Бабушки, барышни и проститутки

               

Единственным средством к развитию своего ума и приобретению познаний оставалось у нас для желающих чтение книг. Но смутные обстоятельства отечества вовсе не благоприятствовали книжным занятиям. 
                Митрополит Макарий

             Успев пожить в нашей переходной ко всему лучшему эпохе, когда, судя, по остроумным словам одного классика бордель перестраивают в казарму, вкусив все ее радости и, находясь, в нетерпеливом ожидании, несомненно, скорого пришествия радостей еще больших, любопытствуешь узнать, какое место занимает в этой эпохе классическая литература.      
      Впрочем, кто скажет, что и today у нас нет современных  классиков, есть, да еще какие! Очень, очень современные классики. Они, правда, не так уж много пишут, все больше, почему-то, выступают, но когда пишут, то тогда на всем понятном и даже для школьника не требующем комментариев языке. Правда, за этот язык во времена тех классиков, о которых, собственно, мы и хотели бы поговорить, нынешних отправили бы на съезжую, где их, если прибегать к классическим оборотам, растянули бы в лучшем виде. Что ж, литература, известно, всегда подвергалась.
        В самом деле, как могут те классики помочь нам обустроить бытие в нашей переходной ко всему лучшему эпохе? Коль скоро, их призванием было духовно помогать человеку, которого они, как принято считать, горячо любили, об этой любви мы уже имели возможность сказать несколько резких и, наверное, не во всем справедливых слов, и ради которого, как принято считать, творили среди искушений, соблазнов и неприличных ужасов их эпохи. Тоже, кстати, эпохи состоявшей из всяческих переходов, сначала, от феодализма к капитализму, а потом уже от  капитализма в империализм и социализм. И все эти переходы на глазах одного поколения, шутка ли, смело начавшего свою литературную деятельность чуть ли еще не при царе Горохе, то есть при крепостном праве, и продолжавшего ее, кстати, успешно уже при чахлых озимых всходах социализма. Несомненно, что эти переходы были не как ныне бодрыми и радостными, а напротив были делом тяжким и иногда даже непосильным, особенно, что касается последнего перехода в озимый социализм. Должно быть, все эти обстоятельства, незнакомые их западным коллегам, немало способствовало тому, что даже в самых жизнелюбивых произведениях наших классиков всегда так сильно звучала трагическая нота.
          Неужели с каждой вишни в саду, с каждого листка, с каждого ствола не глядят на вас человеческие существа. Неужели вы не слышите их голоса…
          Так говорит теплым летним вечером влюбленной в него барышне вечный студент Трофимов, эта бледная копия Мелузова. Барышня совсем молоденькая, почти еще ребенок, она пока мало соображает, не совсем понимает, что ей говорят, да она и не очень прислушивается к словам своего приятеля и наставника. Если бы она действительно захотела бы их принять всерьез, а он ведь говорит очень серьезно, без тени юмора, то, наверное, сошла бы с ума. В самом деле, как  можно жить, если в твоем вишневом саду  с каждого листка, не говоря уже о стволах, глядят на вас человеческие существа. А ведь имеется в виду, замученные, погибшие человеческие существа. Хороша ли будет прогулка в таком саду? Самый, выходит, натуральный  Jardin des supplices Мирбо, кстати, популярная в то время книжка. Фирс вспоминает, что вишню возами отправляли в Харьков, в Москву, ну ладно Москва, но охота была в Харьков посылать возы вишни, неужели своей в Харькове не хватало, не очень это понятно, старый Фирс должно быть заговаривается, может быть путает Харьков с Холмогорами, ему по старости лет простительно. Представьте себе, едут по степи, пыля и скрипя несмазанными колесами, возы с вишней, а из-под пыльного матового глянца вишневой кожуры печально глядят на вас глаза замученного человеческого существа. А Фирс еще говорит – вишню сушили, варили…
         Ужас.
         Впрочем, все это  бредни, черри бренди, ангел мой…
         Считали, что после продажи вишневого сада и последующей вырубке его, остается, кстати, неизвестным собрали ли урожай вишни или нет, за все лето второго и третьего актов пьесы никто ни одной вишенки не съел, никто косточкой, шутки ради не пульнул в соседа, Петя и Аня уходят в революцию. Вернее было сказать, что полоумный Петя, что же еще прикажете сказать о молодом человеке, отягощенным наяву, а не во сне такими жуткими галлюцинациями, окончательно запугав Аню, заморочив ей голову замученными человеческими существами, уводит ее в революцию. Кто-то сказал Чехову, что в революцию так не уходят, видимо какой-то знаток этого дела, на что Чехов с присущей ему скромностью тихо возразил – туда разные бывают пути. Это верно. И кое-что в революции становится понятным, если ей помогали совершиться среди прочих и такие энтузиасты как Петя с Аней.
       Не пресеклись ли классики в нашу переходную ко всему лучшему эпоху, которую для краткости  мы называем today? И если не пресеклись, то какую же роль они в этой эпохе играют?
      Скажем сразу, что никакую.
      Так, зачем же, собственно, о них говорить? А, ностальгия? Есть такая болезнь…
      Тем не менее, задаешь этот, можно сказать, праздный вопрос о пресечении классики в наши исторические дни, и отвечаешь на него, так резко, все же не без некоторого смущения и, надо сознаться, не без некоторого внутреннего испуга, так как нас приучили, и мы привыкли, немалое, все же, время жить под благодетельной и охраняющей сенью русской классической литературы. Можно сказать, мы выросли под ее наблюдением. Она была одновременно и нашей духовной кормилицей и своего рода цензором наших мыслей и поступков. Наша великая литература, и это никогда и не у кого не подлежало сомнению, все предусмотрела, все предугадала, на все вопросы ответила и на долгое время вперед все предопределила. Вообще, за все взяла на себя ответственность. Это важный пункт, существует некий фатализм в наших отношениях с великой литературой. Вверяйся ты року, молися востоку, будь верен  пророку. На наших писателей всегда смотрели как на пророков и слушали их слова, как пророчества. Раз все предсказано, так тому и быть. В этом отношении весьма утешительно перечитывать некоторые из снов Раскольникова и не без некоторого раздражения, говорить себе, вот ведь, Достоевский напророчил, все стало явью.
          Например, Лев Толстой был зеркалом русской революции.
          Так его назвал некто Ленин, и, приходиться признать, был в этом абсолютно прав. Перечитайте, если вам не лень, эти сдержано, сухо, без эмоций написанные страницы «Воскресения», где рассказывается о посещении Нехлюдовым деревень, доставшихся ему в наследство от тетушек. Он видит иссохших от голода матерей, рахитичных детей, выпрашивающих милостыню, и вы поймете, что при таком положении дел бунт, тот самый жестокий и беспощадный, о котором бесполезно предупреждал поэт, был действительно неизбежным. Дело было только во времени, и очень скоро оно подошло. Свершилась революция, как и всякая, она провозглашала благородные цели, основывающиеся на благородных идеях.
        И уханькали, наверное, навсегда великую бабушку Россию, ради осуществления этих благородных идей. Помните у Гончарова в «Обрыве», художника Райского звали к себе в Малиновку,  трое самых близких ему людей. Три фигуры, как пишет писатель, его Вера, его Марфинька, и бабушка. А за ними стояла и сильнее их влекла его к себе  –  еще другая, исполинская фигура, другая великая «бабушка»   -  Россия.
       Поразительно смелая метафора, назвать родину бабушкой, пусть и исполинской, пусть и великой. Горячо мы любим бабушек, но любовь наша к ним нетребовательна и очень снисходительна, хотя бы к неизбежным старческим слабостям. Другое дело, что у нас бабушки, да и дедушки тоже, часто бывают лучше, чем родители. А плохие родители, не менее часто становятся самыми добрыми бабушками и дедушками, хотя далеко не всегда исполинскими. Что, собственно, можно ждать от бабушки, ласковых слов утешения, ей можно доверить секрет или сказать то, в чем боишься признаться родителям. Но ведь наступает пора, когда и бабушка, как бы она добра ни была, уже не в состоянии помочь. Просто совсем старой становится, выживая потихоньку из ума, да и внуки-то, наверное, вырастают, когда ни будь во взрослых людей и уже не спешат к бабушке поделиться своими далеко не детскими проблемами, понемногу  научаются сами их решать.
       В какие же отношения ставит себя Райский к своей родине? В отношения внучека и доброй бабушки.
       Райский – вечный внучек.  Тоже – хорошая специальность.
       Но вот для многих Россия то оказалась совсем не доброй и вовсе не бабушкой. И не к кому стало пойти Райскому.
        Впрочем, как только у нас в литературе Россию не называли. Кто бабушкой, кто невестой, ждущей жениха, дождалась, однако, кто пьяной бабой, которая шла, шла, поскользнулась и растянулась, кто так называл, что и сказать неудобно.
        Кстати, картину, похожую на ту, что наблюдал Нехлюдов, видит, но только во сне Дмитрий Карамазов. Это слишком памятные страницы романа, но не грех будет привести несколько самых жгучих строчек, хотя, конечно, есть в этом некий элемент спекуляции. В самом деле, эти строки действуют безотказно. Написать так – и наивно считать себя далеким от революции, надеяться, что ты не ведешь самую настоящую подрывную работу! Ни одна  бешеная прокламация, наверное, не действовала с такой силой, как эти полные неслыханной ярости и боли строки Достоевского.
       А при выезде выстроились на дороге бабы, много баб, целый ряд, все худые, испитые, какие-то коричневые у них лица. Вот особенно одна с краю, такая костлявая, высокого роста, кажется, что ей лет сорок, а может быть, и всего только двадцать, лицо длинное, худое, а на руках у нее плачет ребеночек, и груди то, должно быть,  у ней такие иссохшие, и ни капли в них молока. И плачет, плачет дитя и ручки протягивает, голенькие, с кулаченками, от холоду совсем какие-то сизые.
     - Чего они плачут? Чего они плачут?- спрашивает, лихо пролетая мимо них, Митя.
     - Дитё, - отвечает ему ямщик, - Дитё плачет…
       Нет, нет, ты скажи: почему это стоят погорелые матери, почему бедны люди, почему бедно дитё, почему голая степь, почему они не обнимаются, не целуются, почему не поют песен радостных, почему они почернели так от черной беды, почему не кормят дитё?
      Тут начинается прямо причитание, плач, как в русских жалостливых песнях, как в былинах, как в сказках.
       Между романами Толстого и Достоевского интервал почти в сорок лет, а картины все те же. Не меняются. Но вот, что совершенно потрясает, так, знаете ли, потрясает, что хочется запричитать, как Митя, ведь еще через тридцать лет после деревенских прогулок Нехлюдова, картинка будет все той же, так же она не изменится, иссохшие от голода матери, умирающие дети. Это произойдет уже много после революции. Но в сталинскую эру не нашлось ни Толстого, ни Достоевского, не боявшихся в своем слове дойти до последней правды, и поэтому время, названное в народе голодомором, осталось в народной памяти и преданиях, а в великой, или уже не великой, литературе своих правдивых летописцев этот ужасный кусок нашей истории тогда не нашел.
       А сейчас – нашел?
       Великую литературу, что называется, проходили в школах. Это очень точное слово – именно проходили. Довольно часто второпях, но, иногда останавливаясь на тех ее эпизодах, в которых, по мнению руководителей этого идеологического процесса, предугадано было славное настоящее. А так, как русская литература всегда была наполнена мечтой об изменении народной доли, вся она была полна самого трогательного внимания к маленькому человеку, то кое-что из этой литературы усваивали. Просто потому, что именно на эти темы больше всего и приходилось остановок. Проходя, узнавали, что были в ней, например, лишние люди вредные, были они же, но чем-то положительные.
        Был образ русской женщины, который изучали по Тургеневу, но больше все же по Некрасову, и никак, например, не по Лескову. Разумеется, что один из самых замечательных образов русской женщины, Лиза Бахарева из романа Лескова «Некуда» в советской школе в почетную галерею русских женщин никогда не входила. Этот роман признали раз и навсегда вредным и говорили о нем вскользь, как о досадной ошибке писателя. И если опубликовали его, то именно, чтобы эту ошибку доказать. Достоевский возвел в ранг идеальной русской женщины пушкинскую Татьяну, благо  русская ewig Weibliche, как это ни странно, к тому времени еще не нашла своего абсолютного воплощения в литературе и место ее было  вакантным. Не Марковне же было предоставлять это почетное место, не Ульяне Осоргиной, в самом деле. Интересно, что Гоголь во втором томе Мертвых душ собирался познакомить общество с идеальной русской девицей и даже начал ее блистательный портрет. Было в ней что-то стремительное. Когда она говорила, у ней, казалось, все стремилось вослед за мыслью – выражение лица, выражение разговора, движение рук; самые складки платья как бы стремились в ту же сторону и, казалось, как бы она сама улетит за собственными словами… Ее очаровательная, особенная,, принадлежащая ей одной походка была до того бестрепетна-свободна, что всё ей уступало бы невольно дорогу… Прямая и легкая, как стрелка она, как бы возвышалась над всеми своим ростом… происходило это от необыкновенно согласного соотношения между собою всех частей тела… в двух-трех местах схватила игла кое-как неизрезанный кусок одноцветной ткани, а он уж собрался и расположился вокруг нее в таких сборках и складках что… если бы перенести ее со всеми этими складками ее обольнувшего платья на мрамор, назвали бы его копиею гениальных. Называлось это чудо у Гоголя, между прочим, – Улинькой. То есть – Юлией, Ульяной, Иулианией.
        Трагический второй том Мертвых душ был в некотором роде предтечей советской литературы, а именно той, большей ее части, которая представляла собою пример социалистического реализма. Взволнованные и предельно искренние строки Гоголя, любующегося русской чудо девицей Уленькой, а почему-то думаешь, не  написаны ли они им специально, нарочно, с целью злорадно посмеяться над читателем, так в них предчувствуется уже приторный стиль настоящей эпохи. Столь же, а, может быть, и еще более фальшивый, чем канувший вроде бы в лету социалистический реализм, а именно так называемый гламурный стиль современных глянцевых журналов, модных романов, телевизионных передач и сериалов. Так что, не пора ли и в самом деле вспомнить Иулианию Бетрищеву и не передать ли ей все законные права называться идеальным женским образом современной русской литературы.
        Были и образы передовых людей своего времени, и из тех, что бисер мечут перед свиньями, и из тех, что на гвоздях спят. Был и образ русского мечтателя, был так же и образ русского скитальца. Но русского мельмота-скитальца едва ли не придумал сам Достоевский, кажется, специально к пушкинской речи, о нем в советских школах старались особенно не распространяться, в самом деле, что это за скиталец такой, вроде как перемещенное лицо, в эпоху всеобщей прописки, то есть раз и навсегда крепления человека к одному месту. Так,  имел свое скромное место в истории литературы писатель-демократ Скиталец, друг горького, собеседник Ленина. Был, наконец, среди прочих школьных заморочек, и симпатичный образ русского ленивца, и, конечно, всех затмевающие своим великим и непреходящим обаянием образы русского враля и русского афериста.
        Человек, действительно, был взят русской литературой в крутой оборот, рассмотрен всесторонне, словом, разобран по косточкам. Рубрикация была сделана в высшей степени тщательно, на все случаи жизни и включала все человеческие типы и типажи. Как же тут было не лезть в такой подробнейший каталог самых разнообразных и неожиданных, немыслимых ситуаций, типов, характеров, случаев, чувств, отношений и т.п. И не надеяться, обязательно получить необходимый тебе ответ на все, порою, весьма каверзные вопросы, которые подкидывала человеку жизнь. Лезли в этот каталог и получали. Это национальное отношение к литературе, считать, что она обязана отвечать на все вопросы. Наша классическая литература постепенно стала одной большой шпаргалкой.
         Дело это не новое, так было всегда.
         Раскольников, например, тоже залез в этот замечательный каталог и вытащил свой билетик. Если бы Родион Романыч поступил в университет не в двадцать, как не понятно, собственно, почему, это происходит в романе, не двадцати же лет отроду он окончил гимназию, (если закончил ее лет семнадцати, восемнадцати, то где же он обретался два-три года), то вполне мог бы учиться вместе, скажем, с таким интересным студентом, как Писарев. Оно, конечно, не всем же, и быть Писаревыми, но все-таки кое-какую самостоятельность мысли, учась на уже третьем курсе университета, иметь, все же, не возбранялось. Но вот, надо же, Раскольников никакой самостоятельностью мысли не обладал. Трудно даже назвать все его внутренние монологи мыслями. Так, клочки больного сознания. По воле автора вытащил свой билетик, в данном случае из Пушкина, который к тому времени уже утвержден был в почетном звании наше все! Прочитал этот билетик и все написанное принял всерьез. Бесконечные внутренние монологи бывшего студента о Наполеоне скучны, чтобы не сказать больше. Это гений Достоевского умышленно придает им значительность и вескость, но наш великий писатель обладал таким даром гипнотического влияния на читателя, так умел возгнать температуру любой, даже, самой незначительной идейки, так умел раскалить ее, что она действительно жгла сердца людей и в восприятии ошеломленного читателя вдруг возносилась в ранг истины. Этим своеобразным даром, превращать совершенно заурядные, а иногда и просто пошлые вещи во что-то инфернальное, путем попеременного окунания читательских голов сначала в котел с ледяной водой, а потом в котел с кипятком, кроме него, никто, кажется, в нашей литературе не обладал. Многие обладали в политике, особенно в двадцатом веке.
         Все так называемые рассуждения Раскольникова это всего лишь примитивно понятые им  знаменитые строчки  из Онегина. Но дружбы нет и той меж нами.  Все предрассудки истребя, мы почитаем всех нулями, а единицами – себя. Мы все глядим в Наполеоны; двуногих тварей миллионы для нас орудие одно; нам чувство дико и смешно. Как видим, полный раскольниковский набор идеологических инструментов. Надо было, конечно, очень серьезно отнестись к этим стихам Пушкина, чтобы вырвать их из контекста и сделать из них основу своей  идейки, и к тому времени, как мы уже говорили, состарившейся, чтобы потом взять топор и пойти истреблять гадких и злых старушонок, а заодно и их ежегодно беременных сестер. Так что, Пушкин здесь выходит как бы невольным подстрекателем, провокатором. Провокация в романах Достоевского, как мы уже, может быть, не вовремя говорили, занимает большое место, и как двигатель сюжета, и как один из способов воздействия на читателя, и различного толка провокаторов у него очень немало. Он, кажется, вообще, как писатель и человек был не равнодушен к этой оригинальной, и today чрезвычайно успешно развивающейся и, несомненно, отчасти как бы и творческой сфере человеческой деятельности. И здесь он многое предвидел. У нас любят провокацию – художественную, творческую, политическую. Послушайте голоса радиоведущих, посмотрите на лица  телеведущих, послушайте их речь, вслушайтесь в ее интонацию. Именно интонацию, потому что редко бывает возможным понять смысл того, что они порою несут, в виду, так сказать, его полного отсутствия – провокация выступает, как основной драматургический прием, как основной монтажный ход. Ведущие сделали  провокацию своим любимым приемом. Они так привыкли к ней, что не замечают, как провокация начинает разъедать их самих. Сводит на нет их индивидуальность, стирает и без того не всегда интересное лицо.
        Вполне счастливо произрастая долгие годы, подумать – три четверти века,  под благодетельной и  охраняющей сенью  нашей в той или иной степени, но, увы, осоветившейся классики, и, время от времени, залезая в ее все охватывающий каталог, мы стали, своего рода  фаталистами. И это слово, понятно, связано с классической литературой, за ним встают роковые ее герои, не только Лермонтова. Судьба этого литературного героя  фаталиста, не лишена интереса, он как вечный жид бродил по многим страницам нашей великой литературы. Своих родственников он имеет и у Достоевского, пожалуй, после провокатора, это еще один из наиболее часто  встречающихся у него типов.
        Воспитанные на классиках,  мы стали их иждивенцами.
        И до поры до времени жили, отлично ориентируясь в некоторых, как нам тогда казалось, сложных проблемах времени и бытия, попросту вытаскивая из их произведений билетики с готовыми ответами. Причем из шарманки Достоевского таскали на такие попугаичьи билетики едва ли не больше, чем из всех классиков. При этом, разумеется, развернув билетики и прочитавши ответы, мы мгновенно о них забывали.
        Today изменилось бытие и сознание. Или, если больше нравится, сознание и бытие. Неважно, что мы поставим вперед. Гораздо важнее, что все эти изменения произошли, как всегда у нас, мягко говоря, не органически. Нельзя даже сказать, гамлетовскими, ставшими штампом, словами, что век оказался вывихнут. Куда, там! Все гораздо веселее. Минусы поменялись на плюсы, и теперь совершенно непонятно, какие билетики тащить из классиков. И зачем, собственно говоря, это делать.  К чему теперь можно было бы применить их ответы. Совершенно не ясно, будет ли от них нравственная польза, да разве нравственная польза – это вопрос нынешнего времени. 
        Найдет ли наша эпоха всеобщего перехода к лучшему и т.д. для себя в классической литературе что-то, что поможет ей перестроить бордель, во что ни будь более симпатичное, чем казарма?
      Разумеется, найдет, если только захочет.    
       Со всем тем, классики занимают по-прежнему почетное место. Зайдите в библиотеки, которые еще остались, в книжные магазины, классиков издают, какие роскошные, никогда таких не было, подарочные, чуть ли не в футляре, на манер гаванских сигар, каждый том, издания! И эти, стоящие безумных денег книги покупают, дарят близким, вынимайте из футляра и читайте, читайте. А так называемая школьная библиотека, недорогие, в мягком переплете, но отлично изданные книжечки! Не хотите читать весь труд целиком, понятно, кто ж осилит сразу несколько томов, пусть и не в футлярах, пусть в мягком переплете, пожалуйста, вот вам квинтэссенция произведения, жмых из основных мыслей, идей и художественных образов автора. Пишите сочинение, сдавайте успешно экзамен, поступайте в высшее учебное заведение. Будете бакалавром, как Самсон Караско. Это тот, кто так успешно вылечил Дон Кихота. Дон Кихот это не донской казак, как вполне серьезно ответил один абитуриент на экзамене, а испанский дворянин, вообразивший себя средневековым рыцарем. Впрочем, вы, наверное, знаете, что Испания находится в Китае…
        В прежние времена, как известно, прославившиеся глубоким и тяжелым застоем, классики издавались тиражами, как мы уже говорили, в сотни тысяч экземпляров, а книги купить в магазине было невозможно. Куда ж они девались при таких-то тиражах? Ах, распространялись по подписке…. Но подписаться и на собрание сочинений и на отдельные издания классиков было чрезвычайно сложно. Надо было приложить много труда, иногда и в прямом смысле, например, собрать энное количество тонн макулатуры, сдать ее в специальных пунктах приема и получить, наконец, заветный талон на право подписки. А потом еще и отстоять огромную очередь. Нет, очень трудно было заполучить хорошую книгу. Кому-то везло, привозили книги из заграницы. Например, Пушкина, зеленый двухтомник, отличное издание.
       Вообще, это загадочная вещь, с огромными советскими тиражами классических произведений, они ведь действительно исчезали с полок магазинов мгновенно. Ответ, наверное, в том, что в книгах искали ответы на вопросы, на которые не могла ответить эпоха.
       Вопрос в том, что сейчас нет вопросов.
       Теперь, хоть и не сравнить нынешние, вполне умеренные, и  прежние, громадные,  тиражи, можно купить любую книгу.
      Они стоят на полках книжных магазинов, лежат на витринах,  валяются на развалах, продаются по самой, иногда, немыслимо смешной цене и, все равно,  они не продаются.
      Стало быть, надо сделать вывод, что наша меркантильная эпоха, во главе которой стоит выгода,  допускает выпуск такого количества книг себе в убыток, ибо если предложение превышает спрос, то это чистый убыток, либо это одна из самых благотворительных эпох в истории человечества.
      Но так охарактеризовать нашу эпоху было бы, все-таки, некоторым преувеличением.
      Итак, цена книги не проблема. Все основное из классики можно приобрести буквально за копейки.  Но их не покупают.
      Может быть, у всех на квартирах уже есть библиотеки и книги просто некуда девать? Но тут надо бы сначала спросить,  у всех ли есть квартиры.
     Стало быть, книги читаются в переполненных читальных залах библиотек, берутся на дом. Во всяком случае, иногда, в самом деле, можно видеть наполненные читающей публикой залы библиотек, правда, это бывает, как правило, во время студенческих экзаменационных сессий. Именно тогда и наступает час классика, как наступает час жестянщика с первым гололедом.
      Наверное, из-за большого количества у нас библиотек и читальных залов, в которых и проводят главным образом свободное время наши образованные сограждане, лежат классики на лотках уличных торговцев, лежат, пылятся и мокнут под дождем, не востребованными.

       Бывает, что и по телевидению показывают хорошее кино, делают это, как правило, глубокой ночью. Это правильно, когда ж еще можно остаться один на один с шедевром, как не тогда, когда все спят и тебе никто не помешает ни ненужным вопросом, ни телефонным звонком. За эту смелую инициативу, засовывать глубоко за полночь хорошее кино, да еще, в виду позднего сеанса, милосердно сокращать при его показе количество рекламы, надо бы наше  ТВ, похвалить. А то, только ленивый его не ругает.
        Для того чтобы узнать, покажут ли чего интересного на неделе, разумеется, нужно заглянуть в телепрограмму. И вот мы читаем в одной из таких программ:
     - «Преступление и наказание», триллер;
     -«Война и мир», военная драма.
        Хочется от всей души пожать руку редактору.
         Ведь если бы он не позаботился разъяснить телезрителю чего, собственно, ему ждать от объявленного в программе фильма, то тот  никогда бы не догадался, что под этими совершенно ему неизвестными названиями скрываются такие любимые массами жанры кино, как триллер и военная драма. Примеров, говорящих о просто фантастическом незнании даже самих названий, (не слышали, не от кого было услышать) классических произведений очень много.   
        Лежат классики на прилавках книжных развалов мертвым грузом.
        А были, когда-то, чем-то вроде математической постоянной величины времени.
        А как же нынешние сериалы по классикам, в восемь, в семнадцать серий, когда уже и не вспомнить, что было во второй и в третьей сериях, в первой, как правило, не происходит ничего. А то еще есть и такая великолепная вещь, как мюзиклы. Они еще больше, чем сериалы способствуют популяризации классики. И гораздо удобнее, потому что короче. Три ансамбля, две арии и кордебалет. Сидишь в парикмахерской, ждешь очередь на педикюр, а приятный, то ли мужской, то ли женский голос, как-то ловко в этом вопросе сейчас стараются избегать определенности, задушевно  выводит, я жизнь отдам за ночь с тобой!  Потом оказывается, что это не один голос, а целых три, интрига, кто с кем проведет ночь, кто отдаст жизнь, и если отдаст, будет ли от этого легче двум оставшимся голосам, опять таки не совсем определенным. Да три ноты мелодии, да потанцевать можно. Теперь возьмите в руки первоисточник, в данном случае роман Гюго «Собор Парижской Богоматери» и попытайтесь прочитать на первой странице слово `ANAГКН, не очень, прямо сказать, на русский слух благозвучно звучащее, которое когда то так потрясло автора, что он решил, не задумываясь набросать план либретто будущего мюзикла. Только, пожалуйста, не забудьте про умлаут впереди слова, куда смотрит запятая, иначе, вы, чего доброго, ошибетесь в произношении. После краткого курса древнегреческого, а без него вы никогда не сумеете произнести это слово, вам предстоит еще пройти краткий курс истории готической архитектуры в изложении Гюго, так на какой же станции  метро вы доберетесь до самого главного, то есть  именно того, за что я жизнь отдам за ночь с тобой?
         Вот и не так давно появился мюзикл под названием «Владимирская площадь». Это, так сказать, наш ответ французскому мюзиклу про мизераблей. Вам адрес ничего не говорит? Есть, есть такое историческое место, площадь перед Владимирским собором в городе Санкт-Петербурге. В двух шагах от нее проживал Достоевский. Вот на эту площадь и вышли попеть и поплясать наши мизерабли, то есть, как их называет автор первоначального проекта либретто,  униженные и оскорбленные. Поют они много и долго, но вот слов используют до удивления мало, что даже странно, учитывая способность к многословию героев первоисточника. Например, одна мизерабельная, но довольно кокетливая барышня поет со сцены что-то вроде:  а я девчоночка, я малолеточка…. Впрочем, за точность не ручаемся, но думаем, что подлинный текст арии  звучит не менее сильно.
       Но не будем об этом.
       Но и не забудем об этом.
       Подумаем, какой это великолепный способ, обескровить классическое произведение, выпустить из него кишки, и, при этом, с важной миной рассуждать о значении и месте классиков  в наши дни.
       Мы уже вспоминали гениальное словечко из «нынешних». Это словечко у писателя обычно означает, что человек еще не совсем подлец, но все качества,  для того чтобы  им стать вполне у него наличествуют. Сталкиваясь с ним, думаешь, из тебя, непременно, брат, выйдет подлец, хоть ты и мил и обходителен и полон самой настоящей гражданской скорби. Гражданская скорбь тут обязательна. Известный процент таких людей есть всегда. Но бывают времена, когда этот процент зашкаливает за норму. Интересно так же и то, что такого рода «нынешние» всегда есть в обоих станах. Но большей частью им лучше нравятся станы прогрессивные. Хотя, на всякий случай, любят они произнести, разумеется, с оттенком все той же гражданской скорби, строчку из классика, мол, и я  двух  станов не боец. То есть, понимаю, как нуждаются во мне, как жаждут меня заполучить оба эти стана, и действительно, я, как никто мог бы многое для них сделать, но, увольте, увольте, не могу-с. Не время-с. Вообще же, они всегда в передовых рядах. Они очень любят передовые ряды, особенно в момент перехода ко всему лучшему.
         Но бывают и у них и вполне искренние минутки, это когда их что-то уж очень сильно раздражает. Вообще же, надо сказать, что обычно их отличает какое то ледяное, близкое к абсолютному нулю равнодушие ко всему тому, что впрямую их не трогает, не угрожает их благополучию.  Но, как только они почуют угрозу, а нюх на опасность у них просто собачий, о, тогда они впадают в отчаянный ригоризм и в пылу священного негодования способны на искренние слова. 
         Такие, несомненно, искренние слова выкрикивает герой одной классической пьесы, автор которой, кажется сегодня не в почете, а герои его, напротив, чувствуют себя в нашей  эпохе очень не плохо.
       Я хочу сказать вам, что если мы живем не так, как вы хотите, у нас на то есть свои причины!  Мы наволновались и наголодались в юности; естественно, что в зрелом возрасте нам хочется много и вкусно есть, пить, хочется отдохнуть… вообще, наградить себя с избытком за беспокойную,  голодную жизнь юных дней…  Мы хотим поесть и отдохнуть в зрелом возрасте – вот наша психология. Она не нравится вам, но она вполне естественна и другой быть не может! Прежде всего, человек, а потом все прочие глупости…
        Восхитительная эта фраза, что,  прежде всего – человек! Да ведь почти век пожили мы с девизом – все для человека, все во имя человека. А кто посмеет сказать, что, например, и today все делается не ради человека? Пусть не каждого, пусть отдельного, но все же – человека.
       Мы не хотим сказать, что именно из таких вот нынешних людей и состоит соль нашей  переходной ко всему лучшему эпохи, странно было бы это утверждать, но, все же, согласитесь, как же это без них можно было бы совершить столь  желанный для всех переход к лучшему.   
      Итак, что пользы в классиках.
      Подойдем к этому вопросу,  через отрицание.
      Писали они много, языком темным, в наше время и не всегда понятным. Чтобы добросовестно прочесть, какой ни будь классический роман, надо беспрестанно залезать в комментарии, то же непонятные, да к тому же и набранные мелким шрифтом.  У кого на это есть время?
      Во-вторых, загибали они, иногда, что-то совершенно несусветное, такое, что в нашу переходную ко всему лучшему эпоху, звучит, если не просто глупо, но отчасти, даже, едва ли и не кощунственно.
      Вот несколько неподалеку лежащих и очень смешных примеров.
      Так, в одной пьесе Чехова молодая хорошенькая и, заметьте, вполне обеспеченная барышня, генеральская дочь, говорит  спившемуся военному врачу. Если, говорит она, я не буду работать, то откажите мне в вашей дружбе. Как это понять? И возможно ли это понять? Что это за фраза, что она имеет в виду? Все это звучит для современного уха очень замысловато. Какая у барышни странная логика, что за связь она видит между работой и дружбой, и не работой и потерей дружбы, почему одно для нее непременно подразумевает другое. Для нас связь очевидна такая – получить выгодную, хорошо оплачиваемую работу по дружбе, иными словами по блату. Но, чтобы бояться того, что тебе, как несколько высокопарно выражается барышня, откажут в дружбе, всего только потому, что  ты не будешь, а ближе к мысли барышни, надо сказать, не захочешь работать? Да, кто ж сейчас может к таким заявлениям относиться серьезно, кто же не засмеется, услышав такое.
       Работа, труд сами по себе представляются генеральской дочке нравственным делом, основным и обязательным делом человека, независимо от вознаграждения и материальных выгод. А ведь трудиться ей необходимо не для заработка, а жаждет она труда из одного только нравственного чувства быть полезной обществу и, чтобы искупить, таким манером, грехи прежних поколений, видимо, по ее мнению, всю свою жизнь не черта не делавших. Оно, конечно, генеральской дочке можно и не заботиться о вознаграждении, но, право, очень обаятельно это ее такое трогательное отношение к труду. Между прочим, то, что мы так скромно называем трогательным отношением к труду, совсем еще не так давно было лозунгом поколений – труд есть дело совести, дело чести, дело геройства.  Самое смешное, что во многих случаях – так оно и было. Может ли быть сегодня принят такой, конечно, не лозунг, а слоган. Судите сами – труд банкира в новой России есть дело чести, дело совести, дело геройства.  Как-то согласитесь, неуверенно и недостоверно это звучит. Хотя геройство то, как раз в данном случае здесь вещь естественная, работа – опасная.
        Если же генеральская дочка не сдержит слово, то -  откажите мне в вашей дружбе! Спившийся, опустившийся, никчемный, в сущности, человек, перестанет с ней дружить, и для нее это будет самым суровым нравственным наказанием, самым строгим приговором за несдержанное слово. 
        Нужны ли здесь комментарии? Конечно! Да не откажет он вам никогда в своей дружбе, если вы ему нужны. А если вы ему не нужны, то, собственно, о какой такой дружбе может идти речь. Кстати, Чебутыкин – за комнату не платит, в дружбе не откажет.
      Такое вот – реликтовое отношение у нашей барышни и  к  труду,  и к дружбе, и к данному ею слову. Она хорошо видит то, что с какой-то невероятной скоростью ускользает от нас, кажется, навсегда, а именно внутреннюю связь между этими понятиями, как высокими нравственными категориями, не малое место занимающими в человеческих отношениях.
      Это – высокоинтеллигентная барышня, что говорить, она знает четыре иностранных языка и мучается, бедная, оттого что не может вспомнить, как звучит на итальянском  языке слово  окно.
       Но вот барышня совсем другого рода. Простая, неграмотная, очень умная и хитрая, и не то, чтобы очень порядочная, во всяком случае, в глазах многих окружающих ее людей. Мнение их мало девицу волнует, а дружбой с ними она не дорожит, прежде всего, и потому, что она и не знает, собственно, что это такое, и потому, что и  не высоко вообще ставит людей, даже презирает их. 
       Проживает барышня в одном из самых роковых русских романов. В этом романе невероятно абсолютно все и абсолютно все – правда. Но барышня не просто умна, она еще необыкновенно хороша собой, она обольстительна, и не просто обольстительна, а, как водится у автора,  обольстительна непременно с примесью чего-то инфернального. Она скопила деньгу, стала богата, занимаясь ростовщичеством. И вдруг она страстно, как принято у автора, с каким то даже  исступлением говорит о труде, как о духовном спасении. И когда, где это она говорит? На исходе сумасшедшей, пьяной угорелой любовной ночи, в атмосфере дикого, грязного и, в то же время, нестерпимо, подчеркивает автор, фальшивого разгула. Она говорит своему любовнику совершенно неожиданные и для него и для читателя слова.  А мы пойдем с тобой лучше землю пахать. Я землю вот этими руками скрести буду. Трудиться надо, слышишь? Инфернальная девица произносит это, что называется, без тени иронии, а горькая ирония, вообще, свойственна ее характеру. Но сейчас она абсолютно искренна, в первый, наверное, раз по настоящему искренна. С этой ночи началась в ней перемена; подведен итог ее прежней жизни, она горит желанием начать новую жизнь, но эта новая жизнь может быть устроена только на основе труда. Собственно, только при этом условии  она и может быть названа  новою.
      Трудиться надо, слышишь! Труд у нее залог нравственного спасения.
      Обе девушки, и инфернальная процентщица, и генеральская дочь, совершенно непохожие, далекие друг от друга и в силу разного происхождения и воспитания, и разделенные временем, между ними пролегла целая эпоха русской жизни, обладают схожими взглядами на ряд вещей. Все эти вещи в их понимании связаны одна с другой, и все они имеют в жизни человека высшую  нравственную  ценность.
      Можно ли сказать, что для нас так же очевидны ценности таких заурядных вещей как труд, дружба, верность, честное слово и т.п., как и для вышеуказанных юных героинь классической русской литературы? И готова ли наша переходная ко всему лучшему эпоха взять на себя труд утвердить в обществе такого же рода нравственные критерии, сделать их основой современных человеческих отношений?
      Вопрос, как говорится, риторический.
      Для полноты картины вспомним еще одну барышню из еще одного старого романа, тем более что к этому роману, очень похожему на нерешенное математическое уравнение, нам придется еще вернуться не один раз.
       Начинающая добродетельная проститутка, в этом триллере, тоже молоденькая и хорошенькая, но ужасно бедная и несчастная требует от убийцы, чтобы тот пошел непременно на перекресток, поклонился до земли и покаялся. Интересно, что она никак не высказывается о самом преступлении, на самом деле ужасном, молодой человек совершил двойное убийство. Собственно, что тут скажешь. Но для нее как-то и не очень важны сами жертвы преступления, две  ни в чем не повинные женщины, с одной из которых она даже была приятельницей. То ли воротнички через нее продавала, то ли они вместе детей Лизаветиных пристраивали, ведь нужно же было их куда-то пристраивать, не топили же они их как котят? Да убитые женщины не очень интересны и автору романа, они у него функции, некие данные необходимые для полноты и точности ставящегося им эксперимента. Они важны, как важны точные пропорции составляющих для успешного протекания химической реакции. Не случайно в романе, мы уже обращали на это внимание в самом начале нашего нервного и сбивчивого, изобилующего повторами разговора, главным образом упоминается только об одной из жертв, которую все  называют не иначе, как  злобной и гадкой старушонкой. Сестра ее, которая ежегодно бывает беременной, а стало быть, сбывает же куда-то своих детей, постоянно остается в тени. О ней, многодетной матери, по правде говоря, забываешь. Это скольких же детей Раскольников сделал сиротами? Или Лизавета была – плохая мать, преступная мать. Она бросала своих детей, подкидывала их к дверям приютов, не оставляя им на память ни ладанки, ни медальона или что там полагалось в таких случаях оставлять. Сама делала их сиротами. См. «Без вины виноватые» и «Петербургские трущобы» Ну да, такую мать – не жалко, можно и уханькать. Но разве, с такой женщиной, безнравственной, почти преступной, могла бы быть в приятельских отношениях Сонечка? Нет, серьезно? С этой ежегодной беременностью автор перестарался. Ему и старушонка процентщица, и ежегодная беременность ее полоумной сестры, нужны для еще большего снижения этих и без того второстепенных персонажей. Повторим еще раз, писатель совершенно исключил из своего романа, сделав это мастерски, сочувствие жертвам преступления. Вся сила нашего сочувствия, сострадания и жалости отданы преступнику. И этого не бывало в мировой литературе не до ни после «Преступления и наказания».  Это – провокация.
          И для добродетельной проститутки самым важным является не то, что сделал убийца с чужими жизнями, может быть и не с двумя, (ведь вопрос успела ли сестра старушонки в момент убийства быть беременной или нет, остается невыясненным), а то, что он сделал со своей жизнью или, как она выражается, сделал над собою. В ее поведении есть логика, хотя и странная, вроде: тех уже не вернешь, а этого еще можно спасти. С этим и связано ее требование к нему пойти на перекресток. Она, как ей кажется, спасает молодого человека. Нравственную силу, которая заставила убийцу признаться в совершенном преступлении, барышня черпает из Евангелия, что особенно приятно автору. Особенно забирает и барышню-проститутку и студента-убийцу то место из Иоанна, где говорится о воскресении Лазаря. В предпоследнюю их встречу, услышав признание Раскольникова, Софья Семеновна постепенно приходит в экзальтированное состояние, это и понятно, после того, что с нею произошло, и она, в общем-то, немногословная, что несколько выделяет ее из всех, обычно, чрезвычайно любящих болтать героев Достоевского, впадает, в какой то странный тон, отчасти, словно заговор творит, отчасти в тон обстоятельно канцелярский. Сначала встань, затем поди, потом опять стань, поклонись, потом  поцелуй, опять поклонись, но уже  всему свету,  то есть на все четыре стороны,  и, наконец,  скажи,  и не просто, а  всем, да еще и  вслух.  Все это с горящими глазами, огневыми взглядами, дрожью в голосе, ломанием рук, и с прочими мелодраматическими штуками, и, само собой разумеется, в исступлении.
        Немудрено, что Раскольников этот сложный обряд целиком совершить не смог. В его исполнении он был сильно сокращен. Все-таки, его надо было долго репетировать. И когда он кое-как, но все же исполнил его, вслух ничего не произносилось.
      Он плюхнулся на колени и с наслаждением, что, все-таки, крайне сомнительно, это преувеличение, это литература, поцеловал грязную, заплеванную землю Сенной площади, и этим поступком, кстати, весьма позабавил толкавшуюся по ней и скучающую как всегда публику. Мог бы он народу и объяснить, что делает. Вот Никита у Толстого, по сравнению с которым Раскольников просто голая схема, несмотря на все его внутренние монологи, Никита, который к внутреннему монологу вряд ли вообще способен, тот не боится громко сказать миру, мирскому сходу о своем преступлении. Правда землю, кажется, при этом не целует. И это – раскаяние. И Аким, отлично понимая, что происходит с его сыном Никитой, останавливает полицейского, который хочет поскорее арестовать Никиту, ты, говорит, золотые пуговицы, не тае, ты подожди, не мешай человеку. Софья Семеновна, наблюдала за Раскольниковым, а он видел, что она наблюдает за ним, так и произошла их последняя встреча, все, что с ними происходит уже не в самом романе, а в его придуманном эпилоге выглядит уже настолько невероятным, что именно эту встречу, встречу взглядов, глаз, встречу как бы исподтишка и можно считать последней. Вот вполне театральная ситуация, Софья Семеновна была им обманута. Землю он поцеловал, да ничего не сказал. Собирался, но помешали. А она то особенно напирала, чтобы сказал громко, вслух. Наверное, ей, стоящей поодаль, показалось, что она не расслышала и в этом истерическом акте, сам автор говорит, что Родион Романович бы в припадке, да у него, кажется, другого состояния и не бывает, весь роман – длинный припадок, Софья Семеновна усмотрела раскаяние, а то и покаяние.
      Но для нас, конечно, самое удивительное, что убийца  хоть и с большой неохотой, и какое-то время, поломавшись, но все-таки идет на перекресток, то есть, на Сенную площадь!
      Не ручаемся, как поведет себя в подобном случае современная барышня, необязательно даже проститутка, захочет ли она и дальше поддерживать отношения с убийцей двух женщин, одна из которых была ее приятельница. Вполне возможно, что и захочет, может быть, это происшествие сделает молодого человека в глазах девушки более интересным, значительным, надежным, солидным даже укрепит их отношения, станет началом настоящей, как бы это сказать, крепкой связи. Но допустим невероятное, что она потрясенная, взволнованно и искренне скажет ему, пойди, дескать, на перекресток, хоть бы на площадь Свободной России и поцелуй землю, то есть, асфальт, который на ней лежит и покайся. Так ее разочарованный конфидент, скорее всего, пойдет не на перекресток, а в известный магазин «перекресток» за бутылкой, а потом к ней не вернется, и хорошо сделает, что же это будет, если на все перекрестки придут все кающиеся современные Раскольниковы?  Правильно, будет давка.
      Впрочем, сейчас Раскольникову не к кому было бы пойти. Не то что бы  today не было проституток, очень даже они есть, но, во-первых, их просто не хватит на всех наших нынешних Раскольниковых.
      А во-вторых, today, когда убить человека ровным счетом ничего не стоит, что же такого они должны были бы услышать, чтобы хоть немного заволноваться.
      Нынешние проститутки обходятся без евангелий. Как, впрочем, и большинство населения. Это довольно жесткая корпорация, активно растущая, пользующаяся известным уважением в обществе. Попасть в нее нелегко, а, попав, можно сделать очень хорошую карьеру. Можно, конечно, и не сделать, можно очень даже и погореть, как в любом бизнесе.  Все зависит от воли, способностей, в конце концов, извините, трудолюбия, как в любой профессиональной деятельности, да еще в эпоху жестокой конкуренции на рынке труда. А на этом рынке, конкуренция достаточно острая. Конечно, в этой сфере деятельности имеют значение внешние данные, но и – призвание, не забывайте об этом, призвание, это уже условия самой профессии.
       Со всем тем, этим бизнесом, как и любым другим, занимаются люди плохие и хорошие, добрые и злые, умные и глупые, в общем, люди, как люди. Больше, наверное,  как и везде – средних. Но, чтобы Евангелие, ох, не верится.
      Конечно, Сонечка Мармеладова, никакая, конечно, не проститутка. Все это – камуфляж. Она, как говорится, принесла в жертву свою невинность, наверное, какому-то любителю юных девушек, и сделала это ради голодных маленьких детей. Но это еще не делает ее проституткой. И, разумеется, это никак ее не унижает. Скорее напротив. То, что ей этим тычут в глаза разные амалии и прочие лебезятниковы, так ведь человека дискриминировать, доходя часто в этой дискриминации до изощренной жестокости, можно по любому поводу. Но нужно было подобрать в романе для Раскольникова, такого же, как он, то есть человека преступившего, кого-то в этом смысле ему равного. Что может быть, исходя из мрачных тупых моральных понятий того времени, в этом смысле лучше проститутки. И вот Соню сделали, вернее, назвали, проституткой. Нисколько не озаботившись, чтобы представить хоть какие ни будь, кроме омбрельки, доказательства, этих ее занятий. Все поверили пьяному Мармеладову. Если бы действительно Софья Семеновна так зарабатывала на жизнь, то не была бы такой страшной нищета ее семьи. Но в реальной жизни, если бы была такая Соня, то у нее было бы достаточно шансов не стать проституткой. То, что статский советник Иван Иванович Клопшток за шитье полдюжины голландских рубах денег не отдал, это еще не причина. Вообще из-за нужды и нищеты проститутками становились, во всяком случае, в России, самый малый процент женщин, подавляющая часть занималась этим по другим, уж не знаем насколько уважительным соображениям. Несколько позже, чем время действия романа, было проведено под руководством  известного Зубатова, одного из немногих наших умных полицейских чинов, одно из первых социологических исследований среди московских проституток. В результате исследования и обнаружились эти данные, к немалому, скажем, удивлению проводивших исследование работников, привыкших к сказкам о том, как нужда заставляет женщин и т.п. Оказалось, что не нужда.
       Но не будем углубляться в этот вопрос. И совершенно напрасно будет искать реализма в этом искусственном сочинении. Проститутка в романе нужна, чтобы Раскольникову было куда пойти. Раскольников потому к Соне и приходит, чтобы узнать, как это можно жить преступив.
      Раскольников очень мало симпатичный человек, он убийца, кажется этого достаточно. Он слаб душой, она у него расшатана и вихляет, он занят собой, его внутренний мир ущербен и сведен к одной только идее. Эта идейка, которую он лелеет, отлеживаясь в своей конуре, и которая и та взята им напрокат, его задавила. Но то, что он, как, впрочем, и автор видят в Сонечке существо, находящееся за рамками человеческого общества, за той чертой, где уже кончаются права быть в нем, только потому, что она проститутка, то, что в его, пусть и больном, сознании уравнивается в смысле преступности и занятия проституцией и убийство, делает его ничем не лучше, может быть, даже и неприятнее Лебезятникова.
        В самом деле, Лебезятников говорит Соне, ты пала, так какая тебе разница, поживи и со мной, раз ты этим все равно занимаешься, от тебя не убудет, я ведь тебе не зря же Физиологию Льюиса (хороша, однако, фамилия) давал почитать. Стало быть, заботился о твоем духовном развитии. Что взять с ловкого Лебезятникова, он буржуазный либералишка, как говаривал один известный социал-демократ, но вот Родион то Романович – революционер духа. А взгляд у него на Софью Семеновну самый, что ни на есть – разбуржуазный. Раскольников говорит, так же, как и буржуазный либералишка, я к тебе пришел, потому что ты пала, потому, что ты этим занимаешься, как и я преступила, поэтому ты меня не отвергнешь, не посмеешь. Ведь мне, преступившему, к порядочным людям пойти нельзя, вот я и пришел к тебе, потому что ты – непорядочная. И другой уже никогда не будешь, давай-ка я тебе за это ногу поцелую. То есть унижу тебя еще больше. Ему и в голову не приходит, что если Соня, выражаясь их ужасным лицемерным языком, преступила, то совсем не так, как он. И Лебезятников и он, оба они хотят, простите за выражение, использовать Софью Семеновну. Между прочим, удалось это сделать именно благородному Раскольникову. Но честнее был Лебезятников.
        Вообще такое отношение к Сонечке, ведь это в своем роде  настоящий расизм. Например, евреи – такие же люди, как все, я к ним отношусь, как к любому другому народу, то есть нормально. Это заявление – как раз антисемитизм самой чистой воды.
      В самом деле, не пошел Раскольников к своей сестре и не признался ей,  умной и обаятельной, такой же благородной, как он, красавице Дуне. Попробовал бы –  никакого романа. Нет, нужно было пойти к существу  и в его глазах и в глазах его автора падшему. Нужды нет, что это падшее существо на деле являет собой редкий пример возвышенной и самоотверженной души. Все равно – падшая.
       В этой книге, больше вредной, чем полезной, понимаем, еще, как понимаем, что так нельзя говорить о книгах, действительно, какое то у всех странное отношение к убийству. Вот и Дуня, когда узнает о нем от инфернального господина, все-таки ужасно расстраивается, что ограбил, деньги взял. Разве он может быть вором, патетически восклицает Авдотья Романовна. Это ничего еще, что убил двух, а вот, что деньги взял! Каковы же причины, кричит Дуня. Что ж она думала, что на Родю напала Алена Ивановна, а на помощь ей поспешила сестра ее смуглая Лизавета, и вот защищая свою жизнь, Родя, храбро обороняясь топором, в целях вынужденной самозащиты, обеих и положил. Какие же еще могли бы быть, по ее мнению, причины для убийства?
      Во времена Софьи Семеновны проститутки обязаны были носить платья, позволявшие безошибочно определить род их занятий. Иметь прозодежду. Соня появляется на пороге комнаты, где умирает ее отец и выглядит на этом фоне вызывающе  неприлично,  нелепая  шляпа с пером, какие то немыслимые кринолины, та самая омбрелька. Нужно подчеркнуть ее отверженность. Создать атмосферу.
     Павел однажды повелел  всем  проституткам носить желтые  платья. Отсюда  и  желтый билет, и, кстати, желтая пресса. Хотя, говорят, она произошла от какого-то желтого малого в Америке в конце девятнадцатого века во время американо-испанской войны.  Известно, что у нас все дурное и неприличное – из Америки. Силен был, однако парнишка, если и today у нас в прессе самая настоящая эпидемия желтухи.
      Николай Павлович, который объял в России все и всех, опровергая в этом смысле самого Кузьму Пруткова, позаботился и о проститутках. По его повелению и был выдан этим особам желтый, цвет запомнился, билет. Ведал выдачей желтых билетов Врачебно-полицейский комитет, в  который  необходимо было являться  два раза в неделю.
      Интересно, что ни проститутки свободные, так сказать, художницы, ни  публичные дома,  не платили налогов с прибыли.
      Понимаете ли, власти царской России брезговали получать налоги такого грязного происхождения. Тоже своего рода дискриминация. Сейчас хотят легализовать проституцию – рассчитывают на большие налоги.
     Today  по платью проститутку  не  отличишь. 
     Чтобы завершить эту пикантную тему.
      Две представительницы рода занятий, которыми вынуждена была по прихоти автора заниматься Сонечка Мармеладова, today весьма популярны. Прежде всего, у молодежи. Сонечка в этом рейтинге находится, где в самом низу, если, вообще, она там есть.
      Это героиня одного романа, автор которого недавно появился на наших книжных прилавках, словно сошел с экрана бразильской мыльной оперы, и так же, как и многие герои этой мыльной оперы, уже стал для нас своим или, если угодно, нашим. Само собой разумеется, что проститутка обладает у него и любящей и страдающей душой, занимаясь своим делом, она трогательно мечтает о своем возлюбленном, эти ее мечты о соединении с ним, занимают в романе немало страниц. Само это соединение с любимым человеком, а так же испытываемые при этом некоторые сокровенные ощущения героини даны автором, через ее внутренний монолог, исключительно подробно. Самое часто встречающееся слово в ее внутренних монологах, самое любимое слово – член. А сами внутренние монологи, главным образом посвящены разного рода, довольно, иногда, занятным, манипуляциям с тем предметом, который это слово означает и на который направлены мечты и грезы юной героини романа. Все это дается со слезой, как же ведь это только мечты и муки страдающего сердца! Интересно, что же можно было бы ожидать от тоскующего создания, если бы ее мечты и грезы, наконец, превратились бы в реальность. А пока рутина, клиенты, клиенты, клиенты… Ужас!
       Надо сказать, что рядом с этой порнографией, вмазанной, вмонтированной в некое социально-психологическое клише, милейший г-н Лебядкин выглядит настоящим поэтом.
       Это чтиво не просто продается, но преподносится как своего рода литературное событие,  как сейчас любят говорить, эксклюзив.
      Что тут скажешь? Прав был великий поэт, прошли времена Паоло и Франчески.
      Сонечка во всех отношениях хорошая девица, да вот лишил ее автор, хоть какого бы то ни было намека на сексуальность, отрешил, так сказать, от пола, и это при ее то занятиях. Просчет.
      Популярен фильм с очаровательной Джулией Робертс в роли проститутки. В нее там влюбляется Ричард Гир, играющий миллионера. Несколько забавных и трогательных коллизий  и  все как-то там вполне счастливо заканчивается, чуть ли и не свадьбой. Эта сладенькая история,  по-своему,  замечательна и  заставляет задуматься о некоторых вещах.
      Героиня фильма не только внешне очаровательна, но и внутренне очень симпатична. У нее  незлобивое  сердце  и добрая душа, то есть, все,  как тому и полагается быть у настоящей классической, так сказать, проститутки.
        Представим себе, что на месте миллионера оказался какой-нибудь американский Роди, пристреливший, как это и полагается делать, из кольта тридцать второго калибра или, из-за почтения к обычаям и традициям малых американских народов, зарубивший томагавком, некую пожилую мисс Эллин Джонсон, известную всем в Питерсвиле держательницу ссудной кассы, и сестру ее легкомысленную мисс Лиззи, известную всем в округе по прозвищу Смуглянка. Что ж, разве в Америке этого не может быть? Пристрелил или зарубил, а потом, с какими то своими, разумеется, чисто американскими вывертами, пришел к героине Джулии Робертс, могли ли эти незлобивое сердце и добрая душа пожалеть его, помочь ему, наконец, захотеть спасти его?  Разумеется, она сделала бы все, что в ее силах, чтобы несчастному Роди помочь, особенно, если  бы он был  так  замечательно хорош собою, как герой Достоевского.
        Что же касается, спасения, то есть спасения души человеческой, то она, наверное, понимала бы, что это, совсем не ее дело, и что, во всяком случае, для этого спасения, совершенно не нужно целовать вымытую шампунем булыжную площадь перед зданием окружного суда.
      Героиня Джулии Робертс сказала бы, просто.  Парень! Тебе очень плохо, потому плохо и мне, ты мне очень нравишься, и если  я тебе нужна, то я буду с тобой. А теперь, давай позвоним в полицию!?
      То есть сделала бы почти то же самое, что и героиня Достоевского. Но только без огневых взглядов, сверкания глаз, дрожи, ломанья рук и встань, поди, поклонись, опять поклонись, поцелуй землю и прочей невыносимой театральности, которую мы потому только и съедаем, читая роман,  что к этому моменту атмосфера в нем накалена так, что на огрехи вкуса у великого писателя уже внимания не обращаешь.
      Дело, конечно, не в вывертах и не в театральности. Дело, пожалуй, в том, что Роди пришел бы к Джулии, не потому, что она отверженная, преступившая, а просто потому, что она хорошая девчонка.

     И еще об одной барышне нашей классической литературы.
     Хорошо известно, что Достоевский зло и несправедливо посмеялся над Тургеневым, выведя его на страницах романа «Бесы» под именем писателя Кармазинова. Все эти утренние котлетки, полу стаканы красного вина, «Мерси» и прочее, написано дурно, с ужимками и жаль, что написано вообще. Жаль, потому что все эти склоки великих, в данном случае склока была, кажется, односторонней, становятся иногда важнее, чем их дело. Но именно у Тургенева мы находим образ русской девушки, замечательной красоты и внутренней силы, подобного, которому как будто бы в нашей литературе и нет. Все инфернальные и экзальтированные дамы и барышни Достоевского перед ним стушевываются.
      Today этот образ почти забыт; напомним о нем и задумаемся.
       Приводим произведение Тургенева полностью. Много места оно не займет, пересказать его трудно, все-таки стихотворение в прозе.
Я вижу громадное здание.
В передней стене узкая дверь раскрыта настежь; за дверью – угрюмая мгла. Перед высоким порогом стоит девушка…. Русская девушка.
Морозом дышит та непроглядная мгла: и вместе с леденящей струей выносится из глубины здания медлительный, глухой голос.
- О ты, что желаешь переступить этот порог, - знаешь ли ты, что тебя ожидает?
-Знаю, - отвечает девушка.
-Холод, голод, ненависть, насмешка, презрение, обида, тюрьма, болезнь и сама смерть?
-Знаю.
-Отчуждение, полное, одиночество?
-Знаю. Я готова. Я перенесу все страдания, все удары.
-Не только от врагов – но и от родных, от друзей?
-Да…. И от них.
-Хорошо. Ты готова на жертву?
-Да.
-На безымянную жертву? Ты погибнешь – и никто…. никто не будет даже знать, чью память почтить?
-Мне не нужны ни благодарности, ни сожаления. Мне не нужно имени.
--Готова ли ты на преступление?
Девушка потупила голову…
-И на преступление готова.
       Голос не тотчас возобновил свои вопросы.
-Знаешь ли ты, - заговорил он наконец, - что ты можешь разувериться в том, чему веришь теперь, можешь понять, что обманулась и даром погубила свою молодую жизнь?
-Знаю и это. И все-таки я хочу войти.
-Войди!
Девушка перешагнула порог – и тяжелая завеса упала за нею.
-Дура! – проскрежетал кто-то сзади.
- Святая! – принеслось откуда-то в ответ.
     Не будем  комментировать. Какие уж тут комментарии? Или все же стоит сказать о том, что порог – вот он. Думаете, уже не найдутся барышни, которые не побоятся его переступить?
     Начинали мы эту реплику, кажется, с ламентаций по поводу незавидного положения today наших великих классиков.
      С удовлетворением признаем тот несомненный факт, что дела их пошли на поправку. На них вновь обращено внимание. На них просто обрушено внимание. Вот и не так давно телевидение бабахнуло из пушки ну очень крупного калибра. Большая Берта нашего телевидения выплюнула сразу несколько сериалов и все по классикам, да еще самым, что ни на есть великим – по Толстому, и  Достоевскому. Они у нас все как-то рядышком ходят, как уточка с селезнем.
      Как говорил герой одного старого фильма, не пора ли нам взяться, товарищи, за самого Вильяма нашего за Шекспира.
      Сразу и Война и мир, и Преступление и наказание, и Бесы. Грядет, рассказывают, и Анна Каренина.
     Может быть, экранизируют и Порог.
     Да, о классиках, кажется, today вспомнили и начинают их потихоньку активировать.
      Внедрять в ту систему ценностей, против которой они, а особенно, Достоевский, буквально вопиют и неприятием которой пронизано все их творчество.
      Принять же их систему ценностей трудно и не хочется.