Мое небо

Когда я был маленький, мне всегда хотелось летать. Без всяких этих приспособлений, просто, даже не махать крыльями. Подпрыгивать и отталкиваясь от упругого воздуха взлетать выше и выше. Наблюдать за людьми, которые находятся снизу. И ведь совсем не важно что там под тобой: город-миллионник или деревня, Америка или Австралия, юг или север. Просто смотреть и не думать о расе людей, их предпочтениях, взглядах. Потом, налетавшись, возвращаться домой. Мама набирала бы мне ванну, приносила бы туда какао. Было бы хорошо засыпать на чистом белье, хрустящим от крахмала. Поджимать к телу ноги, так как внизу они всегда почему-то согреваются медленней, и засыпать, зная, что завтра будет новый день, будет новое желание и новые мечты.
Но желание летать не покидало меня, даже когда я отправился в школу и садик. Просто мотивы этого желания становились все более острее, мотивирорваннее, «вкуснее». С каждым днем я хотел летать все сильнее и сильнее. В садике, мне хотелось летать, потому что , это как космонавт и все ребята будут завидовать. В школе, меня увлекла история авиации, меня очаровывали рассказы о братьях Монгольфье, Отто Лилиентале и многих других. Только в этих мечтах о полетах уже не было ванной и мамы с какао. Были отважные вылазки на запредельных скоростях и на запредельные высоты. Самые смелые военные миссии на военных истребителях, похвала, красивые женщины.
Когда мне было 12 лет я записался в кружок авиамоделирования. Мы мастерили подобия самолетов с двигателями внутреннего сгорания. Я представлял себя пилотом на борту собственного самолета, управляя этой машиной с земли я чувствовал себя в воздухе. Я получал настоящее ощущение полета.
После школы я , конечно, поступил в летное училище. На первом курсе было скучно, не интересно. Много непонятного. И я начал сомневаться, действительно ли это то, чем я буду заниматься всю свою жизнь? Я смотрел на одногрупников и не мог поверить, что эти люди чем-то на меня похожи, ведь у нас общая профессия, к тому же между собой они имели массу сходств. И они не были алкашами или наркоманами. Просто они были совсем не как я, точнее, совсем как не я. Это трудно объяснить. Они не мечтали о полете, как о чем-то духовном. Они хотели сидеть за штурвалом в огромной махине, название которой они знали с детства и могли любой летательный аппарат(любого размера и сложности) разобрать и собрать по винтикам.
Я сильно далек от этого. Каждый полет, казался мне волшебством, поцелуем с небом, затяжным, любовью. Любовью той, которую не каждому дано понять. Ощутить. Я мечтал летать. Всем телом ощущать соприкосновение, соитие во едино самолета и моего сердца.
Все что они могли мне сказать на это — ты просто романтик.
Вот так просто и сложно. Они были славные ребята, шумные и веселы, как и все студенты.
На третьем курсе почти все они переженились. А я продолжал мечтать о полете без специального аппарата, сам отталкиваясь ногами от упругого воздуха. Дышать этим воздухом, этой свежестью, первозданностью.
Иногда, когда я летел на борту, на месте помощника пилота, мне хотелось рвануть в салон самолета, открыть иллюминатор, высунуть голову в него и дышать этим небом, медленно втягивать всю его суть ноздрями и чувствовать, как в мои легкие попадает по крупинке небо.
Но я летчик, а не идиот. Поэтому я сидел, вглядывался в лобовое стекло самолета и просто представлял, какое оно на вкус это небо.
Прыгая с парашютом я всегда пытался схватить рукой воздух, как за узду, не падать, а зависнуть хотя бы на одно, но ощутимое, мгновение в воздухе. Я этого хотел, но так же как хотел, я этого боялся. Ведь небо перестало бы быть для меня всемогущественным, тогда я просто научился бы им владеть.
Тогда я бы научился действительно пружинить на облаках и пить вечерами какао.
Прошло время, я был на последнем курсе. Мне было 24. Я встретил ее. Она вся была небо. Она была воздушная, невесомая и когда не пользовалась парфюмом от нее и в правду пахло небом.
Ей было 22, она приехала по обмену из Франции. Мечтала учить русских детей танцевать. Она сама была танец. Небесный танец, сплетенный из запястий, ключиц, ямочек на щеках, запаха корицы и арбуза. Огромных размеров шарф-хомут, черные лаковые перчатки и пальто с рукавами три четверти.
Я влюбился в нее. Я не мог не полюбить воплощение неба. Она же была истиной дочерью неба и ветра.
Она очень уверенно подошла ко мне и что-то защебетала на французком, я не понимал ни слова и улыбался. Потом спросил, говорит ли она по английски, она повторила свой вопрос на английском. Я не слушал, стоял и смотрел на нее. Мне так хотелось ее обнять. Зарыться в волны ее волос и чувствовать запах корицы и арбуза.
Общими усилиями мы поняли друг друга, я проводил ее до такси. Но она наотрез отказалась давать мне номер своего мобильного.
Тогда я оставил ей свой, точнее передал через таксиста, и стал ждать.
Уж не знаю под каким предлогом таксист дал ей мой номер, но она перезвонила мне на следующий день. И мы пошли гулять. Я говорил с ней на русском, иногда на английском языках. Она говорила сугубо на французком. Но мы как-то понимали друг друга. По крайней мере она много улыбалась, а иногда становилась очень серьезной. Я и не помню о чем говорил.
Вечером мы держались за руки, шли по набережной и ели мороженое. На улице был ноябрь, а мы хохотали, держались за руки и ели мороженое.
Ее короткие рукава пальто иногда приподнимались, я видел ее белую кожу рук и сходил с ума от этой чистоты, небесной чистоты во всем ее теле.
Мне казалось, что теперь мы навсегда вместе.
Что я нашел свое небо и мне уже не нужно прыгать с парашютом, мне больше не нужно выбивать иллюминатор, я больше не хотел пружиня, разбивать гладь облаков. Я нашел свое небо.
После занятий я бежал встречать ее из балетной школы. Мы нашли свою систему общения — мы рисовали друг другу рисунки. Иногда обменивались сообщениями на английском языке. Она не хотела говорить в слух на любом другом языке, кроме своего родного, она считала, что так она остается со своей страной и домом совсем близко. И как только она скажет хоть слово на другом, эта связь оборвется и она останется без дома и без родины.
Когда я оставался у нее на съемной квартире она немного учила меня французкому языку, не то, чтобы я ее не понимал, просто ей нравилось быть для меня учителем. Она говорила, что хочет приносить мне много радости и новых знаний. Я рассказывал ей о моих мечтах, о моем небе, о моих железных птицах. О том, что мое небо это она и все, что с ней связано.
Через пол года наших отношений я предложил ей выйти за меня за муж. Она сильно плакала, достала из кармана лист и на чистом русском языке сказала, я люблю тебя, теперь Россия моя родина, а твои железные птицы — мой дом.
Ей нужно было уехать во францию, решить вопрос о ее переезде в Россию, продать квартиру и прочая суета. Я так любил ее.
Утром мы съели завтрак, сели в такси, прибыли в аэропорт. Как я был счастлив. Две железные птицы, два моих друга унесли нас с ней по разным конца света. Я отправился в Сиэтл, она в Париж.
На борту на меня нахлынули странные чувства, мне казалось, что я все тот же 12- летний мальчишка, что я просто мечтаю о полетах, что все еще смеются над моей слишком заботливой мамой.
Я хотел скорее прилететь на место и лечь спать. Мне хотелось, чтобы скорее прошел этот долгий месяц.
Я чувствовал, как у меня исчезает кислород, как-будто у меня что-то отнимают, да так умело, что я даже не понимаю что именно.
Я закрыл глаза, лететь еще несколько часов, мне нужен сон.
Я не спал, но мне снилась она, в том шарфе-хомуте, она танцевала, улыбалась мне. На секунды показалось, что я сплю у нее в комнате на ее коленях, а она гладит мою голову. Казалось, что она дует мне на волосы и все тугие и противные мысли исчезают. Вскоре исчезло и ощущение ее присутствия, просто белизна, ничего вокруг, ни стен, ни пола. Просто белизна, как белизна ее запястий, выглядывающих из за перчатки.
Была мягкая посадка, я не помню как добрался до гостиницы. Я рухнул спать не снимая формы, в ботинках, мне опять снилась она, ее волосы, ладони, ее голос, мне снились мы.
Меня разбудил звонок, телефонный звонок в моем номере. Это могли звонить только по работе, но я знал, что возвращаться в аэропорт еще рано. Мне почему-то совсем не хотелось брать трубку.
Когда я ответил на звонок у меня уточнили фамилию и имя. А потом сказали, что она не долетела до Франции. Ее самолет разбился. Говорили что-то еще, я не помню. Я сидел на постели в не свежей рубашке и не хотел верить. Я хотел ущипнуть себя и проснуться в своей постели, я хотел быть мальчиком 12 лет и позвать маму, я хотел обнять ее и рассказать свой страшный сон, хотел сидть и плакать у мамы на коленях. Хотел и вправду забыть всю свою жизнь, как сон.
Я не мог поверить, что мое небо, мои железные птицы отобрали у меня самое дорогое, что есть.
Все то, чем я жил всю жизнь, оказалось падко до ревности. Я знал, что небо не признает измены. Но о какой измене может идти речь, если небо само подарило мне ее?
Я не смог присутствовать на ее похоронах, я не целовал ее холодный мертвый лоб, не кинул прощальную горсть земли на ее гроб.
Просто не выдержал, что мне нужно прощаться с ней. Я не мог поверить, что можно закопать в деревянном ящике часть неба и часть меня.
Она мне больше не снилась. Хотя я каждую ночь молил ее, чтобы она пришла, подула на мои волосы, обняла, погладила голов.
Осенью я решил в последний раз прыгнуть с парашютом. Я не шел к этому долго, не размышлял, не сомневался.
Просто в какой-то момент я решил не раскрывать парашют, не дергать за кольцо.
Ветер шумел в ушах, я пытался схватить небо, зацепиться. Я хотел утвердительно понять, что небо никогда не было моим, что приручить его не возможно. Что кроме моего неба у меня нет жизни.
Я просто хотел, чтобы этот прыжок закончился. Я хотел пружинить от облаков, рассекать воздух. Приземлится, принять горячую ванну, выпить маминого какао, и забраться в накрахмаленную постель.