Сказка о Сивке бурке. Новый извод

               
Я махнул ему рукой, он махнул мне тоже и тронул кобыленку.
-Ну-ну! – послышался опять отдаленный окрик его, и кобыленка потянула опять свою соху.
          Достоевский

Хохочет, обезумев, конь…
                Сельвинский

        Петенька Верховенский предлагает Ставрогину стать Иваном-царевичем, переводя на современный язык, стать лидером, причем лидером харизматическим. 
         Слово харизма к нам пришло относительно недавно, но стало очень популярным. Только и слышишь, что тот или та – обладают харизмой. Слово это не русское, на русский слух звучит не очень обаятельно, не поймешь, что оно означает, думаешь, не покраснеть ли слегка на всякий случай. И что там такое эта самая  харизма  на самом деле собой представляет, и что за ней скрывается, знает, наверное, только черт, один из самых симпатичных героев Достоевского. Ведь и правда – бывает такая харизма, что не дай Бог, хоть и пришло к нам это понятие из религии. Это значит, что-то вроде того, коли есть у тебя, брат, талант, кое-какие способности, то будь любезен, весь свой дар направляй на пользу доброго дела, постоянно  увеличивай интенсивность доброй воли, творчески влияй на людскую массу. Это уже понятней – таких пастухов и очень влиятельных мы знали и раньше. Не знали только, что они харизматики. Ввел это понятие в научный обиход Макс Вебер. Когда Петруша заваривал свою кашу, будущему философу, изначально произраставшему в городе Эрфурте, было только семь лет. Петруша, находясь в эмиграции, мог побывать и в Тюрингии. Вот попивает он однажды пиво, в какой ни будь уютной пивной в Эрфурте, да не один, а в компании юного Каутсткого, натурально, убеждает его, оставь ты, дескать, свое христианство, кому важно его происхождение, а то ведь придешь прямиком к позорной эрфуртской программе, поверь мне, ренегатом назовут. Говорит, а сам думает, что это за симпатичная такая деточка бегает вприпрыжку по тротуару, туда-сюда, туда-сюда, мельтешит деточка перед глазами, да еще обруч палочкой погоняет, стучит палочка, дребезжит обруч, мешает вести приятную политическую беседу, не надавать ли ему шлепков? А это именно сам будущий Макс Вебер и прыгал, может, уже прикидывал, как бы эту самую харизму древнеиудейскую приспособить к будущим социальным наукам. Приспособил, и мы, спасибо ему, если раньше не знали даже иногда, как подходяще, но, все же, не очень обидно назвать какого ни будь особо выдающегося человека, теперь говорим, постойте – он же харизматик. И этим многое объясняем. Все бы хорошо, да неприятно звучит словечко, вроде как – маразматик, сифилитик. Или вроде как нумизматик, но тогда – что ж особенного, нумизматик, он и есть нумизматик, то есть милый, симпатичный, слегка помешанный, как все коллекционеры, добрый человек. Интересничающий Ставрогин в глазах Петруши Верховенского, конечно, обладал именно тем комплексом физических и моральных качеств, который теперь называется харизмой. Но и в глазах Лизаветы Николаевны он тоже этим обладал – но не может же быть, в самом деле, чтобы она относилась к Ставрогину, как к какому ни будь нумизматику, и она, и Петенька подразумевали под харизмой должно быть одно и то же.  Или почти одно и то же.  Вообще, харизма, она включает ли в себя еще и то, что в глубокой древности называли наши предки sex-appeal? Наверное, как же без этого, во всяком случае, today. Тогда многое становится понятным в некоторых искренних, но весьма опрометчивых поступках Лизаветы Николаевны. И страстная, экзальтированная привязанность младшего Верховенского к будущему Ивану-царевичу приобретает вполне понятное и на современный вкус даже вполне естественное  объяснение. 
          Петеньке было трудно, как он Ставрогина обхаживал, как лебезил, как льстил ему – а тот долго ломался и кочевряжился. Не хочу харизмы, говорит, отвяжитесь, дайте мне хромоножку, она меня возвысит и от дальнейших подвигов убережет, а то руки чешутся, какую ни будь новую инфернальную гадость сотворить. У нас today обстановка для харизматических личностей благодатная, развелось их более чем достаточно.  Петруша Верховенский растерялся бы, не зная, кого из них назначить на роль Ивана-царевича. Все кандидаты хороши, достойны, абсолютно не капризны, напротив все просто горят желанием исполнить эту возвышенную и выгодную во всех отношениях роль, с нетерпением ждут назначения, не требуют взамен никаких хромоножек, к дальнейшим подвигам готовы, их не боятся, напротив, к ним стремятся неукротимо.
          Соблазняя Ставрогина стать вождем революционного движения, Петенька раскрывает ему некоторые основные пункты программы созданной и руководимой им организации, подготовленные неким Шигалевым. Он цитирует записи из тетрадки Шигалева, называя его идеи шигалевщиной. С этих пор слово шигалевщина стало нарицательным для обозначения немыслимых и грязных провокаций. Разного рода, но главным образом провокаций политических.
         Среди тех пунктов шигалевщины, которые особенно были любезны сердцу Петеньки, заслуживает нашего пристального внимания пункт о том, что, первым делом революционеров, когда они возьмут власть, станет понижение уровня образования, наук и талантов.
         Такого пункта нет даже в знаменитом нечаевском «Катехизисе революционера». Как известно, он и послужил в романе основой для тетрадки Шигалева.
        Первым делом! - восклицает, захлебываясь от восторга, Петенька.
        Во всем этом есть на современное ухо некоторая странность. Неужели младший Верховенский так высоко оценивал уровень образования в России той поры, что первым делом собирался его понизить. Но если верить, даже не пристрастной советской пропаганде, которая все в царской России мазала черной краской, а свидетельствам времени, газетам, журналам, дневникам, письмам, художественным произведениям, то страна была практически неграмотной.
         Правда, Петенька давно не был в России, духовно вызревал, как это становится модным и today, заграницей и, привыкнув там к поселянам, читающим по вечерам в деревенской пивной Neue Reinische Zietung под редакцией Карла Маркса, вернувшись на родину, не сразу сообразил, что попал в страну неграмотную и очень даже темную. Спрашивается, куда ж еще было понижать уровень образования в России, ведь во времена, когда во всю начала расцветать шигалевщина, он был практически на нуле. К образованию имели доступ очень немногие, по сравнению с основной массой народа.
         Или Петенька смело смотрел далеко вперед и вместе со своим автором предвидел, что настанет и в России время, когда уровень народного образования действительно повысится, более того, станет одним из самых высоких в мире, и будет представлять собою опасность для Петеньки и других бесов. И для успешного осуществления их замыслов,  уж как там получится, с помощью Ивана-царевича или без него, заграница нам поможет, а что, в самом деле, может сделать для нас сейчас Иван-царевич, необходимо будет уровень образования резко понизить.
       Шигалевщина права – управлять темной и неграмотной массой легче, чем людьми образованными, а стало быть, имеющими представление и о достоинстве человека и о его правах.
      Если так, то Петеньке не откажешь в проницательности.
      Такая пора, кажется, настала.
       Но тут мы опять сталкиваемся с парадоксом – если, как принято считать, бесы или, что, по мнению многих, то же самое – большевики, совершили русскую революцию, то почему же они не выполнили самый важный пункт шигалевской программы?
       Ведь та самая советская власть, которая, по господствующему мнению, являлась идейной наследницей бесов, героев романа Достоевского, как это не покажется странным, не только не понизила уровень народного образования, но, напротив превратила Россию в поголовно грамотную страну. И хотя она претворила в жизнь многие другие страшные пункты шигалевщины, она именно этот пункт, который у Петеньки стоял на первом месте, все же не выполнила. Она дала народным массам образование.
         И ведь, пожалуй, именно в этом был ее основной просчет. Грамотный человек уж, как ни будь, да добудет необходимые знания. Знание – сила. Так назывался, кстати, один из самых популярных советских журналов.
         Из крестьян и рабочих, получивших впервые в мире бесплатное образование, вышла некая новая общественная группа, или, как тогда говорили, прослойка, так называемая, советская интеллигенция.
        Это странное сочетание слов.  И весьма странная корпорация.
         Вообще, с искусственным словом интеллигенция, впервые в России пущенным в свет Боборыкиным, кажется, в Василии Теркине, повторенным Толстым на страницах «Войны и мира», и, используемым еще ранее в своих тайных дневниках Жуковским, связано до сих пор много нравственной путаницы.   
     Энциклопедический словарь Павленкова дает очень простое, но едва ли и не самое точное, без претензий определение слова интеллигенция – умственно-развитая часть общества. Вот, собственно, кого считали интеллигенцией в 1899 году.
      Если учесть, что во все времена интеллигенция была очень небольшой частью общества, это краткое определение интеллигенции, данное в словаре Павленкова, звучит удручающе.
     На рубеже веков в одном из лучших российских изданий по сути дела утверждалось, что если не большая, то значительная часть российского общества того времени состояла из людей умственно неразвитых.
     Или это уже были результаты Петенькиной деятельности? 
     Но в житейском обиходе, интеллигенцией стали называть в первую очередь вообще всех людей живущих умственным трудом.  А вот развит у них был ум или не развит – дело другое.
     Потом из них, каким то образом, выделился круг людей, предметом трудовой деятельности которых главным образом были науки, искусства, право, литература. То есть тот круг, который в занятиях своих был менее всего зависим от власти и в определенной степени был свободен от нее экономически. Такого рода социальные группы были и в других странах, но, разумеется, в России с ними произошли особенные и небывалые в других местах вещи. Именно интеллигенция незаметно стала морально-нравственной опорой общества. Интеллигенцией стали называть не просто образованных людей, а ту их группу, которая была на самом деле или считала себя независимой от власти. Более того, людей непременно находящихся в оппозиции к власти, всегда в духовном смысле, часто в политическом. 
       И это не совсем верно. Смешно, кажется, спрашивать – был ли интеллигентом Достоевский. Но так же смешно говорить и об его какой-то оппозиции к власти. Разумеется, не беря в расчет его юношеское участие в кружке Петрашевского. Ведь быть в оппозиции к власти, это по существу означало бы для него быть в оппозиции к самой идее царской власти, к столь дорогой его сердцу идее самодержавия. Но Достоевский всей душой болел за народ, а именно это и стало постепенно главным, определяющим качеством интеллигенции. Уходили в народ  – интеллигенты. Их так и называли – народники. Они любили народ, а он их – не так что б очень. Задумалась интеллигенция – от чего это у нее с народом такая невзаимная любовь, отчего это между интеллигентами и возлюбленным ими народом такая, как говориться, глубокая пропасть? Ведь должно же быть у народа нечто вроде собинных друзей, как некогда Никон у Алексея Михайловича был собинным другом. А тот его, если помните, собинного друга-то, все обижал –  яблочков не присылал в должном количестве. Так и интеллигенция, хоть и печалилась о народе и даже страдала за него, впрочем, и от него тоже, то есть хоть и намеревалась все время попасть к народу в некие собинные друзья, яблочков от него вообще никогда не получала. Постепенно интеллигентная, от безответной любви тоскливая задумчивость перешла в постоянную и разъедающую сознание и душу рефлексию, порою, даже болезненную и доводящую бедного интеллигента до разных, иногда, страшных и непонятных видений. Вдруг видения оказались самой настоящей и очень понятной реальностью. Редкие рефлективные интеллигенты приняли большевиков и их революцию – большинство же почувствовало, что власть складывается антинародная, и служить ей значит предавать свои идеалы. А насчет идеалов дело тогда обстояло строго, можно было ничего не иметь, но идеалы полагалось беречь до последнего часа. Ко многим он пришел довольно скоро. Известный Ленин в одном из писем сказал, что вся интеллигенция и рефлектирующая и не очень, не что иное, как – г…о. Любил высказываться без обиняков. Но и не менее известный и милый интеллигентному сердцу Чехов, тоже ведь писал иногда интересные письма, в одном из них признавался, да еще как признавался, что он не любит нашу интеллигенцию. Сгоряча это у него вырвалось, или – шутил? А? А вдруг, правда, не любил? Как бы то ни было, а путаница здесь была большая.
      Today положение дел еще интереснее – путаница осталась, а интеллигенции нет. 
      - Так-таки и нет? – Нет.
       - И не будет, не ждите.
       Как-то незаметно в обществе никакой рефлексии. Не надо, конечно, до страшных видений доходить, но хоть какая ни будь рефлексия, хоть небольшая, хоть как у Васисуалия Лоханкина… Путаница – есть. Задумчивость – есть, доходящая даже до некоего остолбенения. Что ж, очень может быть это остолбенение – признак возрождения.
       Исторически, на рубеже веков сложилось так, что интеллигенцией, или, если угодно, настоящей интеллигенцией стали считать именно тех людей, для которых важна была духовная свобода. В этом смысле понятие русский интеллигент – стояло высоко. Настоящий русский интеллигент – почетное звание. Постепенно выработался некий моральный кодекс интеллигенции.
        Но мы уже говорили о том, кто у нас занимается составлением моральных кодексов. Разумеется, как всегда, этому моральному кодексу следовали далеко не все из тех, кто причислял себя сам или кого причисляли к интеллигенции. Но именно некий моральный кодекс и придавал этому кругу общества, этому, как его еще называли, ордену своеобразное и очень притягательное обаяние.
      Деточка, произраставшая в Эрфурте и на которую обратил свой пристальный взгляд Петруша Верховенский, возрастала и стала вдруг, любимое слово Достоевского, знаменитым философом и социологом Максом Вебером. Он любил Достоевского и Толстого. А как же их не любить – эти два великих и загадочных явления русского духа, абсолютно непонятных и не понятых, и не могущих никогда, разумеется, стать понятными и понятыми. И в этом смысле всегда оба, если так можно выразиться, писателя дают обильную пищу, не только, простите, для ума, он наличествует далеко не всегда, но точно уж для желудка,  разного рода выдающимся и не очень, западным и не очень чтобы западным, а так, свет невечерний, интеллектуалам. Вебер постоянно размышлял о Толстом и Достоевском, особенно, говорят, после хорошего обеда и в хорошей, без шуток, компании. Я даже не могу припомнить ни одной воскресной послеобеденной беседы, в которой не появилось бы имя Достоевского. Но возможно, более острой, буквально горящей «на кончике пальцев» была для него дискуссия с Толстым, вспоминал младший современник Макса Вебера немецкий социолог Пауль Хонигсхайм. Как это, однако, приятно сознавать, что вот де и знаменитые западные интеллектуалы, у них ведь в Европе  интеллигенции, слава Богу, не было, и нет, и, надеемся,  никогда не будет, рассуждали о Достоевском и Толстом даже после обеда за кофе с коньяком и ликерами. Или просто за кофе, без коньяка. Но не может же быть, чтобы кофе после воскресного обеда и без рюмки коньяку или ликера. Ну, французский коньяк дорог, а немцы, даже и самые экстравагантные философы добродетельно экономны. Но по маленькой-то стопочке родного Egermeister’а  или Verpoorten’а, а то и Goldwasser’а наверное, все-таки, не могли не пропустить, по одной – не более, а то как же это о последних-то вопросах в сухую говорить. Ну, не компот же из чернослива они пили, то есть не только же компот. А на стопочке надо полагать была трогательная надпись готическим шрифтом – Schmeckt gut, nicht? Трогателен и этот философический процесс послеобеденного пищеварения, под неторопливые, обстоятельные дискуссии о смысле жизни и блуждающей религиозности. Так сказать, последние послеобеденные вопросы. А ведь что-то в этом философском пищеварении напоминает какую-то сценку из Достоевского. Как же, как же! А главка-то из «Братьев Карамазовых», она так и называется: «За коньячком». Занимательная главка!
     А все-таки говори:  есть Бог или нет?
     – Нет, нету Бога.
     Иван, а бессмертие есть, ну там какое ни будь, ну хоть маленькое, малюсенькое?
      – Нет и бессмертия.
         Немецкий философ очень интересовался русской интеллигенцией, отмечал ее особенный, не только революционный но, и со всем тем, представьте, религиозный дух. Последнее великое интеллектуальное движение, не единое, но определенно несущее общую веру и в этом смысле принявшее вид религии, было движением русской революционной интеллигенции. Предсказывал этому движению худой конец.  Каким бы образом не продолжило свое существование это движение, сильно пропитанное еврейской, готовой к любым жертвам пролетарской интеллигенцией, после катастрофы русской революции его дни сочтены. Имел в виду революцию девятьсот пятого года. О чем, господа-товарищи, говорить! Раз пропитано еврейской,  да еще и пролетарской…
      Одним из самых замечательных представителей интеллигенции считал он Ивана Карамазова, а тот вроде бы ни к евреям, ни к пролетариям отнесен быть не может. Карамазов – Кара-мурза, Карамзин, Кармазинов; по-русски – Чернокнязев. Как образ ленивого русского мальчика, правда, не мальчишеского уже возраста – двадцать четыре, все же, года лентяю и балбесу, в поприщинской голове которого крутится безумный калейдоскоп из Чермашни, Катерины Ивановны и Великого Инквизитора, ухи и средневековой Испании, кубка жизни и клейких листочков, слезинки ребенка и еще раз Чермашни, Смердякова, двух тысяч рублей и дорогих покойничков, стал вдруг законченным типом настоящего русского интеллигента? То есть – если без Чермашни и прочего, стало – не настоящий. Как это его жалкая риторика, эта псевдо философская  второго сорта литература, которой он сладострастно пичкает робкого, неграмотного, невежественного, доверчивого теленка Алексея, стала вдруг выспренно называться последними вопросами? И что это за последние вопросы и почему они, собственно, последние, и как, вообще, вопросы могут быть последними? Это необаятельное существо, желающее сдать свой неизвестно где и неизвестно кем выданный билет в светлое будущее, интересно это плацкарта была или место в спальном вагоне, этот, продолжаем, малый, ни умный, ни глупый, представляет собою именно то, что русский народ так метко называет  – полудурьем.  Как это полудурье могло в прозрачных близоруких глазах западного интеллектуала стать ярким, как today говорят – знаковым представителем русской интеллигенции?  Как? Вот именно, что за коньячком…
          Макс Вебер оказался прав. Дни русской интеллигенции были сочтены. Но как отрадна все-таки мысль, что Запад некогда в лице своих лучших представителей был к нашим интеллигентам благосклонен, изучал их движение, как глубоко переживал непростые судьбы русской интеллигенции. С восхищением писал незадолго до русской катастрофы Томаш Гарриг Масарик о том, что совершенно, видите ли, справедливо суждение, что русские сейчас занимаются преимущественно этическими вопросами – они хотят, говоря словами Толстого, обосновать смысл жизни и определить его на практики. Надо отдать справедливость Масарику, когда русские предельно ясно обосновали смысл жизни и весьма четко и конкретно определили его на практике, он успел сделать многое для того, чтобы помочь остаткам русской интеллигенции найти в Чехословакии, первым президентом которой он стал, свой недолгий приют.      
       И сейчас русские опять занимаются преимущественно этическими вопросами…

        Со временем интеллигенция стала, как писал об этом в своих дневниках Юрий Олеша – специальностью. Он еще говорил, что у него мечта – перестать быть интеллигентом. Перестать быть интеллигентом – не мог. Но почему же он мечтал сменить специальность?
       По настоящему, это неудачное название можно отнести к очень не широкому кругу людей, который совсем недолго существовал в России где-то именно на исходе девятнадцатого века в двадцатый и быстро исчез в перипетиях российской истории, совершавшей в то время свой очередной и страшный по своим последствиям поворот. И никакого отношения к Иванам с их последними вопросами этот круг не имел.
       Едва ли не последним из когорты этих редких, удивительных, прекрасных личностей был Короленко, скончавшийся в двадцать втором году. Слой таких людей в России, по словам Горького, был паутинно тонким. Известно, для того, чтобы придушить духовную, интеллигентную жизнь страны понадобилось всего два парохода. Да и на этих пароходах отнюдь не все были Короленками.
       Состоял этот паутинно тонкий слой все-таки в основном из людей, которые свой нравственный облик унаследовали от тех, кого в русском народе издавна называли праведниками.
      Но такие личности всегда присутствовали в русской истории, без них этой истории, может быть, и не было. В этом смысле выдающимся русским интеллигентом уже пятьсот лет назад был, например, упоминавшийся нами святой Нил Сорский.
     Но зачем это было бы ему называться интеллигентом?
      Разумеется, за редчайшим исключением советская интеллигенция, как ее еще называли – народная, в целом ничего не имела общего с этим, каким то чудом возникшим в российской истории на рубеже столетий, хоть и паутинно тонким, но все же оставившим после себя заметный след в сознании нации слоем праведных людей. Повторяем, недолго просуществовавшим.
       И среди новой советской интеллигенции были праведники, как были они, конечно, и не среди интеллигенции, судьба их была печальной, до today дожили немногие. О приспособленцах, прихлебателях не говорим, они всегда найдутся в любом общественном слое, хотя, может быть именно среди интеллигенции, особенно, так называемой, художественной, их процент все-таки выше, чем в других. В своем большинстве народная советская интеллигенция, то есть выходцы из рабочих и крестьян, состояла из действительно образованных и большей частью порядочных людей. Они кое-как устроившиеся при советском режиме, старавшиеся по мере моральных сил, хотя это не всегда удавалось, не особенно запачкаться, отлично сознавали, что они на подозрении у власти, именно потому, что они образованы. Работающая голова всегда опасна, а когда она еще образованная, то опасна вдвойне.
      Невыполнение самого главного пункта шигалевской программы – установления всеобщего невежества, дорого обошлось советскому режиму, было, конечно, одной из причин его обвала. Именно образованные люди составили со временем ту критическую массу, которая разрушила советский режим. Правда, эти люди, очень скоро оказались в буквальном смысле слова никому не нужными и в течение всего постсоветского периода влачат жалкое существование. В общем, доживают свои дни.
     Это – другое дело. Доживают и доживают…
     Как известно плодами переворотов и революций пользуются  другие. 
     Но кто же мог предполагать, что водородная бомба – путь к свободе.    
     Что ни будь положительное сказать сейчас о советской власти, является признаком дурного тона. Действительно, о ней мало можно сказать хорошего. Но, кажется, даже самый отъявленный антисоветчик, а их становится тем больше, чем дальше мы уходим, если, все-таки, уходим, от того времени, все же не решится сказать, что народное образование было поставлено в Советской стране плохо. Не будем вдаваться в тонкости, но факт, что в одной из самых негуманных стран мира, в системе образования огромную роль играли так называемые гуманитарные  науки. И когда, например, в шестидесятых годах прошлого века разгорелась на первый взгляд полушутливая дискуссия на тему о физиках и лириках, пьеса с таким названием прошла по всем театрам страны, то все-таки победили в этой дискуссии лирики. И это была на самом деле нешуточная победа, ведь под лирикой подразумевалось духовное начало в человеке, о котором впрямую в те времена не очень можно было говорить, потому и возник этот эвфемизм лирики. Впервые, может быть, в непробиваемой броне официального материализма появилась трещина. Речь шла о духовности, то есть о понятии по сути своей идеалистическом, которая не дает человеку превратиться пусть в чрезвычайно важный, но всего лишь  винтик государственного механизма.

       Каким то образом эта духовность, о которой, между прочим, много стали в то время говорить, непременно связывалась с любовью к книге. К книгам были любопытны, читали много и с удовольствием. При громадных, по нынешним временам просто колоссальных тиражах книг не хватало. Сейчас это кажется непонятным. Другое дело, что существовал ряд авторов и книг, доступ к которым можно было получить только по специальному разрешению и в специальных хранилищах, а некоторые имена и названия не стоило даже произносить вслух, они были под строгим запретом. И все-таки всегда при встречах и знакомствах заходил разговор о чтении, о книгах.
      По тому, каких писателей человек любил, какие книги он читал, а какие нет, составлялось мнение о нем. 
      Начитанность вызывала уважение. Прослыть не книжным человеком, было неловко, неудобно.
      Свежо предание, да верится с трудом.
      Вместе с советской властью рухнула и советская система образования. Довольно трудно сочинить апологию советскому образованию, но и не следует плевать ему вслед. Роль книги была в нем исключительно велика. Если не всегда прививалась любовь к чтению, то, по крайней мере, научали читать и относиться к книге с уважением. Как всегда, что имеем, то не ценим, потерявши плачем. Почти два десятка лет в области народного образования у нас происходит черте что. Если так пойдет дальше, а, кажется, что пойдет, скоро его нельзя будет назвать народным.
       Говорят, так всегда бывает в переходные эпохи.
       Это не совсем верно, все-таки не может не иметь значение, при каких условиях и в каком направлении совершается переход. 
      Today  выросло поколение, не любящее читать книги.
      Поколение, не умеющее  их читать.
       Это поколение не приучено к чтению ни семьей, ни школой, и это естественно в обществе, где книга перестала быть основным источником знаний о мире и человеке. Остаться наедине с книгой для многих стало просто невозможным, печатное слово ими не воспринимается, чтение требует постоянного внимания и размышления, непрерывности этого процесса, а они приучены к ярким движущимся картинкам, клипам, которые формируют у человека прерывистое, дробленое внимание.
      Слово потеряло свою ценность.
      Речь затруднена и как будто бы состоит из  одних междометий. Нарушена мелодия русской речи, она теряет свою напевность, пластичность, богатство смысловых и звуковых интонаций. Чудовищно безответственная болтовня по радио и телевидению, где слово оглупело и по большей части лживо, не менее, во всяком случае, лживо, чем в советские времена, приучает относиться к слову, как к фикции, с нами разговаривают на фиктивном языке и мы к этому, кажется, начали привыкать. В телевидении бесконечная словесная мельница – мели Емеля, подкрепляется еще и довольно примитивным, но очень бойким и то же, часто, фиктивным видеорядом.
         Выросло новое поколение детей приученных к movies pictures, даже не talkies. На talkies в силу их фиктивности внимания уже никто не обращает.
         Гоголевский Петрушка был, как известно, страстным книгочеем. Он получал удовольствие от самого процесса чтения, как это ловко получается – буковка к буковке, глядишь, какое то слово и сложилось!
        Он видел в этом некое волшебство.
        Петрушка радовался тому, что из букв, складывается слово. Он не понимал, что слово означает, но он понимал или чувствовал само значение слова. 
       Странный случился парадокс.
       Петрушке было все равно, что читать, потому что у него была потребность к чтению.
      Нынешним, используем одно из словечек Достоевского, тоже все равно, что читать, потому что у них отсутствует потребность к чтению.    
     Что с этим делать – неизвестно.
      Известно достоверно только одно, а именно, что Петенька Верховенский с удовольствием потирает ручки и поздравляет Шигалева. То, что не удалось сделать за семьдесят три года советской власти, сделалось в течение последних нескольких лет.
       Можно сколько угодно проводить конференций под девизом: такой-то и современность, под таким-то, в зависимости от даты, может подразумеваться любой из русских классиков, но толку от этого не будет. Потому, что между классиками, которых мы всегда считали чем-то вроде аккумуляторов национального духа и эпохой today в данный момент зияет пропасть. И только тонкие и узкие мостки соединяют ее берега, причем берег, на котором расположились наши классики, заволакивает туман.
       Мостки, соединяющие два берега, в северных сосновых российских областях называют лавами. Как перейти эти лавы и оказаться на том берегу, какой перевозчик-водогребщик перевезет нас на ту сторону домой?
        Нет перевозчика водогребщика, не докричишься до него, не перевезет он нас домой, остался он в гениальных стихах Твардовского, а сам поэт ведь то же на том берегу.
       Поневоле вспомнишь давно забытую сказку Сивка Бурка вещий каурка. Стоит только свистнуть и сказать: Сивка Бурка вещий каурка встань передо мной, как  лист перед травой! И славный конь появится и перенесет тебя, куда только захочешь.
      Попробуйте, свистните!
       Русская национальная культура и, особенно, народная сказка, как одна из ее важнейших основ, сейчас в загоне. А, может быть, именно она, русская сказка вместе с другими художественными явлениями русской народной жизни и способна снова соединить нас со стремительно уходящей от нас национальной культурой. Соединить через слово, родную речь, образы и смыслы родной речи. Может быть, сказка, это волшебное сцепление слов, она то и есть те самые тонкие мостки, наши спасительные лавы. Или и вправду больше не важно, на чем воспитываются новые поколения?
         Сивка-бурка выручил Ивана-дурака, ставшего, как помниться с его помощью Иваном-царевичем, может быть и нас выручит? Или мы уж так умны, что обойдемся без Сивки бурки? Конечно, мы умны, еще бы не обойдемся. Тем более что предводительствует нашими отроками и отроковицами, самолично знаменитый атаман Г.Потер. Приходится ли при таком талантливом, обаятельном, главное, интеллектуальном лидере размышлять о доморощенном Сивке? Но, все же, нам показалось интересным сказать о сказочном коне несколько слов. Спросить,  какие могли с ним случиться и какие с ним произошли метаморфозы, как писала в свое время передовая печать, на ухабах нашей российской истории? Мы попытались нарисовать некоторые предполагаемые зигзаги Сивкиной судьбы, ее, как говориться, крутые виражи. Приключения нашего сказочного героя, кажутся нам трагическими, грустными и смешными. Но поучительны они или нет, мы не знаем. Разговор предстоит несколько витиеватый, но без филологических, культурологических, социологических, и, тем более, литературоведческих претензий.
       Посчитали бы большой удачей, если бы вышел просто разговор, не более.
       Нам он кажется важным.
       Но, может быть, на самом деле он уже никакого значения не имеет.               
 
       Но раньше всего вот о чем.
       Одна бойкая телевизионная Катишь, не из самых первых, то есть не совершенно похабная, но, все же, довольно популярная у значительной части публики, она специализируется в области телевизионного юмора, то есть в одном из самых тоскливых телевизионных жанров, сделала в каком-то из своих многочисленных интервью весьма любопытное заявление.
      Помимо самых обыкновенных глупостей и похвальбы собственными успехами, а именно материальной их частью, что today делают без стыда и совести, и что составляет обычно главный смысл таких интервью, Катишь успела поведать миру о том, что у нее произрастают двое сыновей и что они замечательные мальчики, помимо прочего и потому, что ничего не читают. Вообще, читать книги в двадцать первом веке – это нонсенс, веско добавила она.
        Облик и косноязычная, с неизлечимым говором, а, надо сказать, по тому, как сейчас говорят в эфире можно изучать самые разные говоры, не надо никуда ездить, ни в какие экспедиции, речь телевизионной Катишь никак не свидетельствуют о том, что она сама прочла в жизни хотя бы две страницы. Но чему тут удивляться, такие Катиши были всегда, они есть и будут. Однако раньше, при ужасном советском режиме, они никогда, ни при каких обстоятельствах не рискнули публично высказать столь смелую мысль, боялись общественного негодования. Такие высказывания означали бы конец их карьеры. А сейчас они это делают с удовольствием. Хуже того, именно на такого рода глупой, безответственной и наглой болтовне и делается настоящая карьера нынешних Катишь.
       Успешной во всех отношениях Катишьке совершенно наплевать на любое мнение. С ее деньгами мнения покупаются. Но это только пол дела.  Все дело в том, что today ее заявление, при всей его чудовищной глупости, воспринимается сочувственно. Катишька это прекрасно понимает, она знает, что ее не только не осудят, но очень сочувственно поддержат, она ловит момент и хочет быть современной.
       Она отправит своих очаровательных мальчиков учиться заграницу и там им все-таки придется кое-какие книжки почитать, хотя бы для того, чтобы научится чужому языку. Но почему-то сомнительно, что они раскроют, например, тонкий томик Вексфилдского священника или, напротив, толстый том Оливера Твиста. Скорее всего, они прочтут в оригинале бесконечную сагу о Гарри Потере, на фильмах о котором выросли на родине. Или что там еще к тому времени произведут в ранг культового, вот ведь словечко, тоже находка нашего времени, детского и юношеского чтения. Что ни будь, произведут, это непременно, об этом беспокоится нечего.
      Родная речь будет ими забыта окончательно. Не говорим – язык, именно – речь. Но зачем им она? Какова ее практическая польза? Никакой! Интернет – английский. Финансы, биржи – английский. Шоу-бизнес – название говорит само за себя, что же вы на Евровидении будете петь на русском языке? Нет, конечно! На родном споем, на английском. В таком случае, зачем же нам русский! Что остается на долю русского языка? В самом деле – весь мир говорит на английском языке, на русском всего только одна шестая и далеко не лучшая, как кое-кто считает, его часть. И today, кажется, делается все, чтобы провинциальный в мировом масштабе язык довести до приличного мирового уровня, вспрыскивают иноязычные слова, обогащают. И какие удивительные словосочетания возникают!
       Росбизнесконсалтингэрбэкадейли.
       Какая музыка! Это звучит совсем не хуже старого.
       Выткалсянадозеромалыйцветзари…
       В самом Гарри с его интеллигентскими стекляшками на носу ничего плохого нет, в общем, он умненький, добропорядочный и симпатичный мальчик. И уж, конечно, не  такой отчаянный хулиган, как Гек Фин и дружок его Том Сойер. Те в свое время пришли в нашу культуру, и, закурив трубочки из кукурузных початков, свободно расположились в ней, при этом никого  не потеснив, и стали у нас своими, не в последнюю очередь потому, что они сами по себе были явлениями органическими. Не нужно думать, что для того, чтобы стать у нас своими, непременно надо было быть хулиганами. Оливер Твист, тот – благонравный мальчик. Смелая Герда шла в страну вечных льдов спасать брата. Храбрый портняжка одним махом семерых побивахом. Мальчик-с-пальчик обманывал великана. Так они и существовали в детском сознании все вместе, с Димкой невидимкой, Буратино и Витей Малеевым в школе и дома. Рядом с ними находился сказочный круг с цветиками семицветиками, Аленушками и их братцами Иванушками, аленькими цветочками, Змеями Горынычами и прочими Сивками бурками и Марьями-моревнами. И как-то все очень удачно дополняли друг друга.
       Гарри создание искусственное, раздутое, коммерческое и, что самое неприятное, навязанное. Говорят, что никому ничего нельзя навязать против его воли, это далеко не так. Это просто не так, навязывают силой, ломают волю, приучают и приручают. Скажут один раз – не поверишь.  Повторят то же самое вранье в десятый – очень даже поверишь. На этом эффекте строится любая пропаганда. Часто мы сталкиваемся с таким положением вещей, когда именно воли, как таковой может и не быть вовсе. Есть безвольные люди, а есть и безвольные времена. Салтыков-Щедрин восхищался, как это глуповцы умели любой силе действия на них, противопоставить свою великую силу бездействия. Да, кабы только воля, многое у нас можно было бы еще успеть поправить.
           Кто сейчас является русским детским героем? Разве он есть? Вити Малеевы и Димки невидимки, видите ли, юные конформисты, Чук и Гек, Тимур и Мальчиш-киблальчиш, понимаете ли, насквозь пропитаны тоталитарным духом. Ну, не Ванька же Жуков, наш герой, вы еще мальчика у Христа на елке вспомните! Да, помилуйте, не на Ваньку с его хозяйка велела селедку почистить, а я начал с хвоста, равняться.  Да, и потом, не нужно в наше время ни на кого равняться, прошли те времена, когда непременно все на кого-то равнялись, надо учиться, в самом себе искать опору, из самого себя героя создавать. Да здравствует self made man, а то лучше strength man. Ну, тогда и мальчик у Христа на елке не актуален, ну можно ему посочувствовать, ведь слова сострадание в современном словаре нет, но что это за пример today для младенцев и отроков из какой ни будь непременно первой гимназии. У нас, кажется, все гимназии теперь только первые, как осетрина все – первого сорта. Ну, может же стать еще героем хоть какой-нибудь завалящий Иван-царевич, хоть Аленушка какая ни будь, ну хоть Кощей-бессмертный! Вот именно, вы сами говорите, завалящий, не надо нам завалящего царевича и унылой Аленушки не надо, сидит вся такая скисшая у зеленого пруда, они в век компьютерных игр никому не нужны, и занимать ихними нехитрыми приключениями не по летам умные головы современных младенцев и отроков  значит наносить  оным вред.
        Понятно, что по сравнению, скажем, с некоторыми компьютерными играми, наши сказки выглядят скромно, сюжет у них, как правило, не затейливый, главное, в них нет привычных сегодня агрессивности, злобы, даже все три морды Змея Горыныча выглядят симпатичными.
       Справедливости ради надо сказать, что и русская сказка стала, о, радость, предметом компьютерных игр. Недавно еще продавалась компьютерная игра по мотивам анимационного фильма, это, кажется, то же самое, что раньше называлось мультфильмом, про Добрыню и Змея Горыныча и про Алешу Поповича и Тугарина змея. Там и Забава, видать, Путятична, и князь Владимир, никак, Красное солнышко, и некто Елисей, Добрынин помощник, должно, тезка, не то дальний родственник Елисея-царевича и  много кого еще можно найти в списке действующих лиц. Авторы скромно обещают веселую, азартную, приключенческую игру.
        Не знаешь радоваться этому или огорчаться.
        Очень может быть, что и фильм, говорят, что он прошел с успехом, но как-то незаметно, во многих кинотеатрах, и игра сделаны их авторами с самыми лучшими намерениями. Там даже сама Баба-Яга вполне передовая дама и все поминает про экологию. Ясное дело, экология, конечно, одна из самых традиционных тем в русских былинах и сказках.
          Что ж, желаем удачи, вперед к отечественному блокбастеру, какому ни будь  Дозору Ивана-царевича в ночь экологического позора  Марьи-моревны.  Но почему-то думается, что хоть сто фильмов сразу сними на основе русского сказочного эпоса, все равно толку от этого не станет. Во-первых, что ни будь, вроде экологии подпустят, во-вторых, непременно, кого ни будь, злорадно спародируют, у нас ведь пародия всегда первое дело, в-третьих, заставят Марью красу длинную косу  общаться с женихом в стиле рэп или каком ни будь еще, столь же национальном.
        Не через компьютерную игру приобщается человек к истокам родного слова. И даже не через кинофильмы. Для этого необходимо приучать к чтению, к потребности держать в руках книжки, лучше с иллюстрациями Билибина, хорошо бы издательства Кнебель, но не плохо и Детгиза, было, было, помнится, такое издательство, учить перевертывать страницы, берясь за правый верхний угол. 
        Смыслы и изобразительная сила русского слова, музыка родной речи  в народном  поэтическом творчестве, ведь все это формирует многое в душе человеческой, особенно когда душа эта еще юная. Отношение к слову должно быть благоговейным, без этого отношения к родному слову бессмысленно проходить в школе Достоевского, Толстого, Тургенева и иже с ними. Да и что значит – проходить? Проходят-то систему образов, даже не образов, а типов, чрезвычайно их при этом до сих пор идеологизируя. А надо бы пытаться объяснить, почему именно эти слова, откуда эти слова, почему именно это сцепление слов образует смысл…
       В сухой реке пустой челнок плывет, среди кузнечиков беспамятствует  слово…
      Читать книги, да еще сказки, в двадцать первом веке – нонсенс.
       Вот великолепный юный англосакс и другие  гарриподобные  и заняли ту нишу, которую некогда занимала наша народная сказка. Сказка наивная и не замысловатая, какими, может быть, кажутся многотомные сочинения плодовитой  английской домохозяйки, но все же это сказка,  воспитавшая не более и не менее как великий народ, еще раз повторяем, создавшая язык, родную речь. Без этой сказки не случился бы в нашей истории тот культурный феномен, который мы называем великой русской литературой. В нее равно упираются и Капитанская дочка, и Братья Карамазовы и Война и мир.
        Бессмысленным кажется разговор о месте в нашем времени классиков, когда из него практически изгнана народная культура, прежде всего находящая свое выражение в сказках, песнях, былинах, пословицах, поговорках. Не окунувшись с детских лет в эту стихию, мы не сможем по настоящему понять русскую классическую литературу. Ведь в самой простой сказке и в самом сложном романе Достоевского присутствуют одни и те же вечные смыслы, если не научится их воспринимать, не научится читать эти смыслы,  значит навсегда потерять родную речь.
         Да, ведь это уже и происходит на наших глазах. Классики постепенно удаляются от нас, теряются в каком то античном тумане, не разберешь, где Эсхил, где Достоевский, где Еврипид, а где Толстой. Все в пыльных тогах и на потрескавшихся котурнах. Может быть, какой ни будь литературный гурман и перечтет несколько страниц ради эстетического удовольствия, никто не знает, что это такое, а потом опять положит книжку на полку и скажет, позевывая, что ж не плохо описывали  наши классики, но когда это было и какое все это имеет отношение  к  today. Возьму я лучше новую прикольную компьютерную игру Преступление и наказание, вся фишка в том, что преступление есть, а вот наказания, если только правильно играть,  можно избежать.
        Теперь несколько нелепых, фантастических слов о предполагаемой судьбе нашего сказочного героя, ныне, увы, если и не совсем, то почти забытого. А стало быть, героя пока еще избежавшего участи попасть в компьютерные игры.


      Сивка бурка вещий каурка, встань передо мной, как лист перед травой.
       Перед тем, как произнести эти магические слова, как мы уже говорили, надо было выйти в чистое поле и два раза свистнуть.
      Напрасно было бы  это делать today.
      Допустим, что нашли чистое поле, то есть еще не превращенное в свалку и не застроенное коттеджами, – и свистнули. И раз, и второй, и до звона в ушах. И что? Свистнуто, не спорю, но свистнуто средне, сказал бы один обаятельный клетчатый. Сам то клетчатый умел свистеть не хуже Соловья- разбойника, по его системе, надо было сначала устроить из пальцев какую то хитрую фигуру, завиться, как винт, а потом, внезапно раскрутившись свистнуть. Земля трескалась, дубы вырывало с корнем, куски берега сползали в реку, вода вскипала и выбрасывала на противоположный берег речные трамваи. Но ни хулиганский свист клетчатого, ни какой другой свист, уже не могут вызвать  Сивку.
      Дело в том, что  до нашего времени  Сивка не доскакал.
      Может быть, не то, что не доскакал, но, просто перескочив через него, попал в так называемое маргинальное пространство, носится, где-то по окраинам, в пограничных зонах и  его не видно, не слышно. И нам в  его окраины неохота, и ему в нашу зону.
       И кого о нем спрашивать - Парка, Фуко, Делеза или Деррида? Да, они вряд ли слышали о Сивке бурке вещем каурке.
        Как бы то ни было, все равно его с нами  нет, а жаль.
        Замечательный был конь.
        Громадный, про него говорили, конь бежит -  земля дрожит.
        Иванушка дурачок свободно мог  в его правое ухо влезть, а из левого вылезти. Влез дурачком, а вылез таким молодцом, что ни в сказке сказать, ни пером описать. При всем честном народе царскую дочку поцеловать, перстень с ее пальчика сорвать, и от погони удрать, все ему было нипочем.
       Конь был  красоты необычайной.
      Одна  шерстинка золотая, а другая серебряная.
      Должно быть, весьма причудливо эти золотые и серебряные шерстинки изменяли тон, переливались цветами в зависимости от освещения. На восходе и на закате, в полдень и в полночь, в темном лесу и в чистом поле, а то и в облаках, в  поднебесье.
      Конь был масти небывалой, она все время играла.  Поэтому и назвали его  Сивка бурка вещая каурка.
       На самом деле сивка, это светло серая, седая, то есть в просторечии сивая, маленькая птичка из семейства ржанок.
     Сивка – седой.
     Бурка, стало быть, бурый, коричневый с красным оттенком.
     Каурка,  то есть каурый, светло каштановый до золотистого тона.
     Сейчас сказали бы, что у Сивки  -  отличный камуфляж.
      Конь не только громадный, не только красоты необычайной, но про него говорится, что он  вещий.
     Это замечательное слово.
      Смысл его, если и не потерян совсем, то, во всяком случае, сейчас достаточно темен. Это понятно, ведь слово, в сущности, давно забыто, принадлежит народному преданию, былинам, сказкам. То есть той сфере нашей  культуры, которая, как мы уже говорили, находится в совершенном загоне. И это не преувеличение. Кроме русской народной сказки, мы имеем перед глазами еще один, заслуживающий отдельного разговора, яркий пример пренебрежительного отношения к сокровищам народной культуры. Это судьба русской песни, ее ведь почти не слышно. Зато телевизионный экран и концертная эстрада, буквально говоря, лопаются от всевозможных поделок в народном духе, которые много хуже, чем наивное западное a la Russe, а во что превращена русская песня на эстраде об этом стыдно и говорить.
        С другой стороны, может быть, это и хорошо, что остались еще в нашей жизни не до конца стертые слова. Слова редкие,   почтенные слова. Их осталось немного, но тем они и ценнее.
       Так почему же Сивка – вещий.
        Потому что вещает, разговаривает по человечески.
        В старинной народной песне поется о вороне, владевшим даром человеческой речи,  ай  же ты, ворон птица вещая, вещая птица горючая. А в былине этим  даром  обладает  богатырский конь – и в то же время проговорил сущий вещий конь, языком человеческим.
         Но вещий – это не просто владеющий словом, речью, а  волшебно ими владеющий. Этой речью завораживающей, очаровывающей, а еще и что-то неведомое  открывающей.   
        В летописях великий певец  Боян -  вещий. О нем говорится, что он вещие персты на живые струны вскладаше. Предоставляем читателям, самим оценить всю поэтическую красоту этой летописной строчки. Эту просто невероятную по глубине и силе метафору. И это написано,  где-то чуть ли не в одиннадцатом веке. За двести лет до Данте. Так, когда же началась наша великая русская литература? Говорят, что восемнадцатый век в литературе занимался тем, что прививал к русскому дереву западные литературные черенки. Без этой прививки не было бы великого русского романа девятнадцатого века. Очень может быть. Пусть Достоевский и Толстой своего рода мутанты, пусть. Однако в какой же прививке могли бы нуждаться, скажем, Повесть временных лет, или Житие Аввакума? Или повесть об Ульяне Осоргиной?
         Образ Бояна это великий образ нашей литературы. Быть писателем, значит быть Бояном, то есть добровольно облечь себя в тяжелейшие вериги нравственных обязательств перед миром. Тем, который писался через «и десятеричное», то есть мiром,  обществом, как в романе Толстого. Кстати, мы уже стали забывать, что роман называется не война и состояние без войны, а война и мiр, то есть война и люди, общество, можно сказать – вселенная. Поэтому в России быть писателем было так страшно, это значило взять на себя подвиг, нести служение, быть учителем. Поэтому у нас и относились к писателям, как к пророкам. Другое дело, хорошо это или плохо, но им верили, их осмеивали и проклинали, с пророками так всегда, но ощущали их присутствие в жизни, так было, во всяком случае, до наступления настоящего today. Были на Руси писатели великие, писатели большие и малые, но все они едины в понимании своей миссии – вещие персты на живые струны вскладаше. Это исключительно российское явление. Нет этого вскладаше, нет литературы. Есть нечто другое, очень, может быть, интересное, поражающее даже иногда ловкостью необычного сцепления слов, образов и ритмов, но эта  thing иной природы.
       Когда певец Боян поет, вещие персты на живые струны вскладаше, то он не просто поет, он вещает, то есть   прорицает, пророчествует.
        Наш Сивка, еще и потому вещий – что заговоренный, зачарованный, заколдованный. Или волшебный, колдовской. Вещунья – колдунья. Ведун – колдун. В издании сказки на польском языке слово вещий переведено, например, как  zaczarowany.
        Великий князь Олег – вещий. Потому же, почему и Сивка. Речь Олега  вещая. О нем говорится в летописях, что прозваша Олега вещий: бяху бо людие погани и невегласы. Для невегласов он обладает даром волшебной  речи, он для них кудесник.  Но он и сам идет к кудеснику, чтобы узнать о своем будущем, и опять становится вещим, теперь уже потому, что теперь знает будущее. Так очевидно через эти, с детства знакомые стихи Пушкина, сливаются в древнем предании сразу несколько смыслов изумительного старинного слова  вещий. 
      Олегу – предвещено.
      А что предвещает конь на картине Петрова-Водкина «Купание красного коня», такой же красный, как и на древней русской иконе  «Чудо Михаила Архангела»?
      И кем был тот розовый конь, на котором проскакал весенней гулкой ранью лирический герой стихотворения Есенина? Не было бы этих стихов, если бы Есенин не видел написанную в 1912 году картину Петрова-Водкина. На открытии в 1914 году знаменитой выставки художников «Мир искусства» эта картина висела над входной дверью.
     Для нашего кровавого красно-коричневого века картина знаковая, картина пророческая. 
     Вещая картина, неслучайно висела над входной дверью.
 

       Могли случиться в биографии Сивки события, кажущиеся хоть и совершенно невероятными, но, тем не менее, вполне возможные.
      В сказке, как в жизни.
      Жил человек, красавец был, умница, талант, подавал, как говорится, надежды. А потом, да и не так, чтобы очень много времени прошло, глядишь, где ум, где талант, куда подевались все надежды? Одним словом, пропал человек. Такое у нас бывает сплошь и рядом, и, часто, что даже интересно, без видимой на то причины. И с Сивкой произошли такого рода неприятные метаморфозы.
     Вот некоторые из предполагаемых зигзагов Сивкиной судьбы.
     Лошадиная судьба вообще занимает в нашей русской классической литературе какое-то особенное и почетное место. Достаточно вспомнить Холстомера. В этом рассказе единственный порядочный и умный человек – лошадь. Маяковский в своем замечательном стихотворении говорит, что все мы немножко лошади.  Если бы только лошади, если бы…. Ну да если вспомнить судьбу Катерины Ивановны, она так о себе и сказала, упав, умирая, издыхая, на набережную канавы – уездили клячу, то поэт был прав. В лирическую минуту написал эти  лестные для нас строчки погибающий Маяковский.
       Правда, есть еще одна гипотеза, она имеет достаточное количество сторонников для того, чтобы говорить о ней серьезно, она, по правде говоря, действительно выглядит более убедительной – люди, люди, порождение крокодилов. Или, эта гипотеза  крокодилам должна быть обидна? Но мы пишем о Сивке-бурке, а не о Змее-Горыныче, так что хотя и с различными оговорками, но все-таки примем гипотезу Маяковского.
       Несколько, примеров, взятых, как говорится, с ходу. Подтверждают ли они сказанное Маяковским?
       Коняга – обыкновенный мужичий живот, замученный, побитый, узкогрудый, с выпяченными ребрами и обожженными плечами, с разбитыми ногами. Голову Коняга держит понуро; грива на шее у него свалялась; из глаз и ноздрей сочится слизь; верхняя губа отвисла, как блин. Немного на такой животине наработаешь, а работать надо. День-деньской Коняга из хомута не выходит. Летом с утра до вечера землю работает; зимой вплоть до ростепели «произведения» возит.
      Лежит Коняга при дороге, мужик его покормиться отпустил, а у Коняги уже и на это сил нету.      
      И на всем протяжении, по обе стороны, его поля сторожат. Нет конца полям; всю ширь и даль они заполонили; даже там, где земля с небом слилась и там все поля. Золотящиеся, зеленеющие, обнаженные – они как железным кольцом охватили деревню, и нет у нее никуда выхода, кроме как в эту зияющую бездну полей. Вот он, человек, вдали идет; может,  ноги у него от спешной ходьбы подсекаются, а издали кажется, что он все на одном месте топчется, словно освободится  не может от одолевающего пространства полей. Не вглубь уходит эта малая, едва заметная точка, а только чуть тускнеет. Тускнеет, тускнеет и вдруг неожиданно пропадет, точно пространство само собой ее засосет. Из века в век цепенеет грозная, неподвижная громада полей, словно силу сказочную в плену у себя сторожит. 
      Да, в общем, здравствуй русское поле, я твой тонкий колосок….
      Это, конечно, своего рода сюрреализм.
      Булгаков, не знаменитый почт-директор, а советский писатель сам, кажется, человек не очень жизнерадостный, заметил как-то о Салтыкове-Щедрине, что у того смех обладает тем свойством, что, чем тебе смешнее, тем неожиданнее смех приобретает траурный оттенок. А здесь и тени знаменитого щедринского смеха нет. Есть, какая то зловещая, именно, цепенящая тяжесть.
      Лежит Коняга  на самом солнцепеке, то ли уже в агонии, то ли еще в дреме, над ним носится хмара.
      Бессвязная подавляющая хмара. Хмара, в которой не только образов, но даже чудищ нет, а есть громадные пятна, то черные, то огненные, которые и стоят и движутся вместе с измученным Конягой, и тянут его за собой все дальше и дальше в бездонную глубь.               
       Неужели, это красавец Сивка стал таким конягой! А что, собственно,  в этом удивительного, долго ли, был, когда-то Сивкой буркой вещей кауркой, стал доходягой. Обидно, конечно, но, что поделаешь, к сожалению, и такие печальные метаморфозы происходят в нашей жизни.
     Хорошо, что коняге хоть мужик попался добрый, то есть даром его не калечил. 
     Но вот еще одна небольшая зарисовка лошадиной судьбы. Своего рода маленькая поэмка об одной кобыленке, которой не в пример коняге  совсем не повезло.       Разумеется, что самое истязательное описание горькой лошадиной доли мы находим именно у Достоевского.
       Раскольников, помнится, блуждая по Петербургу, измученный жарой, на ходу впадая в забытье, забрел на острова. Длинный путь от Екатерининского канала в том месте, где Вознесенский проспект пересекается с Садовой улицей, сначала до Васильевского острова, а потом до Петровского, Крестовского, Каменного, а то и до Елагина, бывшего Мельгуновского. Все эти живописные места отдыха петербуржцев, не имеющих летом возможности снять дачу, где ни будь в Териоках, или по Петергофскому шоссе, известны под общим названием – острова. Поехать на острова – побывать и отдохнуть хотя бы на одном из них. Впрочем, в этом городе всюду острова, и Раскольников начал свой путь на острова тоже с острова – Спасского. Усталый он вошел в кусты и, как странно пишет автор, пал на траву. Не упал, а именно – пал. Так, между прочим, говорят о героях, женщинах и о скотине. О лошадях – пала. Итак, он – пал, как загнанная лошадь, и привиделся ему сон. И не знаешь даже какой фрагмент этого хрестоматийного сна привести, один страшней другого. В этом сне некий удалой молодец Миколка, на глазах у маленького мальчика и при полном одобрении разодетых мещанок, баб, их мужей и всяческого сброду, с наслаждением истязает лошадь. Все, если помните, по глазам, по глазам норовил кнутом попасть. Чем громче одобрительный гогот возбужденной интересным и бесплатным, дармовым, зрелищем толпы, тем пуще он лютует. А потом, когда уже заниматься истязательством Миколке надоело, когда Миколка устал, и захотелось ему вздохнуть, как вздыхают с облегчением, нарочито долго выпуская воздух из легких, после успешного окончания трудного и важного дела или после хорошо разыгранной истерической сцены, он к большому удовольствию публики, перешибает лошади хребет. Ломом. Талантливо перешибает одним ударом. Описан этот длительный и увлекательный процесс истязания и последующего убийства кобыленки на глазах у ребенка подробно, с приведением  всех отвратительных деталей.
        А Миколка намахивается в другой раз, и другой удар со всего размаху ложится  на спину несчастной клячи. Она вся оседает всем задом, но вспрыгивает и дергает, дергает из всех последних сил в разные стороны, чтобы вывести; но со всех сторон принимают ее в шесть кнутов, а оглобля снова вздымается и падает в третий раз, потом в четвертый, мерно, с размаху. Миколка в бешенстве, что не может с одного удара убить.
- Живуча! – кричат кругом.
-Топором ее, чего!
-Добивай! - кричит Миколка. Несколько парней, тоже красных и пьяных, схватывают что попало – кнуты, палки, оглоблю – и бегут к издыхающей кобыленке. Миколка становится с боку и начинает бить ломом по спине. Кляча протягивает морду, тяжело вздыхает и умирает. Мое добро, - кричит Миколка, с ломом в руках и с налитыми кровью глазами.
         Эта страшная сцена из кошмара Раскольникова неприятна сама по себе, но то, что она дана с точки зрения маленького мальчика, который ничем не может помочь истязаемому животному, делает ее прямо таки садистской.
        Кстати, мальчик в самом начале сна не один, а с отцом. Правда, отец, как-то очень вял и из сна довольно скоро выбывает. Вообще, это, кажется, единственное место в романе, где есть упоминание, хотя и мельком, об отце Раскольникова. Подумаешь, какой простор для психоанализа.
       Мальчик не выдерживает, захлебываясь своим детским горем, бежит и тянет ручки к взрослым дядям, умоляя этих дядей не убивать, пощадить лошадку, а потом в исступлении бросается со  своими  кулачонками на Миколку.
       Именно в этот кульминационный момент страшного детского горя, отец, как-то стушевывается, исчезает, и мальчик остается один на один со страшной звериной силой разгулявшейся сволочи. Для читателя это своего рода удар под ложечку, задыхаешься от гнева, а сделать, как и мальчик, или как во сне, ничего не можешь, только трясешься от злобы и к Миколке и к его подручным, и к толпе народа, получающей редкое удовольствие от славных миколкиных подвигов. Это, конечно, провокация автора, одна из тех провокаций, на которые такими мастерами окажутся и будущие герои Достоевского. Такую же не очень честную игру ведет с Алешей брат Иван, вынуждая юного послушника сказать слова абсолютно невозможные для него. Так расстрелять? – Расстрелять.  И, когда Иван слышит эти слова, с трудом, но все же произнесенные Алешей, он ухмыляется, почти не скрывая своего удовольствия. Эпизод, между прочим, самый, что ни на есть – реалистический. Таких Иванов, крупных и мелких провокаторов и истязателей, испытывающих наслаждение от замешательства, смущения, стыда других людей, людей не то чтобы робких, но как-то странно деликатных по природе своей – полным-полно. Смешно, но все они всегда находят своих послушников. И неплохо живут, не все же, как Иван сходят с ума.  Да ведь и сумасшествие Ивана – сюжетный ход. Не сойди он с ума, что же было бы с образом Митеньки и т.д. У романа свои требования, у жизни – свои. Она как-то к Иванам – снисходительнее, чем к Алексеям.
       Этот прием удара под дых в дальнейшем в литературе и искусстве будет использован много раз и превратится в вульгарный, но безотказно работающий штамп. Вроде садистических кадров с детской колясочкой, подпрыгивающей на ступеньках графской лестницы и катящейся прямо на цепь штыков в знаменитом фильме всех времен и всех народов, кто его сейчас помнит, «Броненосец Потемкин». Эта колясочка из одного ряда с кобыленкой, надо же такое слово найти, жалостливое, но с той только разницей, что в романе описывается все-таки сон, который, конечно, мог быть и, наверное, не однажды был самым реальным эпизодом из самой настоящей российской жизни. А в фильме выдается за правду художественный, простите, скорее антихудожественный,  прием революционного режиссера. Дело здесь не в колясочке. Колясочка, может быть, по знаменитой одесской лестнице, когда ни будь сама по себе и катилась, но, думается, мог произойти такой ужасный факт из жизни пассажира этой колясочки, только из-за невнимательности дуры няньки, налюбезничавшейся, с каким ни будь бравым городовым. Штыки и солдаты, из-за которых нянька будто бы потеряла колясочку – не причем. Выдумка все это, от подобострастия. Уж очень некоторые представители художественной интеллигенции были искренне и страстно влюбленными в новую власть.
        Кстати, интересно, почему садиста мужика из сна Раскольникова зовут Миколка, а не Ванька, Сенька или, на худой конец, Марейка, как мужика, кстати говоря, тоже с кобыленкой, защитившего маленького Феденьку от померещившегося ему страшного серого волка, скакавшего, видимо, на помощь Ивану-царевичу, и маленького Федю Достоевского не учуявшего. Это случайность, непреднамеренное совпадение или в этих двух Миколках есть некий таинственный символический смысл. Какое место занимает в мощной малеровско-дунаевской оркестровке романа эта побочная, но, тем не менее, очень интересная тема – двух Миколок. Сначала мы встречаемся с одним из них во сне Раскольникова, потом, с другим, два раза наяву, но в этой книги любая явь, как хмара, которая носится над Конягой. Потом Миколка опять возникает в одном из   разговоров Порфирия Петровича, тоже несколько фантастических, или, впрочем, скорее даже гомерических, если иметь в виду его невероятную болтливость интеллигентного следователя. Любопытна эта симметрия Миколок, одного – истязателя,  и второго – пожелавшего страдание принять. Хотя этого пожелавшего страдания принять Миколку, Раскольников и видит и слышит о нем, то же, как будто бы находясь во сне, в бреду, в болезни. Может, все это – один Миколка? Это вопрос, над которым, несомненно, задумался бы и сам  знаменитый Васисуалий.
       Истязания кобыленки со вкусом написанная сцена, насмотревшись таких снов, особенно если тебе их показывают регулярно, в самом деле, можно ожесточиться и очень захотеть пойти разнообразных наших Миколок немножко поукрощать. Сны, когда-то показанные Раскольникову, давным-давно стали самой, что ни на есть явью – а Миколок все никак не укротят, так полезны они  в иных случаях.  Однако,  посмотрев такой сон, герой романа не изъявляет желания вступить в лигу защиты домашних животных и отправляется укрощать вовсе не Миколок, а двух беззащитных женщин, одна из которых, сестра процентщицы Лизавета, между прочим, имеет в своем облике, если приглядеться, нечто лошадиное. Да и масть у нее черно-пегая, как у лошадей в цыганском романсе. И саму старуху процентщицу кто-то в романе называет старой клячей. У Миколки лом, у Раскольникова топор. Кстати, и во сне кто-то из подручных Миколки орет во все горло – бери топор! Способы укрощения схожи, простые, но верные. Но совсем не схожи исполнители. Полу зверь или зверь Миколка – честнее, мое добро, кричит, чем рефлектирующий студент. Этот крик Миколки очень интересен, он к убиваемой им лошади относится не как к живому существу, а как к предмету собственности, к своему добру, лишиться которого не жалко, даже приятно и отношение к которому, выражается обычно в словах, что хочу то и ворочу. Разумеется, это никак Миколку не делает лучше, чем он есть. Но не надо забывать, что Миколка и сам не так давно был – собственностью и ни чем иным. И как с чьей-то собственностью и с ним могли делать, что угодно. В том числе и забить до смерти. Конечно, это его ни в коей мере не оправдывает, но в какой-то степени это объясняет его психологию, если позволено иметь Миколке психологию. Спасал бы Миколка зайчиков, случись небывалый  разлив, как делал это дедушка Мазай? Спасал бы. И умещается ли в нем тот Миколка, который захотел страдание принять? Умещается. Но это опять вопросы к знаменитому искателю сермяжной правды.
      Недурная картина, скажем еще раз, эта зверская расправа над беззащитным животным. Она как бы предвосхищает такую же зверскую расправу над двумя беззащитными женщинами. Так автор уже в самом начале своего романа ошпаривает читателя, что бы уж дальше тот не пикнув, безропотно и с благодарностью проглотил все остальные его ужасы. Это он умел делать превосходно, не хуже самого Миколки-истязателя.
      Между тем нельзя с  уверенностью утверждать, что это не Сивку нашего Бурку в кошмаре Раскольникова забили на смерть. Но, здесь, скажут, явное преувеличение, натяжка, уловка. Все-таки Сивка  как никак конь, он может, конечно, превратиться со временем, в силу различных неприятных обстоятельств и превратностей лошадиной судьбы в выхолощенного Холстомера, как у Толстого или, как у Салтыкова-Щедрина,  в доходящего  Конягу, но, помилуйте, не в кобыленку. 
       Оно, конечно, пожалуй, что и уловка.
       Но, во-первых, посмотрите на этот предмет шире – как на Equus caballus caballus из семейства Equidae. Что же и Сивка, и его предполагаемые метаморфозы – разве все не самые настоящее представители рода Equus из благородного семейства Equidae. А, во-вторых, согласитесь, кобыленку то автор, как мы уже смели заметить, подпустил для пущей жалости, чтобы, так сказать, нам жальче было. В-третьих, извините, мальчонка то с кулачонками, будущий убивец, в пароксизме своего детского горя мог и не разобраться толком, для него лошадка, она и есть лошадка. Оно, конечно, кобыленка – будет жальче. При кобыленке вообще-то должен быть жеребеночек. Как бы он метался, заплетаясь тонкими ногами, как бы скакал, ошалев, взад-вперед рядом с избиваемой матерью, поводя влажными глазами, не понимая, что с ним происходит, как бы тоненьким голоском, захлебываясь горем, ржал – точно так же как и мальчонка с кулаченками. Тут, кажется, опять надо идти на поклон к старику Фрейду. Нехлюдов видит на дворе у крестьянина Юхванки худую сивую кобыленку, а рядом с ней двухмесячного длинноногого жеребенка, какого-то неопределенного цвета с голубыми ногами и мордой.… Откуда это  Пикассо у Толстого? За пятьдесят лет до голубого периода испанского художника. Любопытное, забавное даже сродство, и у Толстого в Утре помещика и у Пикассо голубой цвет, это цвет измождения и голода – Гладильщицы. Наглый и ленивый Юхванка хочет продать с разрешения барина мерина, но называет его лошадкой. Входить во все эти лошадиные тонкости невозможно, да и, кажется, для нашей очень несложной мысли и не нужно. Да и не кричал же, причитая, мальчик, в самом деле, что-то вроде: дядя, дядя не убивай кобыленку! И, наконец, в-четвертых, и это, пожалуй, самое главное, да будь на месте этой жалкой кобыленки самый настоящий долгогривый красавец Сивка, неужто, это могло, кого ни будь остановить? 
       Да ведь наши то Миколки,  что во времена Достоевского, что today, да пожалуй, что today особенно, они ведь не посмотрят конь ты или, извините, кобыленка, сказочный ты герой или не сказочный. Наоборот – сказочного то героя забьют насмерть с еще большей охотой.
       Но могли быть в Сивкиной судьбе и счастливые моменты.
       Приятнее всего, конечно, представить себе красавца Сивку на картине художника В.В.Верещагина «Шипка – Шейново», где знаменитый генерал Скобелев, которого одно время прочили, чуть ли не во всероссийские диктаторы, лихо скачет вдоль шеренги русских воинов, бесстрашно преодолевших неприступный горный перевал. Все кричат «Ура!» и готовятся к новой бойне, в какую очень быстро превратилась эта поначалу такая благородная война. 
        На дешевых олеографиях, висевших рядом с образами в красном углу  едва ли не каждой деревенской избы, красовался, не на Сивке ли, еще один военный герой, доблестный популярный генерал Черняев, с войсками которого тот же Верещагин проделал весь туркестанский поход. Генерал, завоевавший для белого царя, к  вящей радости Достоевского, всю Среднюю Азию,  а с ней и Ташкент, город хлебный,  откуда, как известно, с легкой руки Салтыкова-Щедрина, вышли и благополучно доскакали до наших дней, обаятельные господа ташкентцы. Конечно, надо помнить, что Ташкент может существовать во всякие времена и в любом месте. Сам же знаменитый генерал, ставший губернатором Туркестанской области, и на этом посту прославившийся своей редкой даже в то время бездарностью, стал прототипом еще одного классического щедринского героя, кажется, и поныне здравствующего и губернаторствующего то там, то сям генерала Редеди. Известно, классики писали на века вперед.

        Несмотря на всевозможных розовых и даже вполне красных коней, которыми полна наша современная, то есть советская история, пробраться сквозь ее колючие заросли, волчьи ямы и железобетонные флеши Сивке было очень трудно. Какой ни будь, Кощей помог или Баба-яга, не иначе.
       Слишком много совсем не сказочных, а весьма реальных и страшных вещей могли бы  этой скачке препятствовать.
      Не один раз он имел бы все шансы погибнуть.
      Стипль-чез советской эпохи был упражнением смертельным даже для сказочного долгогривого коня.
      Сгинуть мог бедняга, еще в те достославные времена, когда Первая конная армия шла лавой на Варшаву и уже сочинялись в горячей голове юного бойца, неизвестного рабоче-крестьянского поэта ядреные строчки, уж, как пала ты шалава, гордая Варшава, отворила, курва, брамы красным комиссарам… Автор знаменитого марша Буденного молодой композитор Дм. Покрасс, мы красные кавалеристы и про нас былинники речистые ведут рассказ, все торопил юного поэта, ибо хотелось войти в Варшаву уже с новой удалой песней, да еще на слова настоящего героя, юного красноармейца.
      Стишата были, конечно, не важнецкие, зато искренние, курву  можно было, если потребуют, что вряд ли, убрать, шалаву, в крайнем случае, можно поменять, на что ни будь вроде, эх, как скоро ты упала гордая Варшава. Размер чуть изменяется, это ничего, зато  «эх» звучит приятно залихватски. Хотя и «шалава» тоже очень  неплохо, грубость, вполне оправданная классовой ненавистью. И уж совсем не хуже сладенького текста д’Актиля, с какими то сусальными былинниками, никогда и нигде не встречавшимися в природе, да к тому же в пении очень похожих на блинников. Блинники изготовляли и продавали блины, к сожалению, не так как раньше популярен сейчас блинный пирог, так называемый блинник. Продавцы блинники вполне могли быть и, скорее всего, были речистыми, надо было подавать товар. Но одноименные пироги, кажется, и в сказках  речей не произносят. Это печка говорит в сказке, съешь, Аленушка, мой пирожок, сами пироги молчат.
       Под былинниками, конечно, подразумевались былинщики, но с какой стати, у какого ни будь лесного мужика из олонецкого края, появилась бы надобность складывать былины про подвиги буденовской кавалерии, да еще делать это речисто.
       Вот уж совсем не идущее к делу и в данном контексте очень нехорошее словцо, никакого отношения ни к русской сказке, ни к былине не имеющее. Былина вообще поется, а не рассказывается, в ней исключительно важен напев, очень точно ориентированный на слово и его звучание. Как же можно все это называть речистым. Понятно, что это глупость, даже не поэтическая вольность, со стороны талантливого эстрадного драматурга и автора текстов многих любимых советских песен.
       На этом можно было бы не задерживаться, подумаешь, какой важный предмет запоздалой критики, стихи  д’Актиля  про  ночи ясные и дни ненастные, да ему совершенно все равно было про что писать, если бы не одна, чертовски важная и по сию пору живучая вещь. В то революционное время началась и до сих пор продолжается пора изобретения всевозможных слов, словечек, фраз или, как сейчас говорят, слоганов, очень звонких и абсолютно ничем не обеспеченных, как мы уже говорили выше – фиктивных.
        Но юный буденовец не успел закончить свои стихи. 
        Сивка взял да и утоп в коварных привисленских болотах и утащил с собою под слой недозрелой клюквы красноармейского поэта, сделав этим большое одолжение русской литературе и немалую неприятность Дм. Покрассу. Боец-поэт запутался в стременах и со словом шалава на устах утонул в холодной болотной жиже, может быть и под одобрительное кваканье царевны-лягушки. 
         Да, так вышло, что не написал тогда свой новый шлягер молодой, да ранний советский композитор, мастер песни-плаката, Дм. Покрасс.
         Сделаем еще один зигзаг, просто невозможно не рассказать маленькую сказку о трех братьях Покрассах, тем более, что лошадиная тема всегда присутствовала в их творчестве.
         Справедливости ради надо заметить,  не в обиду будь сказано автору марша Буденного Дм.Покрассу, старший его братец  Сам.Покрасс, смотрел на вещи шире и много от этого выиграл. Он сочинил марш Киевского военного округа, который, благодаря запоминающейся музыке и идеологически сверхвыдержанным словам, очень быстро превратился в марш всей Красной армии, а не только ее отдельной, пусть и славной кавалерийской части. Песня стала называться «Красная армия всех сильней», что нельзя не признать  удачным названием. Это был один из первых и блестящих образцов насквозь лживой политинформации, изложенной бойкими стихами и положенной на музыку жизнерадостного марша. 
         В песенной форме давался тонкий намек империалистам, в каких, собственно, границах намеревалась быть всех сильней Красная армия, а именно от тайги и до британских морей.  Интересно, как представляли себе красноармейцы, где плещутся британские моря? Приводилось и политическое обоснование таким намерениям Красной армии. А именно, белая армия, черный барон, снова готовят нам царский трон. Тут редкий случай вранья буквально в каждом слове. И барон был не черный, и белой армии, в сущности, уже не было, да и никогда ее по настоящему не было, так, оставались к тому времени несколько тысяч отчаявшихся людей, и, само собой разумеется, никто из них, обреченных и понимающих это, никакого царского трона никому не готовил.
       Так пусть же Красная сжимает властно свой штык мозолистой рукой. Конечно, пуля дура, да штык молодец, но, однако, хороши были бы красноармейцы, если бы держали винтовку именно за штык.  В общем,  слабые и лживые стихи написал псевдоним П.Григорьев.
        Положительно везде в советской истории натыкаешься на псевдонимы, время было такое, что вся власть, по остроумному замечанию Романа Гуля, была властью псевдонимов. Трудно даже припомнить, например, кто в первом советском правительстве по той или иной причине не скрывал бы своего подлинного имени.
        Музыка Марша Красной армии стала известной во всем мире, не раз под нее устраивались то там, то здесь немалые кровавые заварушки. В Венгрии она называлась то Маршем венгерских рабочих, то Маршем красных резервов, видать, революционные дела шли не важно, раз марш отправляли в резерв. В Испании же, в пору гражданской войны, эта песня называлась Маршем батальона им. Чапаева!
        Но, что, конечно, самое замечательное, талантливый автор этого, ставшего интернациональным марша, самый, кажется, умный из трех братьев, раз и навсегда, выяснив свои отношения с Красной армией, уехал подальше, во всяком случае, от тайги, в Америку, где в Голливуде писал хорошую музыку для кино. Видимо, не хотел составлять конкуренции младшим, которые, когда подрос немножко, самый младший  из  них Дан. Покрасс, занялись песенным творчеством уже в тандеме. И стали они очень популярными и любимыми коммунистической партией и советским государством композиторами. Чем это не сюжет для небольшого, но захватывающего романа на  тему о блужданиях и жизни интеллигенции в  революции, около  нее и за ее счет.
       Но вернемся к сказке о Сивке Бурке, ему предстоят еще кое какие приключения.
       Как хорошо известно, Варшава не пала.
       Так что, можно предположить и такой вариант, что Сивка пропал, когда  знаменитая Первая, воспетая Бабелем, конная армия под ударами маршала Пилсудского быстро катилась уже  в обратном от  Варшавы направлении только не лавой, а в рассыпную и с такими, теперь уже горькими, строчками в еще более горячей голове юного рабоче-крестьянского поэта, уж, не пала ты шалава гордая Варшава, не открыла, курва, брамы красным комиссарам! Легко понять, что с таким зачином песня просто обречена была остаться недопетой.
        И не утоп Сивка в привисленских болотах, а кувыркнулся через голову в подернутую паром изумрудную степь, дрогнул пару раз копытами, повел недоуменным и потухающим глазом на всю вокруг кровавую кутерьму и сделал вид, что испустил дух. А рядом с ним  в траву молодую степной малахит,  нет, нет, мы не правы, как же не былинники, именно самые речистые былинники, упал и юный рабоче-крестьянский поэт с недопетой яблочко песней в зубах. 
       Может быть, даже сам знаменитый писатель Бабель, как мы уже говорили, пылко, но, правда, безответно, влюбленный в бойцов Первой конной, был свидетелем печального конца Сивки. Но по каким-то одному ему ведомым причинам решил не отмечать это событие в своих знаменитых летописях Первой конной армии. Может быть, судьба его первого гуся, показалась ему тогда в экзистенциальном смысле, важнее, чем гибель какого то Сивки.
      Погибшего юного неизвестного красноармейского поэта  воспевали потом не раз. Вот и племянник выдающейся артистки МХАТ О.Л. Книппер-Чеховой, композитор Лев Книпер  свою 4-ю, с хором, симфонию так и назвал «Поэма о бойце-комсомольце». Из нее потом вышла песня «Полюшко». В ней по полюшку полю едут, разумеется,  красной армии герои мимо, наверное, издыхающего коняги. Тексты, один к хору из  симфонии и другой, к популярной в тридцатых годах песне, положенной на музыку этого хора, сочинил известный былинник драматург В. Гусев, не псевдоним. Да, мы забыли сообщить тот немаловажный, конечно, факт, что Сивкин юный поэт был комсомольцем, что ж  не комсомольцу симфонии   посвящать. 
         А может быть было так, что Сивка по причине полной политической  безграмотности и не знания текущего момента, влез в самую гущу внутри партийных склок и честно, не задумываясь о том, какое преступление он совершает перед революцией, нес свою нелегкую лошадиную службу не в Первой, а в таинственной Второй конной армии и возил на себе ее мятежного командарма? И ни Мейерхольд, ни Сельвинский не догадывались об этом, работая над знаменитым спектаклем «Командарм-2». А то, конечно, нашли бы в нем  и место для сказочного коня, живой, так сказать, метафоры стихийной и разноцветной народной души. Командарма -2 расстреляли, вторую конную раскассировали, и куда тогда подевался Сивка неизвестно. Вот и Юрий Трифонов, подробно, насколько в те годы это было позволено, рассказывая, о судьбе второй конной в повести «Старик»,  ничего о Сивке не сообщает. 
         Но почему, собственно, Сивка, непременно, обречен был носить на своей широкой спине только красных командиров, а не белых или зеленых? Может быть, сбив до крови бабки, он пал на розовый кубанский лед в корниловском легендарном Ледяном походе, на самых подступах к Екатеринадару. Или, напротив, остался жив, и, позже, где ни будь под селом Сухоразлоговым, вынес из неравного боя вожака мужицкой банды, перелетел через  глубокий овраг и  исчез в чащах сказочных брынских лесов. Этот Сивкин подвиг  привел  в ярость будущего советского  маршала Тухачевского. Известно, что свое полководческое искусство он блестяще оттачивал на подавлении крестьянских против советской власти восстаний. Всю ночь горел свет в  спецвагоне его бронепоезда, никак не мог успокоиться выдающийся полководец, долго настраивал дрожащими от гнева руками любимую скрипку, чтобы нетвердым смычком сыграть потом на ней, что ни будь вроде,  lei-se fle-hen mei-ne Lie-der durh die Nacht zu dir.
        Но, почему бы не предположить, и это не будут чересчур смелым, что Сивка, сменив не одного седока, пережил гражданскую войну и, преодолев в трюме парохода «Утешительный» самое синее в мире Черное море и самый красивый в мире пролив Босфор, благополучно прибыл в  Константинополь. И, весело кивая головою, спустился по мокрым шатким сходням на солнечную пристань города Царьграда.  Ведь ему там все должно было быть хорошо знакомым. А держал его под уздцы, тоскливо озираясь на минареты, какой ни будь третьей воды на киселе  потомок Ивана Царевича.
       Все может быть.
       Представим себе такую красивую картинку, олеографию из советского журнала «Огонек», висящую в красном углу конторы правления колхоза им. Костанжогло, на Сивке бурке принимает великий парад великий полководец Георгий Жуков? Что ж,  сказочный конь, сказочный полководец, да и сам парад со временем приобрел уже несколько мифологические черты.
       Всего умнее был бы Сивка, если бы поступил в цирк.
       Он сделал бы в цирке блестящую карьеру.  По утрам водила бы его на корде очаровательная наездница, а вечером он кружил бы ее по манежу, вздымая копытами разноцветные опилки и кивая, украшенной роскошным плюмажем головой, в такт старинной и наивной цирковой песенки.
       У трамплина  мандолина, на трамплине барабан, клоун, рыжий, балерина, всех наречий и всех стран…
 
       Свисти, не свисти в чистом поле, зови, не зови на  разные лады, Сивка бурка вещая каурка встань передо мной, как лист перед травой,  что-то не слышно, чтобы  конь бежал, земля дрожала.
       Чем закончились Сивкины метаморфозы, если они, разумеется, закончились? Или, лучше сказать, чем закончилась Сивкина мениппея. Все то у нас любят с некоторых пор через мениппею объяснять.
       На каких лугах он пасется ныне, в конюшнях каких оздоровительных центров и  конных клубов кушает овес и сено?
      Прежде, чем высказать гипотезу о нынешнем местонахождении Сивки, скажем несколько слов в связи с  мениппеей  его сказочного всадника, а именно Иванушки дурачка, который с помощью вещего Сивки стал, в конце концов, Иваном-царевичем.  И уже в этом новом облике прошел через многие испытания.               
      Любопытна судьба Ивана-царевича.
      Есть у Виктора Васнецова чудесная картина. Она называется «Иван-царевич едет на Сером волке». Держит он в объятиях Елену Прекрасную, но выглядит очень грустным. Тревожно он смотрит в лесную чащу, словно предчувствует, что принесет Серый волк их с Еленой Прекрасной,  не куда ни будь, а прямо в роман Федора Михайловича Достоевского «Бесы». Так оно и случилось. Мало ему было всяких бесов разных за всю его сказочную жизнь.
       Хороша эта художественная парабола, от русской народной сказки к «Бесам» Достоевского. Не лишена она своеобразного зловещего юмора. Похоже, что в романе «Бесы» сказочный Иван Царевич застрял надолго.
      Кстати, они там оба.
       Двойник Ивана-царевича, в этой страшной сказке о бесах его антипод,  Иванушка-дурачок, кажется, прозывается в романе Иваном  Шатовым.
       Вообще, в этом фантасмагорическом романе фактически все герои взяты автором как будто из сказок, у всех есть в сказках свои прототипы. Может быть, именно эта исконная корневая принадлежность героев к сказочному, фольклорному типу, и придает, в сущности, одному из самых искусственных, нарочитых произведений Достоевского, поразительную достоверность.
        Любопытно, что  все без исключения герои этого романа, задолго до событий описанных в нем, приснились в несомненно вещем, пророческом сне одной сельской барышне, которой Достоевский присвоил ранг чуть ли не идеальной русской женщины. Во сне, как в страшной сказке, пугающей и, то же время, соблазнительной, предстал перед нею их групповой портрет, позже полностью перешедший в роман Достоевского.   
        Один в рогах с собачей мордой, другой с петушьей головой, здесь ведьма с козьей бородой, тут остов чопорный и гордый, там карла с хвостиком, а вот полужуравль, полукот, вот рак верхом на пауке, вот череп на гусиной шее вертится в красном колпаке, вот мельница вприсядку пляшет и крыльями трещит и машет; лай, хохот, пенье, свист и хлоп, людская молвь и конский топ.
        Разве это не персонажи из «Бесов»?
        Он знак подаст – и все хлопочут; он пьет – все пьют и все кричат; он засмеется – все хохочут; нахмурит брови – все молчат; он там хозяин, это ясно.
       Во главе этой своры не кто иной, как Иван-царевич.
      И чем это не сцена из «Бесов», хоть бы и вечеринка у Виргинских?
      Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.
      Как известно, мы рождены, что б сказку сделать былью.
И делаем это более чем успешно, хотя и довольно оригинальным способом.
      Растеряли всех наших сказочных героев, сплавили их, в какие то пограничные зоны, за кудыкины горы, что ли, к бесам,  потом, запустили к себе уже совсем не сказочную нечисть. Перепутали дураков с царевичами, то есть, произвели дураков в царевичи, а царевичей сделали дураками, серых волков пустили к сивкам буркам, а потом, наивно спрашиваем себя, а где же они сивки то бурки, вещие каурки, мы по ним соскучились.
  Надоели нам Буцефалы, Пегасы, Росинанты и Боливары, которые двоих не вынесут, верните нам нашего доморощенного Сивку. 
     Ах, он должно быть и вправду убежал за Кудыкины горы.
     Да нет, не убежал, хотя если бы и сделал это, его можно было бы понять.
     Сивка тихо и незаметно, как и полагается настоящему герою, ушел на пенсию.
     Он стоит в уютном стойле в роскошной  конюшне  у Гарри Поттера  на  Куличках.  И жует витаминизированное сено. 
    Экая, благодать! – думает он. - Какие расчудесные времена   пошли, хватит Иванов-то неучей на спине носить, теперь образованный Гарри, все что надо, то через Интернет обделает в лучшем виде.
      Гарри действительно пришел, увидел, и обделал все в лучшем виде. 
      Ну, а мы, ведь известно еще со времен знаменитой пушкинской речи Достоевского, что у нас самое замечательное качество, так это наша всемирная отзывчивость, мы его не только приняли и поблагодарили, но, разумеется, сразу же и возвели на место всех наших Сивок бурок.
       Он today не просто Гарри, а принц Гарри. Ба! Да ведь именно так, принц Гарри, называется глава в  «Бесах». Там еще – зверь,  он же  ce cher enfant,  выпустил свои когти.
      Собственно на этом можно наше неудачное интермеццо закончить.
      Не говорить же пошлые вещи о душе, да еще о вещей русской душе, ведь today это уже не только скучно, а даже как-то и не совсем прилично. Но без Сивки то нашего бурки, пожалуй, эта самая душа затоскует. А когда она затоскует – ждать от нее можно действий самых разнообразных, поступков самых неожиданных. Уж очень, бывает, затейливо эта тоска себя проявляет. Тоскует, тоскует наш Миколка, а потом – хвать лом, хвать топор. Выход то этой тоске, хоть какой  ни будь, да должен быть.
        Пока же можно только с грустью утверждать, что прозевали мы многое.
        Нет, все же, всемирная наша отзывчивость, сыграла с нами злую шутку.
        Ce cher enfant действительно выпустил свои когти.
         Мы теперь стоим перед остатками нашей культуры, разинув рты, как стояли в оные времена степняки перед вещим Олегом.
         Погани и невегласы.