Приснившаяся история о том, как я вернулся домой

История Дэвида весьма странна. Мальчик жил в хорошей семье, ему было шесть лет.  Представьте себе доброго, солнечного ребенка, обожавшего сказки, чудных животных, неведомые растения,  наивного до невозможности, представьте себе его. Маленького роста, с черными волосами, с аккуратно подстриженной челочкой; в маленьких пальчиках у него всегда какая-нибудь мелочь – заколка сестры, кусочек пластилина, острый камушек… Как заблестели его зеленые глаза, когда он только приоткрыл дверь детской комнаты, того волшебного мира! Бедный мальчик практически не выходил оттуда. Он был счастлив. Вскоре он стал меньше разговаривать с родителями, больше рисовал в одиночестве. Мать его написала мне об этом, весьма обеспокоенная его переменой, и просила осмотреть сына. Я видел его раз. Спустя неделю после наблюдения мальчика нашли мертвым прямо за дверью, внутри детской. Он лежал на пороге,  будто, набегавшись, случайно задремал на теплом полу. Механизмы комнаты тихонько жужжали, по стене на красном паровозе путешествовал улыбчивый жираф. Большой игрушечный город в углу, деревянные человечки жили своей жизнью. На ветках яблони пели первые весенние птицы, мягко шелестела трава под ногами и беззвучно из стороны в сторону покачивались одинокие качели.
Известие о смерти Дэвида буквально оглушило меня. Мать с отцом и старшей сестрой мальчика погибали от горя. Они бросили дом в одно утро, и, насколько мне сейчас известно, переехали совершенно далеко отсюда. Я же, потихоньку разгребая всю свою работу, понимал, что обязан разобраться с тем, почему же умер мальчик. Толчком к началу решительных действий стала смерть Алекс, старшей сестры Дэвида, ровно через пять лет после смерти мальчика. Алекс (удивительно, а может быть нет) нашли посреди той детской комнаты, на мягком ковре с рисунком средневекового замка, в заброшенном доме, где некогда жила их семья.  И у брата, и у сестры просто остановилось сердце.
Всю ночь я не спал. Душе моей не было покоя. За окном бушевала буря, а я лежал, укрытый одеялом, в тепле, и всё никак не мог уснуть. Через два часа таких лежаний я понял, что напрасно теряю время. Я привстал, зажег лампу и вылез из неприятного для меня тепла. Шлепая босыми ногами довольно громко, чтобы слышать свои шаги, я направился на кухню. Руки привычно, как будто независимо от меня, нажимали кнопочки на панели у входа, и над головой разлился ласковый неяркий свет, заработал электрический чайник. Я достал кружечку. Сахар, чай. Я привык делать это сам. Скоро напиток мой был готов, и я уселся возле окна, занятый тяжелой думой.
Было три часа ночи, я просидел до пяти утра, а потом решил собираться. Большего ожидания невозможно мне было вынести. Около получаса я разбирал документы. Кое-какие записи наблюдений Дэвида, письмо его матери, вырезка из газеты… Медицинские экспертизы, может быть, спросите вы? Да кто я был такой! Бесполезный психолог, по-видимому. Я не мог рассчитывать на помощь других. Выпив немного кофе, я вернулся в спальню. Открыл шторы, и комната вмиг стала серо-пустой, холодной и даже болезненной. Свет правдиво и неумолимо очерчивал контуры грубых тумб, идеально заправленной кровати, пустого столика, старого скучного комода. Я оделся как обычно: серый костюм, белые носки, чистые туфли, плащ и шляпа. Захватив дипломат с бумагами, я проверил карманы на наличие целой пачки сигарет и зажигалки и с каким-то особым, тяжелым чувством неизбежности всего происходящего, которое как при болезни тянуло, тихонько ломало, мучило, я вышел из дома. Помню, людей на улицах еще не было. Моросил дождь.
Я знал, что уже практически пришел к дому Дэвида, знал адрес, но почему-то, увидев молодого господина, сидящего на лавочке в небольшом скверике и совершенно скучающего в такой ранний час, я решил спросить дорогу. Господин оживился, с радостью согласившись меня проводить. Глаза у него были карие, чернильные и улыбался  он так странно, что, поверите ли, я всё видел оскал молодого бешеного волка. Белые ровные зубы с ярко-выраженными клыками, широкая, дрожащая улыбка, будто он усилием заставлял её быть на своем лице.
- Вот, эта дверь, - молодой человек указал мне на деревянную, в хорошем состоянии, мощную дверь впереди. Мы подошли поближе. Это был главный вход  в дом. Ступеньки испортились, но не потеряли совсем своей красоты, перила небольшой лестницы всё еще радовали глаз узорами. Я повернулся к своему спутнику:
- Простите, но я точно помню, что эта дверь не может быть верной.
На меня удивленно посмотрели, будто я юродивый, несший полную ахинею, и как-то даже отстранились от меня:
- Нет, именно эта дверь ведет в дом.
- Тогда благодарю вас за помощь. Без вас я бы не справился.
Господин снял шляпу и наскоро поклонился. Я не отрывал взгляда от двери передо мной, и молодой человек поспешил удалиться. Я выждал не более трех минут, заметив за это время плотно закрытые бежевые пыльные занавески в двух окошках, изрядно потрепанные временем, но не имевшие ни единой дыры.
Осмотрелся, вокруг ни души, но небо над головой начинало греметь, как будто ворчать недовольно. Серые камни зданий в это утро особенно тяжелы были для моего беспокойного сознания. Я завернул за угол дома и облегченно выдохнул – нашел нужную дверь. Запасной выход. Сюда я заходил и отсюда выходил последний и единственный раз. Серая краска на двери облезла и висела местами, как лохмотья уличного попрошайки. Ручка была ржавой.
Я отворил дверь и ступил вовнутрь, снимая шляпу. Лишь движение руками, больше я ничего не смел делать, лишь движение одной, закрывавшей дверь, и другой, снимавшей шляпу. Я замер. Старый палас на паркете, грязный, пыльный и лохматый, как будто приклеенный к полу. На паласе был мусор, несколько мертвых расплющенных мышей. Какие-то листочки на земле, мирно и давно спавшие. Я стоял в тишине. Тут дверь за мной хлопнула, да так неожиданно, я, наверное, совсем забыл, что рука моя притворяла её за мной. Что-то заскрипело. Я поднял голову. Люстра с позолотой и хрусталем, оплетенная паутиной, мерно качалась под потолком. Я стоял в узком коридорчике. Справа – двери в другие комнаты, слева – лестница вдоль стенки на второй этаж. На её ступеньках были всё те же паласы, несколько  небольших шкурок животных, видимо, случайно сюда брошенных, но я не мог толком различить, за окном совсем потемнело. Мне стало зябко. Справа в углу я увидел вешалку, поставил дипломат и аккуратно опустил на крючок свою шляпу. Та соскользнула и с каким-то несвойственным для шляп грохотом упала на пол. А потом… Я могу описывать всё, что происходило тогда, бесконечное число раз, могу вспоминать в деталях, но никто, совершенно никто не поверит мне!
Когда шляпа моя замерла на полу, из темных комнат на втором этаже на лестницу бесшумно выкатился шарик диаметром не больше десяти сантиметров, прозрачный и будто бы из голубого стекла, собиравшего в себя весь свет помещения и отражавшего лучи в мои глаза. А я, пораженный, чуть не умирающий от страха, наблюдал за ним. Внутри, я видел, плескалась жидкость вроде воды. Шарик покатился по лестнице, и, спрыгивая с последней ступеньки, разбился у моих ног. Стекло заплакало на мгновение,  и вновь дом наполнился плотной тишиной.
Рядом с моими туфлями, начищенными до блеска, лежал труп собаки (И как я раньше не заметил, глухой, старый слепец!). Он иссох, и уже тлел вместе со всеми вещами заброшенного дома, и уже сливался с паласом и паркетом на полу. Жидкость из стеклянного шарика вылилась аккурат на косточки и клочки шерсти бедного мертвого животного. Всё случилось в секунду. Пол вдруг заблестел золотыми красками:
- Р-р-гав! – прямо из пола, прямо на меня живая, живая собака! Огромный по своей природе, упитанный, волшебным образом оживший ретривер скакал по коридору, как сверкающий вихрь, и дом будто засмеялся его лаем, захохотал серебряным звенящим детским смехом, оживая подобно псу.
 Я не чувствовал конечностей, ничего не видел, будто в густом тумане, и, прижавшись к холодной стене,  я  старался восстановить дыхание, тихо, спокойно. Как мне было плохо в тот момент! Я ведь не из тех, кто любит приключения, ищет и находит их. Я не бесстрашный Индиана Джонс, мое сердце не выдержало бы схваток с дикими зверями и сражений с целой армией злодеев. Да и сокровищ я не жаждал, нет.
Мало-помалу я поверил в реальность скакавшего передо мной дружелюбного пса и даже вспомнил, как видел его рядом с мальчиком, с Дэвидом:
- Господи, Фред, Фредди… - я медленно опустился на одно колено и осторожно протянул руку собаке, - Как ты, друг?
 Пес  уселся передо мной, высунул язык и опустил голову на бок, потом ткнул  своим мокрым носом в мою ладонь, весело, громко гавкнул и кинулся на лестницу, наверх. Он будто хихикал, тявкая по дороге. Лай постепенно удалялся, затихал, и золото и краски, на миг вернувшиеся в дом, когда произошло это событие, стали бледнеть. Снова я увидел паутину на люстре и выцветшие обои в мелкий цветочек.
Немного подумав, я ступил на лестницу. Если пес там и если детская, как я помнил, наверху, то только туда мне и стоит идти. Дерево подо мной поскрипывало. Теперь мне больше хотелось увидеть пса, с ним было бы не так страшно и одиноко бродить по дому, в котором при странных обстоятельствах умерло двое чудесных детей. И я, мучимый этими мыслями, продолжал свое восхождение.
В одно из окон я увидел полную кромешную темноту за окном. Тучи. Дождь. Решил больше не смотреть в окна.
В доме становилось светлее, как будто сейчас наступали сумерки, а внимательный дворецкий вовремя зажигал свечи. С одной стороны, если подумать, я был один в доме, не считая собаку, и никто просто не мог ничего зажигать. Системы и механизмы были старыми и давно вышли из строя, и, стало быть, меня должен был пугать этот свет.  Но с другой стороны, я весь был одни глаза, я даже забыл, что уже стар, и как бы весь пропитался воспоминаниями своими. В окружающем меня свете я видел и мать свою, и отца, уходившего на службу по утрам; вспомнил, как ребенком тянул ручки к нему и как прижимался к матери, уже тогда, в юном возрасте, ощущая безумную печаль. И сейчас душа вспомнила эту печаль, бесконечное стремление быть с родным человеком. Я вспомнил все счастливые моменты, смех родителей. Как мы любили друг друга! И комнатку свою вспомнил. Большая кровать стояла прямо возле окна, и я очень любил вставать ночью на коленки и заглядываться на звезды, на одинокую луну. А по утрам я смотрел, как толпы самых разных взрослых людей, казавшихся мне тогда ужасно серьезными и странными, спешат куда-то. И у меня был  шкаф, на всю стену, полупустой, потому что жили мы не так уж богато. Кроме одежды там лежали и скромные игрушки – солдатики, один танк (модель, тяжелая и всегда ледяная), мяч, сшитый матерью да еще пара тряпичных игрушек, которые я брал редко. А еще у меня был сундучок – коробочка примерно 15 на 15 сантиметров, и сантиметров 5 в толщину. Там я хранил все свои сокровища: камешки, иногда рисунки, булавки, катушки от ниток, обертки от конфет, марки, пуговицы, спички и кучу всего другого.
Я так увлекся этими мыслями, что, когда увидел сухую ладонь на своем худом колене, не сразу понял, что она моя. Старик. Замечтавшийся, глупый старик. Последние сорок лет изо дня в день ходивший на работу с дипломатом, в шляпе, потягивающий кофе по утрам и выкуривающий пару сигарет в день. Влюбленный в запах свежих газет и постный суп в кафе напротив. С повседневными обязанностями и делами. Совершенно привыкший к такой жизни. Я вздохнул, пригладил жидкие волосы на макушке и оглядел коридор передо мной. Четыре двери, и три из них плотно закрыты, я это чувствовал всеми своими старыми костями. Медленно двинувшись вперед по коридору, я напряг слух. И вот, справа от меня, за крайней дверью я услышал то, что хотел. Цоканье коготков о гладкий пол. А потом тявканье. Фредди!
Я позвал пса, негромко, чтобы не беспокоить дремавший дом. Сильные лапы заскребли последнюю дверь с противоположной стороны. Видимо, Фред влетел туда, а дверь взяла да и захлопнулась за непоседой.
Из приоткрытой мною двери по всему дому распространялся теплый свет, такой, какой бывает от старых ламп. И сложно было представить, что буквально в полуметре от того места, где стоял я, нашли тело Дэвида, а еще чуть дальше – тело молодой девушки, его сестры. Медлить больше не хотелось, и я аккуратно ступил на мягкий ворс.
Я вошел в детскую комнату, и в момент забыл обо всем на свете. Сердце мое забилось, будто я преодолел не десять ступеней лестницы, а пару сотен, не меньше. Придерживая дверь, я боялся нарушить тишину своим дыханием и весь старался обратиться только лишь во внимательный взгляд.
Передо мной, напротив двери, было  бережно убранное темно-синими шторами огромное окно, в котором чернела летняя ночь. Под окном кровать, с длинной, как сосиска, подушкой, заправленная толстым, мягким одеялом. Я стоял, ошеломленный. Как комната Дэвида могла оказаться моей комнатой? Да и с чего я взял, что это моя комната? Как во сне, всё еще оставаясь глазами, я подошел к кровати и положил руку на одеяльце. Моя сухая, потрескавшаяся ладонь будто вспомнила это тепло, эту мягкость. Я всем телом вдохнул в себя запах комнаты, руки задрожали. Что со мной было? Родное, сладостное, давно позабытое проснулось в душе моей, и я боялся упустить, спугнуть это чувство. Чуткое, еще живое сердце бешено колотилось от предчувствия и необъяснимой радости, а мне хотелось упасть на эту кровать, как будто я устал после целого дня игр с ребятами в ближайшем дворе. И всё тело заныло, не болью, но этой горячей усталостью. Мое ли тело? Я присел на пол возле кровати, забыв про костюм и туфли, опустил руки на ковер и закрыл глаза. Господи, почему эта комната так похожа мою? Надо было всё проверить. Тот ли шкаф стоит здесь? Есть ли там моя коробочка с сокровищами? Сколько вопросов возникало у меня в голове. Я закрыл лицо руками, даже не почувствовав привычной грубости кожи. Господи. Пришлось встать с пола и осмотреться.
Шкаф был таким же, каким я его запомнил. Одна дверка никак не хотела закрываться. Помнится, я еще маленьким прятался там после того как меня хорошенько бранили, и всегда видел в щёлочку,  как мама заходила в комнату и, обеспокоенная, звала меня. А створка всегда скрипела и выдавала меня, и я злился на весь мир в этот момент, очень сильно, наивно злился… И сейчас она приветствовала меня тихоньким поскрипыванием.
- У-у, подлиза… - сказал я вслух, припоминая все её проделки.
Заглянув внутрь шкафа, я нашел там все свои игрушки. Подержал в руках каждую. Даже сундучок был на месте, и я, не в силах сдержать улыбку, перебрал все сокровища, и каждое дарило мне воспоминание. Оно жило во мне, прошлое, но я не мог его достать из глубин сознания раньше. А теперь камешки, стеклышки, марки, тяжелые оловянные солдатики были ниточками, за которые я вытягивал на поверхность старые образы, и они возникали перед моими глазами живым, скорым калейдоскопом, веселой цветной радугой, блестящими на солнце капельками. Легко становилось на душе и беззаботно, радостно.
Я закрыл шкаф, еще раз огляделся и тут заметил на подоконнике альбомный листик, который еще чуть и соскользнул бы с окна под кровать. Я кинулся к окну и поймал листочек. То был мой детский рисунок. Мама, отец и я посередине. У меня было три волоска на голове и широченная улыбка, мама с отцом были нарисованы аккуратней. Я вспомнил, что когда рисовал это, был вечер субботы, и мы все сидели за столом на кухне. Мама готовила ужин, вроде бы курицу, очень вкусно пахло жареным мясом и специями, а отец всё смеялся, сложив руки на груди  и качаясь на стуле. Он помогал мне, если я вдруг делал один глаз большим, а другой маленьким на своем рисунке. Он брал мою руку в свою, сильную и большую,  и рисовал моей рукой овалы голов, а я всё не понимал, почему ему не нравятся квадратные головы.
И отчего-то в этот момент мои глаза защипало. Я стоял на коленях перед окном, и, смущаясь перед кем-то, боялся, что заплачу. Небо было всё таким же широким, необъятным и притягивающим. Для меня оно никогда не было ровным полотном. Я смотрел в глубину между звездами, а крохотные серебряные огоньки дрожали в моих глазах. Эта глубина брала всего меня, наполняла до краев, и я больше не был собой, я был ночным небом, вселенной, и куда бы я ни посмотрел, мне казалось, что я среди звезд, и весь мир был страшно далек и холоден. Я ощущал себя ничтожно маленьким, но наполняя себя вселенной, я уже был её частью. Страх исчезал, и я до боли в глазах вглядывался в самый космос.
После смерти родителей, когда мне было всего девять, я ни разу не смотрел на звезды.  Когда у тебя есть дом и семья, тебе не так страшно представить себя одиноким, далеким ото всех, но когда ты лишаешься дома, бездна вселенной оказывается для тебя смертельной. Роковым, решающим взмахом клинка оказывается нежный шепот звезд.
Как нужна мне была моя кроватка, окошко и детские игры; мое счастливое детство! Как билось мое сердце, предвкушая его возвращение! Не знаю, в какой момент понял я, что Дэвиду необходим был его мир, и мальчик не мог его оставить.
Я смотрел в окно и знал, что сейчас зайдет мама, обнимет меня сзади и осыплет тихими поцелуями мои запутанные волосы; а уложив в кровать и прикрывая дверь, она ласково скажет «спокойной ночи, сынок», и тут же я крепко-крепко усну.