовал ритуал с нарядным официантом во фраке, ловко сновавшим по залу, разнося желающим пенящееся вино. -- Хочешь шампанского?
        -- Ты уже спрашивал.
        -- Спрашивал, верно. Но, может... может, тебе захотелось? А? Ну, нет так нет. Таперича к делу. А дело вот в чём: если я не в курсе постоянно, что я не кирпич, то и впрямь могу оказаться в его роли -- о, очень могу-с! А стало быть, могу и в мелких титрах затеряться, перебравшись в массовку, хромая на обе ноги. Могу, могу, ещё как могу. Каков аттракцион, усекла? Нельсон Мандела -- негр; Софи Марсо -- женщина; Женщина -- Софи Марсо; Кит Джаррет -- музыкант; Билл Клинтон -- несостоявшийся музыкант; Гадкий Утёнок -- гадкий утёнок, н-ну и так далее!.. Короче: все в сборе -- кроме меня. Так вот же: сам я, нескромный Шаластер, слепым роком быти могу лишь случайно. Но мне ж хочется, чтобы намеренно -- вот ведь как!.. И кто меня подбивает, хотел бы я знать?!. Этот... режиссёр -- просто псих! -- Держа руку на уровне поясницы, он несколько раз интимно указал большим пальцем вверх. -- Какой уже дубль он снимает, притом крупным-то планом?!.
        -- А что такое шаластер?
        -- Большой-маленкий Шаластер. Дурак, всё-таки.
        -- Ладно: кто такой Шаластер?
        -- Тебе латинское определение? В смысле: Гордон Gekko gekko? Не знаю.
        -- А если серьёзно?
        -- А это, по-твоему, не серьёзно?.. О’кей, о’кей! Имей терпенье. Шаластер -- родственник Зеустера. Выйдем на него через родственные связи. Как в гангстерских фильмах. В которых всё -- ровно наоборот. Или, может, не всё?.. Эй, постой! Постой, ...ссс-Сопляк!
        Официант, мужик под пятьдесят, отвечал хмуро и холодно:
        -- Простите, месье?
        -- Куда ж ты бежишь, любезный?! Что за дьявол, ничего кроме шипучки. Выпить, выпить охота!
        -- Ступайте в бар.       
        Проводив официанта осовелым взглядом, Мак выбросил вслед ему руку с отставленным средним пальцем и, коротко хохотнув, втолковал девушке:
        -- Этот жест понимают только два-три человека в южном пригороде Дублина. И ещё два-три человека во всём остальном мире, включая Китай. А не правда ли, я неплохо осадил твою подружку? Это стоит отметить. Пойдём в бар, выпьем. Что за невежа этот гарсон...
        Бар был расположен в углу ресторанного зала. Уютно примостившись на высоком, круглом табурете у стойки, обитом тёмно-бордового цвета дермантином, Бекки закурила сигарету Yves Saint Laurent. Красиво заложив ногу на ногу, подавшись чуть вперёд и, наоборот, голову назад откинув, она глядела в оживлённую глубину переполненного зала тем безмятежно-ощущающим (и только) взором, что приводит в смятение нестройные ряды machos, внушая архаичную робость по отношению к ушедшей в себя женщине, которой не нужно от внешнего мира -- ни-че-го.
        Мак, однако же, презирал machos (заочно и неуверенно, бессознательно ставя их выше себя), и гипноз этот никак на него не действовал: он вовсе не был в смятении, но продожал сыпать как из решета. 
        -- Вообще-то, она ничего, Сильвия эта, но самка. А ещё -- слишком культурная, блин.
        -- А чем ты занимаешься, Мак?
        -- А? Это в смысле профессии, что ли?
        -- Да. Я и забыла спросить.
        -- А надо ли?
        -- Как знаешь.
        -- А ты не слыхала разве, что литераторы естественно делятся на писателей и писак? Так вот: я -- не писака. Но писатель ли я? Пока не знаю.
        -- Если б ты не болтал столько впустую, абзац за абзацем, из тебя мог бы получиться хороший писатель.
        -- Чёрт, не день, а сплошное дежа-вю какое-то...
        -- Что?
        -- Ничего. Искусство -- искусство невозможного, и если уж политика тоже искусство... Почему не спросишь, о чём я пишу?
        -- Хочу угадать. Баловства никогда не любила.
        Мак рассмеялся, но как-то совсем отрешённо, тоскливо и дико озираясь по сторонам; затем, видимо напрягшись, соскочил с высокого табурета, а точнее, медленно сорвался с него: обречённо и вместе натужно заскользив вниз, ускоряясь вначале неприметно для глаза, и вдруг, неожиданно, кучей обрушившись на пол --  как, бывает, срывается с гладкого края ванны недоброшенное толком мокрое полотенце. Поднявшись с четверенек тяжёлым рывком и едва догнав себя, перебирая копытами, он обернулся и коротко бросил Бекки:
        -- Я сейчас!
        Удивлённая слегка и бесстрастно, девушка наблюдала, как пьяным маршем на ватных ногах он нагнал в противоположном конце зала одного из официантов (того самого, что принимал «особый заказ»). Слова до неё не долетали, но она отлично видела, как клиент, безобразно кривляясь, взялся вдруг «прислуживать» какой-то солидной семье: выхватив из рук официанта пустой поднос и оперевшись развязно рукою об столик, он втолковывал что-то изумлённому главе семейства. Тот, не без ужаса, слушал, профессорская бородка его нервно дёргалась, а нос морщился часто-часто, что заметно было даже издалека из-за подпрыгивавших на переносице роговых очков. Затем уже Мак начал действовать конкретно, то бишь принялся убирать со стола и складывать на поднос дымящиеся, полные всяких вкусностей блюда, нагромождая их одно на другое. Официант всё пытался помешать ему, но, будучи связанным профессиональною этикой, прибегал к несколько половинчатым, эвфемистическим мерам, которыя были явно недостатошны. А тут ещё, будь ты неладно, смолкло исполненное в очередной раз задорное шимми, и до Бекки донеслись отрывистые возгласы: «Каналья!.. Издевательство!.. Произвол!..». Люди в зале начали понемногу поворачивать головы, пытаясь разобраться в причине внезапного переполоха. Послышался чей-то деревянный смех, наглый до безобразия. Двое других официантов, настроенных порешительней, подтянулись к собрату на помощь, и между ними и очумелым Маком произошла возня и толкотня...
        ...Минуту спустя Бекки тащила упиравшегося Мака подальше от входа в ресторан, в котором, словно в раме, красовались безмолвные, сдержанно презрительные, горделивые официанты.
        -- ...Банзай! Этот папаша, он завсегдатай в вашем мирке широких доступностей! -- орал Мак, подкрепляя слова ковровой жестикуляцией шимпанзе-вожака в минуту опасности, бессмысленной и несуразной, столь отличной от жестикуляции точечной, присущей обычно человекам. -- Вы -- совр-р-ратители!! Я знаю, о чём вы теперь молчите! Я читаю по рожам! Почему у вас такие надменные р-р-рожи?! Только честно! Что, не станете отвечать? Я так и знал! Скажу вам точно, о чём молчите, поелику читаю по рожам! Молчите о том, что аз есмь бунтарь! Вы таки думаете, особливо же достолюбезные братья, что аз есмь бунтарь-нечестивец?! Ан нет! Вы ноне ошиблись! Не бунтарь вовсе!! Я всего лишь бун... Я -- pе-фор-ма-тор в храме чревоугодия! А там как вам угодно! Как угодно, господа хорошие!!.
      
        Бекки ожидала Мака в коридоре, около дверей общественной уборной. Наконец тот вышел наружу: в зубах сигарета, вода каплет с лица и с волос, а рубашка спереди насквозь промокла -- ни дать ни взять незадачливый участник «Camel Trophy».
        -- Как ты? -- спросила она. -- Тебе лучше?
        -- Меня стошнило на собственное отражение в ледниковых водах унитаза. Стошнило с энтузиазмом. Да не слушай ты меня... Хоть ты не слушай. Мне-то от себя деваться некуда.
        -- Пошли.
        -- Куда?
        -- Куда хочешь. Не стоять же нам тут вечно?
        -- Вечно? Ладно, пойдём. Вечность somehow обойдётся без нас. Не верю в бессмертие. Ты меня испугала. Но лучше бы верил, однако. Если не веришь, а оно таки есть, можно сойти с ума, умерев однажды; если же веришь, но нет его вовсе, сойти с ума никак не получится. Не верить в бессмертие -- то же, что и ставить в одном забеге на двух лошадей: не выиграешь никогда. Ха! Зато Эпикур -- видный шулер!.. Эпикур бесподобен: «Смерть не имеет ко мне отношения: когда я есть, нет ещё смерти, когда смерть приходит, то уже нет меня.» То, что «уже нет тебя», особенно забавляет, ибо приехали. Изумителен Эпикур. Я бы точно сыграл с ним партию-другую в бильярд. Очень успокаивает. Снимает напряжение, и после -- тыква в полном порядке.
        Некоторое время шли молча. Потом она спросила:
        -- Зачем ты это сделал?
        -- Никто не ждал от меня этого.
        -- Что ты сказал?
        -- Ничего. Прости. Я в-виноват.
        -- «Прости». Я просто спрашиваю.
        -- Хочешь знать правду? -- Он попытался пронять её навязчивым, страдальчески-многозначительным взором.
        Безуспешно.
        -- Хочу. Только не разводи глупой таинственности. Что за ребячество?
        -- А если она слишком мелкая, правда эта, ты простишь меня, дорогая, ась?
        -- Ну, ладно.
        -- В чём дело? Опять что-то не так?
        -- Знаешь который час? Половина первого. Я устала. Спокойной ночи.
        Не грубо, но настойчиво, он задержал её за локоть. Девушка обернулась и бросила на него холодный, надменный взгляд, и он тут же отпустил её, покорно вскинув ладони.
        -- Лишь об одном прошу тебя: не поступай жестоко, -- сказал он. -- Ты очаровательна, Бекки. Ты красива. Умна. Образо... Ты -- такая хорошая! -- вскричал он поспешно. -- И тебе н-незачем поступать жестоко -- тем более из-за меня. Я виноват. Прости, пожалуйста.
        Всё это он говорил искренне и проникновенно, хотя и преодолевая в себе какое-то чёртово сопротивление, насколько знакомое, настолько же ненавистное ему.
        -- Ты хочешь, чтоб я осталась? -- спросила она.      
        -- Да.
        -- Но я правда хочу спать, Мак.
        -- Останься хоть на полчаса. Прошу тебя.
        -- И ты объяснишь, наконец, что с тобой стряслось в ресторане?
        -- Ты действительно хочешь узнать?
        -- Говори, Мак, если хочешь сказать. Или не говори ничего. Никто тебя не заставляет.
        -- Ладно-ладно, объясню. То есть, конечно же объясню, будь покойна.
        -- Пойдём, -- сказала она. -- Мне захотелось чего-нибудь крепкого.
        -- Куда? Обратно в ресторанчик? Я пойду вперёд.
        -- Не говори глупостей. Тут полно баров. Пойдём хотя бы в Зелёный бар, этажом выше.
        Поднимаясь по лестнице вверх, они прошли мимо какой-то латиноамериканской парочки. Жестикулируя несколько непривычно для европейцев, парень втолковывал девушке по-испански:
        -- ...Она давилась от смеха, и голос её звучал как скрипка в руках Роберто Дурана; затем вдруг стала совсем серьёзна -- не помогло: вышла хорошая карикатура на президента Чавеса. Я был смущён, но не подал виду...
        Прислонившись к стене лопатками и затылком и неприлично выпятив лобок, смуглая, некрасивая девушка в узких, потёртых джинсах слегка похохатывала жеманным, неестественным хохотком. Чтобы парочка ничего не расслышала, Мак заметил вполголоса:
        -- Каков спортсмен! Это тоже своего рода любезность -- говорить гадости за спиной. Ведь ты прикинь, насколько было б хуже, если б всё это могли слышать и Уго Чавес, и Роберто Дуран.
         -- Ты что, знаешь испанский?
         -- А ты?
         -- Так себе, -- сказала Бекки.
      
        В Зелёном баре было уютно и тихо, и когда клиент, на скорую руку нарезавшись снова, принялся сумбурно и лихорадочно изливать душу, бармену, подобно библейскому Йакову, оставалось лишь быть философом и закрыть уши мыслями, либо, непрерывно и оглушительно для себя одного, жевать сухари.
        -- ...И не нужно их ни в чём убеждать: любезный приказ -- и дело с концом. Вот она, скука.
        -- Почему же «приказ»? Ведь это просьба.
        -- Чепуха. Приказ в перчатках. Какая же это просьба?! Пускай только сразу не выполнят таковую «просьбу», как у клиента сразу истерика. Как дети. Приказывать могут даже малые дети. Не замечала? Больше того: это они-то и придумали приказывать -- малые, сопливые  дети. И вот результат. Во всех нас глубоко засело это дерьмо.
        -- Послушай, а ты... любишь детей?
        -- Какая разница, отдавать или брать, если... Я лишь хотел показать им это! Хотел, понимаешь?.. Ибо как ни проси у этих левшей, или, вернее, как ни запрашивай, получишь всё, что угодно -- из меню: «Фирма гарантирует! Нет проблем!» Зато потом баловство это слишком дорого обходиться, слишком легко и часто оказываешься вне игры. Зато уж эти левши всегда знают, что делать: доступное доступно -- им повезло! Да, чёрт побери, доступное доступно -- доступно всем и каждому... Доступно даже надежде и жадности -- сиамским, по сути, близнецам, в-вполне импотентным. Да и машине тоже доступно, и, что хуже всего, доступно Богу -- этому... этому задумчивому всезнайке. Но Бог не задумчив, нет! Благожелательная, торжественная клевета! Ему просто скучно. Не верю в бога, которому скучно. Я бы заставил его танцевать.
        Дотронувшись слегка до его руки, она сказала серьёзно и вразумляюще:
        -- Мак, Мак!.. Ты в уме или нет? Посмотри на меня. Посмотри же! Эти люди... Никто ведь не рождается прислугой. Они просто зарабатывают себе на хлеб. Извини, но, по-моему, тебе слишком легко и просто живётся. Оттого и речи такие. Прости меня. Не в моих правилах учить жизни людей. Не удержалась просто. Мне и самой противно.
        -- О да, ты права. Я ненавижу лакея в зеркале. Только его.
        -- Ты не лакей. Послушай...
        -- Ещё какой! Но себе, себе не прислужишь, верно?
        Расстроенный с виду до последнего предела, Мак покачал опущенною головой, тоскливо блуждая глазами в нижних пределах эвклидовa пространства. Бекки смотрела на него, внимательно наблюдая. Она, видно, хотела сказать что-нибудь в утешенье ему, но... вдруг, со спокойною решимостью, отказалась от этого намерения.
         Он тут же почуял угрозу -- мгновенно, совсем по-звериному -- и, резко подняв голову, бросил на неё столь пристальный, стремительный взгляд, что девушка едва не потерялась. Но она умела владеть собой.
        -- Может, проводить тебя?
        -- Куда это? -- прозвучало в ответ неприязненно-милитаристически.
        -- До твоего номера, -- сказала она без улыбки.
        -- Валяй, -- сказал Мак.
        Бекки поднялась из-за стола. Она определённо знала, чего хотела, и её не трогали его грубость и дурь.
        -- Пойдём? Не мешало б тебе отдохнуть.
        Мак смотрел на неё: весь -- подозрение.
        -- Может, дашь мне сперва расплатиться? -- спросил он.
        -- Да, конечно.
        -- И ещё я, пожалуй, возьму бутылочку виски с собой. Я, видишь ли, не буду спать сегодня. Всю ночь напролёт. Вот только запасусь-ка выпивкою. Запасусь на полный уик-энд и поразмышляю с-сурово, один оставшись. Впрочем, нет: нужно сперва позвонить Рони. Он, верно, волнуется. Он же не видел, как мы уходили. И хорошо, что не видел. -- Он достал мобильник и, пытаясь набрать номер, ошибся несколько раз подряд, киксуя, словно дитя, нажимая по две-три кнопки сразу; при этом он, якобы снисходительно, посмеивался над собою, то бишь ухмылялся глупо и то и дело искоса поглядывал на Бекки. -- Впрочем, к чёрту Рони, -- решил он вдруг злобно. -- Ну что? Чего ждёшь?
        Бекки спокойно молчала. Он бросил деньги на стол; затеяв «великое противостояние» с девушкой, он уже не мог удержаться по пьяни: его несло вверх тормашками.
        -- Чего ты ждёшь? Хочешь, чтоб я прокукарекал: «В добрый путь, дорогая»? Напрасно.
        Неопределённо поведя обнажёнными плечами, девушка ответила лишь ни к чему не обязывающей, бесстрастной полуулыбкой. Пересиливая тревогу и досаду, Мак позволил ей взять себя под руку. Проходя мимо стойки, он стал, желая сказать бармену о деньгах, оставленных на столе, но тот вежливым кивком дал понять, что всё видел.
        -- Дайте одну бутылку «Джек Дэниэлс». Вот эту, большую. -- Мак взглянул на Бекки, но ничего не понял по выражению её лица. -- Нет, дайте две... Или, может, три?.. Нет: четыре бутылки!
        Держа за горлышко по две бутыки виски в каждой руке, он механически ехал с крейсерскою скоростью, поочерёдно перетаскивая то и дело заклинивавшие ноги и глядя вперёд лишь неподвижными зрачками глаз, ибо воспалённое внимание его, против воли, неуклюже и неотвратимо, словно подбитый в гусеницу трактор, всё заворачивало вправо и вправо, и снова вправо, и вправо опять, в сторону Бекки, которая, держа его под руку, следовала рядом: чуть сдержанно раскованная, благоухающая духами, чертовски красивая в изящно обтягивающем чёрном вечернем платье. И если б не роботоподобность кавалера, неприятно и как-то сразу бросавшаяся в глаза, они могли быть потрясающей парой. Он чувствовал себя оченно несчастным.
        Когда добрались до его номера, коридор был пуст, безлюден, и Бекки сказала:
        -- Положи это.
        -- Куда?..
        Она отобрала у него бутылки одну за другой и поставила их на пол. Потом, неожиданно, обняла его. Он позорно отшатнулся, сделав шажок назад (увы, очевидный), но она удержала его в объятьях. Будучи вполне опустошён и слишком пьян, чтобы почувствовать половое влечение, а главное, будучи с девушкой в физической близости слишком реально для отпетого фантазёра, он тоже обвил её в ответ немощными руками, словно плетьми, понимая, что так надо. Так они простояли с минуту -- не замерев, однако, но статуарно застыв, ибо он едва дышал и не смел шелохнуться. Затем она уверенно, быстро, но не грубо, отстранилась от него и длинно и пристально и немножко странно посмотрела ему в красивые, сумрачно-серые глаза. Подобно рассерженному ребёнку, он хмуро отвёл взгляд в сторону.
        -- Похвальный авантюризм, не правда ли? -- Его продолжало нести вверх тормашками. -- Не моя вина. Ты ещё дёшево отделалась. Проклятые заговорщики! -- Он поглядел на свои руки. -- Уж лучше б вы дрались между собой. Хотя бы из-за неё. А впрочем, это было б совсем  как плевки в зеркало: никто не остаётся внакладе.
        Ему показалось вначале, что после этой тирады она страшно разозлится и плюнет ему в лицо, но затем непонятно стало, о чём она, собственно, думает. И в самом деле: она думала, взвешивала в уме и решала что-то. Его вновь окатила волна тревожной подозрительности, и он готов был уже перейти к неприличному, дотошному выяснению отношений, однако не вышло: она нежно, но как-то вполне бесчувственно, поцеловала его в лоб, повернулась и неспешно пошла прочь.
        Он смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду.
        Оставшись один, он принялся было разбираться в актуальных переживаньях своих, запутанных и, увы, весьма неглубоких, но всё, что доходило до устало воспалённого, одурманенного алкоголем сознанья его, отличалось лишь мелочностию и уродством.
        И вдруг, неожиданно, он рассмеялся. Рассмеялся коротким, надменным, цитатным смешком.