Эпиграммы ташкентских поэтов

Николай КРАСИЛЬНИКОВ
               
ЭПИГРАММЫ ТАШКЕНТСКИХ ПОЭТОВ

Об этом жанре в «Словаре русского языка» С. И. Ожегова сказано: «Эпиграмма. Короткое сатирическое стихотворение. Дружеская эпиграмма на поэта».
Корни у этого жанра глубокие. Тянутся они от древнегреческих Парнасцев до наших времён. Эпиграммы писали почти все великие поэты. И не только великие. Посвящали их друзьям и недругам. Вторым — больше. Это подтверждают и многие разящие стрелы эпиграмм Пушкина. Цитировать их нет смысла. Они на слуху у любителей изящной словесности.
Большинство, написанных эпиграмм, как правило, анонимно. Авторство раскрывается только спустя годы. Такова уж специфика этого осиного жанра.
Обычно адресат узнаёт, написанное о себе, последним. Как муж-рогоносец о неверности своей жены. Все знают, едко шепчутся за спиной, а до него доходит только в конце любовной развязки.
Нечто подобное происходит и с эпиграммами. Она обратная сторона нашей жизни, которую всякий человек старается спрятать подальше.
Наибольший расцвет эпиграмм, как показывает жизнь, приходится на относительно спокойные годы в стране и в обществе: «Музы молчат, когда гремят пушки»…
В 70-е годы минувшего столетия самые удачные эпиграммы московских поэтов широко гуляли по всему необъятному Союзу. Большинство авторов ныне «расшифрованы», а  их когда-то чуть ли не крамольные строчки опубликованы. Вот как эти, приписываемые сатирику Владимиру Полякову:
Михаил Александрович Шолохов
Для простого читателя труден.
И поэтому пишет для олухов
Михаил Александрович Дудин.
Эту эпиграмму, как мне известно, привёз в Ташкент преподаватель РПИРЯиЛ Владислав Поплавский, впоследствии журналист и прозаик. Он прочитал её, без какой-либо задней мысли, старшему коллеге по кафедре М. И. Сойферу. Сойфер, милейший человек, занимался творчеством Шолохова, написал несколько содержательных исследований о советском классике, бывал у него в гостях в «Вёшках».
Однако, в общем-то, безобидную эпиграмму по поводу своего кумира М. И. Сойфер посчитал оскорбительной, и с тех пор не подавал руки Поплавскому.
А вот о втором фигуранте М. Дудине — этого нельзя было сказать, хотя строки о нём более ядовитые. Люди, хорошо знавшие Дудина, говорили мне, что Михаил Александрович никогда не обижался на подобные пустяки. Просто пропускал мимо ушей. Ибо сам являлся автором многочисленных разительных эпиграмм. Даже автоэпиграмм:
Умишком — скуден,
Х…… — блуден,
Мишка Дудин.
Одно время по Москве ходила эпиграмма Владлена Бахнова, адресованная аварскому классику:
Гамзатов, к сожалению,
Не бард народа древнего,
А плод воображения
Козловского и Гребнева.
Не хочу глубоко вдаваться в работу переводчиков, в подстрочные оригиналы переводимых ими стихов, одно бесспорно: Гамзатов был и остаётся для многочисленных почитателей его таланта большим и любимым поэтом — это он доказал своим творчеством, а эпиграмма… Что эпиграмма? На Востоке говорят: в бесплодное дерево камнями не кидают.
На этом мне хотелось бы остановиться и вернуться памятью к моим старшим товарищам по перу — ташкентским поэтам и писателям 60-70-х годов. Они тоже были не чужды отпустить одну-другую, а то и целый колчан стрел в свою вожделённую «жертву».
В середине 50-х годов у поэта и прозаика Б. Пармузина вышел сборник стихов «Девушка из древней Бухары». Поэт-фронтовик М. Быкадоров, вместо рецензии отозвался о нём двумя нелицеприятными строчками:
Рыдает трепетная Муза,
Когда слагает б…. Пармуза.
«Доброхоты», не медля, донесли стихи до адресата. Пармузин по натуре был вспыльчивым человеком, но столь же и отходчивым. Он, к его чести, не отреагировал на выпад Быкадорова и не мстил. Стал более филигранно работать над словом. Вот и получается: кому эпиграмма во вред, а кому — на пользу. Тут, видимо, зависит всё от характера и личности того, кому она посвящена. Главное, разумно и вовремя переступить через свои амбиции.
В случае с поэтом Вячеславом Костырей произошло наоборот. Костыря был выпускником литературного института им. Горького послевоенного времени. Выпустил несколько поэтических сборников — «Жажда», «Ключи от синевы», «Шаги весны»… Стал членом СП СССР. Занимался журналистикой, сотрудничал в ташкентских газетах. В 60-е годы его назначили главным редактором журнала «Звезда Востока», в котором после памятного землетрясения в 1967 году  в  №3 опубликовал произведения московских поэтов под девизом «Писатели России — Ташкенту». В номере были представлены стихи Е. Евтушенко, А. Вознесенского, Р. Казаковой, Р. Рождественского, Б. Ахмадулиной, О. Мандельштама, Б. Окуджавы… Ранее не опубликованная проза И. Бабеля, М. Булгакова, А. Платонова, Л. Кассиля и др. Весь гонорар этого номера журнала был перечислен в фонд восстановления Ташкента.
Начальство, бдящее за цензурой, спохватилось задним числом, и посчитало выпущенный номер журнала «крамольным». В. Костырю с треском уволили. Эту обиду на власть он пронёс до конца своей жизни, кляня продажность и трусость коммунистов. Наверное, здесь он был прав. Однако в этой публикации есть одна крохотная, на первый взгляд, незначительная деталь, скрывающая две корыстные цели главного редактора, о коих почему-то нигде и никогда не писалось и не говорилось. Во-первых и, прежде всего, В. Костыря рассчитывал, как сейчас бы сказали, за благотворительную акцию (фонд помощи Ташкенту), он получит, если не орден, то благодарность от руководства республики, а во-вторых, за публикацию именитых московских писателей тамошние друзья обещали ему, если не выпустить книгу, то организовать публикацию нескольких стихотворных подборок в своих толстых журналах.
Первая надежда, как вскоре выяснилось, с треском провалилась, да и вторая — тоже не оправдала себя… Пара стишков, кажется, всё же вышла в журнале «Огонёк». В этом журнале и стал работать впоследствии В. Костыря специальным корреспондентом по Узбекистану. Значимые журналистские материалы он всегда подписывал в соавторстве с Д. Полининым (Гринбергом), фронтовиком, журналистом, поэтом. В 60-е годы его песня «Ташкентское небо» часто передавалась по местному радио и была как бы негласным гимном родному городу.
Однако вернёмся к эпиграммам. В. Костыря почему-то, мягко говоря, недолюбливал поэта Виталия Качаева. Под разными благовидными предлогами отклонял подборки его стихов. Но В. Качаев, будучи нрава оптимистического, не слишком унывал. И вскоре у него вышел очередной поэтический сборник «Как нарисовать птицу». В тот же день Качаев на радостях, в пику своему недоброжелателю, написал:
Мой  конь — Пегас, стихи мостыря,
Тебе я вздёрнул удила.
И вряд ли вышибет Костыря
Меня из этого седла.
Эпиграмма немного запоздала и не долетела до цели. Вскоре В. Костырю сместили. А новый главный редактор «Звезды Востока» профессор Г. П. Владимиров пригласил В. Качаева на работу в журнал в качестве заведующего отделом поэзии.
Мастером многих и далеко не безобидных эпиграмм считался и поэт-фронтовик Михаил Ушаков. Короткого росточка, с большой лысеющей головой и в очках. Ходил он всё время с палочкой — последствия ранения. М. Ушаков был большим знатоком прекрасных ташкентских вин — «Баян-ширея», «Хасилота», «Бухори» и, конечно, знаменитого портвейна, независимо от его нумерации.
Вообще-то по своей натуре Михаил Ушаков слыл добрым и отзывчивым человеком. Он бескорыстно помогал молодым поэтам, редактировал, часто переписывал слабые вирши своих коллег. Сам писал добротные стихи. Выпустил сборники:  «Твои черты», «Помню», «Благодарю судьбу», переводил узбекских, татарских и корейских поэтов. И, конечно, сталкивался с определёнными трудностями чужого языка, семантики, витиеватых образов, национальных тонкостей… Так произошло со стихами корейского поэта и честнейшего человека Угая Дегука. Переведя добросовестно его сборник стихов и, прежде чем поставить точку под рукописью, М. Ушаков в сердцах на полях оставил лаконичный фард:
Переводить Дегука
Сплошная мука.
Но переводы самому автору оригиналов весьма понравились. Угай Дегук, как всегда, по-восточному загадочно откоментировал свои чувства: «Корейцы говорят: «Вяленая рыба и женщина становятся лучше после того, как их поколотят».
Прочитав первый сборник стихов поэта Бориса Пака «Ты по звёздам идёшь», Ушаков, естественно, и тут не смог промолчать:
У попа была собака,
Он её любил.
Прочитала она Пака,
Он её убил.
После этой эпиграммы Пак за версту обходил Ушакова. Но обида вскоре прошла. «Обидчик» сам погасил её: «Ну, что ты, Борис, дуешься? Я же пошутил… Я же не со зла… В целом книжка твоя светлая», — и даже что-то прочитал из неё на память.
Бутылка солнечного портвейна привела отношения вчерашних чуть ли не врагов в прежнее дружественное русло. Но эпиграмма-то осталась… Как осадок.
Фронтовое братство, творческое взаимопонимание и обоюдное поклонение Бахусу, связывало М. Ушакова и с прекрасным писателем-сатириком Львом Григорьевичем Беловым (Певзнером). Он был автором многих книг, любимых детьми и взрослыми: «Тёщин язык», «Скромный гений», «Ужасная обманщица», «Ыых покидает пещеру», «Муки Тамталова», «Этот несносный Ноготков», «Бетон и сердце» и других. Наверное, многие ташкентские  читатели 60-70-х годов помнят их. Да и самого писателя: высокого, седого, прямая противоположность Ушакову. Когда они направлялись  вдвоём — в издательство или в винарню — знакомые называли их именами знаменитых героев времён немого кино — Пат и Паташон.
Да, многое объединяло Ушакова и Белова… И всё-таки какая-то странная была их дружба. Из-за какого-нибудь незначительного пустяка или спора они постоянно ссорились, как известные гоголевские герои. Месяцами не разговаривали, а потом, как ни в чём не бывало, снова сходились, были «не разлей вино».
Очередная ссора также произошла из-за пустяка. По линии пропаганды Союза писателей Л. Белов и М. Ушаков должны были выступить в одном из институтов города перед студентами с  читкой своих произведений. Разумеется, не бескорыстно. За такие выступления писатели получали, пусть небольшой, но гарантированный гонорар.
Так вот, М. Ушаков, как нередко бывало с ним, по ошибке пришёл выступить  совсем в другое учебное заведение, где его никто не ждал. А Льву Белову пришлось «отдуваться» за двоих. Обидно стало. Когда он узнал, по какой причине коллега его не появился в назначенный час и место, тут же выдал на-гора экспромт-эпиграмму:
Видал я много ишаков,
Но не таких, как Ушаков.
Оскорблённый поэт, конечно, не остался в долгу. И вскоре среди пишущей братии пошло гулять такое четверостишие:
У Певзнера есть липа —
Фамилия Белова,
Но оба этих типа
Один подлей другого.
Здесь следует пояснить, что мама Л. Белова была простой русской женщиной, а папа, как сейчас бы сказали, повторяя Жириновского, «юристом». Но Лев Григорьевич, чему я был  свидетелем, всегда по сыновнему трепетно любил обоих родителей. Однако и в эпиграмме М. Ушакова не было никакой антисемитской нотки. Просто он поступился журналистской этикой и открыл тайну, которая заключалась в том, что смелые газетные фельетоны (не всегда безопасные в любые времена) писатель подписывал под фамилией отца, а книги под фамилией матери. Но, тем не менее, коварная эпиграмма близкого друга больно ранила Льва Белова. Я видел, как он переживал это предательство. «Друзей познаёшь годами, а теряешь  в один день», — говорил Белов. Спустя годы, мы хоронили нашего Мишу Ушакова на Домбрабадском кладбище. Возле его гроба никто так не рыдал больно и искренно, как Лев Белов.
Писали эпиграммы и другие поэты. Часто не очень удачные, но иногда и сверх популярные. Например, как эта:
Брожу по Ташкенту, как денди,
Любовниц имею до ста.
И ч… мой подобный легенде
Из уст переходит в уста. —
Я слышал это четверостишие и в Москве, и в тогдашнем Ленинграде, и в Киеве, и в Вильнюсе, и в других малых и больших городах России. Звучало оно из уст преувеличенно-хвастливых тамошних Казанов. И каждый утверждал, что сиё сочинил именно он. Правда, первая строчка автоматически подгонялась под тот город, в котором её цитировали. Но я-то отлично знал, что действительным автором этой эпиграммы является ташкентский поэт Роберт Мнацаканов. Впервые он прочитал её осенью 1966 года на ташкентском Пятаке. За столиком сидели поэты Саша Файнберг, Костя Аксёнов и автор этих воспоминаний.
— Преувеличиваешь, Роба, — усмехнулся Файнберг. — Тоже мне «Маленький гигант большого секса».
Замечу: эта фраза прозвучала задолго до Хазанова, до популярного фильма с одноимённым названием. Это могут подтвердить и другие приятели Файнберга тех лет. Право, крылатые фразы имеют счастливую особенность «всплывать» через десятилетия в других обстоятельствах и в другом месте. И, конечно, не тянут за собой «хвост плагиата».
Поэт Вадим Новопрудский для близких друзей считался блестящим жонглёром слова, щедрым на каламбуры и разные экспромты. Делал он это не навязчиво, как бы, между прочим… Легко, воздушно.
В недавнем прошлом, как и везде по стране, в республиках существовала организация Госкомиздат, долженствующая координировать работу издательств. И служил в ней чиновник среднего звена — назовём его К. Всё бы — ничего, но беда была в том, что К.  писал стихи газетные, заурядные, приуроченные к различным датам… Этакий свой Ляпис Трубецкой. Надо написать стихи о художественной самодеятельности? Пожалуйста: «…И гармонист, присев в углу, усердно мнёт свою трёхрядку». К 8-марта? И тут, пожалуйста: «…Женщина, причмокивая ртом, храпит на весь крупнопанельный дом». О таких стихотворцах, существовавших во все времена, сатирик Виктор Дробин когда-то оставил эпиграмму:
Писал стихи к различным датам,
Ну, а без дат писать, куда там!..
Данные строки вполне могли бы относиться и к творчеству К. И Бог бы с ним! Но К., собирая газетную трескотню в книги, потом, злоупотребляя служебным положением, забивал ими многие тематические планы книжных издательств. Конечно, это не могло не пройти мимо скальпельного пера В. Новопрудского. Как-то, придя на службу, а работали мы с ним в одном издательстве, я увидел на столе листок со стихами, как говорят, с ещё не высохшими чернилами:
Трясёт от страсти двухэтажный дом,
Печально воет на луну собака.
В одной из спален в бедном доме том
Влюблённых пара зачинает…..
И этот исторический зачин,
Вошедший в  поэтические саги,
Является главнейшей из причин
Нехватки коленкора и бумаги.
Той отдалённой ночи бледный плод,
Дошёл до нас весомо, грубо, зримо…
Он пишет, словно тот водопровод,
Сработанный госкомиздатом Рима.
По настрою стиха и почерку, я сразу узнал, кому оно принадлежит… А уж посвящение можно было и не расшифровывать. 8-е марта проглядывало явно.
Другой раз В. Новопрудский прочитал мне эпиграмму, посвящённую приме балета — узбекской Майе Плисецкой, — знаменитой Бернаре Кариевой:
Что у Бернары хорошоу,
То плохо у Бернарда Шоу.
— Чей каламбур? — полюбопытствовал я.
— Не знаю, — уклончиво ответил Новопрудский. — Где-то слышал…
Но я-то, спустя годы, кажется, догадываюсь, кому он принадлежит.
Здесь можно было бы вспомнить эпиграммы и других ташкентских поэтов (периода моих дружб и встреч с ними), но тогда нужно было бы писать целую книгу. А если добавить то, что знают другие — то, получилась бы, наверняка, не одна книга… Поэтому по совету мудрых ставлю вовремя точку.