Лев Шилов

Как часто мы не понимаем значение знакомых  нам людей, иногда даже самых близких.  Меня ошеломила фраза, произнесённая отцом Владимира Высоцкого во время похорон сына. Поражённый таким  многолюдным прощанием, он с удивлением произнёс: «Даже сам Кобзон так говорит о Володе!»

Поняла ли я, впервые услышав Льва Алексеевича Шилова, что это за человек? Это было  давно. Мало что я понимала и знала.  В начале 60 годов прошлого века работала я в районной библиотеке. В то время денег на книги для библиотек не жалели. Раз в две недели приезжали  мы, работники  библиотек,  в городской коллектор, где заказывали книги. В качестве развлечения или для  повышения грамотности для нас приглашали  либо поэта, либо журналиста. Однажды выступал  бывший военный политработник, служивший во время войны в СМЕРШЕ. Я тогда даже не понимала значения этого слова. И вот среди разных выступавших людей, впервые я услышала Льва Алексеевича Шилова.

Он рассказывал о Михаиле Булгакове. И это было тоже впервые - услышать о жизни и творчестве Михаила Афанасьевича. Впоследствии о писателе я много и подробно узнавала, в основном от Мариэтты Омаровны Чудаковой. Не раз она выступала на вечерах, рассказывая о Булгакове. Потом она издала замечательную книгу о писателе. Но это много позже.

А тогда впервые Лев Алексеевич открывал своим слушателям трагическую жизнь выдающегося писателя.   Не  предполагала я тогда, что знакомство с Шиловым продлится на много лет.

И вот через некоторое время случилось мне побывать в филиале Государственного литературного музея, где в маленькой комнате занимался важнейшим делом своей жизни Лев Алексеевич - советский и российский литературовед, архивист, один из крупнейших собирателей и исследователей записей голосов писателей, искусствовед, писатель. Там находилась фонотека. Там он занимался исследованиями и хранил записи голосов писателей и поэтов.

Родился он  в мае 1932 года. В  1954 году окончил филологический факультет МГУ. Работал в Библиотеке-музее В.В. Маяковского затем — в фонотеке Союза писателей, в Государственном Литературном музее. В 1977году он подготовил и издал замечательную книгу «Голоса, зазвучавшие вновь». В его фонотеке хранились голоса писателей и поэтов его современников и  давно ушедших из жизни выдающихся  литераторов.

Впервые, я обратилась к нему с просьбой принять участие в вечере, посвященном А.Т. Твардовскому. В ту пору я работала заведующей библиотекой, мечтала присвоить библиотеке имя выдающегося поэта. Вечер состоялся при участии Андрея Туркова и  Льва Шилова, демонстрирующего голос Твардовского. А с именем ничего у меня не получилось. Это  были тяжелые времена для главного редактора любимого и самого читаемого журнала того времени «Новый мир».

Завязавшееся знакомство продолжалось долгие годы. Начиная с 1975 года, перешла я на работу в Центральный Дом Работников Искусств. При проведении вечеров , я часто обращалась к Льву Алексеевичу с просьбами ,хотелось дать возможность зрителям дать прослушать голоса поэтов. Среди этих голосов был голос Ахматовой, читавшей "Реквием",  уникальные записи Льва Толстого и Михаила Зощенко. У Льва Алексеевича хранилась  пленка с голосом Николая Гумилева (для конспирации подписал ее "Николай Степанович"). Рисковал, но хранил. Он первым догадался записать, как читает стихи молодой Бродский.

Однажды мы проводили, тоже рискуя, вечер, посвященный Михаилу Булгакову. Проводили его в небольшом каминном зале. Картины самодеятельных художников на темы Булгакова украшали стены каминной. На этом вечере было прочитано письмо Булгакова правительству России. Копию письма мне дал Шилов.

« ПИСЬМО МИХАИЛА БУЛГАКОВА ПРАВИТЕЛЬСТВУ РОССИИ.

После того, как все мои произведения были запрещены, среди многих граждан, которым я известен как писатель, стали раздаваться голоса, подающие мне один и тот же совет.
Сочинить «социалистическую» пьесу (в кавычках я привожу цитаты), а кроме того, обратиться к Правительству России с покаянным письмом, содержащим в себе отказ от прежних моих взглядов, высказанных мною в литературных произведениях, и уверения в том, что отныне я буду работать, как преданный идее советский писатель-попутчик.
Цель: спастись от гонений, нищеты и неизбежной гибели в финале.
Этого совета я не послушался. Навряд ли мне, удалось бы предстать перед Правительством России в выгодном свете, написав лживое письмо, представляющее собой неопрятный и к тому же наивный политический курбет. Попыток же сочинить социалистическую пьесу я даже не производил, зная заведомо, что такая пьеса у меня не выйдет.


Произведя анализ моих альбомов вырезок, я обнаружил в прессе России за десять лет моей литературной работы 301 отзыв обо мне. Из них: похвальных — было 3, а враждебно-ругательных — 298. Последние 298 представляют собой зеркальное отражение моей писательской жизни.
Героя моей пьесы «Дни Турбиных» Алексея Турбина печатно в стихах называли «сукиным сыном», а автора пьесы рекомендовали как «о д е р ж и м о г о  с о б а ч ь е й с т а р о с т ь ю». Обо мне писали как о «литературном уборщике», подбирающем объедки после того, как «н а б л е в а л а дюжина гостей».
Писали так: «...М и ш к а Булгаков, кум мой, т о ж е,  и з в и н и т е  з а  в ы р а ж е н и е,  п и с а т е л ь, в  з а л е ж а л о м  м у с о р е шарит... Что это, спрашиваю, братишечка, м у р л о у тебя... Я человек деликатный, возьми да х р я с т н и  е г о  т а з о м  п о  з а т ы л к у ...Обывателю мы без Турбиных вроде как б ю с т г а л ь т е р  с о б а к е без нужды... Нашелся, с у к и н  с ы н. Н а ш е л с я  Т у р б и н , ч т о б  е м у  н и  с б о р о в,  н и  у с п е х а...» (Жизнь искусства, № 44, 1927г.)
Писали «о Булгакове, который чем был, тем и остался н о в о б у р ж а з н ы м  о т р о д ь е м, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его социалистические идеалы». (Комс. правда, 14. 10. 1926 г.) Сообщали, что мне нравится «а т м о с ф е р а  с о б а ч ь е й  с в а д ь б ы вокруг какой-нибудь рыжей жены приятеля» (А. Луначарский, Известия, 8. 10. 1926 г.) и что «от моей пьесы «Дни Турбиных» идет вонь» (стенограмма совещания при Агитпропе в мае 1927 г.) и так далее, и так далее...
Спешу сообщить, что цитирую я отнюдь не с тем, чтобы жаловаться на критику или вступать в какую бы то ни было полемику. Моя цель гораздо серьезнее.
Я доказываю с документами в руках, что вся пресса России, а с нею вместе и все учреждения, которым поручен контроль репертуара, в течение всех лет моей литературной работы единодушно и с необыкновенной яростью доказывали, что произведения Михаила Булгакова в России не могут существовать.


Отправной точкой этого письма для меня послужит мой памфлет «Багровый остров».
Вся критика России, без исключений, встретила эту пьесу заявлением, что она «бездарна, беззуба, убога» и что она «представляет пасквиль на революцию».
Единодушие было полное, но нарушено оно было внезапно и совершенно удивительно.
В № 22 «Репет. Бюл.» (1928 г.) появилась рецензия П. Новицкого, в которой было сообщено, что «Багровый остров» «интересная и остроумная пародия», в которой «встает зловещая тень Великого инквизитора, подавляющего художественное творчество, культивирующего рабские п о д х а л и м с к и - н е л е п ы е  д р а м а т у р г и ч е с к и е  штампы, стирающего личность актера и писателя», что в «Багровом острове» идет речь о «зловещей мрачной силе, воспитывающей илотов, подхалимов и панегиристов...» Сказано было, что «если такая мрачная сила существует, негодование и злое остроумие прославленного буржуазией драматурга оправдано».
«Что же, такое, в конце концов, «Багровый остров» — «убогая бездарная пьеса» или это «остроумный памфлет»?
Истина заключается в рецензии Новицкого. Я не берусь судить, насколько моя пьеса остроумна, но я сознаюсь в том, что в пьесе действительно встает зловещая тень и это тень Главного Репертуарного Комитета. Это он воспитывает илотов, панегиристов и запуганных «услужающих». Это он убивает творческую мысль. Он губит русскую драматургию и погубит ее.
Но когда германская печать пишет, что, «Багровый остров» — это «первый в России призыв к свободе печати» — она пишет правду. Я в этом сознаюсь. Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, — мой писательский долг, так же, как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-либо из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода.


Один лишь раз, в начале моей известности, было замечено с оттенком как бы высокомерного удивления: «М. Булгаков х о ч е т стать сатириком нашей эпохи».
Увы, глагол «хотеть» напрасно взят в настоящем времени. Его надлежит перевести в плюсквам перфектум:
М. Булгаков с т а л  с а т и р и к о м как раз в то время, когда никакая настоящая (проникающая в запретные зоны) сатира в России абсолютно немыслима.
Не мне выпала честь выразить эту криминальную мысль в печати. Она выражена с совершенной ясностью в статье В. Блюма (№ 6 Лит. газ.) и смысл этой статьи блестяще и точно укладывается в одну формулу:
всякий сатирик в России посягает на социалистический строй.
Мыслим ли я в России?


Ныне я уничтожен.
Уничтожение это было встречено советской общественностью с полной радостью и названо «достижением».
18 марта 1930 года я получил из Главреперткома бумагу, лаконически сообщающую, что не прошлая, а новая моя пьеса «Кабала святош» («Мольер») к представлению не разрешена.
Скажу коротко: под двумя строчками казенной бумаги погребены — работа в книгохранилищах, моя фантазия, пьеса, получившая от квалифицированных театральных специалистов бесчисленные отзывы — блестящая пьеса..
Погибли не только мои прошлые произведения, но и настоящие, и все будущие. И лично я, своими руками, бросил в печку черновик романа о дьяволе, черновик комедии и начало второго романа «Театр».
Все мои вещи безнадежны.


Я ПРОШУ ПРАВИТЕЛЬСТВО РОССИИ ПРИКАЗАТЬ МНЕ В СРОЧНОМ ПОРЯДКЕ ПОКИНУТЬ ПРЕДЕЛЫ РОССИИ В СОПРОВОЖДЕНИИ МОЕЙ ЖЕНЫ ЛЮБОВИ ЕВГЕНЬЕВНЫ БУЛГАКОВОЙ.


Я обращаюсь к гуманности советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя, в отечестве, великодушно отпустить на свободу.
Если же и то, что я написал, неубедительно, и меня обрекут на пожизненное молчание в России, я прошу Русское Правительство дать мне работу по специальности и командировать меня в театр на работу в качестве штатного режиссера.
Я именно и точно и подчеркнуто прошу о категорическом приказе о командировании, потому что все мои попытки найти работу в той единственной области, где я могу быть полезен России, как исключительно квалифицированный специалист, потерпели полное фиаско. Мое имя сделано настолько одиозным, что предложения работы с моей стороны встретили и с п у г, несмотря на то, что в столице громадному количеству актеров и режиссеров, а с ними и директорам театров, отлично известно мое виртуозное знание сцены.

Я предлагаю России совершенно честного, без всякой тени вредительства, специалиста режиссера и автора, который берется добросовестно ставить любую пьесу, начиная с шекспировских пьес и вплоть до пьес сегодняшнего дня.
Если меня не назначат режиссером, я прошусь на штатную должность статиста. Если и статистом нельзя — я прошусь на должность рабочего сцены.
Если же и это невозможно, я прошу Русское Правительство поступить со мной как оно найдет нужным, но как-нибудь поступить, потому что у меня, драматурга, написавшего 5 пьес, известного в России и за границей, налицо, в данный момент, — нищета, улица и гибель».
28 марта 1930 года.

В то время этого письма никто из зрителей не знал.
Часто приходил в ЦДРИ Лев Шилов. Иногда он хотел услышать и записать голоса выступавших писателей. Уже на первый вечер, который я  организовала, он пришел, чтоб записать голоса молодых московских прозаиков: Аксёнова, Горина, Искандера и Битова. Взаимная связь обогащала вечера и его  работу.
 
Популярность его  очень редких выступлений была удивительна. Я уже не помню тему его выступления в Доме Архитекторов, но помню переполненный зал, где с трудом я нашла местечко. Кажется мне,  что выступление  Шилова  было посвящено Михаилу Булгакову. Однако, времени прошло много, за точность не ручаюсь. Среди  публики видела Натана Эйдельмана.

Работы Шилова - бесценны. Он чудом восстановил на стертых хранителях голос Блока — огромных трудов ему стоило найти нужный звук среди множества вариантов. С помощью Корнея Чуковского, определили, какой из вариантов "похож на Блока". Он был настоящим открывателем.
      
 Особое внимание уделял звуковому наследию Булата Окуджавы, был основателем Клуба друзей поэта. Он исследовал и пропагандировал творчество поэта. В частности, Шилов составил и издал сборник  пластинок. В 1990-х Шилов основал Клуб друзей Булата Окуджавы. После смерти Окуджавы Шилов стал одним из инициаторов создания Дома-музея поэта в Переделкине.

Всю жизнь проработавший с пленками, "звукоархивист - шестидесятник", как он сам себя именовал, он успел и переиздать все звуковое собрание сочинений Корнея Чуковского в формате mp3.
 
С 1996 года  он стал работать директором Дома-музея Корнея Чуковского в Переделкине. Там я его видела в последний раз перед отъездом из страны. Внучка училась в первом классе. Для детей устроили экскурсию в Дом-музей Чуковского. Пока дети ходили, мы беседовали и простились, как оказалось, навсегда. Это было в 2000 году.
 
В 2004 году я услышала об этой утрате. От рака мозга на 73-м году жизни 8-го сентября умер Лев Алексеевич Шилов.
Светлая память светлому человеку!


БИБЛИОГРАФИЯ :

«Здесь жил Маяковский» (1959; переиздание 1963),
«Голоса, зазвучавшие вновь» (1977; переиздание 2004),
«Я слышал по радио голос Толстого…» (1989),
«Анна Ахматова» (1989), «Пастернаковское Переделкино» (2003)