Юркина тетрадь

                ЮРКИНА    ТЕТРАДЬ               
                ( рассказ о любви в стихах и прозе)


    Суббота.
    Перед вечером из бани я зашёл в, теперь модное, кооперативное кафе «Олимпик» на станции Варя отпыхнуться от жаркой парной и, ясное дело, пропустить стопарик горячительного. Русский мужик до сих пор помнит и уважает слова  великого полководца Суворова Александра Васильевича и всякий раз неукоснительно следует им: « После бани, хоть, последние порты продай, но водки выпей!»  А я, как раз, и есть тот самый русский мужик! Просто, меня и многих  других сельских воспитанников жизнь оторвала от земли и запсотила в города, сюда, на эти вонючие заводы, чтоб вертели маховик  военного производства и держали мир в равновесии сил добра и зла.
    По распаренному до свекольной красноты телу водка разлилась горячей волной, следом за которой наступило расслабление.
    Я блаженно обвис на спинке пластмассового стула, вразвал вытянул под столом онемевшие, словно ватные, ноги и принялся с наслаждением по цыплячьи маленькими глоточками ссасывать с края кружки прохладное пиво, порой сфыркивая с усов пену. Ядрёно покалывало язык, и приятно длинным кругом кружилась голова, будто я лежал с закрытыми глазами в лодке и покачивался на тихой волне. Мыслей никаких голова не  впускала – только щемление всех утроб и жажда прохлады…
    Неожиданно за соседний столик напротив меня стаей опустились трое рабочих в чёрных робах; не быть, ребята из формовочного цеха машиностроительного завода – уж больно кисло несло от них горелой землёй, да и лица для русских были неестественно черны от, въевшейся годами в кожу, копоти. Точно формовщики: только их цех работал без выходных  и в три смены. Время было - как раз пересмена.
    Один из них привычным винтовым движением откупорил бутылку и, слегка подёргивая здоровенной рукой,  принялся разливать водку, другие по-бараньи вперились в стаканы и угрюмо ходили туда-сюда кадыками. С последней каплей, булькнувшей в стакан, молча схватили стаканы, и, не чеканясь, а лишь мотнув друг другу головой – дескать, побудем, разлепили спекшиеся от жара труда губы. Мужик, который разливал, уже открыл, было, рот и спешил залить туда, томящее радостью сердце, зелье, чтоб скорее забыть томление проклятого труда, как  к  ним, откуда ни возьмись, подсел какой-то неказистый мужичишка лет пятидесяти, одетый по-инженерному: потёртый костюм, галстук и в очках.
    Я признал в нём лектора из парткома. Нас, инженеров, часто гоняли в актовый зал к нему на лекции о текущем политическом моменте в стране и в мире. Обычно, я быстро засыпал под его монотонный бубнёж и разражался русским богатырским храпом. Все смеялись, лекция комкалась, и слушателей распускали по отделам. А я от своего начальства получал нагоняй, как несознательный к делу партии элемент.
    Очкарик деловито с умным видом без предупреждения и паузы завёл речь:
    - Вот, раньше Россия стояла и держалась на трёх китах: самодержавии, православии и соборности, проще говоря, народности. Свергли самодержавие, убили царя – семьдесят лет простояли!  А теперь, как вы думаете, уважаемые, на чём держимся? И на каких столпах будет стоять Россия?
    Закончил с ораторским подвывом свой вопрос нежданный говорун, спугнувший работяг от страстного дела – выпивки. Я увидел, как под очками бегали туда-сюда светлые до болезненного блеска глаза.
     « А очкарик-то крышей тронулся, парткомы упразднили, чай, куска хлеба лишили, а он, поди, и делать-то ничего не умеет, кроме как языком молоть, - подумал я, и мне стало жалко человека. - Всю свою жизнь в партию, как в бога, верил, вся жизнь его внутренняя ютилась около партии, а оказалось она – пшик… Небось тронешься.»
       Работяги от неожиданности замерли со стаканами в здоровенных кулаках и сомкнули сухие в больных трещинах губы обратно. Тоскливо и пусто смотрели на умника. Вздыхали. А тот, который ближе всех поднёс стакан ко рту, зло ощерился, показав голые, как у младенца, десны, грубо буркнул:
    - На трёх херах держимся и стоим…
    После этих слов очкарика как ветром унесло со стула.
    « Что, нарвался, лингвист! – беззлобно подумал я и  от души рассмеялся. – Молись Богу, что легко отделался, а то ведь под руку-то тебя - чужака и постукать могли… Не лезь, не мешай, не умничай! Так-то, рабочий класс…»
    Неожиданно я почувствовал, как кто-то вежливо тронул меня за плечо.
    « Милиция! – Ёкнуло в сердце, аж до пяток прошило. – За что? Я сижу и культурно выпиваю и  не дебоширю, даже не вякаю ни чего, как вот энтот ученый-то…»
    Оглянулся.
     Уф! Стоит Юрка Быков и улыбается во всю широту лица, аж, усы  вытянулись в прямую линию.
    - Здорово, Иваныч! – Сорвался он на крик. – Узнал?
    - Юрка! Быков,  - удивлялся я, вопрошая, - где ты, как ты? Присаживайся, рассказывай.
                Он бережно поставил новенький дипломат на свободный стул, а сам, поддёрнув у коленей брюки, сел рядом.
    «Как жених, приоделся, - удивлённый, подумал я, разглядывая приятеля, - новый костюм, рубашка, а ветровка на коленях какая модная, поди японская... Фирма!»
    Пока я восхищался и глазел на Юрку, он рассказывал:
   - В кооперативе работаю, скоро год будет, как от вас ушёл. Так  же, как и в цеху, слесарем шестого разряда взяли. Получка в три раза больше, чем на заводе была, но и пырять приходится будь здоров…
    Пырять - на Юркином языке означает сильно работать.
    Когда Юра работал у нас в цеху, отношения наши были построены исключительно на нуждах производства и разговоры были ровными и конкретными, например: «Течь во фланце устранил?», «да – да», «нет – нет».  Трепотни от лукавого между нами  никогда не было, это – погода, рыбалка, бабы, где и как бухнули…
    Но перед его увольнением наши разговоры стали затяжнее и содержательнее, а отношения – ещё не дружеские, но близкие к таковым. И  причиной интереса друг к другу стала общая в нас любовь, уж не к поэзии – это слишком возвышенно сказано, явно не про нас,  цеховых долбачей, -  а к простым русским стихам, понятным нам как людям сельским каждым словом и образом. Юра тоже любил народных поэтов – Кольцова, Никитина, Плещеева, сама собой, Есенина и, удивительное дело, понимал Клюева! Он часто мне потихоньку где-нибудь в цеху под визг фрезы наизусть читал стихи этого поэта, исполненные духа древней Руси христианства, былин и всего того, что мы называем исконным, своим, русским.  И вдруг неудобоваримые на рассудок древние вологодские наречия становились сердечно понятными и близкими нам.  Прочитав, Юрка тихо добавлял: « Вот, сволочи! Какого поэта расстреляли… А за что? За то, что наш, русский, христианин…»
    Юрка сам писал, правда, потешные  и смачные частушки под гармонь – он был гармонист-самоучка,  типа:
                Топ-топ по воде,
                Вода раздаётся,
                Я девчонку – за сисёнку,
                Она не даётся.
Или
                Моя милка, как бутылка,
                А я сам, как пузырёк,
                Чтобы с милой целоваться,
                Становлюсь на бугорок… 
    О его жизни я ничего не знал, кроме как: женат, жену зовут Таней, растят двух дочек. Сам Юра приехал в Нижний из глухой преглухой деревни -  то ли из Керженских, то ли из Саровских лесов.
При разговоре откровенно с удовольствием выпевал «о», будто оно было для него самым сладким звуком во всей речи. Порой он такие из себя выворачивал допотопные слова, что собеседник поневоле кривился в улыбке. Например, не скажет, как все, «магазин»,  а вывернет это слово с ударением на второй слог или, вообще, заменит совершенно непонятным словом «кооперация» -  видать, ещё от нэповских времён это слово зацепилось за глухие деревенские коряги: время половодьем схлынуло, а слово осталось.
    - Иваныч, у меня к тебе просьба,- неожиданно, сменив тему разговора, обратился Юрий, наморщил лоб и упруго двумя пальцами вкруговую, словно шахматист, потёр морщины, - как бы это тебе сказать, понимаешь, я стихи написал своей Татьяне и хочу, чтоб она их прочитала. Но ты знаешь, какой у меня язык захолустный – для частушек-то оно, может и сгодится, а для стихов, боюсь, что нет. Вот, ещё незадача –  слово сарматское нет-нет, да и влетит, как стрела степняка, в стихотворный строй….матное...  Поправить бы стишки-то, а-а? Мусор повымести, рифмы посовременнее привести, только чувства, чур, не трогать…
    С этими словами он, пощёлкав кодами замков, открыл свой симпатичный дипломат и достал простую школьную тетрадь зелёного цвета – аж, сердце сжалось, когда я увидел на задней обложке столбики таблицы умножения, вспомнились безмятежные школьные годы.
    - Вот, тут немного...
     Я взял тетрадь и, скрутив, быстро большим пальцем перелистал – замелькали листы с синими столбиками стихов на обеих сторонах. Пролистав, усмехнулся и пошутил:
    - Молодец, душа поёт, а сам летаешь…
    - Да, летаю, ещё как летаю, - задумчиво произнёс Юра, - зимой планировал с оконной рамой на шее с третьего этажа, - недоговаривая, намёком на какой-то странный случай отшутился он в мою сторону и уточнил, - Иваныч, у вас на работе всё по-старому? Я тебе на работу позвоню.
    Я кивнул головой и предложил ему выпить.
    - Нет, нет, - засуетился он, - я на самолёт спешу, вон, и автобус в аэропорт к остановке подходит.
    Я полюбопытствовал:
     - Куда летишь–то?
     - В Кандалакшу! Вот, опаздываю – Гэкачеписты все авиарейсы перемешали, а Москву закрыли! Слыхал, небось, в столице-то чего творится – танки по улицам лязгают. Слава Богу, теперь всё утряслось…
     Юра уехал, успев, уже со ступенек автобуса, крикнуть:
     - Иваныч, в конце тетради есть номер телефона: если потребуется спросить чего-либо, то  звони по этому номеру!
    Я остался один. Рабочие, оставив после себя кислый дух формовочной земли, разбрелись по домам. Мне не терпелось прочитать Юркины стихи.
    « Ишь, как, с матом, - иронически думал я, открывая тетрадь, - что-то крутенькое…»
    Первое же стихотворение увлекло меня, и я, дочитав его до конца, с нетерпением перешёл ко второму, затем к третьему…
    - Кафе закрывается! – зычный голос охранника оторвал меня от тетради.
    « С рифмами  всё в порядке, - думал я в автобусе по пути домой, - и захолустные слова не мешают восприятию, он же, хитрец, дал толкование им.  Исправлять придётся только матерные строфы…»
     Через три дня всё было готово. Я даже не переписывал стихотворения набело, а просто вклеил на место исправленных строк полоски бумаги с новым текстом – и всё получилось!
    И вот, наконец, налив себе бокал крепкого горячего чая с добавкой мелисы, я уселся за стол, отслонился мысленно от всех текущих забот, принялся читать стихи без спотыку  на плохих словах или образах – таковых почти не осталось, кроме одного или двух словечек, оставленных мной для затравки и розжига души. А нумерацию стихов указал автор.
    Скоро, затаив дыхание, я всецело погрузился в поэтический мир Юркиной души, полный мужественной и тревожной любви.
    - Ай, да Юра, - порой шептал я, всхлипывая…

                ПИСЬМО ТАТЬЯНЕ.

1.    (20.06.90)

Открылась правда многих лет:
Меня ты просто не любила.
Как нож, любви своей секрет
Мне в сердце холодно вонзила,
Сказав, что есть давно другой,
Что с ним ты душу согреваешь.
И оправдалась предо мной,
Мол, ты – простак и выпиваешь…

В твоих поступках я давно
Обманные заметил путы:
Походы с «девками в кино»,
 Звоночки тайные кому-то…
Я чуял, как чужая тать,
Украв любовь, в семью врубалась.
Я долго буду проклинать
Тебя, как крот, в себе копаясь.

С годами рана отболит.
И время пыл обид остудит.
И вёсен гулкий динамит
Вновь чувства новые разбудит.
Ты приведёшь другого в дом.
И я кому-то буду нужен.
Но, вот, беда – каким крылом
Укрыть родных детей от стужи?

Глаза тебе затмил роман.
Ты видишь, как детей голубит
Любовник твой…
                Самообман!
В их детстве много стужи будет.
Ведь дяде на хрен не нужны
Чужие детки, хоть исчахни!
Слова народные верны,
Что лишь своё г…но не пахнет.

Уймётся страсть, восторг пройдёт –
Романы с розами лишь в книжках,
Твой рыцарь тайно умыкнёт
К своим «непахнущим» детишкам.
Всё будет так.
                Поверь, не лыбься!
Харкнёшь мне в рожу, коль ошибся.

2. (25.07.90)

Жили, жили с тобой, не тужили.
Вдруг он стукнул в окно у угла.
Спешно свет ты в жилье потушила
И в метель за любимым ушла.

Подавилась гордыня позором!
От вопросов гудит голова.
Ревность нижет тебя оговором –
Всё плохие и злые слова,
И рисует хульные картины:
Как вы с ним улеглись на кровать,
Как целуетесь, счастьем томимы…
И гортань блевонула: « Ты – б…дь!»

Лишь душа не упала до смуты –
Ждёт тебя из метели в жильё.
Вымывают из сердца минуты,
Словно золото, имя твоё.
И звенит оно вешней капелью:
Тань, Тань, Тань – мой запас золотой.
Без тебя мне не сладить с метелью,
И расправятся волки со мной!


Заскулила гордыня, притихла.
Словно ветер над гривой стерни.
О, метель, белоснежные вихри
Ей на шею накинь -  и верни.
Даже это насилье приемлю.
Счастье – слышать родные шаги.
Страшно мне –
Потерял будто землю,
Лепит снег и не видно ни зги…

3. (2.09.90)

Мы таблетки глотаем горстями,
Валерьянкой насыщена кровь.
Обернулись друг другу врагами –
Растоптали семью и любовь.

Много мути душевной на свете.
Зла черпак мы добавили свой...
И за всё это ландыши-дети
Платят чистой горючей слезой.

Я не стал бы цепляться за крохи
И вернуться тебя умолять,
Каб не слышались детские вздохи,
Им ли, ангелам, горько вздыхать…

4. (29.12.90)

От минувших годов отгороженный,
Не начну себя новым никак.
Я на камень, тобой в меня брошенный,
Достаю из кармана медяк.

Приложу к синяку, и уляжется
Боль души и опухлость у глаз.
Страшно знать, что любовь не завяжется
Белоснежным жасмином у нас.

С ёлкой к детям пришёл.
                А у малой
Сопли, жар и не может дышать.
Я спросил у дочурок: « Где мама?»
«Она дядю пошла провожать…»

Первым делом – Анюте согреться!
Печь в бараке родном растопил.
Макароны с колбаской советской
От себя им принёс и сварил.

Накормил,
Отогрел – задышала
Синеглазая радость моя,
А у папы от сердца отпала
Душетленная* ревность-змея.

Слышу, кроха лепечет наивно:
« Пап, живи, как и раньше, со мной…»
О!
      Душа корневищами длинными
Шарит горсточку почвы родной:
Вот, Анюткин горшок среди комнаты,
В печке пляска и всхлипы огня,
Школьный фартук Маняшкин, весь скомканный –
Как всё трогает мило меня.

Пряжей время вечернее вяжется
В безмятежного счастья узор.
Может быть, между нами завяжется,
Пусть не страсть, а, терпенье без ссор?

                5     (14.01.90)                А. Н. С.

Ты меня пригласила в кино,
На душе у нас общая муть.
Хоть, и ясно мне очень давно,
Что ушедшей любви не вернуть,
Всё ж с тобой я в кино не пойду,
И упрёк и насмешки стерплю,
Ведь тепла я тебе не найду
В своём сердце – родную люблю…
Она – мать моих чудных детей!
Гадким словом её ты не тронь!
Без неё меркнут звезды полей
И в глазах моих стынет огонь.
Не могу я пуститься в кино,
Повторяя твой новый пароль –
Может, ей это не всё равно,
Вдруг аукнется старая боль…

                6    (20.03.91)



Вижу дом наш под крышей тесовой,
И берёза стоит у крыльца,
Воздух прелью пропах и коровой,
Глохнут речи в распевах скворца.

Голубеют оконные рамы,
Веселее куриный галдёж…
Ты теперь, моя милая мама,
Жаворонки на праздник печешь…

Налепила из теста, сажаешь
Их на противне в печь за заслон
И с тревогой меня вспоминаешь,
Сокрушаясь у старых икон:

« Богородица, не опланую –
И какая ж случилась беда,
Чтобы матерь забыл он родную?
Глаз не явит два года сюда.

Лихоманка ль прилипла какая?
На работе ль, в семье ль кутерьма?
Сохрани его, Дева Святая,
Дай терпенья,
                любви и ума".


Не жалкуйся иконам, родная!
Ярко светится в сердце твой лик.
По берёзовым просекам в мае
Я вернусь через лес, напрямик.

На заре...
         Запоют на крылечке
Половицы, встречая меня.
И тебя обниму я у печки
Под весёлую пляску огня.

   
                7         (20.04.91)

Мне судьба обозначила межу
Между прошлым и этим вот днём.
Я сижу  у окна и с надеждой
Затаённой смотрю в окоём.

Будто жду изменений хороших
В жизни – добрую тихую новь,
Как по яблонь весенней пороше
В мои кущи вернётся любовь.

Окунувшись в холодные струи,
Что ищу я в пустынной ночи?
Отцвели на губах поцелуи,
Отзвенели восторгов ручьи…

Всё заветное сгинуло в прошлое –
Турпоходы, друзья, соловьи…
А теперь – вот, виски припорошены
Сединой,
                валерьянка в крови…

Ба,
         над утлым киоском аптечным
Новый месяц согнулся легко –
Говорят, будто к мукам сердечным,
Если слева увидишь его.

Мне как раз он представился слева,
Улыбнулся я другу: «Привет!»
Не шути со мной майское небо,
Не буди во мне память тех лет,
Когда имя любимой Танюшка
Силой жизни поило меня –
На столе были соль и краюшка,
И в бараке ютилась  семья.

А теперь вот тяну беззаветно
К милой чистые неги свои.
Остаётся она безответной
На горячие взоры мои.

Лишь глаза свои прячет потухшие –
Её злит осознанье греха.
Всё прощаю овечка заблудшая,
Лишь вернись и забудь «жениха»…

Хоть бы вздох, хоть бы слово обманное,
Хоть бы чуточку ласковый взгляд
Иль, хотя б, обещанье туманное –
Я, поникший, и этому рад!

                8    (30.04.91)

Не томи меня, месяц несдержанный,
Не сули поцелуев, заря!
Ах, как больно ходить мне отверженным,
Будто жизнь продолжается зря…

Может, ты мне подругу пророчишь
На остаток надкусанный лет –
Обещаешь счастливые ночи
И разбуженной радости свет?

Я люблю несказанно красивых –
С родником чистозвонным в душе.
Добрый месяц, мой друг егозливый,
Нам таких не осталось уже…

Я девицам не нужен с довеском,
Разве брать непомерно куньё* -
Обдерут, словно липку, невесты
И покинут гнилое жильё.

В мыслях – ночь, а на сердце – болотина.
Только в памяти теплится свет.
« Внучки-т как?» - всхлипнет  мама на родине.
И какой же я дам ей ответ?


      *куньё – выкуп за невесту, от слова куна, так в древности называли шкурку куницы, которая служила деньгой определённого номинала. Жених, давал подать за невесту  шкурками, то есть кунами, и молодая девушка на выданье тоже называлась кункою. Подать  кунными деньгами (шкурками) за молодых девушек - куньё.


                9         (1.05.91)

О своей безалаберной жизни
Я сейчас тебе, мать, расскажу –
Не смотри на меня с укоризной,
От волнения встречи дрожу.

Разошлись мы с прекрасной Танюшкой –
Разгорелась к другому в ней страсть…
Десять лет я кудахтал, как клушка,
Хлеб семье зарабатывал всласть.

Есть жилище и дочери славные –
Всё коту полетело под хвост.
Оказалось, что это не главное –
Есть главнее и тоньше запрос
В бабском сердце, тупом и змеином:
Кто насвищет ей в уши звончей,
Тот и входит к ней в сердце любимым,
Остальные – радей не радей…

Щас живу я – халупу снимаю.
Повстречаться с тем типом боюсь:
Изобью,
               Издеру,
                Искусаю,
Изуродую  - не удержусь!

Закрапивели и запустошили
Моей жизни густые сады.
Мама, мама, я тоже хороший!
Знаю, веришь в меня только ты!

                10      (3.05.91)

Из судьбы гони супругу.
Густо бабу не черни.
И в груди своей змеюгу –
Месть на Таньку не таи.
Зло рождает зло и смело
Лезет вновь в твою суму,
Лишь мольбой и добрым делом
Из души изгонишь тьму.
Всё в людской бывает гуще:
Хворь,
            измена,
                злобь,
                успех
И опойство – грех презлющий,
И убойство – смертный грех.

Днём одним живём, как моты,
И кричим: «Мы всё хотим!»
Что б по-Божьи – в меру…
                Что ты!
«Однова живём! – Вопим. -
Дай пожить, не ущемляя
Волю душеньке своей!»
Бес смеётся, подливая
Нам в бокал вино страстей.
Всем охота жить безбедно,
К деньгам, всё круша, спешим! 
Выползают наши беды
Из безбожия души.
Обижаем, врём, лукавим,
В три утробы жрём и пьём…
Час придёт – и всё оставим,
Голышом на Суд придём…
В кулачке – ни покаянья,
Ни добра, ни Божьих Слов.
Сзади лишь чертей дыханье –
Машут свитками грехов.
Тянет чаша с книгой чёрной.
Не поможет Ангел нам,
 Лишь введёт в огонь позорный
И навек оставит там.
Страшно, Юра, страшно милый?
Так живи,  чтоб чистым быть!
А ещё, чтоб до могилы
Долг успел свой заплатить.

А сегодня – оговоры
И измену ей прости;
В этом нет тебе позора,
Униженья и тоски.
Без обид скажи Татьяне
Про её позор и срам:
«Знать, такое испытанье
Бог промыслил, грешным, нам…»

Милых внучек не оставлю,
Помогу, чем не бедна.
А пока что им отправлю
Свою пензию сполна.

                11          (4.05.91)

На суде унизительно было
Слушать ложь на себя и поклёп,
Что алкаш я,
                растратчик постылый,
Что загнал её, бедную, в гроб.

Даже грудь распахнула: « Побои,
Посмотрите, оставил...
                Подлец!»
После долгих и грязных помоев
Резанула: « Плохой он отец!»

С ней пытался вначале  поспорить,
Удивился – весь суд за неё.
Там с разводом решили ускорить,
Раз, ответчик колотить её.

И детей отсудили мамаше,
Тут всё ясно – ещё малыши.
Алименты платить – эт, папаше:
Ползарплаты отдай, не греши.

Было гадко:
С бессовестной рожей
Подняла оговоров волну!
Мама, мама, поверь, я хороший,
Я и пальцем не трогал жену…

                12       (5.05.91)

Не кори себя так глубко,
Знаю я, не дружишь ты
Ни с вином, ни с бабской юбкой –
Наши, Быковых черты.
Всё сурьёзно: горе, радость,
Жить, работать и гулять…
Те б любить полегше надо –
Лишний раз не ворковать
Таньке нежные словечки:
« Тю-тю-тю» да « тась-тась-тась…»
Сголодалось бы сердечко –
Чай, сама б к тебе мелась.
Ишь…
          Насытилась до сблёва
Счастьем полным –  всё твоё!
С жира бесит - дай  другого,
Мол, оскучило житьё.

На суде, конечно, верю,
Оговор тебе плели.
Это нужно было стерве,
Чтоб скорей вас развели.

Не кори себя так глубко,
Знаю я, не дружишь ты
Ни с вином, ни с бабской юбкой –
Чисто Быковых черты…

            13     (6.05.91)

Не вздыхай, сынок, не ахай,
Жизни старой не жалей.
Ни жена,
                ни суд,
                ни хахаль
Не лишат тебя детей,
Ведь они лицом и кровью
Из твоих взялись телес
И почтут тебя с любовью,
Богом данный им, отец.
Даже если разлетятся,
Не узнав отцовский кров,
Час пробьёт, и все слетятся
На священной крови зов.
Как узнают, как увидят? –
Не твоей заботы лёт.
Бог подскажет и подвинет –
всех к папаньке соберёт…

                14     ( 9.05.91)

На клочки тобой счастье разодрано –
Лишь остался обид горький ком.
У меня есть далёкая родина –
Степь, леса и родительский дом.

Дочки есть и работа любимая,
Обновлю и сердечный пароль.
Лишь гордыня, изменой томимая,
Будет долго зализывать боль.

Будет память, как ряска в болотине,
Заволакивать душу старьём.
От тебя исцелит меня родина –
Степь, леса и родительский дом.

Зарубцуется рана сердечная.
Дочки вырастут, замуж уйдут.
Жизнь, как день, промелькнет быстротечная.
И однажды придём мы на Суд…

Не на этот народный,
                продажный,
Где ты смыла позор клеветой,
А на тот – Неминуемый, Страшный…
О, я искренне верю в Такой!

Что ответим Судье Неприступному:
« Муж  - дурак, выпивал… Виноват!»?
«Выбивать надо б блажь её глупую!»?
За такие ответы нам – ад.

Не простит нам Любовь оскорблений,
Что наделали, грешные, Ей:
Ни любовных твоих развлечений,
Ни покорности рабской моей.

Только Богу мы служим рабами ,
Он свободу за это нам дал.
А кому поклонялся я?
                Бабе…
В грешной воле её пребывал.

Как божку поклонялся – кумиру,
Это мне на Суде не простят…
 И за слёзы детей наших милых
Нам обоим добавится ад!

Вижу, как ты смеёшься, безбожница,
Взглядом трогая клавиши строк.
Смейся, смейся – а солнышко клонится,
И снежком холонул ветерок.

                15   (14. 05.91)


Под горой закурился туман –
Топят бани шишиги в глуши.
Сад поёт – соловьиный орган.
И стригут синий воздух стрижи.

Вечер, как егозливый малец,
Гулит в алом зари подоле –
Норовит подглядеть, сорванец,
Как случается счастье во мгле.

Сердце трелью клюют  соловьи
В белой пене жасмина окно -
Из расклёвов сочится в крови
Недопитое мая вино.

Закипела по жилам буза*
Разбежалась веселием струй,
Мне любимой приснились глаза,
И обжёг озорной  поцелуй…

Будто вновь занырнули в стожок
Умирать под щемящую трель.
Стружкой прядали кудри у щёк,
И мелькала веснушек метель,

Цап-царапались, словно репьи,
Ноготки, и дурманился взор…
Белой лебедью тайна любви
Из груди улетела в простор,

В детских снов нежно-алый туман,
Где ромашки хранят чистоту.
Сад рыдал – соловьиный орган,
Стригли с дрожью стрижи темноту…

Не надейся, душа, не зови
Новью вылечить старую боль -
Белой лебедью тайна любви
Не вернётся в родную юдоль.

И никто, не мани глубина,
Не придёт робким шагом к стожку,
Только цедит устало луна
Невозвратного счастья тоску…

*буза – хмель, вино.

                16      (15.05.91)

Боль прошла.
И, слава Богу!
В сердце свищут соловьи –
Новый май зовёт в дорогу
За живым огнём любви.

В городах ли с гулом вечным,
В деревушке ли глухой
Отыщу огонь сердечный
Обоюдный и живой…

И добра жалеть не буду –
Всё отдам  на общий круг.
За добро нужны мы людям,
Зло воротит всех вокруг.

К счастью праведной дорогой
Приведёт сердечный свет.
Муть прошла,
И, слава Богу!
Мне не жаль пропавших лет…

                17      (16.05.91)

Слышь, к Матрёне, соседке-то нашей,
Погостить прибыла на всё лето
Внучка Верочка из Кандалакши,
Город этот на севере где-то.

 Бог её одарил выше меры
Красотой,
                дал и ум, и сердечность!
Нет добрее девицы, чем Вера,
Во всём свете и в Нижнем, конечно…

А ещё – генеральская дочка!
В службе Моткину Митьке валило.
Самой Верочке дюже годочков,
А, вот, замуж-то не выходила…

Всё училась…
                Там не до голубы!
Всех парней расхватали подружки.
Где теперь жениха,
                да по любу,
Ей искать, ведь остались пьянушки?

«Мань, а вышла бы добрая пара  -
Юрка с Верой, - мне брякнула Мотя, -
Работящий, непьющий, не старый…»
Если б так – ещё как заживёте!

И у Веры умелые руки –
Полит грядки и косу наточит,
Только носит, как неруси,  брюки,
Но и брюки личат* ей, и очень.

Как берёзка, стройна в сарафанчике,
Губы сочные – красные уголья.
Хоть считал ты красавицей Танечку,
Перед Верой она, просто, пугало.

Приглянулся бы ей!
                Попытайся…
Может доля твоя совсем рядом.
Щупать враз не мытись,*
                не старайся –
Околдуй её мужеским взглядом.

Чтоб царапнуло колко сердечко,
И утямило* б в ночку остылую.
Да, найди у себя ей словечко.
То, заветное самое –
                « милая»…

И распустятся поздние вишни,
И твоё отольется ненастье.
Обожги их друг другом, Всевышний,
И пошли им взаимное счастье…

*личить – подходить к лицу (об одежде и украшениях),
*мытиться – упорно безрассудно добиваться,
*утямить – утянуть.

                18            (16.05.91)

Заронились мечтой эти речи –
Изболевшей душе батожок.
 Я из омута смуты сердечной
Щепкой выбрался на бережок.

Одиноко сижу на песочке,
Мирно шепчутся волны у ног.
Вижу – кружится белый платочек,
Облетая Матрёнин домок?

Засосала предчувствий истома,
Мысли смыла вопросов струя:
«Чья она? Кто она, незнакомка?»
Сердце смело колотит: «Твоя!»

             19       (17.05.91)

Канонада пастушьих плетей –
Эхо трётся меж гор помелом,
Звон подойников,
                скрипы  дверей
Ото сна всполошили село.

Я проснулся.
                Прогнали коров.
Заманилось в прохладе пройтись.
Разлилась переливом цветов
Зорька ранняя радугой в высь.

За ивняк ухватился туман –
Он боится лететь в облака.
Сад поёт – соловьиный орган,
Лентой розовой вьётся река.

И из грёз возвратилась душа –
Норовит соловьям подтянуть.
Я иду по лугам, не спеша,
И впиваю томительно в грудь

Голубое дыхание ив,
Медовушку озонную хвой,
Хлебный дух колосящихся нив
И осин горьковатый настой.

Слышу в шелесте гулких лесов
Русских песен мотив вековой.
Воду пью из святых родников
В перезвоне ключей под горой.

И смотрясь в родниковый хрусталь
Под нахлёстом ракитовых стрех,
Прошлых лет забываю печаль
И прощаю торжественно всех,

Кто надменно оставил мой сад,
Отвернувшись от пламенных роз.
Как признание, робко шумят
Листья клейкие майских берёз.

Подорожником, вербный мой край,
Ты на раны сердечные лёг.
То - погладил меня невзначай
По головке Вселюбящий Бог...




                20     ( 17.05.91)

Вот Матрёнушкин дом.
                У окна
Светлый ангел-хранитель сидит,
За окном почивает она,
Кто покой мой теперь бередит.

Ангел взглядом, как сваркой, прожёг
И сказал: « Не тревожь, уходи…
Ты зачем в её тайны вошёл
И природу в крови разбудил?»

- Ну, Матрёна!
                Напела уже
Про меня - жениха на бобах.
Что ж творится в девичьей душе –
Любопытство,
                сомнение,
                страх?

« Нет, не страх, а восторг!
                В яви сна
Пляшет юность её под гармонь
И суёт, словно факел, она
Своё сердце в коварный огонь
Майских нег и пленительных грёз!
Не дай, Бог, загорятся мечты –
Вижу я, потускнеет от слёз
Её доля, как в холод цветы. –
Ангел грозно крылами повёл, -
Знаешь ты, что  любви не вернуть…
Так, зачем  ты от неба увёл,
Мной хранимую, в грешную муть?
Я прошу тебя – Веру оставь,
Ей я торю пути к небесам.
В грешной книге девицу не славь –
На страницах красуйся тех сам!
Вон, сгущается чёрная рать,
Заполняя твою пустоту,
Чтобы утром тобой замарать
Не целованную красоту!»
- Речь твоя, Грозный Ангел, горька!
Лучше в омут, чем так поступить!
Просто рана ещё глубока,
Просто, хочется боль утолить…
Нас любви ты не вправе лишать,
Ведь она - земной Образ Творца.
И нисходит Любви благодать,
Для добра воскрешая сердца…

              21        (17.05.91)

Я красивых таких не видал
Ни в потоке людском, ни во сне!
Будто солнечный луч осиял,
Когда ты промелькнула в окне.

Словно утром в росинке, сверкнул
Изумрудный в глазах огонёк,
И по сердцу, как бритвой, чиркнул
Мимолётного взгляда клинок.

Засмущалась, насупила бровь
Моей глупой улыбке в укор.
Хмурь, я знаю, уловка – любовь
Разожгла в тебе майский костёр:

Разгорелись пожаром мечты,
Пылкий хворост влюблённой души.
Мой огонь почернел и остыл,
В пепел тлеют судьбы муляжи -

То, что быть собиралось со мной
В бойкой яви грядущих годов,
Там - разбил серой жизни прибой
Плот любви из восторженных снов...


Не аукнутся счастьем деньки,
Те, куда торопил я свой путь.
Твоих взглядов упорных клинки
Ранят юным смятением грудь…

Нежность вхлынула вешней волной,
Я от силы её оробел!
Прыгнуть сердце готово в окно,
Как бездомный котёнок, к тебе...

 


            22.    (18.05.91)

Робкой горлицей Сказка любви
Из груди упорхнула давно.
Но не верят тому соловьи
И в открытое настежь окно
В аромате жасминовых струй
Выпевают сердечную речь,
Что возможен ещё поцелуй
И томленье щемящее встреч.

По-французски лягушки орут.
И рыдает о счастье кулик…
Снова майские неги влекут
В благодать медуничных кулиг,
Где старик медовик шмель-Ягор,
Захмелев от черёмух, гудит,
И из чащи Алёнушкин взор
Синим солнцем до боли слепит...

Утоплю, словно в омуте, в нём
С шеи жёрнов пленительной лжи
И спалю покаянным огнём
Омертвелые сучья души…
Причащусь родниковой водой
Залатаю грехов старых брешь
И прольюсь благодатной слезой
На зелёные всходы надежд...

Вот тогда - вы правы, соловьи -
Возвратится в родную юдоль
Робкой горлицей Сказка любви,
Обновляя сердечный пароль.


               23. (18.05.91)


Показался знакомый платок
На опушке, где дремлет сосна.
Сердце, будто  обдал кипяток,
Подскочило:
Она, там она…

К роще, словно чумной, прибежал.
Глядь-поглядь в березняк… Никого!
Только конь, меня сметив, заржал,
Засмеялся гнедой:
                - Иго-го!

- Ещё веришь в любовную муть,
Словно в добрую сказку пацан -
Вместо счастья получишь хомут
и убогий семейный рыдван*...

- Ты живи, вот, как я, в полумочь -
Днём оглобли и скрип колеса,
После воля на целую ночь
Да мешок золотого овса!

" Мерин* ты, а не конь удалой!
Раб мешка травяного и сна.
Кобылицам не нужен такой.
Посмотри, как ликует весна!

Лес от жарких признаний дрожит.
Соловьиным звенит серебром.
Воздух нежно сиренью сочит.
Вздохи, стоны и всхлипы кругом…"

Льётся лунность в ладони полян
Обещанием счастья и грёз,
И целует вихрастый туман
Ножки стройные робких берёз…

Не спроста меня сердце зовёт
К ней единственной в рощу к сосне -
Здесь автографы-деток даёт
Всем влюблённым Господь в глубине.

Верю, - выйдет она за порог,
Зазовёт меня в неги свои,
И поставит автографы Бог
Под шедеврами нашей любви.



   * - мерин - холощёный жеребец,
   * - рыдван - телега.

      24.     (19.05.91)


Я тебя у моста повстречал.
Ты держала анис как цветы.
- Здрасьте, - тихо я первый сказал.
- Здрасьте, тихо ответила ты.

Стушевался,
                под ложечкой резь,
Губы будто пришпилил замок.
- А я знаю, где ландыши есть, -
Из себя еле выдавить смог, -

На горе, провожу, березняк…
Там от ландышей зренье рябит.
Улыбнулась:
                - Ну что ж, если так…
Высоко ещё солнце стоит.

Повернулась, забросив анис.
Сосны рады нам алостью свеч.
Я потупил глаза свои вниз,
Отразивших желание встреч.

Месяц вспомнился тонкий, как ость,
И души непроглядная муть…
« Согласилась… Пошла. Началось!» -
Гулко сердце копытило в грудь.

Тебя байками я веселил,
Про себя не сказал ни духа*.
Я не шёл, я на ветрах парил,
Только ангел твой грустно вздыхал…

*ни духа – ничего, пусто.


     25.     (19.05.91 ночь)


Воздух мятой пахнул, чабрецом –
Мотя травки добавила в чай.
Вышел я подышать на крыльцо,
И ты вышла к крыльцу невзначай…

На перилах сидим, говорим.
Тебя шутками я веселю.
Сушит горло волненье, как дым,
В сердце искоркой тлеет «Люблю»…

Ты смеёшься до слёз, вскинув бровь.
Соловьи оглушили наш сад.
Только ангел твой хмурится вновь,
Он свиданиям нашим не рад.

За то ландышей чудный букет
На оконце из кринки пророс,
От них льётся серебряный свет
И горонит дурманом берёз.

Зорька звёзд отряхнула пыльцу,
И остыл давно бабушкин чай.
Снова вечером выйду к крыльцу,
И ты то ж выходи,
                невзначай…

                26.    (25.05.91)

             1

Бьётся растерянно,
Бьётся тревожно
Глупое сердце в груди.
Правда иль нет,
Что уже не возможно
Счастье для нас впереди?

                2

Много проектов
Судьба наворочала,
Нас не включив в чертежи.
Наши свидания
Сильно просрочены!
Кто мы друг другу, скажи?

           3

Просто ли граждане,
Рядом идущие,
Дружбой довольны вполне?
Только зачем
Твои губы зовущие
Жгут меня ночью во сне?

             4

Только зачем
В эту лунность безбрежную
С пеньем сверчковым в избе
Самое чистое
Чувство и нежное
В сердце открылось к тебе?

                5

Чтоб не случилось
И как бы там ни было,
С грешным, со мною потом –
Счастлив, что осенью
Выцвести выпало
Вишни весенним кустом!

                6

Знаю, – бесплодно
Цветение позднее!
Верю, надеюсь, терплю…
И на губах
Под дыханье морозное
Вишней сочится: « Люблю…»


         27.    (27.05.91)

Спасовали упрямство и спесь.
С тучной думой на сердце хожу:
« У меня ведь две доченьки есть…
Как об этом я ей расскажу?

Алименты – святая нуда!
Да и кроме подкинуть – не грех…
Вдруг делить меня будут –
                беда!
Пусть…
             Любви во мне хватит на всех!»

                28      (28.05.91)

                1

- Я люблю! -
Я целую.
Ты плачешь…
- Я обидел?
                Как мальчик, полез
Целоваться с нахрапом собачьим… -
О, чужая душа – тёмный лес.

              2

- Я люблю… -
Не целую.
Ты хлюпишь,
Обнимаешь и тянешь к губам.
Я зачем-то шепчу:
- Меня любишь?-
В мякоть губ ты лепечешь:
« Мда… Бамм…»

               3

- Я люблю… -
Я целую.
Притихла.
На губах солоно-солоно…
Когда дрожь поцелуйная стихла,
Ты сказала:
« Люблю. И давно…»

        4

«Помню вечер, когда провожали
Тебя в армию…
                Как ты плясал!
Девки роем тебя окружали,
И ты, пьяненький всех целовал.

С первым чувством подростка-девчонки
Тебя в сердце ко мне принесло.
Я весь вечер стояла в сторонке
И любила тебя всем на зло –

Этим барышням крашенным пышным,
Там одна напилась, как свинья.
Так обидно мне было быть лишней,
И что ты не смотрел на меня!»

                5

«Больше мы никогда не встречались.
Вот опять твой увидела след,
И амуры во мне разыгрались,
И из грёз ты явился на свет.

Тот, который стерёг мою дверцу,
Не пуская чужих на порог,
Так никто из мужчин в моё сердце
За все время проникнуть не смог.

Мне бабуленька всё рассказала
Про тебя, мой хороший, всего.
Я всю ночь не спала, ревновала
И решила:  Люблю одного!

Вот и всё…
                Просто я – однолюбка!
Скажешь, - дура я?
                Мне все равно…
А реву я от счастья…»
                - Голубка,
У нас вышло, как в старом кино…

       29.    (30.05.91)

Тает сердце в желанном огне –
Счастье снова вернулось ко мне!
В синем платьице в белый горошек
Ты пришла по вишнёвой пороше.

Мы, обнявшись, стоим у крыльца.
Баба Мотя снуёт без конца
И три зуба последние щерит –
Она в наши свидания верит.

       30.    (5.06.91)

Облетели под окнами вишни,
Изумрудом кустится поречка*
Утром я уезжаю в свой Нижний,
Проводить выходи на крылечко.

И не плачь, не вздыхай с укоризной,
Что тебя как забаву забуду.
Ты – души моей свет и главизно*.
Много раз к тебе летом прибуду.

Помнишь, как я вздыхал о сиротках,
Сожалением горьким томимый,
Ты сказала и просто, и кротко:
« Как своих обогрею, любимый…

Если жизнь на них взглянет сурово –
Приводи! Будем счастливы вместе…»
И я плакал от чистого слова
Без притворства и примеси лести.

Как же сердце такое забудет,
Ведь не камень оно и не ветошь.
Я не раз к тебе летом прибуду,
Ты меня поцелуями встретишь.

*поречка – сорт белой смородины, очень хорошо растет по берегам речек, то есть по речке, со временем предлог и существительное слились, образовав новое слово «поречка».
*главизно – самое главное, самое дорогое, самое важное.

      31.    (14.06.91)

Облака, словно храмы Царьграда,
Бронзовея, плывут в поднебесье.
Ярко-красным рассыпалась градом
Земляника по луколесью.*

Зноя прядают тёплые струи,
Мы, как бабочки, в мареве млеем.
Я тебя откровенно целую,
В сердце новую сказку лелея…

Мы лукошки в траву побросали
И упали в зелёное ложе…
Ах, какая досада – помяли
Платье синее в белый горошек!

Ни души на сто вёрст, ни привета,
Только даль пьёт зрачки нестерпимо.
Хорошо мне, горячее лето,
Называть себя снова любимым.

Осторожно срываем губами
Земляничку и потчуем нежно
Ты меня, я тебя – а над нами
Всё плывут облака безмятежно.


*луколесье – от слова «лука» - изогнутое, отсюда - лук, луг в пойме изогнутой реки называют до сих пор – лука. Например: Я до обеда косил луку, после перешёл на мысы. Лукоморье – берег вогнутый в море. Луколесье – поляна перед лесом вогнутая в лесной массив.

              32.(15.08.91)

**********************************
         *        *

              *

Укатали дорогу до сини,
Не грунтовка – кремнистый асфальт.
Вон, село показалось в низине,
Слышу, женский заливистый гвалт.

То – доярки гуторят у фермы,
Намывая бачки,
                а завхоз,
Вставив в зубы цигарку манерно,
Задаёт им насущный вопрос:
"Что ж надои у вас ниже нормы,
Хоть зелёнкой кормушки полны?
Знать, потырили весь комбикорм-то
у колхозных бурён... Несуны!
Шеф получку за это вам срежет!

- Мы на дойку не выйдем тогда!

Дорогие мои, вы всё те же!
И колхозная жилка жива.

............................................

Помидоров мясистых губами
Улыбнулся мне август в окно.
Прохрипел петушок за дворами
И молодку позвал на зерно.
Наклонился и дремлет подсолнух
над горбатой слегой городьбы.
И блинами пахнул хлебосольно
Мне навстречу дымок из трубы.
И берёзка – эрзянка в монисто,
Вышивным подолом семеня,
В перезвонах листвы золотистой
До крыльца проводила меня.
Замираю в предчувствии встречи,
К двери, слышу, торопится мать.
Слава Богу, я счастьем отмечен –
Снова родины ветром дышать...

**********************************

        *         *
              *
В синем платьице в белый горошек
Ты с ведёрком спешишь от реки,
Твои волосы светятся рожью,
А в глазах синих звезд огоньки.
« Шёл от Болдина, вот, с чемоданом.
Гладь – дорога, хоть вальсы танцуй.
Много яблок в Мордве,
                на Майданах…»
Вдруг  слова оборвал поцелуй,
Словно с яблони яблоки ветер.
Генерал на крыльцо прошмыгнул,
Сделав вид, будто нас не заметил.
Мать шутливо кричит: « Караул…»


      33 .     (23.08.91)
                Еду, еду свататься,
                Тебе  поздно прятаться!   
                (из народных запевок)
 Спасибо, старая тетрадь,
Что не дала мне опуститься,
Запить, упасть иль удавиться…
Позор сумела мой принять,
И боль в листы свои впитать.

Спасибо, милая тетрадь,
Я лез в себя и чувства трогал
И вдруг внутри увидел Бога…
На сердце рай и благодать,
Коль в Воле Божьей пребывать!

Ещё я, милая тетрадь,
Коснулся чувств в себе позорных,
Средь них увидел бесов чёрных.
На сердце страх, не описать,
Коли в безбожье пребывать…

Скажу тебе, моя тетрадь,
Лечу я завтра в Кандалакшу
За ней, за ней – царевной нашей!
Матрёна рада, рада мать –
Лечу судьбу свою встречать.

Со мной порадуйся, тетрадь!
Давно билет лежит в кармане,
И неизвестность душу тянет…
ГэКаЧеПэ,* едрёну мать,
Смутил все планы! Вот, уж, тать…

Тебе откроюсь я, тетрадь:
Найдём в Карелии церквушку,
Там обвенчаемся с подружкой
И будем жить да поживать,
Автограф Божий – деток ждать…

Прощай, родимая тетрадь!
А  если вдруг от счастья всхлипну
И вновь к листу с пером прилипну,
И понесёт стихи писать –
То это в новую тетрадь.

Спасибо, старая тетрадь!

*ГКЧП – Государственный Комитет  Чрезвычайного Положения в СССР, был авантюристически учреждён группой политиков коммунистов с целью сохранения целостности Союза. Просуществовал три дня и из-за нерешительных действий его члены были арестованы ельцинской кликой.





    « И, правда, как лихо закрутилась Юркина жизнь и, слава Богу, достойно вырулила на ровную и крепкую гать. Сам сохранился и чувства не растерял от злой ревности… Молодец! Кино, да и только, - раздумывал я после прочтения, отхлёбывая давно остывший чай. – Интересно, а рама на шее – это что? Неужто с третьего этажа из окна выкидывался от горькой досады? Или выкидывали? При встрече спрошу».
    В напряжении мужской солидарности меня сильно потянуло написать Татьяне от себя что-то поучительное и злорадно-резкое в стиле басни, начав словами Юркиной мамы: «…Ишь, насытилась до сблёва…». Но, вспомнив Юрин наказ не трогать чувства, отпихнул недоброе желание и положил тетрадь в стол.
    Через неделю Юра не позвонил. Не было звонка и через месяц. В суматохе нового мутного времени я наглухо забыл и о звонке, и о тетради, да и самом Юрии.
    Шли годы.
    Недавно я готовился к переезду на новую квартиру – паковал вещи и вытряхивал ящики из столов. Вдруг мелькнула зелёная тетрадь. Я взял тетрадь в руки и вспомнил – Юрка! Юрка Быков.
     Забросив хлопоты, уединившись в глухой уголок, я с нетерпением перечитал стихи. Они, словно со временем созревшее вино, понравились и взволновали до глубины душу.  Я подумал, что теперь уже нет никакого смысла посылать Татьяне тетрадь с болячками отверженной Юркиной души – давно всё утишилось, и все довольные живут всяк своей судьбой. А тетрадь решил вернуть хозяину, подумав: «Интересно, а у Юры появилась новые стихи? Почитать бы…»
    Я набрал, указанный на обложке номер телефона.
    На другом конце провода отозвались  - говорила девочка лет двенадцати. Я представился и попросил:
    - Юрия Быкова позовите.
   От трубки отслонились, и мне было слышно, как в глубину комнат помчался молоденький голосок:
    - Мама, папку нашего Юру кто-то зовёт! Иди, поговори…
    - Юры нет, - оборвал моё говорливое расположение женский голос с хрипотцой, должно быть, от усталости, - а кто его спрашивает?
    - Коллега по старой работе, это ещё, когда он в цеху работал…
    Не дав, как следует, представиться, женщина буркнула, будто прихлопнула меня вместе с телефоном:
    - Юра погиб… Утонул…
    Она замолчала в затяжном вздохе и всхлипнула.
    - Извините… Не знал… Когда? Где? Как такое могло случиться? – Стандартно для таких случаев запричитал я.
    - В Кандалакше, - сглотнув всхлип, сообщила она, - вот в августе десять лет исполнится, как погиб…
    - Надо же, какой страшный случай, - вздохнув, подытожил я разговор и хотел повесить трубку. Но женщина сбивчиво мокрым голосом взялась рассказывать:
    -  В то время поехал он в Кандалакшу к родственнику  погостить – генерал, Дмитрий, троюродный племянник Юриной матери, там живёт, от матери мы и узнали, как беда-то случилась.
    В субботу Юра и дочка этого генерала, родственница, гуляли у озера и услышали  крик.  Дурникой орали две девочки.  Они с насыпи в воду булькнули, хотели, глупые, сорвать в водичке растение какое-то. Испугались до смерти.  Много людей гуляло, все только вскрикивают: « Ах, ох! Ой, ай…» А чтоб, вот, в ледяную воду на помощь бросится – таких, не нашлось, хоть, и рядом с берегом народ стоял. Один Юра нашёлся! Прибежали на крик. Увидал, как две белые головки, словно поплавки, в воду макаются, пузырями фыркают, вот-вот захлебнутся, так в одежде и прыгнул в воду на выручку бедолагам.
    Одну девочку он до берега доплавил скоро. Подсадил её на бережок повыше, а уж с насыпи-то люди схватили несчастную, отхаживать стали. Жива была, только от страху всю колотит. А другую девчонку уже к заборникам подтащило, и крутится она щепкой в водовороте – как на грех, в том месте у лесозавода водозаборники были.  Головка-то нырь, нырь, ещё раз нырь – и скрылась, засосала воронка. Юра за ней в глубину нырнул, достал. Вдвоём барахтаются, никак засос не осилят. Вдруг пропали из виду, все заахали. Долго их не было видно, потом появились, уже за воронкой. Как уж там Юра под водой с девчонкой маялся, один Бог знает, но дотащил он малёху до берега. Народ схватил девочку, качать стали, дыхание делать – отошла, задышала.
    И Юра схватился руками за берег и, было, карабкаться стал. Вдруг руки ослабели и пальцы, сжимавшие прибрежные кусточки, безвольно разжались. Тело сделалось вялым, легко проскользило по мокрой глине вниз и крупной рыбой булькнуло в воду. И не выплыло…
    Только под утро водолазы достали Юру из заборника. При вскрытии оказалось, что у него разрыв сердца произошёл. Видать, от напряжения сил или переживаний, он был человеком сострадательным, угодливым…
    Хоронили всей Кандалакшей, как героя. А девушка, родственница-то, как мне  его мать рассказала, за одну ночь, пока Юру-то искали на дне и доставали, поседела.
    Прошлым летом мои девочки отдыхали у бабушки в деревне. Там у них жила старуха Мотя, так, вот, она умерла. Хоронить её приезжали из Кандалакши сын Дмитрий и с ним молодая седая женщина вся в чёрном. И все называли её почтенно: « Матушка Ревекка…»
    « Всё ясно, - подумал я и тихо положил трубку, - надо же  какая мучительная и красивая смёртушка у Юры – спасал других, деток малых, не щадя себя…»
   Неожиданно  глаза солёно лизнуло слезой. Я вздохнул и вспомнил строки из его тетради:
                …И добра жалеть не буду –
                Всё отдам на общий круг.
                За добро нужны мы людям,
                Зло воротит всех вокруг…
    «А Вера! Действительно однолюбка – в монастырь ушла. – Ошарашенный известием о трагической смерти друга, думал я о несбывшемся счастье двух любящих друг друга людей, - и как, ведь, ангел умело расписал им судьбы: Юра, понятно даже безбожнику, теперь пребывает в Царстве Небесном – пострадал душой за других. О таком счастье - быть на Небесах - люди всю жизнь молятся… И Веру ангел опять вернул на небесные дорожки…»
    - Бр – р –р! – Зарычал я громко, потряс головой и произнёс в пустоту комнаты. – Чего я буровлю: какой ангел! Нет никаких ангелов. Это всего на всего выдумка, Юркино воображение. Во-об-ра-же-ни-е! Ну, ты молодец, Юра, аж, от туда волнуешь… Настоящий поэт.
    Я бережно положил тетрадь в главную стопку важных бумаг. Неожиданно в сознании пронеслись слова его матушки из стихов: а ещё, чтоб до могилы долг успел свой заплатить…
    - Юра успел… - прошептал я, - а мы, грешные, успеем ли?
                **********************

     Прошли годы. И в память о добром человеке с поэтической душой и отзывчивом сердцем я разместил рассказ о Юрии Быкове на сайтах прозы и поэзии. И мена, и фамилии героев я изменил – вдруг кто-то узнает себя и других в это щепетильной истории, не правильно истолкует события,  и привнесет недоброе в дальнейшую жизнь героев.

                С. Ива,  1991, 2014 годы