Политсан. Окончание

***

Я смотрю на бесконечную серую стену камеры и думаю о том, когда, наконец, закончится мой первый маршрут и откроется вход в рабочую зону, в родной Свиридовск, где мне предписано отбывать остаток жизни. Считается, что если о смерти политсана не сообщили в прессе, то он неспешно трудится над очередным разоблачением незыблемой Власти. Свобода слова охраняется Законом. Не все готовы платить за неё сроками политсанации, но со мной будут здороваться: не заметить меня нельзя – политсану запрещено ходить по городу без специальной формы и знаков отличия.

Я представляю горстку людей, которая окружена толстой каменной стеной. Есть пища и вода, поют птички и светит солнце, и вполне можно жить – стену-то почти не видно. Но кто-то её всё-таки разглядел в туманной дали. И всем сказал, что они – пленники, что нет в этой изоляции свободы, а без неё никак нельзя. Долго ходили люди вдоль бесконечной преграды, но выхода так и не нашли.

Один из несчастных призадумался и сказал, что точно знает, как выбраться. Всё просто: нужно взять в руки инструмент и продолбить проход.
И вот уже кипит работа. Она продолжается днём и ночью. Камень крепок, но всё-таки поддаётся усилиям пленников. И приближается спасение.
Но однажды тот, кто предложил долбить стену, словно бы воспарил над местом, где невозможно чувствовать себя свободным и счастливым.
В коротком и страшном сне он увидел, что за этой стеной – другая, а за ней третья….
И до самого горизонта – сплошные ряды этих проклятых стен.
И чем выше в небо он поднимался, тем понятнее становилось, что выбранный путь – ошибка.

Наутро он взялся за кайло, чтобы продолжить начатое дело – кто же поверит, что за этой стеной тоже нет свободы? И как об этом сказать, если он сам предложил именно этот путь?
Он долбил камень с особым усердием, чтобы товарищи не потеряли веру в скорое освобождение. Ведь только эта вера объединяет разных в одно целое. Борьба за свободу  составляет единый и понятный для всех смысл: жизнь – это борьба.
И никак иначе: и «ныне, и присно, и во веки веков».

Но каторжный труд не мешал провидцу думать о тщетности общих усилий. Он понимал, что, пробив эту стену и увидев следующую, все поймут, что их обманули. И во все времена только мученическая смерть станет искуплением для каждого, кто берёт на себя тяжкий грех указывать путь ко всеобщему счастью.
Он станет первым, кого прибьют к тяжёлому кресту и оставят умирать.
Но пройдут годы и его назовут Спасителем.
 
Возможно, так всё и случилось.
Был и крест, и глухие удары молотка по кованым гвоздям.
Его руки, словно распахнутые крылья мёртвой птицы, уже не были способны к полёту.
И наступило одиночество, освободившее его от земных иллюзий о возможности всеобщего счастья, равенства и братства и от тех, кто сначала любил его, а потом возненавидел. 

Он знал, что на смену ему придёт кто-то другой и уверенно скажет, что знает выход:  нужно продолбить проход в этой проклятой стене. Что именно за ней простирается всеобщая свобода, за которую принял смерть сам Спаситель. 

Наверное, он с грустью смотрел в небо и думал, что вечный полёт невозможен: рано или поздно ты опустишься на скудную землю, чтобы вновь стать пленником и брести по одному из неведомых коридоров в поисках пищи и воды.

Наверное, он понял тогда, что истинный путь к свободе – не в преодолении внешних преград. Потому что они – бесконечны, а жизнь коротка.
И есть лишь одно верное направление – космическая бездна собственной души.
И единственное препятствие – обычный человеческий страх перед погружением в эту бездну.


***

История «Северной Гармонии» закончилась для меня лишь в стенах этой камеры.
Многие годы я чувствовал себя отступником, предавшим всех участников этого маленького эксперимента по строительству коммунизма. Полжизни меня преследовала дьявольская сказка-искушение о возможности равенства, братства и всеобщего счастья. Чем бы я ни занимался, какую бы модель мини-общества ни строил вокруг себя – всегда получалось одно и то же: я становился главным рабом вновь созданной системы. И непременно возникала привычная ситуация: система не могла жить без меня, а я не мог оставаться в ней. И в очередной раз я уходил прочь. И всё мгновенно разваливалось.

Став политсаном, я выбрал одиночество и постепенно начал понимать, что человек слаб, что ему страшно жить в хаосе бесконечной борьбы за лучшую долю, но ещё больше он боится выпасть из круговерти жизни. Он не готов принять очевидное: любое человеческое общество устроено достаточно примитивно: общественная жизнь – это величайшая иллюзия единства со множеством сходных персонажей и предсказуемых сюжетов, повторяющихся из века в век.
Уникален лишь единичный человек – бесконечный космос его души и разума, рождающий планеты мыслей и звёздные системы учений – во все времена. 
Устройство железного молотка значительно проще, чем строение атома железа.
Человек устроен сложнее, чем современное ему общество.

Но если каждый человек неповторим, то о каком равенстве может идти речь?
Если даже единоутробные братья не равны от рождения, то можно ли говорить о всеобщем братстве чужих друг другу людей?

А счастье? Разве оно может быть всеобщим, если в его основе лежит любовь между мужчиной и женщиной? Нет этой любви – нет и счастья. Лишь немногим парам удаётся сохранить этот божий дар до последнего часа и «умереть в один день».
А остальные? Они довольствуются малым – животными сношениями и общим семейным логовом. Они считают любовь несбыточной сказкой. И только потому не замечают единственного равенства, существующего на самом деле – общего несчастья – привычной жизни без любви.

Примитивное общество, в котором мне досталось родиться, было заражено коммунизмом. Оно провозглашало своей целью равенство, братство и всеобщее счастье, а потому пыталось уравнять всех, запретив разномыслие и разночувствие. Долгое время выбор средств был первобытно прост: массовые убийства, физическое насилие и страх. Боялись все, кто уцелел в прокрустовом ложе общественных представлений о том, каков должен быть «правильный» человек. Но физическое истребление инакомыслящих в России показало, что насильственным путём решить коммунистическое «уравнение» невозможно. Эксперимент со строительством коммунизма был временно приостановлен, но сама идея «уравнения» оказалась универсальной.

Любому обществу нужен качественный массовый продукт – средний человек – типичный потребитель стандартных товаров, минимума знаний и одинаковой еды быстрого приготовления. Такому человеку легко внушить, что он – не уникальная система, а всего лишь микроскопическая частица общества. Что он – простейший его элемент, мелкий и легко заменяемый винтик в таинственном механизме производства и потребления, который только и является великим и непостижимым смыслом жизни всего человечества.
Средний человек – раб этой безумной идеи.

***

Люди живут надеждой и мечтают о будущем. Но после смерти от каждого из нас остаётся один единственный вариант прошлого – неизменная последовательность поступков, совершённых в результате того или иного выбора, сделанного в тех или иных обстоятельствах прошедшей жизни. Считается, что прошлое изменить невозможно. С этим не поспоришь, если человека уже нет среди живых.

А если он ещё жив?
Если в его голову пришла странная мысль о том, что каждый день он строит совсем не светлое будущее своих детей, внуков или всего человечества?
Если однажды он задумался над очевидным: день сегодняшний уже завтра станет днём вчерашним. И эта череда дней неизбежно превращается в цепочку старых следов, остающихся позади каждого – его прошлым.
Если он понял, что строит на самом деле – сугубо личный вариант собственного прошлого, маленькую историю отдельной человеческой жизни, которая только и останется после неминуемой смерти.
Если до него дошло, наконец, что каждая секунда прошлого создаётся в каждую секунду настоящего, что только сегодня и сейчас можно в корне изменить то, что завтра может стать уже непоправимо вчерашней и позорной историей.

Только в тюрьме мне удалось умереть и родиться, и всё это понять.
Только здесь, в одиночной камере, я обрёл ту единственную свободу, которую невозможно отнять. Внешние обстоятельства, довлеющие над жизнью большинства людей,  уже никогда не сделают меня своим рабом.

Я улыбаюсь и думаю о том, что неплохо было бы сделать добровольную политсанацию инструментом освобождения человека от незримой мембраны ложных представлений о смысле жизни и окружающем мире. Я думаю, что каждому из живущих было бы полезно провести в одиночной камере некоторое время, чтобы пережить духовную смерть и последующее воскресение. Чтобы очистить душу, остановиться хоть на время, осмыслить уже содеянное, а потом каждый день терпеливо и смиренно строить праведное прошлое.
Но кто же согласится на такое испытание?
Проще быть винтиком в системе человеческих отношений, чем решиться на одиночное плавание в тёмных глубинах собственной души.

Я с удовольствием ел безвкусный обед, когда дверь бесшумно раскрылась, и в камеру вошёл офицер. Он сказал: «Вы свободны».
Я ответил: «Вы правы, я давно знаю об этом».

Похоже, чекист ничего не понял.

***

Сентябрьское солнце согревает лицо.
В Свиридовске я отсутствовал ровно год.
Я вдыхаю запах земли и думаю о том, что почти каждый, появившись на свет, попадает в добрые материнские руки. Некоторым счастливчикам уготованы объятия любимого человека.
Но всех нас ждёт земная любовь: мудрая земля безропотно принимает и грешных, и праведных, и злодеев, и святых.  И обращает в прах.
И нет земле дела – любил ли ты её? Или был с нею равнодушен и жесток.
Знал ли, что станешь именно тем, что топчешь и на что пренебрежительно плюёшь?
Понимал ли, что неизбежно вернёшься к той единственной, кто от рождения твоего до смерти терпит, любит и прощает тебя? Или никогда даже не задумывался, что ты – всего лишь ошибка природы, временно не исправленная смертью. 

Мимо меня проходят люди, скоро они умрут.
Я сижу, не шевелясь.
Снова передо мной далекие берега Нижней Тунгуски и люди, о которых без меня никто и никогда не узнает.
Я нехотя ковыряюсь в своей памяти, как в густой каше.
Попадают отдельные крупинки, кусочки мяса, горошинки перца.
Я неторопливо, как это делает голодный, но не потерявший достоинства человек, пытаюсь распробовать эти частички, ощутить их вкус и аромат. Потом, через некоторое время, неизбежно наступит сонливая сытость, а в этот самый первый момент ещё можно успеть почувствовать тонкий аромат чужой жизни.
Главное – вовремя остановиться.

Я закрываю глаза.
Белый снег и свежая гарь.
Обугленные деревья.
Мёртвая тишина…

                ЭПИЛОГ

Поставив заключительное многоточие, я откинулся на спинку любимого кожаного кресла.
Роман о жизни политсана закончен в три часа ночи, третьего сентября 2012 года.

В дверь громко постучали.
Я открыл.
Офицер госбезопасности сказал, что пришло время первого срока политсанации.
Ещё он спросил, следует ли ему зачитать выписку из приговора.
Пришлось ответить, что документ я помню дословно и готов следовать за господами чекистами.

Через семь часов двери камеры Специального Изолятора бесшумно закрылись за моей спиной. Я нахожусь внутри цилиндра, стены которого покрыты серым пластиком.
Мертвенный свет падает с круглого потолка.
На единственной бесконечной стене две цилиндрические выпуклости.
Всё, как я представлял.
В этой тюрьме нет ни звуков, ни запахов, ни возможности определить время…