Корни фашизма

ВЛАДИМИР БОЛОВ

КОРНИ ФАШИЗМА

О сокровищах Александра Македонского,  Ганнибала и Митридата-Евпатора можно говорить в связи с мировыми проектами, типа: преобразования языческого мира в христианский, развала Римской империи, образования Византийской империи и ее дочки - евразийской России.
Из описанных историками деяний Александра Македонский (356-323 гг. до н.э.) известно, что его войска вошли в величайший и богатейший город Востока — Вавилон. Здесь македонская армия остановилась на отдых, чтобы набраться сил перед новыми тяжелыми испытаниями.
Затем македоняне заняли Сузы — летнюю резиденцию персидских царей. Отсюда горными проходами в самом конце 331 г. до н. э. войско Александра направилось к древней столице Персеполю, где находились царский дворец и гробницы Ахеменидов, предшественников Дария, которые считали себя исконными арийцами. Двуглавый орел Ахеменидов – символ гармонии мужского и женского начала - смотрел одновременно на Восток и на Запад.
В дворцовых подвалах Персеполя столетиями накапливались богатства, отбиравшиеся персами у покоренных народов. Все эти сокровища достались Александру. Только чеканной монеты в этом дворце, а также в Сузах македоняне захватили несколько тысяч тонн. Чтобы вывезти все эти ценности, потребовалось 10 тысяч пар мулов и 5 тысяч верблюдов. (Куда направлялись эти сокровища до сих пор не известно.).
Александр знал с детства из трагедии Эсхила «Прометей прикованный», что корни арийцев на Кавказе. - Прикованного Прометея оплакивают народы Скифии и Кавказа, в том числе арийцы: 

Зевс свирепый, Зевс пасёт мир,
Произвол в закон поставив.
Зевс пасёт копьём железным
Древних демонов и чтимых.

Гудом гудит, стонет земля протяжным стоном.
О былых стонет веках, о славе древней,
О твоём старинном царстве,
О титанах исполинах.
Кто живёт в степях азийских,
Первозданных, стонет стоном.
Над твоею болью плачут,
Сострадая, плачут люди.

Племя девушек - наездниц,
Травы топчущих в Колхиде,
Плачет. Орды плачут скифов,
Что кочуют в конце земли,
У меотийских мелей.

И арийцы - цвет Ареса, -
Над Кавказской крутизною
Город высекшие в скалах, -
Плачет войско, и вторит лязг
Остро звенящих копий.               
               
Однажды, раз лишь бога в оковах мы видели.
Он предан был мукам, да, мукам,
Титан Атлант.
Силач, непомерную тяжесть
Земли и оси неба
На плечи поднял он и плачет.
 
В Сузах Александр устроил грандиозную свадьбу. По обычаю персов, он взял себе вторую жену — дочь доведенного им до гибели царя Дария III. Одновременно его ближайшие друзья и сподвижники, всего около 80 человек, женились на знатных персиянках. 10 тысяч простых воинов тоже праздновали в этот день свадьбы с  местными женщинами. Был устроен роскошный пир, и каждому гостю Александр подарил по золотой чаше. Дети от этих браков составили элиту наследников империи Александра Македонского, - славянина, как и все его гвардейцы, - те самые 10 тысяч воинов.
Многие поколения от этих браков составляли элиту не только в Азии, но и в Европе. Элита пополнялась за счет потомства от ветеранов армии Македонского, которые строили в Азии новые города и женились на женщинах из местной знати. За время существования Великой Сирии Птолемеев (наследников Александра) на ее огромной территории образовалась мощная прослойка евразийски ориентированной знати. Влияние македонского-славянского языка было весьма значительным не только в Греции, но и в Азии, включая Индию. Сегодня мы перегружены заимствованиями из древнегреческого языка, который сам наполовину состоит из славянских заимствований.
Александр Македонский по отцовской линии считал себя потомком Геракла, а по материнской — Эака, деда знаменитого Ахилла (из Таврии-Крыма), самого доблестного из воинов, сражавшихся под Троей.
Рассказывают, что Александр родился в тот самый день, когда грек Герострат, стремившийся хоть чем-нибудь прославить свое имя, сжег храм богини Артемиды, считавшийся одним из семи чудес света (356 т. до н. э.).
Древнегреческие авторы рассказывают, что Олимпиада – мать будущего «властелина мира» – в раннем возрасте приобщила сына к тайному дионисийскому культу. В жилах македонян бушевали все страсти, порожденные Вакхом. Поэтому вакханалии проходили здесь во всей их первобытной дикости: они праздновались так же, как у варваров. Религиозное действо воспринималось настолько серьезно, что безумные вакханалии возглавляла сама мать Александра.
Уже в детские годы сознанием Александра завладела старинная легенда о том, что в незапамятные времена бог Дионис совершил величайший в истории подвиг и положил начало всей мировой цивилизации. Миф этот, судя по всему, очень древний, ибо его отзвуки присутствуют в самых разнообразных мировых культурах, в том числе и в персидской. Египтяне, например, рассказывали практически то же самое о своем боге Осирисе, что дало основание античному историку Плутарху утверждать: «Греческий Дионис, римский Вакх и египетский Осирис являлись одним и тем же древним героем, которого многие народы вспоминали под разными именами».
Античное предание гласит, что во главе несметной армии, состоявшей из героических фавнов и необузданных вакханок, Дионис прошел длинный путь из Египта через Кавказ в Индию, покоряя без сопротивления многочисленные полудикие племена, и превращая их в культурное человечество. Он учил их возделывать землю, выращивать пшеницу и виноград, торжественно провозгласил незыблемые законы, дал знания и первую религию.
Чтобы люди не забыли все это и снова не вернулись к изначальному варварству, Дионис на всем пути своего следования основал города с одинаковым названием – Ниса. (Собственно, имя ДИОНИС=ТЕО-НИСА  переводится с греческого как богиня Ниса, Ницца или Ника - девственная богиня). Это были первые города на планете, которым надлежало сыграть роль изначальных очагов дионисийского-гармонического культа, дабы цивилизация, переданная людям этим божественным импульсом, никогда впоследствии не угасала. Города Нисы, ставшие путевыми вехами шествия по земле великого евразийского бога, перечислены в трудах Геродота и Стефана Византийского: один из них находился в Палестине неподалеку от Иерусалима, пять было в Египте, девять в Ливии, семь в Индии и восемь на Кавказе. Археологам удалось выяснить местоположение лишь нескольких из этих древнейших центров дионисийского культа, тогда как о большинстве из них нам пока ничего неизвестно
Еще во времена Александра Македонского на огромной территории от африканских пустынь до индийских гор все еще существовали города Нисы – древнейшие центры «священного знания». Являясь пламенным почитателем Диониса, молодой Александр с детства мечтал повторить его подвиги.
У Гесиода Прометей был прикован к «средней колонне», значит, имелось ввиду, что Кавказ был средней опорой власти в Ойкумене. Из союзников Зевса на восточном краю Ойкумены жили только индийские эфиопы. Следовательно, восточная граница проходила по Гиндукушу и Гималаям, то есть по Индийскому Кавказу, который был целью похода Александра Македонского. И в таком случае Кавказ в целом оставался восточной границей Ойкумены. Поэтому богиня Ио (корова Ио) и сыновья Зевса: Дионис и Геракл, совершили свои походы в Индию на восточную границу Ойкумены.
Начав с Египта и перейдя Кавказские горы, македонский царь завоевал даже часть Индии и подобно своему любимому богу, основывал новые города, которые называл Александриями, в свою честь. Дело с этими городами обстоит ничем не лучше, чем с дионисийскими Нисами, потому как местоположение многих из них, особенно Александрий Кавказских, до сих пор остается не выясненным. Правда найдена Кавказская Александрия в 40 километрах от Кабула.
У Александра не было пути назад, он не мог остановиться, отдохнуть, оглядеться. И царь разрабатывает все более смелые, фантастические проекты. Он готовит большую морскую экспедицию во главе с Неархом, которая должна объехать Аравию  и Африку и вернуться через Гибралтарский пролив в Средиземное море. Царь подготавливал грандиозный поход на запад для покорения Северной Африки, Италии и Испании. В связи с этим он собирался построить дорогу через пустыню Сахару и вырыть вдоль нее колодцы. 3 тысячи греческих мастеров и ученых работали над углублением русла реки Евфрат, чтобы превратить  город  Вавилон  в   морской   порт.
Архитектор Стэсикрат предложил превратить гору Афон во Фракии в гигантскую статую Александра. На ладони левой руки эта статуя должна была держать целый город с десятитысячным населением, а из правой руки должен был вытекать горный поток, впадающий в море. Аналогичный проект готовился с использованием горы Афон в Абхазии. Обе эти горы были названы в матриархальные времена в честь титаниды Афины и были ее владениями.
Геракл тоже был любимым героем Александра, но, как и Дионис, не был патриархальным образцом для современных супер-патриархальных арийцев. Случалось ему носить и женские наряды, и быть в рабстве у женщин.
По преданию Дионис был старше Геракла на 15 поколений. Античные хронографы датировали поход Диониса на Индию 1330 либо 1298 годами до н. э.
По другим источникам от Диониса (Дио-Нисы) до Александра Великого насчитывали 153 царя, которые правили 6451 год и 3 месяца. Дио-Нис был старше Геры на 15 поколений, примерно на 450 лет. Надо полагать, что более ранняя датировка 6800 лет до н.э. относится к матриархальным временам походов богини Нисы. Более поздняя датировка относится к походам патриархальных героев, приладивших себе имена богинь.
Наибольшее число сведений об Индии у греческих и латинских авторов восходит к историкам похода Александра Великого в Индию и произведению посла в Индию Мегасфена. По их общему мнению, индийцы поклонялись двум основным богам, которых греки называли Гераклом и Дионисом.
У Аполлодора Дионис был зачат Семелой от Зевса. После убийства Семелы Зевс зашил плод в свое бедро.  “В положенное время Зевс родил Диониса распустив швы на своем бедре и отдал дитя Гермесу. Последний отнес ребенка к Ино и Афаманту, попросив их, чтобы они воспитали дитя, как девочку”. Следовательно Дионис сначала был женщиной, поэтому одна и та же анаграмма у ДИОНИСА и САТАНЫ. Мать Диониса - Семела, дочь Гармонии, дочери Афродиты и Ареса – бога арийцев. Дед Сатаны Кадм был братом Европы внучки Посейдона. САТАНА=СТО-ЯНА (СТО МАТЕРЕЙ), - это имя матриархальной иерархии.
     Далее Аполлодор пишет: “Диониса же Зевс превратил в козленка, чтобы спасти его от гнева Геры... После того как Гера вселила в него безумие, он стал бродить по землям Египта и Сирии... Пройдя через Фракию и всю Индийскую землю и поставив там стелы, Дионис пришел в Фивы... Дионис же направился в Аид и вывел оттуда свою мать, назвав ее Тионой. Вместе с ней он поднялся на небо”. Интересно, что имя Афины звучит как Атина-Тиона.
Геродот упоминает, что город Ниса, где был воспитан Дионис, находился в Эфиопии, и эфиопы справляют в честь него празднества. Геродот сравнивает чернокожих индов и эфиопов, он же повествует о поклонении арабов Счастливой Аравии Дионису – внуку бога арийцев Ареса. Позднее отождествление Индии и Эфиопии (иногда также Южной Аравии) приводило к значительной путанице у античных авторов.
Страна эфиопов была излюбленным местом богов. Согласно Гомеру во времена странствий Одиссея к эфиопам ездил на пиры Посейдон:

«Посейдон лишь единый упорствовал гнать Одиссея,
Богоподобного мужа, пока не достиг он отчизны.
Но в то время он был в отдаленной стране эфиопов
(Крайних людей, поселенных двояко: одни, где нисходит
Бог светоносный, другие, где всходит), чтоб там от народа
Пышную тучных быков и баранов принять гекатомбу.
Там он, сидя на пиру, веселился». (8,16)
 
В «Илиаде» Гомера Ирида, богиня радуги и вестница богов, мечтает:
«Еще полечу я к волнам Океана,
В край эфиопов далекий; они гекатомбы приносят
Жителям неба, и я приношений участницей буду». (7,361)
 
Согласно Гомеру, боги гостили у эфиопов большими компаниями. Фетида сообщает Ахиллу:
«Зевс громовержец вчера к отдаленным водам Океана
С сонмом бессмертных на пир к эфиопам отшел непорочным;
Но в двенадцатый день возвратится снова к Олимпу». (7,25)
 
Самым знаменитым эфиопом античности был Мемнон, участвовавший в Троянской войне на стороне троянцев. Он приходился племянником царю Трои Приаму. Его отец Тифон в свое время по воле богини Эос переселился из Трои в Эфиопию. Аполлодор:
«Тифона похитила влюбившаяся в него Эос и перенесла в Эфиопию. Сойдясь там с ним, она родила сыновей Эматиона и Мемнона». (1,66)

Если Мемнон - сын того самого Тифона, с которым воевал Зевс, и от которого все боги бежали в Египет, то он – внук Тартара (Кавказа) и Геи.
Гесиод уточняет, что братья стали царями Эфиопии:

«Эос-Заря от Тифона родила царя эфиопов
Мемнона меднооружного с Эматионом-владыкой». (15,217)

Как и гипербореи, эфиопы были особенно любезны богам, пировавшим вместе с ними там, где океан образовывал небольшой залив или болото и куда опускался Гелиос, чтобы остыть и отдохнуть.
Мусей говорит, что Аргос (Аргус) в угоду Зевсу родил от Атлантовой дочери Келайно «четырех эфиопов, царей человеков».
Впрочем, первоначально в греческом эпосе эфиопы не считались чернокожими (слово «эфиоп» означало скорее «блистающий»), а их царь Мемнон описан как красавец. У Гесиода эфиопы отделены от чернокожих. Лишь с середины VI века до н. э. прослеживается идентификация эфиопов с чернокожими.
По существу, единственным основанием распространенной точки зрения о тождестве негров и эфиопов в представлении греков самого раннего времени, включая микенскую и гомеровскую эпоху, является этимология самого слова «эфиоп», которое толкуется как «имеющие обожженные лица».
В связи с этим следует отметить, что из более позднего гесиодического «Каталога женщин», в котором перечисляются разные мифические и реальные народы, населяющие окраины ойкумены, эфиопы отделены от негров. Это позволяет полагать, что и более поздний эпический автор «Каталога» не отождествлял еще эфиопов с неграми. Кроме того, и в «Трудах и днях» Гесиода, где упоминаются «народ и город черных мужей», судя по контексту локализующиеся в Африке, к юго-западу от Греции, эти чернокожие не отождествляются с эфиопами. Более того, разделение эфиопов и чернокожих встречается иногда даже и в текстах V в. до н. э., когда их отождествление уже стало общепринятым. Именно так следует, очевидно, понимать фрагмент трагедии Еврипида «Фаэтон», где упоминаются чернокожие соседи страны эфиопов, которой правит отец Фаетона Мероп. Здесь чернокожие явно живут за пределами страны эфиопов. Можно предполагать, что Еврипид в данном случае опирается на древнюю традицию, не считавшую эфиопов чернокожими. Возможно, это связано с тем, что сам сюжет трагедии требовал локализации эфиопов на востоке, рядом с конюшнями Гелиоса в Колхиде, что соответствовало гомеровским представлениям, но противоречило обычной к тому времени локализации этого народа, идентифицированного с чернокожими, в Африке, т. е. на юге. Предположение о том, что Еврипид в «Фаэтоне» отказался от отождествления эфиопов с чернокожими, подтверждается еще одним фрагментом трагедии, в котором говорится о восходящем солнце, что оно «сжигает то, что далеко, но сохраняет умеренным то, что близко». Первым известным автором, недвусмысленно идентифицирующим эфиопов с чернокожими, является Ксенофан (около 565— 470 гг. до н. э.), что следует из его фрагмента (Diels - Kranz, 21). Примерно с середины VI в. до н. э. следы подобного отождествления прослеживаются и в вазописи. Так, Мемнон, по традиции изображаемый все еще со светлой кожей, появляется в обществе негроидов — очевидно, его подданных эфиопов. Примерно в это время формируется и понятие «варвар». Вероятно, с его появлением связано то, что некоторым эпическим противникам греков (однако еще не самим троянцам) в вазописи начинают придаваться черты, указывающие на их этничность, отличающуюся от греческой. Характерно, что образ наиболее известных эфиопских мифических персонажей, Мемнона и Андромеды, как светлокожих героев сохраняется значительно дольше. Представление об их темнокожести появляется лишь в поздней литературе, явно под влиянием, ставшего к тому времени общепринятым отождествления эфиопов с неграми. Тексты Гомера, как и других ранних эпиков, не дают, таким образом, никаких оснований для предположений об отождествлении эфиопов и чернокожих, свидетельствуя скорее об обратном. Эфиопы для эпических авторов скорее всего являются чисто мифическим идеальным народом без какой-либо определенной реальной привязки и во всяком случае не отождествляются с реальными африканскими неграми. Если и можно говорить о какой-то географической привязке гомеровских эфиопов, то это вовсе не Африка и юг, а крайний запад - Тартес и Колхида (кавказский Тартар), где они живут на берегу Океана, что еще раз свидетельствует против их раннего отождествления с африканскими чернокожими. Само имя «ЭФИОП»: «лучезарный», «светящийся», «ясноглазый» - первоначально принадлежало нартам Кавказа, функциональному народу гармонической иерархии. Они выполняли задачи по выстраиванию инфраструктурной сети связей между народами. При необходимости руководили переселением племен и народов по разведанным маршрутам освоения мира.
Мусей говорит, что Аргос (Аргус) в угоду Зевсу родил от Атлантовой дочери Келайно «четырех эфиопов, царей человеков».
«Только недавно поднялись победители-боги Крониды с почвы земли на твердь неба и ступили на небесную дорогу. Стала тогда титанида Гера небесной богиней, и звездным стражем-хранителем стоял над ней всевидящий титан Аргус Панопт, сверкая на краю темного неба». (Я. Э. Голосовкер «Сказания о Титанах»).
Титан Аргус – олицетворение глазастой черной ночи – был убит за то, что допустил побег коровы Ио. После этого эпитет «черный» стал ругательным и враждебным по отношению к нартам-титанам. С тех пор имя «ЭФИОП» стало негативной черной краской не только для нартов-титанов, но для их союзников от Индийского до Атлантического океанов.
«Титаномахия» была мировой войной. Ее отголоски мы находим в Рамаяне и в эпосам других народов. Всюду прослеживается укрепление патриархата и уход с политической сцены богов с титанической кровью. Титан Аргус, несущий признаки самой древней богини матриархата – богини черной ночи – стал первой жертвой. Богиня Ио стала жертвой изгнания и преследования. Все атрибуты матриархального культа уничтожались, запрещались. Адепты и божества матриархальных и гармонических культов демонизировались и подвергались репрессиям. Эфиопы за свой черный цвет и гармонические-титанические культы стали символом зла и богоборчества. Их «распяли», то есть заблокировали, как и титана Прометея. Наступила эпоха диктатуры патриархата, фашизма и расизма.
О том, что эфиопы являются сакральным функциональным народом свидетельствует Библия:
«Поразив царей египетского, ливийского и эфиопского (ср. Дан. 11, 42-43) Антихрист захватит мировое господство».
За что такая честь эфиопам от других народов? О такой славе мечтали так называемые арийцы Римской империи и Германского Рейха.
Геродот свидетельствует о том, что эфиопы умели отстаивать свою независимость и во многом были учителями египтян:
«И они утверждают, что, в силу своего благочестия по отношению к божеству, они явно пользуются благосклонностью богов, поскольку они никогда не испытывали власть иноземных захватчиков; ибо во все времена они наслаждались свободой государства и миром между собой, и, хотя многие и могучие правители шли войной на них, ни один из них не преуспел в своем начинании.
Камбиз (персидский царь), как пример приводят они, который шел войной на них с большим войском, не только потерял все свое войско, но и сам подвергся величайшей опасности. Семирамида также, которая прославилась величием своих предприятий и достижений, после продвижения на небольшое расстояние в Эфиопию, отказалась от похода против всей нации. А Геракл и Дионис, хотя они посетили все обитаемые земли, не смогли покорить эфиопов, за исключением живущих выше Египта, и из-за благочестия этих людей и из-за непреодолимых трудностей похода.
Говорят также, что египтяне - это поселенцы отправленные эфиопами. Осирис-Дионис был главой колонии. И большая часть обычаев египтян, как они считают, эфиопские, переселенцы по-прежнему сохраняют свой древний образ жизни. Например, вера в то, что их цари являются богами, особые заботы, которое они уделяют их погребению, и многие другие материи подобного рода являются эфиопским обычаем, в то время как облик их статуй и начертания букв - эфиопские; так как из двух видов письма, которые имеют египтяне, то, что известно как "простонародное" (демотическое) известно всем, в то время как то, что называется "священным" понимают только жрецы Египта, которые учатся этому от своих отцов, как одной из вещей, которая не разглашается, но среди эфиопов любой пользуется этой формой письма. Более того, коллегии жрецов, утверждают они, имеют почти такие же должности у обоих народов; ибо все те, кто занимается богослужениями - чистые, бреют себя, подобно египетским жрецам, носят такое же одеяние и посох такой же формы, напоминающей плуг, и носимый их царями, которые носят высокие войлочные шапки, оканчивающиеся набалдашником в верхней части и окруженную змеями, которых они называют аспиды; и такой явленный знак наводит на мысль, что всякий, кто посмеет напасть на царя, наткнется на смертоносные укусы. И также многие другие вещи рассказывают они относительно своей древности и высланных поселенцах, которые стали египтянами».
С историей Эфиопии связана история царицы Савской. Царица ;, Маликат Саба, древнеэфиопское, Нигиста Саба), X век до н. э. — легендарная правительница аравийского царства Саба (Шеба), чей визит в Иерусалим к израильскому царю Соломону описан в Библии.
Имя этой правительницы в Библии не упоминается. В более поздних арабских текстах она зовётся Балкис (Билкис, — Балкида), а в эфиопских легендах — Македа (огненная, опаленная).
Согласно библейскому повествованию, царица Савская, узнав о мудрости и славе Соломона, «пришла испытать его загадками».
Испытание загадками превращается в попытку поставить под сомнение богоданный патриархальный строй мира и общества.
Среди еврейских комментаторов Танаха существует мнение, что библейский рассказ следует толковать в том смысле, что Соломон вступил в греховную связь с царицей Савской, в результате чего сотни лет спустя был рождён Навуходоносор, разрушивший Храм, построенный Соломоном. В арабских легендах царица Савская является непосредственной матерью самого страшного врага евреев Навуходоносора.
История о козлиных ногах царицы Савской имеется в арабской версии «Кебра Негаст», которая сообщает, что в глубокой древности Абиссинией (Эфиопией) правили принцессы царской крови (то есть, царица Савская имела знатное происхождение от рождения). И когда мать этой Царицы (то есть царицы Савской) была беременна, она увидела толстого и красивого козла, посвященного Дионису, посмотрела на него со страстным желанием и сказала: «Как красив этот зверь! И как красивы его копыта!» И она тосковала по нему, как тоскуют беременные женщины. И когда дочь её полностью сформировалась у неё в утробе, одна нога у неё была человеческая, а другая — с козлиным копытом. И мать Царицы родила эту необычную девочку и вырастила её, и когда девица готова была для замужества, то не захотела выходить ни за кого замуж из-за своей уродливой ноги и оставалась девственницей, пока не начала править.
Еврейская каббалистическая традиция также считает Тадмур местом захоронения царицы—злой дьяволицы, и этот город считается зловещим приютом демонов. Кроме того, существуют параллели между Савской и другой восточной самодержицей — знаменитой Семирамидой,  жившей примерно тогда же — в к. IX в. до н. э., которые прослеживаются и в фольклоре. Так, писатель нашей эры Мелитон пересказывает сирийскую легенду, в которой отец Семирамиды зовётся Хадхад. Вдобавок, иудейская легенда сделала царицу матерью Навуходоносора, а Семирамиду — его женой. При таком отношении евреев к царице Савской не возможна была ее связь с Соломоном. – Это уже на тему: все от евреев.
В эфиопской мифологии Соломон выглядит не столь достойно. Воспылав к царице страстью, он решил добиться ее хитростью: обещал не домогаться взаимности, если она поклянется не брать у него ничего без спросу. А на ужин приказал подать пересоленную еду. Ночью страдавшая от жажды женщина напилась из стоявшего рядом с ложем кувшина. Соломон тут же обвинил ее в краже и принудил к сожительству.
Арабы добавляли, что она была еще и мастерицей в приготовлении лакомых блюд, хотя и могла во время путешествий утолять голод простым хлебом и сырой водой. Путешествовала на слонах и верблюдах. В торжественные моменты надевала золотую корону со страусовыми перьями. Свита ее состояла из черных карликов, а гвардия - из светлокожих высокорослых гигантов. Да и сама она не была смуглянкой. Как дитя своей эпохи была хитра, суеверна, склонна к признанию чужих богов, если они сулили ей удачу. Ей были знакомы не только языческие идолы, но и боги - предшественники Гермес, Афродита, Посейдон, Дионис...
Итак, легенды и мифы рисуют нам и романтический, и реалистический образ царицы Савской - купца, дипломата, воительницы, умелой управительницы большого и процветающего края.
Греческие и римские мифы приписывали царице Савской неземную красоту и мудрость. Она владела многими разговорными языками, силой удержания власти и являлась Верховной жрицей планетарной Соборности. В её страну на Собор приезжали верховные жрецы со всех континентов для принятия важных решений, касавшихся судеб народов планеты. В Израиле Македа была с миссией удержания Соломона от патриархальных реформ.
Древнеписьменные источники сообщают, что она была из династии египетских царей, отцом был бог Осирис-Дионис-Мендос, которого она страстно желала видеть. Такую же страсть испытывала ее мать при козлиных оргиях Мендоса в честь Диониса, главный храм которого находился по соседству, в Нисе Аравийской.
Дионис – бог равновластия мужчин и женщин. Его культ стал набирать силу с упадком матриархата. – Это была эпоха состязаний «царицы Савской» и «царя Соломона», и не всегда побеждал «Соломон».
В Египте жрецы замечали смену патриархально-матриархальной власти. Матриархальные обычаи (мужчины ткут, женщины мочатся стоя, дочери заботятся о родителях) сосуществуют с патриархальными (ни одна женщина не может быть жрицей, обрезание мужской крайней плоти).
Вопреки сказанному Геродотом  в истории Египта известны царствовавшие и правившие женщины. Нейтхотеп – царица Египта (XXXI в. до Р. Хр.) правила в качестве регента. Мернейт – царица Египта (XXIX в. до Р. Хр.) правила в качестве фараона. Хенткаус – царица Египта (XXV в. до Р. Хр.) правила в качестве фараона Египта. Анхнесмермра II царица Египта (XXIII в. до Р. Хр.) – Царица-правительница Египта. Яхмос-Нефертари (XVI век до Р. Хр.) – царица Египта, правила в качестве регента. Хатшепсут – царица-фараон Египта (1479-1458 до Р. Хр.). Мутемуйя (XIV век до Р. Хр.) – царица Египта, правила в качестве регента. Таусерт – царица-фараон Египта (1188-1186 до Р.Хр.). Царица Савская (Х век до Р.Хр.) – легендарная правительница аравийского царства Саба (Абаза-Шеба-Хабеш), имевшая тесные родственные связи с Эфиопией-Абиссинией-Хабеш-Саба-Абаза. Береника II (267 или 266-221 до Р. Хр.)  -- египетская царица, правительница Египта (221 до З. Хр.). Клеопатра I (204-176 до Р. Хр.) – Египетская царица, правительница Египта 180-176 до Р. Хр. Клеопатра II (185-116 до Р.Хр.) – египетская царица, соправительница Египта (171-142, 131-127, 124-116 до Р.Хр.). Клеопатра III (161-101 до Р. Хр.) – египетская царица, соправительница Египта (142-131, 127,-101 до Р.Хр.). Клеопатра IV (138-112 до Р.Хр.) – египетская царица, соправительница Египта (115-112 до Р.Хр.). Береника III (120-80 до Р. Хр.) – египетская царица, соправительница Египта (101-88, 81-80 до Р. Хр.). Клеопатра V (95-69/68 или 57 до Р.Хр.) – египетская царица, соправительница Египта вместе с мужем Птолемеем XII (с 79 до Р.Хр.). Береника IV (77-55 до Р. Хр.) –царица Египта с 58 до Р.Хр. Клеопатра VII (69-30 до Р. Хр) – царица Египта (51-30 до Р. Хр.). Арсиноя IV (68-41 до Р.Хр.) – египетская царица, соперница Клеопатры VII в борьбе за власть (48-47 до Р. Хр.
Всего до Р. Хр. известно 20 правящих цариц Египта. Последние 200 лет до Р. Хр. в Египте было практически непрерывное матриархальное правление (10 правящих цариц Египта), - это вопреки пожеланиям патриархальных «арийцев»-фашистов Римской империи. Матриархальная власть в Египте и в других провинциях неминуемо должна была привести к появлению христианства с изначально матриархальными признаками: непорочное зачатие нового бога - без участия мужского начала.
Справедливости ради можно сказать, что в Малой Азии еще во времена персидского владычества и Александра Македонского встречалось женское управление. Царицы в Карии –  Артемисия I, Артемисия III, Ада (480-326 до Р. Хр.). Клеопатра – царица Эпира (331-324). Барсина – правительница Пергама (327-323 до Р. Хр.). Амастрис – правительница Гераклеи Понтийской ( 305-301 до Р. Хр.). Ниса – царица Кападокии, регентша при своем сыне Ариарате V (130-126). Динамис – царица Понта (44-14 до Р. Хр.). Пифодорида – царица Понта (14-8 до Р. Хр.). Гипепирия – царица Понта (38-41). Эрато – царица Армении (8 до Р. Хр.- 11). Клеопатра Тея – царица Сирии с 125 до Р.Хр. На Балканах: Эвридика II – правительница Македонии (319-317 до Р. Хр.); Олимпиада Эпирская – македонская царица-регентша (317-316 до Р. Хр.). Антония Трифаэна – царица Одрисского царства (18-38). Уместно вспомнить и Саломею Александру – царицу Иудеи (76-67 до Р. Хр.)
Сложность патриархально-матриархальных отношений в эпоху равновластия отразилась драматически, а порой и трагически, на развитии культа Диониса.

Диодор утверждает, что древнейший Дионис был индом. По Филарху, Дионис впервые привел в Египет из Индии двух быков: Аписа и Осириса. У мифографов второй Дионис именуется сыном Нила и убийцей Нисы, то есть ниспровергателем матриархата в пользу равновластия мужчин и женщин с присвоением имени богини: Тео-Ниса.
Согласно изложению Диодора, Дионис после своего трехлетнего похода в Индию вернулся в Фивы и справил триумф на индийском слоне, этот праздник называют Триетериды.
Согласно не имеющему точных параллелей сообщению Климента, брахманы почитают богами Геракла и Пана.
По упоминанию Лукиана, Пан (как и Силен и сатиры) участвовал в походе Диониса в Индию.
Жители Аравии поклонялись Дио-Нисе.
Арриан, излагая Мегасфена, передает следующее: до прихода Диониса инды были кочевниками, одевались в шкуры зверей, питались сырым мясом и лубом деревьев, Дионис же основал города, установил законы, научил засевать землю и впряг быков в плуг, научил почитать богов, наказал носить длинные волосы (может все-таки Ниса?) и научил умащениям. Уходя из земли индов, он сделал царем своего спутника и вакханта Спатембу, который правил 52 года.
Когда Гера вселила в него безумие, он покинул воспитывавших его Ореад и бродил по землям Египта и Сирии. Согласно мифам Дионис путешествовал по Египту, Индии, Малой Азии, пересёк Геллеспонт, попал во Фракию, а оттуда добрался до (родных?) Фив в Греции. Куда бы ни приходил этот бог, он всюду учил людей выращивать виноград, но ему сопутствовали безумие и насилие. Согласно одним мифам, Диониса свела с ума ненавидящая его Гера (Гера — супруга Зевса, а Дионис внебрачный сын громовержца), он даже совершал убийства, будучи взбешён. По другим же версиям, он сам сводил с ума тех, кто отвергал его, и не признавал в нём бога.
Так по одной из версий мифа, царь Ликург, отвергший Диониса, убил в приступе безумия топором своего сына, убеждённый, что срубает виноградную лозу Диониса. С ума сошли и дочери Миния, царя Пенфея растерзали обезумевшие вакханки. Сама мать несчастного Агава была среди этих женщин, она укрепила окровавленную голову сына на тирс, убеждённая, что это голова львёнка.
В Аргосе Дионис поверг женщин в безумие. Они бежали в горы с грудными младенцами на руках и стали пожирать их мясо.
Гору Мерос в Индии (единственное место в стране, где растёт плющ), связывает с Дионисом и походом Александра ряд авторов. По рассказу греческих историков, жители Нисы, города у горы Мерос, говорили, что ведут род от Диониса, который основал этот город для своих воинов; Арриан даже описывает, как их правитель Акуфис произнес об этом речь перед Александром. Дионис научил индов водить хороводы.
Дионис спустился в Аид через болото Алкионию, а спуск ему показал Полимн. Из Аида он вывел свою мать Семелу, ставшую богиней Фионой (Афиной?).
Нису, где бог провел детство, искали в различных уголках земли, повсюду, где росли виноград и плющ и где название страны сопоставлялось бы с его именем. Иногда Диониса изображали воином, вторгшимся в чужую страну, например борющимся с азиатскими амазонками. Согласно Еврипиду, он со своей свитой прошел всю Малую Азию, Персию, Бактрию, Мидию и Аравию. При желании это можно было истолковать как ниспровержение матриархального культа Нисы.
На границе Индии Александр неожиданно обнаружил местечко, название которого было созвучно со словом «Ниса». Не будем вникать, почему местные жители полагали, что их город основан Дионисом. Известно, однако, что Александр Македонский, узнав об этом, с присущей ему творческой энергией увидел здесь возможность выдвинуть новую плодотворную идею. В качестве путеводной звезды в походе на богатые земли Индии скорее подходил могущественный и томящий душу Дионис, чем труженик Геракл. К внутренней перемене, происшедшей с Александром, к его вере в свою сверхъестественность также больше подходило сравнение с подлинным богом, чем с героем. Нам известны связанные с этой переменой приказы царя: считать бесспорной истиной, что город основал Дионис и, более того, чего раньше никто не утверждал, что бог победоносно прошел через всю Индию. Было заявлено, что македоняне будут соревноваться с могущественным богом и повторят его путь. Таким образом, по приказу Александра возникла новая вера и новая «историческая истина». Тотчас царь удалился из Нисы в окружающие лесистые горы и гимнами, зеленым плющом и пышным пиром воздал положенную дань уважения своему небесному патрону Дионису. Не меньше, чем Диониса, прославлял Александр и рождение новой идеи: царь, подобно второму Дионису, с триумфом пройдет эту «страну чудес». В течение всего похода Александр отыскивал в Индии следы пребывания обоих мифических предшественников. Лишь спустя некоторое время, после неудачи, постигшей царя у Гифасиса, Диониса стали упоминать реже. Возможно, Александр понял, что переусердствовал в этом вопросе. Правда, войска при возвращении из Кармании снова устроили вакхическое шествие, но царь к этому был непричастен.
Во время больших царских жертвоприношений на первом месте снова оказался Геракл, и Дионис больше не упоминался в качестве путеводной звезды похода.
Но зажженные в Нисе факелы Вакха снова разгорелись после смерти Александра. Птолемеи считали, что следуют его примеру, переняв идею дионисийского великолепия торжественных процессий. Даже в триумфальных шествиях римских императоров просматриваются эти черты, идущие еще от Александра и проникшие в Рим через эллинистические государства. Как это характерно для нашего царя, его потос сохранил свою творческую силу даже и после его смерти.
По преданию, которое рассказывают живущие в горах индийцы, Геракл родился у них, он владел палицей и львиной шкурой и очистил от диких зверей землю и море. От многих женщин он имел многих сыновей и одну дочь, которую сделал царицей над ее землей, а других сыновей — царями, разделив поровну всю Индию. Он основал многие города, самый большой из них назвал Палиботры (то есть Паталипутра), укрепил его рвами и построил дворец. Его потомки правили много поколений, не совершая походов за пределы своей земли, через много лет большинство городов перешли к демократии, а некоторые сохранили царскую власть.
Единственная дочь Геракла стала царицей народа пандов, где царская власть с тех пор принадлежит женщинам (этот народ Плиний размещает где-то к востоку от Инда). Согласно Мегасфену, ее земля была названа Пандеей по её имени, она получила от отца 500 слонов, 4000 конницы, 130000 пеших. Согласно Мегасфену, Геракл впервые отыскал жемчуг, чтобы сделать его украшением для дочери. Согласно преданию индов, когда его дочери было 7 лет, а сам он чувствовал скорую смерть, Геракл вступил с ней в брак, и их потомки стали царями. С тех пор в земле Пандея женщины достигают брачного возраста в 7 лет, а мужчины живут не более 40 лет. Согласно Полиэну, Геракл разделил её подданных по 365 деревням, чтобы каждый день уплачивала подать одна деревня, а ее земля простиралась к югу до моря.
В войске Пора перед строем несли изображение Геракла.
У Курция сравнение Александра с Гераклом и Дионисом становится лейтмотивом. Плутарх в биографии Александра сюжеты не упоминает. При этом известно, что Геракла Александр почитал с самого начала похода.
По рассказу, который передает Диодор, посередине Кавказа (Гиндукуша) местные жители показывали пещеру Прометея, гнездо орла и следы цепей. Согласно Эратосфену и Страбону, всё это — измышления льстецов Александра, которые восхваляли его как покорителя Кавказа.
Античные авторы упоминают, что на Тапробане также поклонялись Гераклу.
По рассказу Филострата, холм мудрецов пытались захватить Дионис и Геракл и повели панов на приступ, но те были поражены перунами.
По данным мифографов, пятый Геракл был в Индии и назывался Бел. Возможно, тот самый Бел (Бол, Бал, Баал) – строитель Вавилонской башни и предок Ганнибала.

ФАШИЗМ – ДИКТАТУРА ПАТРИАРХАТА
По книге Альфреда Розенберга «Миф ХХ века»

Германский орден меченосцев, тамплиеры, масонский союз, орден иезуитов, союз раввинов, английский клуб, корпорация немецких студентов, германский свободный корпус после 1918 года, СА в партии Гитлера и т.д. - все это яркие примеры бесспорного факта, что государственный, народный, социальный или церковный тип, каким бы разным он ни был по форме, восходит почти исключительно к мужскому союзу и его расе.
Женщина и семья присоединяются или исключаются, их способность принести жертву ставится на службу типу, и только власть другой идеи освобождает их от подчиняющей системы с тем, чтобы использовать как возбуждающий элемент с тем, чтобы после революционного перехода поставить их силу на службу пылкой преданности новому типообразующему идеалу.
КОММЕНТАРИЙ:
Все силовые, идеологические и научные структуры Германии созданы мужскими союзами, служат интересам патриархата и его «расе».
Женщины и семья должны стать жертвами режима патриархально-фашистского «типа» или его фанатами. Понятие раса отождествляется с понятием «ТИП», то есть, воинственно-патриархальный государственник с претензиями «сверхчеловека». При этом понятия «нордический», «представитель чистой расы» - это подгонка под германские племена.
Точно такая же – сугубо патриархальная идеология согласно Торе завещана Богом еврейскому народу. В Талмуде нет и намека на демократию, которую используют лишь как одно из средств для достижения того самого мирового господства, о котором мечтал идеолог фашизма А. Розенберг. Понятия: «чистота расы» и «нордический характер» - это термины конкуренции немцев за первенство среди патриархальных народов и прежде всего среди своих союзников: японцев, итальянцев и др. Но главным патриархальным соперником немцев были «Богом избранные» евреи. Поэтому сравнение еврейского характера с женским - совершенно не корректно, не смотря на ведущую роль еврейских женщин в передаче наследственности. – Этот пережиток матриархата необходим для выживания при исполнении «завета Бога» в течение трех тысяч лет. Евреи оставались признанными лидерами патриархального мира и главными соперниками германского фашизма. Но признать это идеологи фашизма не могли, потому была разработана расовая теория «евреев-недочеловеков» и «немцев-сверхчеловеков».   

Требование политического равноправия для женщин было естественным следствием французской революции. Все ее субъективные стремления основывались на так называемых правах человека, стоявших на первом месте, и как из проповеди безумного равенства людей последовала эмансипация евреев, так и "освобождение женщины от мужской кабалы".
Тогда полностью оправданное рабочее движение увидело в женщине товарища по страданиям и включило ее дело в качестве одного из пунктов своих стремлений.
Созванный в 1902 году "Союз за предоставление женщинам права голоса" провозгласил в 1905 году следующие требования: допуск женщин ко всем ответственным постам в общине и в городе; привлечение женщин к осуществлению правосудия; участие в городских и политических выборах и т.д. Это было программное, сознательное наступление на государство.
Если взглянуть на описанный уже факт, что во всей мировой истории государство, социальный режим, вообще любое длительное объединение было следствием мужской воли и мужской производительной силы, то становится ясно, что принципиальное признание длительного влияния женщины на государство должно представлять собой начало явного падения. Здесь речь идет не о доброй воле к "позитивному сотрудничеству" и не о той или другой дельной и даже крупной женской личности, а о сущности женщины, которая в конечном счете ко всем вопросам подходит лирично или интеллектуально, т.е. рассматривает все в отдельности, атомистически, а не обобщенно. Наша феминистическая демократическая "гуманность", которая жалеет отдельного преступника, но забывает о государстве, народе, короче, о типе, по праву является питательной средой для отрицающих все нормы или участвующих в них только с позиции чувств (эмоционально) стремлений.
Для сущности поборниц "женского государства" характерно, что их наступление (в унисон со всей марксистской и демократической еврейской прессой) инстинктивно было направлено против "прусского милитаризма", т.е. против образующих расу и тип основ государства, пока вообще существуют культуры, народы и государства. Так, например, Англию хвалили в целом за то, что она не знает "континентального милитаризма" (Ширмахер). Но англичане еще до 1832 года предоставили женщинам право участия в политических выборах, до 1835 года - право участия в городских выборах при полном равноправии с мужчинами, но затем, на основе горького опыта, снова их отменили (и только в 1929 году под новым напором демократии ввели снова). Любая война, любой акцент на милитаризм и способствование ему означает ослабление культурных сил и женского влияния. Как зараженный марксизмом видит только свой класс, своего товарища по вере, так эмансипированная видит только женщину. А следовало бы видеть не женщину и мужчину, а меч и дух, народ и государство, власть и культуру.
"Великодушие", а точнее слабость мужской типообразующей силы, воодушевило женское движение высказать и то, к чему все сводилось: к завоеванию власти. Власть сладка, за ней охотится женщина
так же, как и мужчина, и то, что женская энергия напрягается, когда мужчины устают, это - явление естественное.
Для обоснования этого всеобщего притязания на власть возникла вся литература, которая должна была доказать "абсолютное равенство" женщины, причем тот факт, что женщины рожают, было представлено в свежей интерпретации как основание для "принципиального" равенства.
Прорыв женского движения в рушащийся мир ХIХ века проходил широким фронтом и был естественным путем подкреплен другими разлагающими силами: мировой торговлей, демократией, марксизмом, парламентаризмом.
"Наука" эмансипации заявляет, что так называемые женские свойства обусловлены только тысячелетним господством мужчины. Если бы господствовала женщина - как это было время от времени - то женские свойства образовались бы у мужчин.
С одной стороны в искусство пропаганды входит задача взывать к мужскому рыцарству и сочувствию, изображая судьбу женщины прошлого, которую суровый мужчина лишил свободы и культуры, и требовать изменений в будущем, с другой стороны, сегодня ищут доказательства тому, что время мужчин вообще прошло, что наступает век женщин, что уже в прошлом существовали женские государства, в которых мужчины играли роль послушных домашних животных. Успокоить нас должно то, что крушение мужского государства не влечет за собой хаоса, а, напротив, означает начало истинной культуры, истинного гуманного государства.
Особенно это касается Египта. И Диодор, и Страбон, и Геродот искали слова, чтобы истолковать знаки уважения к женщине в женском государстве Египте. Это видно из надписей к скульптурам ворот фараона Рамзеса и его супруги. Там написано: "Смотри, что говорит богиня-супруга, мать фараона, госпожа мира". Это должно доказать, что супруга стояла выше самого фараона... Далее мужчина Египта якобы выполнял, в основном, домашние работы, в то время как женщина властвовала.
Одновременно было доказано - невольно правда - другое, что женщины, имея все свободы, или вопреки им, не основали и не сохранили ни одного государства. Потому что Египет не был женским государством. Начиная с фараона Минеса (примерно 3400 год до Р.Х.), государственная история Египта - это мужская история.
Факт египетского мужского государства при максимальной временами свободе для женщин показывает, что хоть и может иметь место господство женщин, но не может быть женского государства. Это понятие представляет собой внутреннее противоречие, так же, как название "мужское государство" является тавтологией.
Это нельзя представить себе так, словно между двумя типами государства - мужским и женским - происходит колебание маятника, а промежуточная стадия равновесия и "равноправия" является целью культуры, к которой есть смысл стремиться.
Занятие женщинами должностей министров, генералов, солдат было предпосылкой для "женского государства".
Время гибели абсолютистско-монархического принципа во Франции неизбежно обеспечило определяющее влияние женщин. Благородная дама имела все права ленных и феодальных господ, она могла набирать войска, взыскивать налоги. Обладательницы крупных земельных владений имели место и право голоса в сословных представительствах (например, мадам де Севинье) и становились даже пэрами Франции. В разрушающейся цеховой организации труда мастерицы полностью могли устанавливать право выбора профессии. Французские революционные идеи – это идеи  освобождения женщины. Позже они извлекли пользу из демократической победы. Наполеон из-за антифеминистского кодекса был всем эмансипированным ненавистен, тем более хвалили американцев, которые с самого начала предоставили женщине равноправие. Это так. Если же обратиться к истории Соединенных Штатов, то мы отчетливо видим двойственность положения: господство женщины в обществе, но мужское государство. Американский мужчина сегодня в жизни бесцеремонно пользуется своими локтями, непрерывная охота за долларом почти полностью определяет его существование. Спорт и техника - вот его "образование". Для свободной женщины открыты все пути в искусство, науку и политику. Ее социальное положение бесспорно превосходит социальное положение мужчины.
Несмотря на господствующее положение женщины, государство неизбежно является мужским; если бы дипломатия и защита страны были бы тоже в руках женщин, Америки как государства вообще больше не было бы.
Сущность государства по содержанию может быть разной. С формальной точки зрения оно всегда власть. Власть в этом мире завоевывается и сохраняется только в борьбе, в борьбе не на жизнь, а на смерть. Требование политического господства женщины предполагает, если говорить о равноправии, и женскую армию. Говорить о смехотворности и органической невозможности этого требования подробнее не имеет смысла. Женские болезни в армии начнут быстро прогрессировать, расовое разрушение неизбежно. Смешанная мужская и женская армия могли бы быть ничем иным, как большим борделем.
Современному мужскому государству приписывают двойную мораль. Факт же заключается в том, что оно создало и сохранило семью, а не семья его. В действительности борющиеся за свои права женщины в глубине своей сущности не хотят ничего другого, как существовать за счет мужчин. В Америке дошло до того, что почти всюду осуществляется право на односторонний развод. Кроме того имеет место стремление по закону вменить мужчине в обязанность передавать женщине определенный процент своего состояния.
Как евреи всюду кричат о "равноправии" и понимают под этим только свое преимущественное право, так и ограниченная эмансипированная женщина в растерянности стоит перед доказательством того, что она требует не равноправия, а паразитической жизни за счет мужской силы, с предоставлением при этом общественных и политических преимущественных прав.
Немецкая идея требует сегодня в разгар краха феминизированного старого мира, авторитета, типообразующей силы, расового отбора, автаркии (самообеспечения), защиты расового характера, признания вечной полярности полов.
Отрицание идеи долга. — Свобода полов. — Крупные города как первая ступень на пути к "женскому государству". — Вина мужчины.
Призыв к равноправию, правильнее к "женскому государству", имеет очень показательное подводное течение. Требование к возможности свободного определения в науке, праве, политике проявляет, так сказать, черты "подобия амазонкам", т.е. тенденции составить мужчине конкуренцию в явно мужской области, присвоить себе его знания, умения и действия, подражать его деятельности и распоряжениям. Наряду с этим имеет место требование эротической свободы, отмены половых барьеров.
Эмансипированная женщина помогает себе тем, что требует, чтобы о рожденных детях просто заботилось государство. Какое государство? Разве оно является заведением, которое должно обеспечивать половую распущенность? И здесь особо ярко проявляется идея отрицания долга у себя и требование его у других. Этим признается, что государственной идеи для настоящей "эмансипированной" особы вообще не существует.
Поборница женских прав проклинает брак как проституцию, но если вместо мужчины платит "государство", что это меняет в данном деле?
Если мужчина только субъективен, то есть думает безотносительно к обществу, то это, в конце концов, его дело. Он переходит от одной женщины к другой, развлекается в соответствии со своими силами, расплачиваться же должна женщина, если она остается беременной.
Другие "эмансипированные" нашли, как известно, лучший выход: аборт, если предохранение не помогло. Что касается аборта, то считают, что он наказуем только благодаря мужскому государству. Совсем иначе бы было в "женском государстве". Там женщине сразу же дали бы разрешение на уничтожение зародившейся жизни. Это тоже должно относиться к правам, к физической свободе женщины. Эти ученые в области раскрепощения женщин вместе со своими восторженными последователями снова, таким образом, выступают единым фронтом со всей нацеленной на разложение и уничтожение нашей расы политикой демократии и марксизма. Из права на абсолютную личную свободу неизбежно вытекает отказ от расовых барьеров. "Эмансипированная" может воспользоваться правом общения с неграми, евреями, китайцами. Женщина, призванная хранительница расы, благодаря эмансипации занимается уничтожением всех основ народности.
Они знают только идеи и понятия "развития", "соотношения сил", "перераспределения", а необходимую противоположность идеи развития, идею "вырождения" они почти совсем не знают. Поэтому они говорят очень равнодушно о том, что при усилении стремлений к "женскому государству", наряду с женской проституцией будет иметь место и мужская (вместе с мужскими борделями). То, что это не сможет достигнуть большого размаха - из-за физической отсталости мужчины по сравнению со способностями женщины - расценивается как прекрасный знак наступающего великолепия.
Женщина не хочет признать для себя брачные узы, а хочет пользоваться всю жизнь "свободной" любовью. Определенное предчувствие состояния в будущем желанного женского государства дают нам известные центры наших крупных городов с демократическим управлением. Изнеженные семенящие мужички в лаковых ботинках и лиловых чулках, с лентами на рукавах, с изящными кольцами на пальцах, с подведенными голубыми глазами и красными ноздрями, это "типы", которые в будущем "женском государстве" должны стать всеобщим явлением. Истинные и последовательные эмансипированные рассматривают все это не как падение и вырождение, а как "колебание маятника" от ненавистного мужского государства к женскому раю, как необходимость исторического развития. В результате происходит отказ от разницы в оценке, каждый ублюдок, каждый кретин может, надувшись от гордости, рассматривать себя как
необходимого члена человеческого общества и пользоваться правом на свободную деятельность и равноправие.
Мужчину перед лицом современного положения совершенно не следует защищать. Напротив, он в первую очередь виноват в сегодняшнем кризисе жизни. Но его вина лежит совсем не там, где ее ищут эмансипированные! Преступление мужчин заключается в том, что они перестали быть мужчинами, поэтому и женщина часто переставала быть женщиной. Прежняя религиозная вера мужчины рассыпалась, его научные понятия стали нестойкими, поэтому он и растерял типо- и стилеобразующую силу во всех областях. Поэтому "женщина" ухватилась за государственный штурвал как "амазонка" с одной стороны, поэтому она потребовала эротической анархии как "эмансипированная" с другой стороны. В обоих случаях она не освободилась от мужского государства, а только предала честь своего собственного пола.
У восточных народов была очень распространена религиозная проституция. Священнослужители нигде не отказывали себе в этом удовольствии и благочестивые вавилонянки и египтянки - тоже. Достаточно проследить, например, историю богини Астарты, чтобы по преобразованию этого божества прочитать закат народа. Сначала она была девственной богиней охоты, даже войны. Затем она слыла королевой неба, богиней заднего прохода, богиней любви и плодородия. Под финикийским влиянием она стала духом защиты "религиозной" проституции, пока, наконец, не стала символом сексуальной анархии. Это означало конец Вавилона как государства и типа.
Женщина представляет мир, который по своей красоте и своеобразию не уступает миру мужчины, а равным образом ему противостоит. "Амазонкоподобная" эмансипированная виновата в том, что женщина начинает терять уважение к своей сущности и присваивать ценности мужчин. Это означает духовное разрушение, перемагничивание женской природы, которая и сейчас продолжает свою мятущуюся жизнь так же, как и "современная" мужская, которая вместо того, чтобы заботиться о структуре и синтетике бытия начала молиться идолу гуманности, любви к людям, пацифизму, освобождению рабов и т.д. Заблуждаются и те, кто рассматривает это как переходный период. Женщина благодаря движению "эмансипации" не стала структурной, а стала только интеллектуальной (как "амазонка") или чисто эротической (как представительница сексуальной революции). В обоих случаях она утратила свое самое существенное содержание и не достигла тем не менее мужской сущности. То же касается - наоборот -"эмансипированного" мужчины. Метис выдает, не задумываясь, символ расового бессмертия, вечную юность и делает виновными даже благородных.
В переводе на современный язык германский миф говорит: в руках и в типе женщины находится дело сохранения расы. От политического гнета любой народ может освободиться, от расового заражения никогда. Если женщины одной расы рожают негритянских или еврейских метисов, то грязный поток негритянского "искусства" беспрепятственно пойдет по Европе дальше, как это происходит сейчас; если еврейская литература публичного дома и дальше будет попадать в дом, как сейчас, если на сирийца с Курфюрстендамм и дальше будут смотреть как на "соотечественника" и человека, с которым можно вступить в брак, тогда в один прекрасный момент наступит такое положение, что Германия (и вся Европа) в своих духовных центрах будет заселена только метисами.
Когда Германия созреет до того, чтобы решительным веником и беспощадным отбором провести полную чистку, неизвестно. Но если это где-либо и произойдет, то уже сегодня в проповеди поддержания чистоты расы и лежит самая святая и великая задача женщины. Это означает сохранение того инстинктивного, еще не объединенной, а потому первоначальной жизни; жизни, от которой зависят содержание, тип и структура нашей расовой культуры, тех ценностей, которые делают нас творческими. Но вместо того, чтобы обратить внимание на это самое важное и великое, еще многие женщины прислушались к отвлекающим крикам врагов нашей расы и нашей народности и были совершенно серьезно готовы к тому, чтобы за избирательный бюллетень и место в парламенте объявить мужчине борьбу не на жизнь, а на смерть. Якобы стремление не остаться "гражданкой второго сорта в государстве" побуждает женщину бороться за "право участия в выборах" (как будто при сегодняшнем господстве денег судьбу можно решить выборами), в то время как инстинкт мужского выбора для нее очерняют журналы и произведения, открыто или скрыто заражающие душу и расу.
Времена обывателя и "мечтательного бытия девушек", конечно, окончательно прошли. Женщина принадлежит к общей жизни народа, для нее открыты все возможности получения образования, для ее физического совершенствования существует ритмика, гимнастика, спорт в той же степени, что и для мужчин. При сегодняшних социальных отношениях она не имеет трудностей и в профессиональной жизни (причем законы об охране материнства должны соблюдаться еще строже). Может быть, стремление всех обновителей нашей народности дойдет до такой степени, что сломав враждебную народу демократическую марксистскую выщелачивающую систему, они проложат путь социальному порядку, который больше не будет заставлять молодых женщин (как это сегодня имеет место) толпами стекаться на рынок труда, расходующий самые важные женские силы. Для женщины должны быть открыты, таким образом, все возможности для развития сил, но в одном должна быть ясность: судьей, солдатом и руководителем государства должен быть и оставаться мужчина. Эти профессии сегодня больше, чем когда-либо требуют не лиричной, а даже суровой точки зрения, признающей только типичное и общенародное. Уступить здесь значило бы для мужчин забыть свой долг перед прошлым и будущим.
Структура и лирика бытия - это двойной звук, мужчина и женщина -это создающие напряжение жизни полюса. Чем сильнее каждая сущность сама по себе, тем больше рабочий эффект, культурная ценность и жизненная воля всего народа. Тот, кто позволит себе презреть этот закон, тот найдет в истинном мужчине и в истинной женщине своих решительных противников.
КОММЕНТАРИЙ:
Казалось бы, что А. Розенберг сам себе доказал природную неизбежность равновластия мужчин и женщин. Но продолжает отстаивать незыблимость патриархата.

Великая идея исходит от немногих с тем, чтобы других сделать вождями, если эти немногие должны будут допустить на руководящие посты только личности, для которых идеи чести и долга стали естественными. Всякая уступка (женщинам) здесь - неважно по каким причинам - отрицательно повлияет на продолжительность процесса становления новой жизненной формации.
Сила и душа должны совпадать с расовой точкой зрения с тем, чтобы помочь в создании грядущего типа. Осуществить это - первая и последняя задача вождя будущего немецкого общества (каста диктатуры патриархата).
Иисус не был создателем типа, он был тем, кто обогащал (матриархальные) души .
Напротив, Магомет и Конфуций были типообразующими (патриархальными) силами. Они ставили цель, указывали пути. Магомет к тому же принуждал следовать своему учению, в то время как Конфуций создал и сохранил китайскую народность путем незаметного воздействия на нее.
Можно как угодно оценивать Китай и его жизненные формы. Фактом является то, что, несмотря на всевозможные расовые противоречия, он был в отличие от рассеченной Европы создан из единого духовного центра. Философия, религия, мораль и государственная теория органично соответствуют друг другу. Китаю посчастливилось в том, что он, несмотря на определенные народные оттенки, сумел создать истинную соответствующую расе культуру, существовавшую более 3000 лет и каждый раз возвращающуюся к своим первоначальным формам, несмотря на расплывчатую теорию даосизма, несмотря на привнесенный извне буддизм и различные революции. Китай и Конфуций представляют одну сущность, совпадающую с расой и народом. Все это может быть противоположно европейцу, но в любом случае своеобразно, оригинально и поэтому достойно восхищения.
Геррес (по свидетельству Боймлера) был первым, кто сознательно вернул полярность в мировой истории к напряжению между мужским и женским началом, а Бахофен - великим мастером, оформившим и усовершенствовавшим эту мысль, которая сейчас во времена расхождения всех форм и образов празднует свое возрождение.
Мать, ночь, земля и смерть - это элементы, которые открылись романтико-интуитивному исследованию в качестве фона для так называемой древнегреческой жизни. От Этрурии через Крит до внутренних областей Малой Азии в обычаях и правосудии господствует (даже внутри мужской тирании) матриархат. Следствием его явились согласно мифам амазонки и гетеры, но также и поэтическое поклонение мертвым и связанные с духами земли мистерии. Появлялись матери как представительницы таинственной великой Матери-земли, их считали святыми и неприкосновенными и при убийстве только одной матери поднимается сама эта земля в образе кровожадных Эринний; эти не успокоятся, пока не прольется кровь убийцы, которую земля всосет как искупление. Не расследуется, права или не права конкретная мать, ценность представляет каждая, и она требует полной неприкосновенности. Дочь получает от матери в наследство гарантирующее ее независимость имущество, ее имя, право на землю, и таким образом появляется женщина как воплощение бессмертия материи, точнее как подобие нерушимости бесформенной материи. Так думали ликийцы, жители Крита (единственные, кто употреблял слова "материнская страна", так думали жители "греческих" островов, так думали древние Афины, пока нордический (?) Тесей (имел эфиопское происхождение) не победил амазонок перед их воротами, и богиней-защитницей города стала не мать, а не знавшая материнства дева Афина Паллада, дочь(рожденная из головы) небесного Зевса.
Мойры и Норны - женского пола, потому что в женщине царит только безличное (коллективное).
Розенберг сознательно делает нелогичный и неверный вывод о превосходстве расовых ценностей над гендерными. Во Второй мировой войне победили идеи гендерного равноправия (равновластия) и социализма.

На земле Греции решающей в мировой истории в пользу нордической сущности была представлена первая великая и решительная борьба между расовыми ценностями. (Розенберг почему-то не вспоминает о Рамаяне.)
Поэтому неверно, что матриархат со всеми своими последствиями "не обусловлен родством народов", что новая система света лишь более поздняя ступень развития, причем женщина и ее господство представляют "ранее данное".
Самым грандиозным образом изображена борьба расовых душ в "Орестее"; со светлейшим сознанием встали друг против друга старые и новые силы, что поднимает это произведение до вечной притчи для всех времен*. Старый закон Малой Азии, хтонического матриархата не спрашивает, права или не права Клитемнестра, а посылает своих неистовых служанок, чтобы совершить кровную месть за убийство матери. Но за Ореста вступились защитники новой нордической души и оградили мстителя за убитого отца. "Она не была родной по крови человеку, которого убила, - восклицает Эринния, - о новые боги, как закон и древнее право вы вырываете ее из моих рук". Против нее выступает Аполлон: «Не мать является производительницей своих детей. Производитель - отец...» А Афина, дочь Зевса, заявляет: "Я всем сердцем хвалю все мужское". Но великодушно Афина (и Аполлон) протягивает затем побежденным силам руку для примирения и обещает укрощенным, обитающим "в глубокой, лишенной солнца, ночи" также глубокое уважение мужчин.
Я же постоянно опоясанный для отважной борьбы славы, Не хочу покоя до тех пор, пока весь мир оказывает Высшую честь моему городу победы. Так и Эсхилл заканчивает мощно и уверенно, как Гомер. Но великодушие света Аполлона, после победы над хтоническим миром богов, имело следствием их дальнейшее подземное существование, усиленное Аполлоном. И после расового смешения в дальнейшем появляется не хтонический и не небесный элемент, а оба смешиваются в вакхические обряды. И хотя Дионис (Вакх) представляет также патриархат, он становится богом мертвых (к которому также взывает Антигона), он теряет ясный сильный характер, становится женственным и пьяным, наконец, опускается в демоническое, вакхическое, в ночь. Темными являются посвященные этому богу-демону животные, в пещерах рождаются боги, и только ночью им поклоняются. Как нечто чуждое в расовом и духовном плане - может даже и первобытное - входит все вакхическое в греческую жизнь, в дальнейшем сильнейшее подобие сопутствующего ему нордического упадка. При неровном свете факелов, под грохот металлических чаш, в сопровождении литавр, звуков флейт собираются участвующие в вакханалиях для вихреподобных хороводов. "В большинстве случаев это были женщины, которые до изнеможения носились в вихре этих танцев: они носили бассары (Bassaren), длинные развевающиеся одежды, сшитые из лисьего меха... Буйно разлетаются волосы, змеи, священные для забациев (Sabazios), они держат в руках кинжалы и размахивают ими... Так они неистовствуют до крайнего возбуждения всех чувств, и в святом безумстве бросаются на предназначенных в жертву животных, хватают и разрывают настигнутую добычу и отрывают зубами кровавое мясо, чтобы проглотить его сырым"*. Эти обряды во всем без исключения были полной противоположностью греческому, они представляли ту "религию безумия", которая царила на всем востоке Средиземного моря, принесенная африкано-малоазиатскими и смешанными расами. Дионису поклонялись все семиты от одержимого царя Саула до танцующих дервишей более позднего ислама.
Среди патриархальных божеств эллинов действуют представители Малой Азии и их боги. Таков древний земной бог Посейдон, оттесненный Афиной: "Он обитает под своим храмом в земле в образе змеи; он является подколодной змеей акрополя, которую каждый месяц кормят медовым пирогом" (Паули Виссова). Пеласгический Пифон - дракон - тоже похоронен в Дельфах под храмом Аполлона, там, где находится также место погребения Диониса.
Но не везде патриархальный-нордический Тесей (полуэфиоп) убивал чудовищ Малой Азии, при первом ослаблении арийской крови все снова и снова возрождались чудовища - т.е. малоазиатские метисы и физическая грубость восточного человека, которые поклоняются земным и близнечным культам и  образуют много гермафродитных форм.
Всюду, куда попадали, подобно греческим викингам потомки Ясона, они противопоставляли себя темным хтоническим богам, господству амазонок и чувственному восприятию женщин. Амазонство объясняется тем, что скитающиеся толпы воинов часто надолго покидали места отдыха и жительства, таким образом, оставшиеся женщины обустраивали свою жизнь без них и должны были также вооружаться для защиты от нападений. Как правило, мужчины, наконец, возвращались - если они вообще возвращались - с другими женщинами, что часто имело следствием убийство мужчины.
Доведенные до неистовства половым воздержанием толпы женщин, при первом покорении (победе) впадали в безудержное гетерство, в ту форму жизни, которая всегда прорывалась там, где не было господства принципа Аполлона.
Таким образом, потомки патриархального Аполлона не смогли удержаться на Востоке и компромиссом стала гармоническая вакхическая "религия". Поэтому светлый Ясон получает на плечи шкуру леопарда, чтобы обозначить влияние вакхического на прекрасное - от Аполлона.
Подчеркнутое светом мужество Аполлона сочетается с земным экстазом гетер. Закон Вакха о беспечном половом удовлетворении означает беспрепятственное расовое смешение между эллинами и малоазиатами всех родов и разновидностей. (Добавляет мир и гармонию между всеми народами).
Ранее враждебно настроенные по отношению к мужчинам амазонки, оказываются нимфоманками, брачный принцип Аполлона снова нарушен и так как принцип Сабазия (Sabazios) ориентирован полностью на женщин, то и мужской пол идет навстречу своему разложению, и мужчины принимают участие в вакханалиях только в женском облачении.
От этого расового смешения Малой Азии кровосмешение снова распространяется на Запад и царит по всему Средиземному морю. Характерно, что в Риме вакханалии распространялись, особенно в преступных кругах. В 186 году после долгого терпения по отношению к якобы религиозному культу сенат был вынужден строго преследовать вакхические сборища. Примерно 7000 лжесвидетелей, обманщиков и клятвопреступников были сожжены или казнены иными способами. Только в самой Элладе светлый принцип Аполлона, приводящий гармонический хаос в патриархальный порядок, еще держится.
Так на греческих изображениях Дионис имеет греческую фигуру, но изнежен и живет в окружении малоазиатских сатиров, которые затем появляются на надгробных памятниках, как кричащие гротески мирового упадка. Бахофен правильно говорит, что проникший в Азию, казалось бы, с победой Аполлон, вернулся в виде Диониса.
Все другие мыслители проглядели тот факт, что Зевс и Аполлон представляли духовную сторону нордическо-греческой крови так же, как гетероподобная форма жизни была выражением ненордических малоазиатских и североафриканских расовых групп. Смешение мифов и ценностей было одновременно смешением крови, и многие сказания греческого народа представляют собой образное выражение этой борьбы патриархата и гармонии.
Наиболее сознательно этот малоазиатско-африканский низменный мир был тогда возвеличен исторически реальной фигурой - Пифагором. Согласно сказанию, он освободил Вавилон и Индию; его самого считали пеласгийцем, и он практиковал свою таинственную мудрость главным образом в Малой Азии, где к нему восхищенно присоединялись все мистические женщины. В самой Греции он утвердиться не мог, такие великие греки-патриархальщики  как Аристотель и Гераклит высказывались о нем отрицательно, так как они, очевидно, не находили удовольствия в его числовой кабалистике. Аристотель говорил, что слава Пифагора основывается на присвоении чужой духовной собственности, что совпадало с мнением Гераклита, так как он заявлял, что Пифагор из множества сочинений совмещает "ложное искусство и всезнайство". "А всезнайство, - добавляет греческий мудрец, - не обучает дух". Так и ездил Пифагор на Запад, в Южную Италию, строил там свои таинственные школы с женщинами в качестве священнослужителей и считался во всей африканской округе, откуда родовое-общинное учение о "таинствах" египтянина Карпократа соблазнительно стремилось ему навстречу, мудрейшим из мудрых. Всеобщее равенство вновь провозглашается демократическим теллуризмом, целью становится общность имущества и женщин, хотя все это однажды было исходным пунктом ненордического средиземноморского мышления, когда патриархальный Аполлон вступил в борьбу с этой враждебной ему формой жизни.
Даже если Пифагор и не был полным малоазиатом, то все же существенно интересным метисом, обладающим различными ценностями. Его речи начинались с того, что он подчеркивал, что не потерпит противоречащих ему взглядов (обрати внимание на сходство с фанатично нетерпимым Павлом), и потому совершенно показательно, что он предрекал Гомеру страшные наказания в аду за воспевание патриархальных ценностей и унижение гармонических ценностей.
Только лишенные крови ученые могут требовать "равноправия для двух великих принципов".
Как сказал великий Теогнис: "Деньги смешивают кровь благородных и неблагородных и что таким образом расу, которую строго оберегают у ослов и лошадей, у людей оскверняют". Но тщетным было это стремление к героическому расовому человеку: деньги и с ними недочеловек уже победил кровь. Эллин начинает беспорядочно заниматься торговлей, политикой, философией, опровергает то, что вчера превозносил,; сын забывает о почтении к отцу, рабы всех частей света кричат о "свободе", провозглашается равноправие между женщинами и мужчинами. Под знаком этой демократии - как насмешливо замечает Платон - ослы и лошади толкают людей, которые не хотят уступить им дорогу.
Войны сокращают численность поколений, происходит приток все новых граждан. "При нехватке мужчин" совершенно чужие становятся "афинянами", как позже восточные евреи - гражданами "немецкого" государства.
Далее следует неумолимость по отношению к таланту...". Но эта демократия является не народной властью, а властью Малой Азии над греческими кланами, рассеивающими своих людей и силы.
И, тем не менее, даже погибая, греческий человек сдержал наступление Азии, его блестящие дары, рассеянные по всему миру все-таки помогли нордическим римлянам создать новую культуру и стали позже для германского Запада живыми сказками. Аполлоном называется при этом первая большая патриархальная победа нордической Европы, несмотря на принесенных в жертву греков, потому что за ними из новых гиперборейских глубин выросли носители таких же ценностей духовно-интеллектуальной свободы, органического обустройства жизни, творческой созидательной силы. Тогда Рим надолго прогнал мечом окрепший малоазиатский призрак, добивался более жестко и сознательно, чем Эллада, установления Аполлонова принципа отцовства, укрепил тем самым идею государства и брак, как предпосылку для защиты народа и расы. Пока Германия в новой форме не стала представителем небесного бога.
Рим также является учреждением волны нордического народа, который задолго до германцев и галлов хлынул в плодородную долину южнее Альп, сломил господство этрусков, этого таинственного "чуждого" (малоазиатского) народа, предположительно вступил в брак с кланами еще чистой местной средиземноморской расы и породил нордически обусловленный характер, более стойкий и упорный, причем господа, крестьяне и герои объединились со здравым смыслом и железной энергией. Старый Рим, о котором история может рассказать немного, благодаря воспитанию и недвусмысленному характеру в борьбе против всего ориентализма, стал настоящим народным государством.
 Господствующие 300 аристократических кланов дали 300 сенаторов, из них назначались руководители провинций и полководцы. Окруженный мореплавательными расами Малой Азии, Рим все чаще был вынужден самоутверждаться при помощи меча и со всей беспощадностью. Разрушение Карфагена было чрезвычайно важным действием с точки зрения истории рас: благодаря этому была спасена более поздняя средне- и западноевропейская культура от испарений этого финикийского зачумленного очага. Мировая история, наверное, имела бы другой ход событий, если бы одновременно с разрушением Карфагена удалось бы полностью разрушить все другие сирийские и малоазиатские семитско-еврейские центры. Но действия Тита, однако, запоздали: малоазиатский паразит больше не сидел в самом Иерусалиме, а протянул уже свои сильные загребающие руки от Египта и "Эллады" к Риму.
Из ранее справедливого всенародного референдума, имеющего однонаправленный, связанный с землей характер, за счет притока чуждой расы возникла бессмысленная опустившаяся толпа людей, представляющая собой постоянную угрозу государству.
В эти времена хаоса лишь немногие выделялись: голубоглазый могущественный Сулла, чисто нордическая голова Августа. Но они не могли больше противостоять судьбе. Прежние мощные расовые силы Рима за 400 лет демократии, разлагающей расу, были близки к истощению. Властители приходят теперь из провинций. Траян является первым испанцем в пурпуре, Гадриан (Hadrian) - вторым. Возникает усыновленное императорство, как последняя попытка спасения, связанная с ощущением того, что на кровь уже положиться нельзя, и только личностный отбор способен сохранить государство. Ценности Марка Аврелия, тоже испанца, уже ослаблены христианством: он совершенно открыто поднимает защиту рабов, эмансипацию женщин, помощь бедным (заботу о безработных, как сказали бы мы сегодня) до государственных принципов, лишает прав единственную, еще типо-образующую силу, сильнейшую традицию республиканского Рима -власть отцовской семьи (pater familias). Затем следует Септимий Север, африканец. "Делайте богатыми солдат, презирайте всех остальных", - звучит его совет своим сыновьям Каракалле и Гете. Побуждаемый своей матерью-сирийкой (дочерью жреца семитсткого божества Ваала) Каракалла, отвратительный ублюдок на троне цезарей, объявляет всех "свободных" жителей римской области гражданами государства.
Это было концом римского мира. Затем Макринус (Macrinus) убивает Каракаллу и сам становится императором. После того, как убивают и его, за ним следует монстр Элагабал (Elagabal), племянник африканца Севера. Между ними всплывают полугерманец Максим "Тракс" (Maximus "Thrax"), семит Филипп "Араб" (Philippus "Arabs"). На местах сенаторов восседали почти только неримляне. "Созданию этой эпохи способствовали испанец Марциал, греки Плутарх, Страбон (Strabon), Дион Кассий (Dio Cassius) и т.д.
Среди более поздних: рожденный в Белграде иллириец Аврелий, Диоклетиан (Diokletian) - сын иллирийского раба (может быть полугерманского происхождения), Констанций Хлор (Constahtius Chlorus) также происходит из Иллирии, но более высокого происхождения. После его смерти цезарем становится могущественный Констанций, сын Констанция Хлора и шинкарки из Битинии (Bithynien). Этот Констанций победил всех соперников. На этом история Римской империи закончилась - началась история папская и германская.
В этом расплывчатом многобразии перемешивается римское, малоазиатское, сирийское, африканское, греческое. Боги и обычаи всех стран показали себя на почетном форуме, священник в митре приносил там в жертву своих быков, Гелиосу молились поздние греки. Астрологи и восточные колдуны рекламировали свои чудеса, "император" Элагабал запряг шесть лошадей белой масти, чтобы провезти огромный метеорит по улицам Рима как фаллический символ Ваала и Эмесы. Он сам танцевал во главе шествия. За ним тащили старых богов и "народ" Рима ликовал. Сенаторы подчинились. Уличные певцы, цирюльники и конюхи возвысились до сенаторов и консулов. Пока Элагабал не был задушен и сброшен в Тибр.
Мы видим как древние, тесно связанные с Африкой-Малой Азией ценности, постепенно или внезапно при сохранении тех же наименований превращались в свою противоположность. Так, наши первоклассные историографы "установили" (они делают это и сейчас), что в Северной и Центральной Италии жили этруски, сабины (Sabiner), оски, сабеллы, аэки (Aequer), самниты (Samniten), на юге - финикийцы, сикулы (Sikuler), малоазиатские народности, греческие поселенцы и торговцы. И вдруг, неизвестно как и почему, возникает борьба против части этих кланов и народов, против их богов и богинь, против их правовых понятий, против их притязаний на политическую власть.
Начнут эту борьбу нордические переселенцы и нордическая военная аристократия, которые на итальянской земле начинают вытеснять лигуров (древнюю негроидную расу, родом из Африки) и малоазиатских этрусков, вынуждены платить, вероятно, некоторую дань этому окружению, но в ожесточенной борьбе бесцеремонно выдвигают и пробивают свое собственное духовное наследие.
Этруски, лигуры, сикулы (Sikuler), финикийцы (пуны) не были таким образом "более ранней ступенью развития", не были "племенами римского народа", которые внесли свое в "общее образование", а основатели Римского государства по расе и народности враждебно им противостояли, покоряли их себе, частично истребляли, и только дух, воля, ценности, которые выявлялись в этой борьбе, заслуживают чести называться римскими.
Смысл всех постоянно повторяющихся обычаев "религиозного" этрусского народа заключается в том, что мальчика-любовника после постыдного изнасилования разрезают, что должно символизировать рождение нового солнечного дня из яйца, которое его призрак получает через сперму (собранную в чашки); так возникает призрачный бык, горячий как солнце, возбужденный и каждый раз совершающий демоническое самооплодотворение. При исполнении этого ритуала сила замученного якобы переходит к жрецу, представителю "избранных" (Расна, Расена, как любили называть себя подобно евреям этруски), которая затем дымом от внутренностей уходит к небу. Сюда же относится "магическое" использование фекалиев, снова в насмешку греческому гимну солнца: волшебный херувим становится высшей силой, выдав шесть валиков золота (испражнений) для создания небесного зарева.
Избранным можно стать путем отдачи своей внутренней пирамиды, о чем достаточно информируют этрусские зеркала, в которых ведьмы хотят склонить к этому юношей за деньги, чтобы затем в пламени подняться к небу, - новое доказательство прародины сущностей ведьм и сатанизма на европейской земле.
Особенно Рим не мог преодолеть гаруспика и авгуров. Самого Суллу сопровождал гаруспик Постимиус, позже Юлия Цезаря сопровождал гаруспик Спуринна. Предчувствие этих - сегодня установленных - и поэтому отличающихся от наших столичных "этрусков" - фактов имел уже Буркхард. Он пишет в своей "Истории греческой культуры": "Но если тогда в Риме при развязывании всех страстей к концу республики снова вводится принесение человеческих жертв в самой ужасной форме, если клятвы даются над внутренностями убитых мальчиков и т.п., как у Каталины и Ватинуса, то это, надо полагать, больше не имеет отношения к греческой религии, так же как и так называемому пифагоризму Ватиниуса. А римские гладиаторские бои, вызывавшие в Греции продолжительное отвращение, пришли из Этрурии, сначала в виде поминок по знатным покойникам". Здесь становится понятно, что и человеческие жертвы были религиозным тускийским наследством". Этрусский жрец Вольгаций, который на похоронах Цезаря провозгласил в экстазе последнее столетие этрусков, был одним из многих, кто властвовал над жизнью Рима, а нужды народа считал духом Малой Азии. Когда Ганнибал стоял у ворот Рима, эти гаруспики заявили, что победа возможна только при возвращении культа "Великой матери". Ее и в самом деле доставили из Малой Азии, и сенат вынужден был соблаговолить выйти к ней навстречу пешком до моря. Так новое малоазиатское жречество с "великой блудницей" пеласгийцев и "милой прекрасной блудницей" из Ниневии вошло в "вечный город" и поселилось на достойном уважения Палатине, где пребывала создающая культуру древнеримская мысль. Последовали обычные малоазиатские "религиозные" демонстрации, но в дальнейшем распутники вынуждены были ограничиться территориями, лежащими за стенами храма, чтобы не вызвать возмущения лучшей части народа. Гаруспик победил, римский папа показал себя его непосредственным последователем, тогда как хозяева храмов, коллегия кардиналов представляют собой смесь жречества азиатов из Этрурии, Сирии, Малой Азии и евреев с нордическим сенатом Рима. К этому этрусскому гаруспику возвращается и "наше" средневековое мировоззрение, та страшная вера в колдовство, та ведьмомания, жертвой которой пали миллионы жителей Запада, и которая отнюдь не умерла с "Молотом ведьм", а продолжает весело жить и в современной церковной литературе, готовая в любой день вернуться на простор: тот призрак, который нередко уродует нордическо-готические соборы.
Именно это подрывает изнутри римскую Церковь, которая навек связала себя с этрусскими представлениями ада.
Вся эта страшная мистика (Mystagogie) Дантового ада означает таким образом потрясающее изображение древнеэтрусско-малоазиатского сатанизма.
Германец может творить только пока он свободен, и только там, где нет ведьмомании, возникают центры европейской культуры.
Великая личность Иисуса Христа, как бы ее не изображали, после своей кончины была засорена и слилась с мелочами малоазиатской, еврейской и африканской жизни. В Малой Азии римляне установили строгий порядок и безжалостно взимали свои налоги; в угнетенном народе, следовательно, возникла надежда на вождя рабов и освободителя: это была легенда о Христе. Из Малой Азии этот миф о Христе дошел до Палестины, был там живо подхвачен, связан с еврейской идеей мессианства и, наконец, перенесен на личность Иисуса. В уста ему кроме его собственных проповедей были вложены слова и учения малоазиатских пророков, а именно в форме парадоксального преувеличения алтарных требований, как, например, система девяти заповедей, которая еще до того была приспособлена для себя евреями в виде десяти запретов. Так Галилея связала себя со всей Сирией и Малой Азией.
Христианское учение, взбалтывающее старые формы жизни, показалось фарисею Саулу многообещающим и полезным. Он внезапно и решительно присоединился к нему и, вооруженный необузданным фанатизмом, проповедовал мировую революцию против Римской империи. Его учение до сегодняшнего дня, несмотря на все попытки по спасению, создает пропитанный еврейским духом фундамент, так сказать талмудистско-восточную сторону римской, но также и лютеранской Церкви.
Павел придал (что в церковных кругах никогда не признают), подавленному национал-еврейскому восстанию международное влияние. Это расчистило расовому хаосу Старого Света дорогу еще дальше, и евреи в Риме, видимо, очень хорошо знали, почему они предоставили Павлу свою синагогу для его пропагандистских выступлений. То, что Павел (несмотря на критику еврейства в некоторых случаях) сознательно представлял еврейский вопрос, видно из некоторых вполне откровенных мест его писем: "Ожесточенность охватила часть Израиля, до того места, где будет избыток язычников, а потом весь Израиль будет спасен, они, избранные и любимцы, во имя отцов. Они — это израильтяне, которым принадлежит детство, и великолепие, союзы, законодательство, богослужения, предсказания, от которых произошел Христос своей плотью... Если язычник вырезан из дикой по своей природе маслины и вопреки природе привит на благородное дерево, насколько скорее то, что соответствует его природе, привьется на его исходное дерево".
Этому всеобщему кровосмешению, овосточиванию и оевропеиванию христианства оказывало сопротивление еще пронизанное аристократическим духом евангелие от Иоанна.
Но Рим в результате своего расового разложения безвозвратно отдал себя Африке и Сирии, перекрыл скромную личность Иисуса, соединил позднеримский идеал мировой власти с идеями безнародной мировой Церкви.
Что касается происхождсння Иисуса, то как уже было подчеркнуто Чемберленом (Chamberlain) и Делитцшем (Delitzsch), нет ни малейшего основания предполагать, что Иисус был еврейского происхождения, даже если он и вырос в кругах, исповедующих еврейские идеи. Строго научно происхождение Иисуса", по-видимому, останется навсегда недоказанным. Мы должны довольствоваться тем, что возможность признать нееврейское происхождение его существует. Совершенно нееврейское, мистическое учение о "Царстве Небесном внутри нас" подкрепляет это предположение.
Появление подпитываемого из многих источников христианства обнаруживает странную внутреннюю связь между абстрактной духовностью и демоническим колдовством, которое обладает особой силой воздействия, несмотря на другие течения, которые оно в себя вобрало. Идея троицы, например, была известна многим народам в форме отца, матери, сына и путем сознания того, что "на три делится все" (агрегатные состояния единственной материи). Мать символизировала родящую землю, отец - созидательный принцип света. На место матери теперь пришел "святой дух" в сознательном отказе от чисто материального, Hagion pneuma греков, прана индийцев. Но эта подчеркнутая духовность не была введена в расово-народное учение о типичном, не была полностью обусловлена органической жизнью, а стала безрасовой силой. "Здесь нет ни еврея, ни грека, ни раба, ни свободного человека, здесь нет ни мужчины, ни женщины", - так пишет Павел Галатеру. На основании этого, отвергающего все органичное нигилизма, он требует только веры в Христа, то есть отступления от всех ценностей, создающих культуру Греции и Рима, что и без того в результате их полного упадка имело место и благодаря сильной исключительности собрало, наконец, вокруг себя людей, потерявших ориентацию.
Следующий шаг к отрицанию природной связи был сделан в догматизации рождения от девы, которое в качестве солнечного мифа доказуемо у всех народов от островов южной части Тихого океана до Северной Европы.
Но на стороне этой абстрактной духовности стояли все колдуны Малой Азии, Сирии, Африки. Демоны, которые были изгнаны Иисусом и переселились в свиней, укрощение по его приказу бушующего моря, засвидетельствованное" Воскресение и вознесение на небо, все это было собственной "фактической" отправной точкой христианства и создало, без сомнения, мощные силы страдания. Не из жизни Сотера (Soter) (спасителя) исходил таким образом мир, а из его смерти и ее чудесных последствий, единственного мотива Павловых писем. Гёте же считал важной именно жизнь Христа, а не смерть и показал тем самым душе германского Запада положительное христианство в отличие от отрицательного, которое проповедовало духовенство, основываясь на этрусско-азиатском представлении и было связано с (матриархальной) ведьмоманией.
Как уже было сказано ранее, ни о чем не говорящей дезинформацией является, когда наши ученые изображают изменения в греческой жизни так, как-будто она развивалась от хтонических богов к божественности света, от матриархата к патриархату; так же неверно, когда они говорят о наивных народных взглядах, которые якобы поднялись до высокого мышления.
Подобно мощной угрожающей судьбе штурмом однажды прорвались с Севера кимвры (в прошлом киммерийцы). Их отражение не помешало тому, что нордические кельты и германцы все больше угрожали границам Рима. Один военный поход за другим показывает неспособность отработанной военной тактики Рима противостоять на деле могучей силе. Белокурые высокорослые "рабы" вошли в Рим, германский идеал красоты стал модой у идеологически обреченных народов. Во времена Константина почти все римское войско является германским...
Путем запретов на браки и благодаря арианской вере произошло отмежевание от "коренных жителей". Готы (позже лангобарды) взяли на себя ту же характерообразующую роль, что и первая нордическая волна, которая когда-то и создала республиканский Рим. Только с переходом к католицизму началось расовое смешение; "ренессанс" стал, в конце концов, новым шумным провозглашением нордической, на этот раз германской крови.
Здесь, внезапно прорвав общественные защитные барьеры, являлись гений за гением, в то время как Рим, начиная от африканской Южной Италии, оставался безмолвным и несозидательным.
Большие территории Франции, Швейцарии, Германии сегодня стоят уже под знаком этого, уносящего все великое альпийского влияния. Демократия в политической области, духовная нетребовательность, несмелый пацифизм в сочетании с оперативной хитростью и бесцеремонностью в стремлении к сулящему прибыль торговому предпринимательству являются устрашающими призраками альпийского разрастания в рамках общеевропейской жизни. (Альпийский – синоним гармонического, зачастую противник германского.)
На "природо-созерцательной" ступени все боги индогерманской семьи народов - это боги неба, света, дня. Индийский Варуна, греческий Уран, отец богов Зевс и бог неба Один, Зурия ("Сияющий") у индийцев, Аполлон-Гелиос и Ахурамазда - все они относятся к той же сущности на одной, свойственной типу, ступени развития. С этой религией света против хтоническо-матриархально настроенных расовых групп выступает принцип патриархата.
Совершенно вводит в заблуждение, когда Герман Вирт в труде "Подъем человечества" пытается установить матриархат как ненордическо-атлантическую форму жизни, но одновременно признает солнечный миф как нордическое достояние. Матриархат постоянно связан с хтонической верой в богов, патриархат - с солнечным мифом.
КОММЕНТАРИЙ:
 - Все точно, никаких заблуждений: нордическое –это не расовое понятие, а гендерное, то есть антиматриархальное. Свет – олицетворяет наружные мужские половые органы, а тьма – внутренние матриархальные.
В этом смысле нордический ариизм ничем не отличается от патриархального иудаизма Яхве. Вообще иудаизм и фашизм – это две конкурирующие команды патриархальной иерархии. Похоже, что А. Розенберг этого не понимал, или с целью подменял патриархальную идентичность иудеев и фашистов  расовыми различиями германцев и евреев, которые можно использовать как причину разжигания войны за мировое господство.

Еврейский народ начинается с историй о животноводстве, в которых, однако нет никакого героизма; их более поздний исход из Египта сама Библия сопровождает рассказом об украденных в Египте ценностях; в самом мошенничестве и паразитизме народов "Земли обетованной" тогда проявляется нечто отличное от героического направления. Настоящего героизма нет и у финикийцев, даже когда они отваживаются на морские путешествия - вдоль берегов. И даже если чистый семит (например, араб) располагает храбростью и буйством, то у него опять же полностью отсутствует признак творчества. Далее, этруски, хоть и оставили нам ворох непристойнейших обычаев и памятников, но тоже не дали повода заподозрить у них никакой склонности к творческой духовной деятельности. Героизм, однако, является основным типом всех нордических народов.
КОММЕНТАРИЙ:
Вопиющая ложь! Дионис покорил весь мир и признан был богом в Аравии и Индии, на Среднем и Ближнем Востоке. Герои «Илиады» и «Одиссеи» ведут себя как воры, разбойники и террористы. Сам Одиссей - настоящий плут,  мошенник и коварный убийца. А какие подвиги совершил бы Ясон, если бы не Медея? Александр Македонский после победы над персами сыграл свадьбу десяти тысяч своих гвардейцев со знатными невестами Персии и гарантировал полное обеспечение потомкам этих пар. – Так была создана новая элита Евразии, которая предпочитала культ гармонического бога Диониса, а позже религию Христа. К этой элите принадлежат славные герои: Митридат-Евпатор, Митридат-Хрестос, Ганнибал, - которые расшатали Римсую империю, что привело к ее разделению на Западную и Восточную. (Не помогли германские наемники и императоры). В Западной Римской империи утвердилось патриархальное католичество, а в Восточной (позже Византийской империи) утвердилось гармоническое православие, впитавшее многие ценности культа Диониса-Либера и, прежде всего, ЛЮБОВЬ.  Именно против евразийских ценностей, ведущих отсчет от Александра Македонского – славянина, боролся фашизм Древнего Рима и Германии 30-х-40-х годов ХХ века.
Евреи выступали и против Моисея, и против его бога. Иудейские войны с Римом длились годами. Финикийцы покорили весь мир, а Ганнибал, перейдя через Альпы со слонами и войсками, гулял по Римской империи как у себя дома, не потерпев ни одного поражения. Митридат-Евпатор в союзе с понтийскими греками, Кавказом, Скифией, Парфией сорок лет воевал с Римской империей, одержав немало славных побед. Этруски обучали римлян военному искусству. Этрусские алы были прообразом когорт и легионов римской армии. А германские племена в конце-концов тоже подчинились Риму. Монголы и арабы завоевали полмира. Кавказские мамлюки правили Египтом и Ближним Востоком сотни лет. Они громили и «арийских» крестоносцев и монгольские войска чингизидов.. Ни у римлян, ни у германцев в мифологии нет титаномахии и гигантомахии, то есть смены поколений богов матриархата и патриархата. А героические титаны в Титаномахии - проиграли прежде всего информационную войну. Айгипан, перебежавший к Зевсу, вел такую наглую и лживую пропаганду против титанов, что «трава стала расти обратно в землю». Ведь у благородных титанов была всего одна заповедь: «Не лги»!
Но А. Розенберга этим не проймешь. У него герои только нордического происхождения.

Расточительно расходуя кровь, и с героической беззаботностью викинг создал свои государства в России, в Сицилии, в Англии, во Франции.
Любому немцу нелегко выразить отрицательную оценку в отношении этрусско-еврейско-римской системы, потому что как бы она ни была организована, она облагорожена уже преданностью миллионов немцев.
И все еще враждебные нам силы взывают к великодушию тяжелораненого, взывают к его "справедливости", проповедуют "любовь" ко всему "человеческому" и стараются окончательно разрушить любое сохранившееся сопротивление (патриархального) характера.
Когда католический священник проповедует слово Божие, то проповедует не просто человек, а сам Христос". Этим самообожествление священника поднимается до догмата веры, который, может быть, повышает самомнение во взглядах, что, если где-либо личность вождя подняла бы "собственное бедное "я" до носителя послания Христа", Церковь срочно предаст его анафеме: "И она провозгласила бы эту анафему, даже если с неба сошел бы ангел, который учил бы иначе по сравнению с учением, которое она получила от апостолов.
"Пока жив народ, его боги бессмертны".
После баска Игнатия (Лайолы) его последователем был Лайнец – еврей.
Пий IX мог заявить о себе с гордостью: "Я путь, истина и жизнь" - и духовно сломленный, порабощенный католический мир не отважился поднять протест против такого самомнения...
Эта система умела поставить жертвенность любящего человека на службу безжалостной касты. Перенос внутреннего центра тяжести с осознания чести на смирение и сочувствие подточил духовное достоинство нордических народов. Войны, революции - частично использованные Римом, частично непосредственно Римом вызванные - принесли с собой дальнейшее ослабление, пока, наконец, после демократически-еврейской помощи не появилась возможность в 1870 году положить последний камень в купол здания. И это означало: задачу чести отдельного человека, народов, рас - на пользу притязания на господство общества священников, объявляющих себя богом.
"Я знаю, что без меня Бог не сможет прожить ни секунды, пропаду и, ему придется испустить дух от нужды". "Я так же велик, как Бог, он так же ничтожен, как я: он не может быть выше меня, я не могу быть ниже его!"
"Я тоже сын Божий" - делает Ангелус Силезиус вывод на констатации подобия Богу и свободы души, чтобы потом подчеркнуть взаимную обусловленность: "Бога во мне так много, как и меня в нем. Я помогаю ему сохранить свою сущность, а он мне".
Шиккеданц создает при этом очень меткое понятие противоположной расы, где именно паразитическое действие в жизни обнаруживает также определенный отбор крови, по своему неизменному проявлению противоположной созидательной работе нордической расы. И наоборот, там, где в мире возникают паразитичекие ростки, они всегда чувствуют себя причастными к «избранному народ»у, совсем как в то время, когда отбросы общества покинули вместе с Моисеем страну фараонов.
Этой паразитической переоценке творческой жизни соответствует то, что и паразит имеет свой мир; в случае с последователями Моисея подобный тому, когда умалишенный представляет себя императором, миф избранности. Звучит как насмешка, что Бог избрал эту противонацию своей любимицей. Но поскольку образ Бога формируется человеком, то, разумеется, понятно, что такой "Бог" выискал себе такой "народ" среди других.
Таким образом, еврейским мифом, обещанием мирового господства, данным богом Яхве праведникам. Расовый отбор Эсраса, Талмуд раввинов создали общность взглядов и крови, обладающую невероятной выносливостью.
Пий IX, сделал высказывание, которое без сомнения следует рассматривать как результат очевидного влияния римского мифа. 18 января 1874 года (т.е. в годовщину основания Германского рейха) он заявил на собрании международных паломников: "Бисмарк - это змей в раю человечества. Этот змей совратил немецкий народ, который захотел быть больше, чем сам Бог, а за этим высокомерием последует унижение, которого еще не знал ни один народ. Только Вечный знает, отделилась ли уже "песчинка в горах вечного возмездия", которая, вырастая в своем падении до разрушения горы, через несколько лет докатится до глиняных ног этой империи и превратит ее в развалины, этой империи, которая была воздвигнута подобно Вавилонской башне "против воли Бога" и "во славу Бога" исчезнет.
"Байер. Курьер" писал 5 июля 1923 года: "В мировой истории действует имманентная справедливость, которая умеет наказывать и мстить, как она сделала это с немецким народом, так как он не хотел склониться перед представленным Богом авторитетом, что на четыре столетия принесло беду на немецкие земли и определило закат немецкой нации, если она в последний момент не научится извлекать уроки из истории".
Итак: или немецкий народ подчинится девизу чужеземной власти, или "мстящая справедливость" сотрет его с лица земли».

Мужчина во всех областях исследования, изобретения и формирования превосходит женщину, ценность которой, однако, основывается на такой же важной, предполагающей все другое ценности сохранения крови и умножения расы.
Итак, везде где возникает нечто типичное и типообразующее, действует мужчина как творческая причина. Но два самых великих мужских акта в истории называются государством и браком.
Сегодняшний феминизм нашел четкое отражение своей сущности у Бахофена, и некоторые нестойкие мыслители приняли его распутные фантазии о матриархате, при всех интересных подробностях, за чисто исторические факты. Насколько он и все родственные ему авторы имели право изображать гетерство как форму женского господства, настолько неправомочно предполагать наличие государственных форм этой гинекократии. Бахофен, например, не стесняется из высокого положения женщины внутри общества делать выводы о "матриархате" и затем в высшей степени поэтично высказываться на эту тему.
Государство нигде не было следствием общей идеи мужчины и женщины, а было итогом целеустремленно направленного на какую-то цель мужского союза. Семья оказывалась то более сильной, то более слабой опорой государственной и народной архитектоники, часто становилась даже целенаправленно ей на службу, но нигде не была ни причиной, ни важнейшей хранительницей общей государственной, то есть политической и социальной сущности.
КОММЕНТАРИЙ:
Государство возникло не в Северной Европе, а на гармоническом востоке. У германских племен даже в войнах с Римом женщины воевали наравне с мужчинами и не уступали им в проявлениях нордического характера.
При равновластии изменится архитектоника государств в пользу усиления роли женщины, но это будет гармоническое государство равновластия мужчин и женщин.
Очень интересное отношение между государством, народом, мужским союзом и семьей мы можем наблюдать в Риме. Одно в Риме почти прекратилось - это быть личностью. Вся его служба и вся его жизнь принадлежали общине. Сознание власти и величия этой общности составляли в свою очередь гордость, даже личную собственность гражданина. Но если государственным он был численно, то частно-правовой индивидуализм границ не имел. Здесь вступает в действие и "семья", безусловно, чудовищно важный камень в здании римского государства. Но, как известно, эта семья была ничем иным, как инструментом pater familias (отец семейства), который полностью распоряжался в течение жизни ее членами. Обе эти власти взаимно уравновешивались, поднимались над подчинением граждан государству и создавали тот жесткий римский тип, который завоевал мир, законы которого и сегодня являются нормой для западноевропейской жизни. И здесь сейчас следует сказать, что ярко выраженный индивидуалистический частно-капиталистический римский закон, освободившись от связанного с расой окружения, разлагающе влияет на германскую сущность и должен исчезнуть, если мы снова захотим стать здоровой нацией.
КОММЕНТАРИЙ:
Наконец-то А. Розенберг признал, что индивидуализм и частная собственность – это парадигма патриархата, его главные отличительные свойства. Он бы хотел избавить «германскую сущность», «здоровую нацию» от фундаментальных свойств патриархата. Вместо государства частной собственности он предлагает свойственный матриархату социализм, Но патриархальный социализм - это переход к матриархату.

Основы разрушающегося Рима были приняты новым, исходящим из идеи мирового господства мужским союзом, - католической Церковью.
Христианство вступило в мировую историю, несомое великой личностью, но как безрасовое массовое движение, развивалось прежде всего чувственно (эмоционально), подрывая государственность. Но когда оно захотело завоевать государство, священники так же как и в Египте и Индии начали возводить архитектуру идеи выдать себя за единственно уполномоченных посредников между человеком и Богом и с этой точки зрения - улучшить историю. Эта, уже описанная Церковью система, обнаружила чудовищную силу подчинения и благодаря безбрачию своих представителей сформировалась в совершенно радикальный мужской союз. Женщины считались и считаются до сих пор только обслуживающими элементами, причем, путем введения культа Изиды, Марии и других, принималось в расчет их материнское восприятие. Допуская эту эмоциональную сторону - начав со страдающей преданности и закончив религиозной истерией - в сочетании с полным исключением женского элемента из структуры церковного здания, римская церковная система мужского союза обосновала свою способность к сопротивлению. Причем, нельзя забывать о том, что типы брахманов и мандаринов казались значительно старше и более стабильными, чем тип римского священника.
То, что вожди мужских объединений всюду стремились представить свое господство как данное Богом, это понятно. Это делал египетский фараон, так же как и брахман, который смело заявлял: "Кто знает тайны Веды и церемонию жертвоприношения, в тех руках находятся боги".
Средневековье означает мучительную попытку "приравнивания" друг к другу монашества и рыцарства, этих двух огромных типов мужского союза. Причем каждый старался поставить другого себе на службу.

БАХОФЕН ПРОТИВ РОЗЕНБЕРГА
По книге Иогана Бахофена «Материнское право»

Гинекократическое (матриархальное) семейное право представляет непривычную противоположность не только нашему нынешнему, но даже и античному сознанию. Высшая идея последующего исследования состоит в том, чтобы изложить главный движущий принцип гинекократической эпохи и показать ее отношение к более ранним ступеням жизни, с одной стороны, и к более высоко развитой культуре — с другой.
КОММЕНТАРИЙ:
Таким образом, высшая идея Бахофена вплотную подходит к обоснованию  смены патриархально-матриархальных этапов эволюции человечества. 

Из всех сообщений, которые говорят нам о существовании и внутренних принципах материнского права, наиболее ясными и ценными являются те, которые связаны с ликийским народом. Как свидетельствует Геродот, ликийцы, в отличие от эллинов, называли своих детей не по имени отцов, а исключительно по имени матерей, во всех родословных фиксировали только материнскую линию и судили о социальном статусе ребенка в зависимости от положения матери. Николай из Дамаска дополняет эти данные свидетельством об исключительном праве наследования для дочерей, объяснение которому он выводит из ликийского обычного права — неписанного и, по определению Сократа, данного самим божеством. Все эти обычаи есть проявление одного и того же фундаментального воззрения. И если Геродот видит в них не более чем странное отклонение от эллинистических традиций, то изучение их во внутренней взаимосвязи приведет к иному, более глубокому пониманию.
Эллинистически-римский отцовский принципат заставил отступить то семейное право, которое было совершенно противоположным как по основам, так и по ходу развития, и путем их сравнения своеобразие каждого этапа выступит в особенно ярком свете. Эта точка зрения находит свое подтверждение при обнаружении родственных воззрений у других народов. Дочернему исключительному праву наследования у ликийцев соответствует столь же исключительная обязанность содержать престарелых родителей (выплачивать им алименты), которую, по свидетельству Диодора, египетский обычай возлагает также только на дочь. Если уже это предписание кажется нам пригодным для того, чтобы поставить его в один ряд с ликийской системой, то сообщение о кантабрах, предоставляемое Страбоном, приведет нас к еще более удаленным следствиям этого принципа: к элокации и выделению приданого от сестер к братьям. Поскольку человеческая природа всюду одинакова и законообусловлена,— родственность различных народов не может быть ни причиной этого принципа, ни его границей; что, наконец, следует обращать внимание не столько на сходство в отдельных частных проявлениях, сколько на совпадение основных воззрений.
Рассмотрение сообщения Полибия о том, что у жителей Локриды около сотни аристократических родов сформировалось на основе материнской генеалогии, добавит в ряд исходных идей еще два аспекта, правильность и значение которых получат особенное подтверждение в ходе дальнейшего исследования. Материнское право относится к более ранней ступени развития, чем система патриархата, и лишь с победоносным наступлением последней ее полное и ничем не стесненное процветание сменяется упадком. Поэтому гинекократические формы жизни проявляются преимущественно у тех племен, которые противостоят эллинистическим народам как старшее поколение. Они составляют существенный элемент той первоначальной культуры, своеобразный рисунок которой столь же тесно связан с принципатом материнства, как эллинизм — с господством патриархата. Этот фундаментальный тезис был извлечен из незначительного числа фактов, однако в ходе исследования он получает неопровержимую достоверность благодаря массовому притоку подтверждающих его явлений.
 Если от локров мы перейдем к лелеграм, то вскоре сюда присоединятся карийцы, этолийцы, пеласги, жители Аркадии и Эпира, минии, телебои и ряд других и у всех материнское право и основанная на нем культура выступят в большом разнообразии конкретных проявлений.
Уже у древних вызывало удивление это проявление женской власти и величия, которое — как бы ни был в остальном специфичен колорит картины народной жизни — всюду сообщает ему сходный характер древней величавости и первоначальности, совершенно не свойственный эллинистической культуре.
Мы узнаем все ту же основную идею и в генеалогической системе Навпакта, и в появлении представлений о соединении бессмертных матерей и смертных отцов, и в превознесении материнской доброты, материнского имени, близости родства по материнской линии, в том, наконец, что родину называют «материнской страной», что женское жертвоприношение имеет большую святость, а в особенности же в том, что невозможно искупить убийство матери.
Преимущественная связь материнского права с древнейшими племенами греческого мира влечет за собой то обстоятельство, что именно эта первая форма наследования приобретает особую важность для познания гинекократии, так что с самого начала следует предположить, что место, которое занимает материнское право в мифе, отвечает тому высокому значению, которое имело оно и в жизни в качестве кульминационного момента целой культуры.
Наряду с вполне историчным свидетельством Геродота факт передачи права наследования по материнской линии представлен в мифологической истории царей. Право наследования имеют не сыновья Сарпедона, а дочь, Лаодамия, и она передает царство своему сыну, который имеет преимущество перед ее братьями. Рассказ, как его приводит Евстафий, придает этой системе наследования символическое значение, в котором основная идея материнского права оказывается лишь выражением взаимоотношения полов.
Мифологическая традиция должна быть признана как достоверное, совершенно независимое от воздействия свободной творческой фантазии свидетельство древнего времени, так как оно подтверждено и проверено исторически бесспорными фактами: преимущество Лаодамии перед братьями само по себе уже должно рассматриваться как достаточное подтверждение ликийского материнского права.
Мифологическое наследие представляется истинным выражением жизненного закона тех времен, в которых историческое развитие древнего мира обретает свою основу; оно — манифестация первоначального образа мыслей, непосредственное историческое откровение и, следовательно, истинный, отмеченный высокой надежностью исторический источник.
Преимущество Лаодамии перед ее братьями заставляет Евстафия заметить, что покровительство братьям со стороны сестры вообще противоречит эллинистическому воззрению. Это высказывание заслуживает тем большего внимания, чем древнее источник, в котором мы его встречаем.
Особые гарантии подлинности предоставляет миф в отношении материнского права. Его противоречия с идеями позднейшего времени столь глубоки и универсальны, что в условиях господства последних не могло иметь места выдумывание гинекократических явлений. Каждое время бессознательно следует закону собственной жизни — даже в своих фантазиях. Да, сила этого закона столь велика, что постоянно заявляет о себе естественное стремление переделать на новый лад все то, что не соответствовало ему в более раннем периоде. Эта судьба не обошла и гинекократическую традицию.
Старые черты оказываются вытесненными новыми, высокие образы гинекократической древности интерпретируются современниками в духе их собственного бытия, жесткие проявления предстают в смягчающем свете, и право, а также образ мыслей, мотивы, страсти оцениваются с позиций царящей ныне точки зрения. Нередко новое и старое непосредственно соседствуют друг с другом. По-разному представляются одни и те же факты, одни и те же лица в двойном восприятии старого и нового миров — там невинное, а здесь преступное, там исполненное возвышенности и достоинства, здесь — предмет отвращения, а потом — источник палинодии. В иных случаях мать уступает отцу, а сестра брату, который лишь вместо нее или попеременно с ней вступает в миф, женские названия уступают мужским, короче говоря, черты материнского воззрения уступают сформировавшейся теории патриархата.
Наша современная историческая наука, односторонне направленная исключительно на установление событий, личностей и обстоятельств времени, утвердив противоречие между временем историческим и временем мифологическим и совершенно неуместным образом расширив границы последнего, вступила на ложный путь, на котором нельзя достичь глубокого и взаимосвязанного понимания.
Где бы ни соприкасались мы с историей, всюду рассматриваемые события предполагают в качестве своих предпосылок более ранние ступени бытия: нигде нет начала, но всюду — уже продолжение, нигде нет чистой причины, везде — одновременно и следствие. Истинно научное понимание состоит-не только в том, чтобы ответить на вопрос «что?». В полной мере оно существует лишь там, где возможно также указать «откуда?» и при этом еще установить взаимосвязь с «куда?». Однако миф заключает в себе начало всякого развития. Поэтому любое углубленное исследование древности неизбежно придет к нему.
Уже в самой строгости, с которой выступает римская система патриархата, есть указание на систему более раннюю, которая должна была быть побеждена и вытеснена. В городе Афины — дочери Зевса, не имевшей матери — высокий принцип отцовства, облаченный чистотой аполлонической природы, представляется кульминационным моментом как раз такого развития.
Как могли бы мы понять итог, если для нас представляют загадку истоки? А как же их обнаружить? Нет сомнения в том, каков должен быть ответ. - В мифе, в этой верной картине древнейших времен — или здесь, или нигде.
Многосторонний и изменчивый в своих внешних проявлениях, миф тем не менее подчинен определенным законам и не менее щедр на достоверные и прочные результаты, чем любой другой источник исторического знания. Будучи продуктом того культурного периода, когда жизнь народов еще не выпала из гармонии природы, он разделяет с нею ту бессознательную закономерность, которая отсутствует в продуктах свободной рефлексии. Повсюду — система, повсюду — взаимосвязь, во всех деталях — выражение великого фундаментального закона, который в богатстве своих манифестаций обретает высшую гарантию внутренней истинности и природной необходимости.
КОММЕНТАРИЙ:
Какое сильное предчувствие открытия фундаментального закона о периодической смене патриархально-матриархальных этапах эволюции!

Гинекократическая культура особенно ярко демонстрирует единство господствующей мысли. Все ее проявления отлиты по одной форме, все несут на себе печать единой, замкнутой в себе ступени развития человеческого духа. Принципат материнства в семье нельзя помыслить как обособленное явление. С ним несоединима та цивилизация, которая включает в себя расцвет эллинизма. То самое противоречие, в котором находятся принцип патриархата и принцип материнского права, с необходимостью должно пронизывать все формы жизни, которые присущи каждой из двух систем. Первое наблюдение, которое подтверждает внутреннюю логичность гинекократического мира, состоит в преимуществе левой стороны перед правой. Левое относится к женской, страдающей, правое — к мужской деятельной природной потенции.
Достаточно отметить ту роль, которую играет левая рука Исиды в стране Нила, особенно почитающей материнское право, чтобы сделать очевидной данную взаимосвязь. Сюда же примыкает и большое количество других фактов, обеспечивающих исключительную значимость, универсальность, исходность этой черты и независимость ее от философской спекуляции. В нравах и обычаях гражданской и культовой жизни, в своеобразии одежды и прически, в не меньшей степени — в значении отдельных высказываний повторяется одна и та же идея — major honos laevarum partium,— внутренне единая с материнским правом. Не меньшее значение имеет и второе проявление того же самого фундаментального закона: преимущество ночи перед днем, рождающимся из ее материнского лона. Противоположное отношение полностью противоречило бы гинекократическому миру. Уже древние ставили в одну линию преимущество ночи и предпочтение левой стороны, связывая и то и другое с принципатом материнства; именно здесь древнейшие нравы и обычаи демонстрируют нам, что мы имеем дело не с абстрактной философской мыслью позднейшего происхождения, а с реальностью первоначального образа жизни — это и использование ночи как единицы исчисления времени, и выбор ночи для битвы, для переговоров, для правосудия, и предпочтение темноты для культовых действий. Дальнейшее прослеживание этой идеи позволяет издалека узнать характерную специфику периода преимущества материнства в жизни мира в предпочтении луны — солнцу, воспринимающей земли — оплодотворяющему морю, мрачной стороны природного бытия, связанной со смертью,— светлой стороне становления, умерших — живущим, печали — радостям. И вот уже встает перед нами духовный мир, в обрамлении которого материнское право выглядит уже не как чуждая и непостижимая форма жизни, но скорее как гомогенное явление.
Выделение отношений с сестрами и с младшим потомством представляет тут поучительный пример. Они относятся к материнскому принципу семейного уклада и служат тому, чтобы представить основную идею его в новых разветвлениях. Значение отношения с сестрами раскрывается в замечании Тацита о том, как понимали последнее у германцев; соответствующее сообщение у Плутарха о римских обычаях доказывает, что и тут мы имеем дело не со случайным и локальным воззрением, но со следствиями некоторой фундаментальной идеи. В филостратовой «Истории героев» — произведении хотя и позднем, но в высшей степени важном для прояснения древнейших идей — преимущества младшего потомства находят самое прямое признание. Оба эти принципа оказываются вскоре окружены большим количеством фактов, которые, приходя отчасти из мифологической традиции, а отчасти из исторического состояния древних или еще живущих народов, одновременно доказывают и их универсальность, и их первоначальность. Нетрудно увидеть, каким образом связаны с гинекократической идеей и то, и другое явления. Преимущество сестры перед братом есть лишь иное выражение отношения, сказавшегося в предпочтении дочери перед сыном, а отличие младшего потомства связывает продолжение жизни с той ветвью материнского древа, которая, возникнув последней, в последнюю очередь будет и настигнута смертью.
 С ликийской притчей о листьях дерева совпадает идея оценки человека по законам природы, исходящая из особого приоритета импульсов ранней весны, что само материнское право предстает перед нами как закон жизни материально-плотской, а не духовно-возвышенной, что вообще гинекократический духовный мир есть порождение материнско-теллурического воззрения на человеческое бытие, а не отцовскоуранового? С другой стороны, необходимо обратить внимание на то, сколь многие высказывания древних и сколь многочисленные явления в гинекократических обществах благодаря сообщенной Тацитом идеи германцев о далекоидущей силе семейных уз, связывающих с сестрой, становятся доступными для понимания и пригодными для использования их в построении теории? Большая любовь по отношению к сестре вводит нас в один из важнейших аспектов бытия, основанного на материнском принципиате. Если сначала мы видели только правовую сторону гинекократии, то теперь мы вступаем в соприкосновение с ее моральным значением. Если первая была для нас неожиданной и мучила своей изначальной непостижимостью, вступая в противоречие с тем, что мы привыкли считать естественным семейным правом, то вторая, напротив, находит отзвук в естественном чувстве, которое не чуждо ни одной эпохе и которое само по себе сразу рождает понимание.
На самых глубоких ступенях человеческого бытия единственным светлым мгновением в жизни, единственным наслаждением в пучине бездонного бедствия была материнская любовь, привязывающая женщину к порождениям ее плоти.
Внутренняя связь ребенка с отцом, самопожертвование сына ради своего родителя требуют гораздо более высокой степени морального развития, чем любовь к матери — эта таинственная сила, которой в равной степени проникнуто всякое существо из земной твари. Связь ребенка с отцом  проявит себя лишь позже, позже приобретет свою силу.
Ухаживая за своим потомством, женщина раньше, чем мужчина, научается распространять любящую заботу за пределы своего «я», на другое существо, и направлять на поддержание и улучшение иной жизни всю изобретательность, которой только располагает ее дух.
В мифе и в истории это обстоятельство нашло разнообразные выражения. Этому соответствует и то, что критянин высшую степень любви к своей родине выражает в словах «материнская страна», и то, что общность материнского лона рассматривается как самая наитеснейшая связь, как истинное, первоначальное и исключительное отношение родства; и то, что заступаться за мать, защищать ее и мстить за нее представляется священнейшим долгом, а угрожать ее жизни означает лишиться всякой надежды на искупление, даже в том случае, когда это делается ради ущемленных отцовских отношений.
Однако любовь, которая произрастает из материнства, охватывает не только внутренний круг, но и более широкие, более удаленные сферы. Тацит, который толкует эту идею, ограничиваясь отношениями германцев, едва ли разглядел все ее значение и то обширное пространство, на котором она исторически значима. Если в отцовском праве — принцип ограничения, то в материнском — принцип всеобщности; если первый предполагает замкнутость в узком кругу, то второй не знает никаких границ — так же как и жизнь природы. Из порождающего материнства произрастает всеобщее братство всех людей, понимание и признание которого сходит на нет с возникновением патриархата. Семья, основанная на отцовском праве, замыкается в себе как индивидуальный организм, материнская же, напротив, носит тот типично-общий характер, который стоит в начале всякого развития и который отличает плотскую жизнь от возвышенно-духовной. Будучи смертным образом матери-земли Деметры, одно материнское лоно будет дарить братьев и сестер для тех, кто рожден другим, и родина также будет знать только братьев и сестер; так будет продолжаться до тех пор, пока с распространением патернитета не растворится единая масса, и то, что прежде было в себе неразличимо, окажется преодолено принципом разделения.
В государствах матриархата эта сторона материнского принципа находит многогранное выражение и даже юридически сформулированное признание. На этом покоится тот принцип всеобщей свободы и равенства, который мы обнаруживаем как главную черту всех гинекократических народов.
Особенно прославлялось в гинекократических государствах отсутствие раздора, отрицание враждебности. Именно у них раньше всего входят в обычай и получают наиболее совершенное развитие те великие панегирики, которые объединяют народ во всех его частях в радостном чувстве братства и общности. Не менее характерной представляется особая наказуемость телесных повреждений, причиненных как согражданам, так и любому живому существу, а также все обычаи, подобные тому, что были у римлянок — молить «великую Мать» не о своих детях, но о племянниках и заботиться об их супружестве, или у персов — молить божество только за весь народ в целом, или у жителей Карий — предпочитать всем добродетелям ouprtaveia к родственникам — так внутреннее основание принципа материнства находит прекраснейшее воплощение в действительной жизни.
Черты мягкой гуманности, которые проступают даже в выражении лиц на египетских изображениях, пронизывают весь уклад гинекократической жизни, и это налагает на него отпечаток, в котором вновь сказывается все, что несет в себе дух благодатного материнства. И всякий древний человеческий род, который в подчинении своего бытия законам матриархата доставляет позднейшему миру важнейшие штрихи к полотну серебряного века человечества, предстает перед нами в свете Сатурна — свете невинности.
Как понятно нам теперь исключительное превознесение матери в картинах, рисуемых Гесиодом, изображающих ее непрерывную заботу и вечное несовершеннолетие сына, возрастающего более физически, чем духовно, в покое и полноте, которые представляет сельская жизнь, наслаждающегося уходом материнских рук вплоть до зрелого возраста; как отвечает это тем изображениям ушедшего позже счастья, в центре которых всегда оказывается господство материнства, отвечает той благодати, с исчезновением котороий исчезает всякий мир на земле. Историчность мифа находит здесь потрясающее подтверждение.
Тот, кто принимает в качестве исходного пункта воззрения собственного поколения, будет в силу этого все дальше отклоняться от понимания поколений более ранних. Пропасть будет все глубже, противоречия — все резче.
Но, когда в союзе Ганнибала с галлами решение спорных вопросов было доверено матронам, когда в столь многочисленных традициях мифологической древности женщины то поодиночке, то объединяясь в коллегии, то обособленно, то вместе с мужчинами выступают судьями, голосуют в народных собраниях, полагают предел враждебным распрям, посредничают при заключении мира и устанавливают его условия, а ради спасения страны проливают свою кровь, а то и самую жизнь свою приносят на жертвенный алтарь — кто рискнет после этого отстаивать аргументы в пользу невозможности этого принципа, несоединимости его с законами человеческой природы, какой она представляется нам сегодня, относительно противоречия его со всеми прочими известными вещами,— и кто попробует обратить против его признания тот поэтический блеск, который окружает воспоминания древнего времени?
Это означало бы спорить с тысячелетиями и превращать историю в мяч для игры мнений — незрелых плодов самоуверенной мудрости, низводить ее до роли куклы однодневных идей.
Выдвигают в качестве возражения довод относительно невозможности — однако возможное и невозможное меняются с течением времени; что несоединимо с духом одной ступени развития, отвечает духу другой. То, что невозможно тут, там приобретает вероятность. Говорят о противоречии ко всему, доселе известному,— однако субъективный опыт и субъективные законы мышления столь же мало оправданы в области истории, сколь мало может рассчитывать на признание объяснение всех вещей в узких пропорциях ограниченного партикуляристского взгляда.
Гинекократический мировой период фактически есть поэзия истории. Он становится таковым в силу возвышенности, героического величия, в силу той красоты, до которой возвышает он женщину, в силу особого подъема рыцарских настроений и отваги среди мужчин, в силу целомудрия и порядочности, которых он требует от юношей,— вот тот свод качеств, который представляет древность в том же освещении, в котором нашему времени видится рыцарская возвышенность древнегерманского мира.
Подобно нам, и древние вопрошали: где же те женщины, коих безупречная красота, целомудрие и высокий дух способны были пробудить бессмертную любовь? Где те героини, хвалу которым пел Гесиод — поэт гинекократии? Где женские народные собрания, с которыми любила доверительно пообщаться Дике? Где, однако ж, и те рыцари без страха и упрека, которые, подобно ликийскому Беллерофонту, соединяли величие героев с безупречной жизнью, а храбрость — с добровольным признанием женской власти?
Аристотель замечает, что все воинственные народы были послушны женщине, и изучение более поздних времен свидетельствует о том же: противостоять опасности, искать всяческих приключений и служить красоте — вот добродетели, вечно неразрывные с несокрушимой полнотой молодости и жизни. Поэзией, да, поэзией представляется это все в свете сегодняшнего времени. Однако действительность истории есть высшая поэзия, более волнующая и потрясающая, чем та, что порождена фантазией. Путь судьбы, которым шел человеческий род, был более величествен, чем может представить себе сила нашего воображения. Гинекократическая древность с ее образами, деяниями и страстями непостижима для поэзии более образованных, но более слабых времен.
Возвышение женщины перед мужчиной вызывает наше удивление преимущественно потому, что это противоречит распределению физической силы между полами. Закон природы передает скипетр власти сильнейшему. И если его вырывают более слабые руки, значит, в дело вступили другие стороны человеческой природы, значит, сыграло свою роль воздействие более глубоких сил. Едва ли понадобится помощь древних свидетельств, чтобы понять, что это была за сила, которая в основном обеспечила эту победу. Во все времена женщины оказывали большое влияние как на мужчин, так на образование и культуру всего народа, благодаря тому, что женский дух устремлен к сверхъестественному, божественному, неподвластному закономерности и чудесному. Пифагор начинает свое обращение к кротониаткам словами о том, что женщины имеют преимущественное предрасположение к вере и особенно призваны к тому, чтобы охранять почитание божества. Страбон же вслед за Платоном подчеркивает в одном из своих замечательных высказываний, что издавна всякая религия  исходит от женщин и распространяется на мужчин и что ими — женщинами — охраняется, питается и укрепляется вера. Во все времена и у всех народов находим мы исторические явления, которые подтверждают правильность этих наблюдений. Женщине часто бывает доверено и первое откровение, и в распространении большинства религий женщины принимали деятельное участие, нередко воинственное, а иногда — усиливаемое их чувственной привлекательностью. Женское пророчествование древнее, чем мужское. Женская душа терпеливее в верности и тверже в вере. Женщина, хоть и слабее мужчины, способна по временам высоко возноситься над ним, и при этом она консервативнее, особенно в области культа и сохранения церемониала. Всюду обнаруживается склонность женщины к постоянному расширению своего религиозного влияния и та жажда обращения, которая получает мощный импульс от чувства собственной слабости и гордости порабощения сильнейшего. Обладая этими преимуществами, слабый пол смог вступить в борьбу с сильным полом и победоносно выстоять в ней.
Большей физической силе мужчины женщина противопоставляет сильнейшее влияние ее религиозности (толкуемой ею в матриархальном духе), принципу силы — принцип мира, кровавой вражде — примирение, ненависти — любовь; именно таким путем ей удается переориентировать дикое бытие первобытных времен, не связанное никакими законами, на путь мягкого и приветливого благонравия, в центре которого она господствует и царит теперь как носительница высшего принципа и откровения божественных заповедей. В этом и коренится та волшебная сила женщины, которая разоружает самые дикие страсти, разводит борющиеся стороны, обеспечивает высказыванию женщины статус откровения и нерушимость законодательства и делает ее волю высшим законом во всех вопросах.
Следуя примеру Деметры, земная мать становится смертной представительницей теллурической праматери, ее служительницей, уполномоченной в качестве верховной жрицы на управление ее мистериями. Все эти явления — одной природы и являются не чем иным, как различными выражениями одной и той же ступени культуры. Религиозный принципат порождающего материнства переходит соответственно на смертную женщину, исключительная связь Деметры и Коры — в не менее исключительное отношение между матерью и дочерью, наконец, внутренняя связь мистерии с хтонически-женским культом — в верховное жречество матери, причем здесь ее религиозная сила достигает кульминационной высоты.
Традиционные, ставшие с давних пор каноническими патриархальные  воззрения, вроде того, что пеласгический мир был груб, или того, что женское господство несовместимо с сильным и благородным характером народа, особенно во времена позднего развития мистерии в религии,— оказываются свергнутыми с их олимпийского трона, и надежды возродить их беспочвенны и самонадеянны.
То, что вытекает само собой из природы материнства, вполне подтверждается историей. Где бы ни встречалась нам гинекократия, она всегда сочетается с мистерией хтонических религий, независимо от того, связана последняя с именем Деметры или же материнство находит воплощение в другом равнозначном божестве.
Материнская мистерия — это древнейшая, а эллинизм — позднейшая ступень религиозного развития. Матриархат враждебно противостоит эллинизму. Последствия принципа материнства погибнут вместе с ним. Развитие патриархата выдвинет на передний план совершенно иные черты человеческой природы. С ними будут соединены иные формы жизни и совершенно новый духовный мир. Геродот усматривает в египетской цивилизации прямую противоположность цивилизации греческой, в особенности аттической. Она представляется ему перевернутым миром. Однако если бы отец историографии сопоставил два этапа греческого развития, то различие между ними вызвало бы у него аналогичные возгласы неожиданности и удивления. Потому что Египет — страна стереотипной гинекократии, весь его строй существенно опирается на культ материнства, на превосходство Исиды перед Осирисом, в силу чего тут и обнаруживается удивительное совпадение материнского права с теми чертами, которые демонстрирует жизнь доэллинских племен.
Религия и жизнь Пифагора в самом сердце эллинистического мира вновь возвращаются к древним основаниям, с его попытками придать жизни новое освящение и удовлетворить вновь, пробудившуюся, глубоко религиозную потребность, вернув высоту мистерии хтоническо-материнского культа. Сущность пифагорейства состоит не в развитии, а в преодолении эллинизма; по характерному выражению одного из наших историков, в нем веет дух высокой древности. Истоки его восходят по преимуществу не к греческой мудрости, но к более древней — восточной, к неподвижному африканскому и азиатскому миру.
Из небытия восстает более ранний мир; жизнь стремится вернуться к своим началам. Большие промежутки времени исчезают, и как будто не происходило превращения мыслей и эпох, позднейшие поколения соединяются с поколениями древности. Для пифагорейских женщин нет других аналогий, кроме хтонически-материнских мистерий пеласгической религии; из идей эллинистического мира невозможно объяснить ни их появления, ни направленности их духа.
Сократ у ног Диотимы, лишь прилежно внимающий ее мистическому откровению, не стыдящийся признать, сколь необходимо ему это женское учение. Где нашла бы гинекократия более возвышенное воплощение, более прекрасное свидетельство породненности между пеласгическо-материнской мистерией и женской природой? Где обрела бы более совершенное и лирически-женственное раскрытие этическая основа гинекократической цивилизации — любовь, это благословение материнства? Вновь подтверждается тут то, что поэзия истории выше, чем поэзия свободного творчества.
С женщиной связано первое возвышение человеческого рода, с женщиной — прогрессивное движение к цивилизации, к упорядоченному бытию, и первое воспитание, главным образом религиозное, и познание радости всякого высшего блага. Раньше, чем в мужчине, просыпается в ней стремление к облагораживанию бытия, и в более высокой степени, чем он, обладает она способностью это осуществить. Вся цивилизация, которая следует за первоначальным варварством, есть дело ее рук; и жизнь, и все, что составляет упоение жизнью,— это ее дар; от нее — первое познание сил природы, от нее предчувствие и обещание надежды, побеждающей боль смерти. Рассматриваемая в таком свете, гинекократия представляется и свидетельством прогресса и культуры и одновременно источником и гарантом ее благ; она предстает как необходимый период в воспитании человечества и тем самым — как осуществление того естественного закона, который заявляет о своей власти и над отдельным человеком, и над целыми народами. Круг развития моих идей тем самым замыкается.
Во всем послушная законам физического бытия, женщина обращает свой взор преимущественно к земле, ставит хтонические силы выше уранового света; мужскую силу она идентифицирует преимущественно с теллурическими водами, подчиняя Океан — Земле, порождающей влагу — gremium matris.
Одним словом, гинекократическое бытие — это упорядоченный натурализм, его идеальный закон — это плотское, его развитие — преимущественно физическое; эта ступень культуры столь же необходимо связана с материнским правом, сколь непостижима и чужда для патриархата.
Каждый поворотный пункт в развитии отношений полов окружен кровавыми событиями, и постепенное мирное становление здесь куда реже, чем насильственное свержение. Всякий принцип, достигая максимального возвышения, влечет тем самым за собой победу противоположного принципа, злоупотребление становится рычагом прогресса, а высший триумф — началом упадка.
 Нигде больше не проступает с такой силой стремление человеческой души к преодолению меры и неспособность ее к длительному удержанию противоестественной высоты; нигде также не встречается столь же серьезного требования к способности исследователя войти в среду дикого величия грубых, но сильных народов, чтобы примириться с ней и приблизиться к совершенно чуждым воззрениям и формам жизни.
Отдельные явления, в которых обнаруживается борьба гинекократии с другими формами жизни, столь же разнообразны, сколь универсален в общем и целом принцип развития, которому они подчиняются. Как за периодом материнского права следует господство патриархата, так предшественником его является время беспорядочного гетеризма.
КОММЕНТАРИЙ: С этого места Бахофен И. резко берет вправо, в сторону патриархата. Он изменяет мифологическому циклическому представлению о развитии человеческого общества во времени и переходит к линейному формату развития. При этом нарушает размерность, как говорят физики. – Отношения доминирования и власти в обществе подменяются формой половых отношений - гетеризмом. Тогда как при циклической модели развития должна происходить по кругу смена матриархально-патриархальных этапов, включая переходные гармонические этапы равновластия мужчин и женщин. Гетеризм и анархия (власть матери) - это отличительные признаки  матриархата. Семейные принципы Деметры – это патриархальная реформа, проводимая через переметнувшуюся к Зевсу богиню Деметру. Другие патриархальные реформы проводились через «рожденную из головы Зевса» Афину и других, покорившихся патриархату богинь. В мифологическом циклическом времени нет представления о «самых низших и самых высших ступенях бытия». Прогресс - это не качественные, а количественные изменения накопления знаний и новых технологий. Отсюда начинаются заблуждения Бахофена И.
Гинекократия, упорядоченная на принципах Деметры, приобретает, таким образом, промежуточное положение, в котором она представляется переходным моментом в движении человечества от самых низших к более высоким ступеням бытия. С первыми она делит позицию материнства по плоти, со вторыми — исключительность брака; отличие ее в одном случае составляет упорядочение материнства на принципах Деметры, благодаря которому она возвышается над законами гетеризма, во втором — преобладающая ценность материнского лона, которая противопоставляет ее сложившейся отцовской системе как относительно низшую форму жизни. Эта ступенчатая последовательность состояний определяет и порядок дальнейшего изложения. Мы должны исследовать сначала отношение гинекократии к гетеризму, а потом — прогрессивное движение от материнского права к отцовской системе.

У всех народов, которые предстанут перед нами в последующем исследовании, а также далеко за пределами этого круга, встречаются отчетливые следы первоначальных гетерических форм жизни, и борьбу последних с более высокими законами Деметры можно всесторонне рассмотреть на ряде значительных, глубоко проникающих в жизнь явлений.
Природа не для того наделила женщину всем тем очарованием, которым та располагает, чтобы она увядала в руках одного: закон плоти отвергает все ограничения, он ненавидит любые оковы и рассматривает всякую исключительность как прегрешение против своего божества. Отсюда становятся объяснимы все те обычаи, в которых брак выступает в непременном сопровождении практики гетеризма. Супружество есть отклонение от естественного закона плоти, и оно должно быть искуплено некоторым периодом гетеризма, чтобы благорасположение божества было восстановлено вновь. То, что всегда представлялось взаимоисключающим — гетеризм и строгий закон брака,— теперь выступает в тесной взаимосвязи; проституция становится гарантией супружеского целомудрия, священное соблюдение которого требует от женщины предварительного исполнения ее природного призвания.
Обнаруживаемое нами многообразие промежуточных состояний доказывает фактически, сколь неустойчивой и переменчивой была борьба, которая велась в этой области тысячелетиями. Лишь очень постепенно достигает принцип Деметры победы.
Градация отдельных ступеней заслуживает особого внимания. Ежегодно повторяемое жертвоприношение отступает перед разовым, совершение его в период супружества сменяется предшествующим оному, на смену гетеризму замужних женщин приходит гетеризм девушек, которые не отдаются уже всякому без выбора, но соединяются с конкретными лицами. К этим ограничениям присоединяется посвящение особых храмовых рабынь: оно имеет большое значение для возвышения общественных устоев, так как благодаря ему долг, лежащий на всех женщинах, оказывается востребованным с одного определенного сословия, и такой ценой матроны оказываются полностью освобождены от этой обязанности. Наилегчайшей формой личного действия представляется принесение в жертву волос с головы, которые кое-где рассматривались как эквивалент цветения человеческого тела.
Чтобы не упустить особо важной детали, я хочу обратить внимание на взаимосвязь развиваемых воззрений с высказываниями древних о том, какое значение имеет выделение приданого для девочки. Давно уже повторяют вслед за древними римлянами, что у бесприданницы ценность не выше, чем у конкубины, но как мало сегодня понимают эту мысль, столь противоречащую нашим нынешним взглядам. Истинный исторический исток ее — в том аспекте гетеризма, значимость которого сказывается во многих отношениях, а именно: практика гетеризма влекла за собой денежный заработок. Что особенно затрудняло победу принципа Деметры, так это необходимость добывать себе приданое, которое предполагала сохранение принципов чисто природного бытия. Для основательного искоренения гетеризма становилось совершенно необходимым выделение приданого для девушки со стороны ее семьи. Отсюда — пренебрежение к бесприданнице и существовавшее даже в позднейшие времена законодательство, каравшее супружеский союз с бесприданницей.
Как говорят свидетельства, сын получает от отца копье и меч, чтобы заложить основания для своего бытия, а большего ему не нужно; дочь же, напротив, не наследует этого и располагает только цветением своего тела, так что должна получить имущество, которое защитило бы ее от мужчины. Этим воззрениям и сегодня еще привержены те греческие острова, население которых некогда признавало гинекократию, и даже на фоне того высокого развития, которое получил в их народе патриархат, иные аттические писатели находят естественным, что все материнское имущество должно быть определено в приданое дочери, чтобы предохранить ее от вырождения.
 Первая большая встреча азиатского и греческого миров предстает перед нами как борьба гетерического (матриархального) принципа Афродиты и супружеского (патриархального) — Геры; повод для Троянской войны сводится к нарушению супружеской верности; как развитие этой же идеи — окончательная и полная победа матрональной Юноны над матерью энеад Афродитой перемещается во времена второй Пунической войны, т. е. как раз в тот период, когда внутреннее величие римского народа достигло высшей точки; взаимосвязь всех этих явлений слишком очевидна и совершенно ясна. Востоку — благодаря более чистой и целомудренной природе его народов — предписала история задачу привести высший принцип Деметры к устойчивой победе и тем самым освободить человечество от оков низменного теллуризма, в которых держала его волшебная сила восточной природы. Рим оказался способен довершить это развитие человечества, и обязан он этим политической идее империи, с которой он вступает в мировую историю. Первоначально, подобно эпицефирийским локрам, приверженный гетерическому материнству азиатской Афродиты, Рим сохранял — особенно в том, что касалось религии,— гораздо более тесные взаимосвязи с далекой родиной (Малой Азией), чем мир эллинистический, эмансипировавшийся гораздо раньше и последовательнее. Благодаря царскому роду Тарквиниев он соприкасался с развитой материнской культурой этрусков, а в час бедствия получил от оракула указание, что ему не хватает как раз такого материнского божества, которое могла дать только Азия; этот город, предопределенный служить связующим звеном между древним и новым миром, никогда не смог бы успешно противостоять идее материнства по плоти в ее азиатско-природном понимании без опоры на идею своего господства, никогда не освободился бы от того jus naturale, от которого он сохранит впоследствии лишь пустые рамки, никогда не праздновал бы триумфа над заблуждениями Египта, получившего наглядное воплощение в гибели этого последнего оплота афродитийского гетеризма Востока, покинутый душою труп которого созерцал Август.
Новый поворот в борьбе гетерического принципа с принципом Деметры повлек за собой распространение дионисийской религии, которое нанесло губительный ответный удар по всей цивилизации древности. В истории гинекократии это событие занимает выдающееся место. Гармонический дионис всюду связывает свое умиротворение и благоволение с исполнением брачного закона, с исполнением женщиной материнского предназначения и одновременно с признанием его собственной фаллически-мужественной природы. В свете этого может показаться, что дионисийская религия несет в себе опору для брачного закона Деметры, хотя при этом и занимает одно из первых мест в ряду причин, способствовавших успешному утверждению системы патриархата. И действительно, значение обоих этих обстоятельств не приходится отрицать. Тем не менее, роль, которую мы отводим вакхическому культу как энергичнейшему союзнику гетерического строя жизни, и упоминание последнего в этой взаимосвязи является весьма обоснованным и совершенно оправдано историей его влияния на все течение жизни древнего мира. Та самая религия, которая предельно возвысила значение брачного закона, более чем какая-либо другая способствовала возвращению женского бытия к полной естественности афродитизма; та самая, которая придавала мужскому принципу значение, далеко превосходящее материнство, более всего способствовала бесчестию мужчины и его падению. Среди причин, которые заметно содействовали распространению нового бога, очень заметное место занимает возрождение древней гинекократии у амазонок. Чем строже правил закон материнства, чем труднее это было для женщины — длительное время удерживать противоестественную высоту строя жизни амазонок, тем более радостный прием должен был встречать повсюду этот бог — вдвойне соблазнитель, так как он соединял в себе и чувственный, и сверхчувственный блеск. Тем неотразимее был он для женского пола, воодушевляя на служение себе.
Стремительно переходит строгая гинекократия амазонок от решительного сопротивления новому богу к столь же решительной преданности ему; воинственные женщины, прежде в борьбе мерившиеся силами с Дионисом, теперь предстают как его непобедимая героическая когорта, и в этой стремительной смене крайностей становится очевидным, как трудно было во все времена для женщины придерживаться золотой середины и соблюдать меру. Исторические основы тех традиций, которые повлекли кровавые события первоначального распространения вакхической религии и вызванное ими глубокое потрясение всей системы отношений, слишком очевидны. Независимо друг от друга возобновляются они у различных народов, однако всюду носят тот же характер и стоят в столь резком противоречии с духом более позднего дионисийства, направленным на мирные наслаждения и украшение бытия, что совершаемое теперь открытие представляется невероятным. Волшебная власть, с которой фаллический господин разгульной естественной жизни увлекает мир женщины на иные пути, выражается в таких явлениях, которые оставляют далеко позади себя не только границы нашего знания, но и самую силу нашего воображения, и, тем не менее, отправлять их в область вымышленного означало бы обнаружить недостаточное знакомство с темными глубинами человеческой природы, неумение считаться с властью религии, которая в равной степени удовлетворяла и чувственные, и сверхчувственные потребности, недооценку возбудимости женского чувственного мира, столь неразрывно связанного и с потусторонним, и с посюсторонним, и, наконец, невнимание к покоряющему волшебству изобилия южной природы. На всех ступенях своего развития дионисийский культ сохраняет тот же характер, с которым он впервые вступает в историю. Благодаря своей чувственности и тому значению, которое придает он заповеди половой любви, внутренне родственный женскому предрасположению, он обращается по преимуществу именно к женщине, придавая ее жизни совершенно новое направление, и именно здесь находит своих наиболее верных сторонников и ревностных служителей, основывая всю свою власть на их воодушевлении. Дионис — в самом полном смыслеслова женский бог, бог женщины, в нем — источник всех ее чувственных и сверхчувственных надежд, кульминация всего ее бытия, и потому именно женщины первыми познают его великолепие, им он открывается и благодаря им получает распространение и одерживает победу. Религия, которая на удовлетворении требований пола основывает свои высшие надежды и которая блаженство сверхчувственного бытия ставит в теснейшую связь с чувственным удовлетворением, в силу того эротического направления, которое придает она жизни женщины, с необходимостью должна была все более подтачивать строгость и чистоту супружеской жизни на принципах Деметры и в конце концов вновь обратить ее бытие к тому афродитийскому гетеризму, который усматривает для себя образец в полной спонтанности природной жизни. Правильность этих заключений подтверждается весомыми историческими свидетельствами. Связь Диониса с Деметрой все более оттесняется на задний план его связью с Афродитой и с другими, аналогичными ей образами матери-природы. Символы Цереры (материнства, регулируемого законом) — колос и хлеб — отступают перед вакхическим виноградом, этим роскошным плодом любвеобильного бога; молоко, мед и вода, целомудренные жертвы древнего времени, отступают перед воодушевляющим, пробуждающим чувственный восторг вином, и в этом культе сфера низменного теллуризма, сфера стихийного порождения со всеми его продуктами — животными и растениями в равной мере — приобретает значительный перевес над более высокой культурой земледелия и его плодами. Сколь глубоко был проникнут этим весь образ жизни, в этом убеждает нас, прежде всего, взгляд на мир древних захоронений, который в силу потрясающей противоположности становится главным источником нашего познания всего чувственноэротического направления дионисийской жизни женщины. По-новому видим мы теперь далеко идущее влияние религии на все развитие нравственности. Дионисийский культ принес древности высшее воплощение насквозь афродитической цивилизации и сообщил ей тот блеск, перед которым меркнет вся утонченность и все искусство новейшей жизни. Он снял все оковы, отменил все различия, и в силу того, что он направил дух народа преимущественно на материальное, на украшение телесного бытия, он вернул жизнь к законам плоти. Этот прогресс в погружении всего бытия в чувственность всюду совпадает с растворением патриархальной  политической организации и упадком всей государственной жизни. На место дробной разобщенности становится закон демократии, неразделимой в себе массы, закон свободы и равенства, которые отличают природную жизнь от цивилизованно упорядоченной и которые имеют отношение к телесно плотской стороне человеческого бытия. Для древних эта взаимосвязь была абсолютно ясна, они подчеркивали ее в многочисленных высказываниях, а характерные исторические данные показывают нам, что эмансипация плоти и политическая эмансипация — это неизбежные и неразлучные близнецы. Дионисийская религия есть одновременно апофеоз афродизийского наслаждения и всеобщего братства, поэтому она особенно приятна низшим сословиям и особенно поощряема тиранами — Писистратидами, Птолемеями, Цезарем, основавшими свое господство на развитии демократии. Все эти явления происходят из одного и того же источника, они являются лишь различными сторонами того, что уже в древности называли эпохой Диониса. Будучи следствиями по существу женского воспитания, они вновь вкладывают в женскую руку скипетр, поощряют эмансипаторские устремления, и, в соединении с реальными обстоятельствами атическо-ионийской жизни, они образуют новую гинекократию, которая заявляет о себе не столько в формах права, сколько во власти покоряющего всю жизнь исподволь афродитизма. Сравнение этой позднейшей формы женского господства с его первоначальной формой особенно удобно для того, чтобы высветить своеобразие каждой из них.
КОММЕНТАРИЙ: Бахофен Иоган сравнивает две формы женского господства, но не верно толкует разницу между ними. Первоначальная форма – это матриархат в чистом виде. Позднейшая форма афродитизма – это лишь матриархальная фаза гармонического этапа эволюции в сопровождении культа Диониса. График гармоники представляет собой синусоиду с положительными (патриархальными) и отрицательными (матриархальными фазами). Гармонический этап эволюции представляет собой путь змеи (время библейского Змея), который был одной из ипостасей Диониса.
Если рука об руку с древней гинекократией идет мужская отвага, то дионисийская гинекократия предоставляет в удел мужчине бессилие и бесчестье, от которого в конце концов в презрении отворачивается даже женщина.
Орфическое тайное учение, несмотря на то что фаллический мужской принцип получает в нем особенное развитие, тесно связано также и с древним мистериальным принципатом женщины, но чем теснее была эта связь, тем ближе и опасность его низложения.Наиболее же характерно это для африканского и азиатского миров, которые направили свою исконную гинекократию по дионисийскому пути развития. История многократно подтверждала наблюдение, что древнейшие состояния народов в поздних периодах их развития вновь прорываются на поверхность. Круговращение жизни вновь заставляет соединить концы и начала. Последующему исследованию предстоит безрадостная задача — окончательно вывести эту печальную истину из-под сомнения посредством ряда новых доказательств. Явления, в которых заявляет о себе этот закон, хотя и относятся в первую очередь к восточным странам, тем не менее ни в коем случае не замыкаются в их границах. Чем сильнее прогрессирует внутреннее разложение духовного мира, тем решительнее выдвигается вновь на первый план принцип материнства по плоти, тем больше возвышается над принципами компрадорской Деметры его всеобъемлющее, афродито-гетерическое понимание. Вновь мы видим, как приобретает вес тот jus naturale, который относился к древнейшей сфере теллурического бытия, и, хотя возможность его реального существования в истории некоторые отвергают даже применительно к низшим ступеням человеческого развития, он заявляет о себе и на высших, он опять входит в жизнь с сознательным обожествлением звериной стороны нашей природы, выступая как идеал всего человеческого совершенства, в котором достигают кульминации тайные учения. Одновременно появляется большое число обстоятельств, в которых исполненные загадок черты древнейшей традиции обретают вполне отвечающие им параллели. То, что в начале нашего исследования выступает в мифологическом облачении, в конце его предстанет уже в качестве истории — истории более позднего времени, и эта взаимосвязь подтверждает, что историческое движение человечества протекает исключительно закономерно, несмотря на то что действия людей произвольны.
КОММЕНТАРИЙ:
 Бахофен И. все же возвращается к мифологическому циклическому представлению о развитии общества, но не может сформулировать закон эволюции.

В завершенном теперь изображении различных ступеней принципа материнства я особенно выделяю возвышение гинекократии у амазонок и подчеркиваю ту большую роль, которую приобретает это явление в истории взаимоотношений полов. Амазонки фактически тесно связаны с гетеризмом. Это — два примечательных явления женской жизни, которые друг друга и объясняют, и обусловливают. Каким мыслим мы себе отношение между ними, следует пояснить здесь в точнейшем соединении с сохранившимся наследием. Клеарх в связи с появлением Омфалы в образе амазонки делает общее замечание, что, где бы ни обнаруживалось подобное возвышение женской власти, всюду предполагает оно исходное унижение женщины и может быть объяснено только необходимостью смены крайностей. В качестве подтверждения сюда могут быть присоединены многие из знаменитейших мифов — деяния лемнийских женщин, данаиды, сама смерть Клитемнестры. Всюду присутствует нападение на права женщины, которое вызывает ее сопротивление и вооружает ее руку, сперва для защиты, а потом и для кровавой мести. Поэтому за гетеризмом необходимо должно следовать появление амазонок, в соответствии с законом, который имеет свое основание в фундаменте человеческой, особенно женской природы. Оскорбленная мужским насилием, женщина чувствует прежде всего тоску по обеспеченному положению и к чистоте бытия. Чувство пережитого позора, ярость отчаяния воодушевляют ее на вооруженное сопротивление и сообщают ей то воинственное величие, которое, хотя и выходит за рамки женственности, коренится все-таки в потребности возвысить именно последнюю. Из такого понимания вытекают два следствия, каждое из которых может опереться на историческое подтверждение. Движение амазонок представляется в связи с этим как явление всеобщее. Оно коренится не в особенных физических или исторических чертах какого-то народа, но гораздо вернее — в состояниях и явлениях человеческого бытия вообще. С гетеризмом его роднит универсальный характер. Одинаковые причины всюду вызывают одно и то же действие. Явление амазонок присутствует у истоков всех народов. Его можно проследить от Средней Азии до Востока, от скифского Севера до Запада Африки, по ту сторону океана они столь же многочисленны и несомненны, как и по эту, и даже в новейшие времена можно наблюдать целый ряд их деяний кровавой мести против мужской половины человечества.
КОММЕНТАРИЙ:
Гетеризм относится к эпохе матриархата, а амазонки – к эпохе гармонического этапа эволюции. В самом начале этого этапа, когда мужчины стали заявлять свои родительские права, женщины во главе трех сестер Азии, Европы и Ливии подчинили себе все народы трех материков. Но постепенно права мужчин укреплялись и они добились равновластия с женщинами. Там, где мужчины нарушали гармонический принцип равновластия и стремились подчинить женщин, там появлялись отряды амазонок, состоявшие из бежавших от насилия женщин. Аналогичные события происходили и в матриархальные времена, когда из беженцев и изгнанников составлялись мужские союзы: ватаги, артели, отряды вольных казаков, мужские тайные общества. Для достижения абсолютной патриархальной власти в античном мире понадобилась теория   цивилизованных и варварских народов, позже теория неполноценных рас, недочеловеков и сверхчеловеков. Все эти теории только камуфлируют борьбу мужских союзов за безграничную власть над женщинами. Фашизм – это диктатура патриархата. Фашизм – это главный инструмент порабощения женщин. В мужском сообществе, конечно, существует конкуренция между патриархальными нациями за звание «сверхчеловеков» или «богом избранных народов», но, в конечном счете, главная задача этого «золотого миллиарда» - не выпустить женщин из рабского подчинения мужчинам.   

Хотя движение амазонок и является диким вырождением, оно, тем не менее, знаменует собой и существенный подъем человеческой цивилизации. В нем сознание высших прав материнства впервые противостоит чувственным притязаниям большей физической силы, в нем зародыш той гинекократии, которая основывала на власти женщины государственную культуру народов.
Движение амазонок разделяет с супружеской гинекократией приверженность луне, в предпочтении которой солнцу усматривают прототип женской высоты. В то же время амазонки приписывают этому ночному светилу более мрачную и строгую природу. Для Деметры она есть образ супружеского союза, высшее космическое выражение той исключительности, которой подчиняется соединение луны и солнца; для амазонки же, напротив, луна в своем одиноком ночном появлении — строгая девственница, в своем бегстве от солнца — противница продолжительного союза, в своем насмешливом, вечно меняющемся облике — ужасная горгона смерти, имя которой использовали для именования самих амазонок.
Предпринимаемые женской конницей великие завоевательные походы, историческая обоснованность и возможность которых не может быть поколеблена беспочвенными хитросплетениями, представляются теперь в новом свете. Они предстают по преимуществу как воинственное распространение религиозной системы, а женское воодушевление возводят к его сильнейшему источнику — к объединенной силе культовой идеи и надежды укрепить свое собственное господство, укрепляя господство богини, и демонстрируют культурное значение амазонок в его наиболее мощном проявлении. Судьба государств, возникших из женских завоеваний, особенно пригодна для того, чтобы подтвердить правильность нашего воззрения и внести внутреннюю связность в историю гинекократического мира. Мифическое и историческое наследие выступают в теснейшем единстве, подтверждают и дополняют друг друга и позволяют увидеть целостный ряд состояний, вытекающих одно из другого.
От берегов Нила до побережья Черного моря, от Средней Азии до Италии вплетены в историю рождения знаменитых впоследствии городов имена и подвиги амазонок. Если закон человеческого развития с необходимостью предполагает переход от кочевой жизни к домашнему поселению, то это в высшей степени отвечает предрасположенности женской души и с удвоенной скоростью осуществляется там, где влияние женщины действительно значимо. Наблюдение над живущими ныне народами подтвердило факт, что человеческое общество перешло к земледелию преимущественно благодаря усилиям женщины, так как мужчина его долгое время отвергает. Многочисленные традиции древности, в которых женщины полагают предел кочевой жизни сожжением кораблей, в которых преимущественно женщины дают свои имена городам, в самой идее, из которой они возникают, несут указание на то, чтобы рассматриваться как признание одного и того же исторического факта. Женский пол ощущает свое природное предопределение в фиксации жизни. Возвышение бытия и всей цивилизации зависит преимущественно от обоснования и обустройства домашнего очага.
Хотя упражнения с оружием никогда не стали совершенно чуждыми женщинам гинекократических государств, хотя это и представлялось абсолютно необходимым для защиты их господствующего положения во главе воинственного народа, хотя особое предпочтение к лошади и ее украшению еще и позднее отмечается в числе особенно характерных и даже культовых черт, тем не менее, вскоре ведение войны становится либо чисто мужским занятием, либо делится между женщинами и мужчинами. В то время как первоначальный уклад жизни все более отступает на задний план, женское господство в государстве и в кругу семьи еще долго остается в тех же пределах. Однако и здесь неизбежны прогрессирующие ограничения. Теснимая шаг за шагом, гинекократия довольствуется все более узкой сферой. В протекании этого процесса возможно большое разнообразие. То государственное господство исчезнет первым, то, напротив, господство в семье. У ликийцев имеет место только последнее, о первом до нас не дошло никаких известий, хотя мы знаем, что наследование царствования шло по материнской линии. Напротив, в других местах сохраняется женское правление (либо исключительно женское, либо совместно с мужчинами), в то время как материнское право прекращает господствовать в семье. Дольше всего противостоят духу времени те части системы, которые неразрывно связаны с религией.
Рядом с этими остатками и обломками системы, охватывавшей прежде столь многое, приобретают совершенно особый интерес сообщения китайских писателей о женском государстве в Средней Азии, которое вплоть до VIII в. сумело сохранить и государственную, и гражданскую гинекократию. Они во всех характерных чертах вполне совпадают с сообщениями древних о внутреннем устройстве государств амазонок, а также с результатами моих собственных наблюдений — в том, например, что превозносят евномию и мирную направленность всей жизни народа.

ГЕОГРАФИЯ МАТРИАРХАТА

Селин Ренноз

Селин Ренноз, воинствующая феминистка, опубликовала в Лондоне, где феминизм в начале века имел сильные позиции, "Историю человеческой мысли и эволюции человечества на протяжении веков". В этом монументальном труде (3 тысячи страниц) последовательно рассматриваются первобытный мир, древний мир, израильский мир, кельтский мир, латинский мир, современный мир. Селин Ренноз выдвигает в своей работе тезис: "История человечества - это постоянная борьба между мужчиной и женщиной, которую он постепенно лишил принадлежавшей ей поначалу главенствующей роли и притесняет в современную эпоху". (Библиография матриархата столь скудна, что имеет смысл упомянуть имена всех тех, кто занимался изучением этого вопроса.)

Мадам де Паини

Вот что по поводу матриархата говорит мадам Паини: "Матриархат был вытеснен патриархатом в начале четвертичного периода. Арийские народы пришли на смену народам матриархальным, хотя последние не исчезли полностью и какая-то их часть еще продолжала существовать в течение продолжительного времени. Мужчины приложили все усилия, чтобы уничтожить любые напоминания о былом царстве женщин. Древние историки дружно обошли эту эпоху молчанием. Единственное, что можно утверждать с уверенностью: в истории человечества был этап, когда женщина взяла на себя функции руководителя и защитника".

Следы матриархата

Юристы констатируют наличие определенных элементов материнского принципа организации как в семейной, так и в социальной сфере жизни. Например, в некоторых группах мужчина, женившись, остается жить в доме матери, нанося время от времени визиты своей супруге. Или еще более распространенный случай: муж обязан жить в семье своей жены, где он занимает зависимое положение. Передача в наследство имущества или властных полномочий осуществляется женщинами. У латинов царская власть передавалась по женской линии. В древние времена в Греции такое понятие, как отцовство, было неизвестно. Первый афинский царь, Цекропс, ввел систему индивидуального брака. Греческие обычаи позволяли мужчине жениться на своей сестре по отцу, но ни в коем случае не на сестре по матери. Понятие родства существовало только для женщин. Наследие матриархата прослеживается у кельтов: принцессы, выбиравшие себе мужей, многочисленные богини-матери, симуляция отцом родового акта. Ж. де Врие, специалист по кельтским традициям, по этому поводу пишет: "Нам известно, что симуляция отцом родового акта была присуща древним жителям Европы, и этот обычай до сих пор сохранился у басков". И добавляет: "В Великобритании отмечены случаи полиандрии (многомужества), а в Новой Каледонии существует женская община". В Древнем Египте предки определялись по женской линии, и родословную всегда составляла мать семейства. На супруга была возложена лишь одна функция. Женщина была подлинной хозяйкой дома. В племенах германцев царил патриархат, но тем не менее в их жизненном укладе оставались пережитки матриархата. Тацит пишет так: "Племянники были гораздо ближе к дяде по матери, нежели к собственному отцу. Считалось, что это более близкое и более священное родство". В общинах, где сохранились воспоминания о матриархате, дядя играл важную роль. Зачастую он являлся главой семьи. Матриархат, оставил следы в Испании, а на юго-востоке Франции сохранился древний обычай, согласно которому наследником является не сын, но зять, рассматриваемый как своего рода служащий при родителях своей жены. Такой же обычай был некогда столь распространен в Индии, что там даже встречался особый вид брака, называвшийся "служебным". Еще одним пережитком матриархата является обычай, в соответствии с которым женщина остается жить со своей матерью, а муж приходит ее навещать.

Матриархат в Полинезии

Питер Бак, английский писатель полинезийского происхождения, рассказывает следующее: "На Гавайях брак между братом и сестрой считался высшей формой супружеского союза в среде племенной знати. На островах Тонга сестра занимает более высокое социальное положение, нежели ее брат. На островах Фиджи муж является, по сути дела, гостем в доме своей жены, и все заботы о детях лежат на их дяде с материнской стороны".

Матриархат на Антильских островах

На Антильских островах в XVIII веке существовал тип матери семейства, живущей только с многочисленными детьми. Матери полагали, что их дочери могут свободно отдаваться любым мужчинам, и не видели в этом ничего предосудительного. Девственность считалась чем-то вроде изъяна. Незаконнорожденные дети были обычным явлением. Так, на Мартинике, когда священник призывал женщину выйти замуж за отца своих многочисленных детей, она отвечала ему: "Я не знаю, кто он. Когда садишься на муравейник, разве можно определить, какой именно муравей укусил тебя?" Этот тип матриархата сочетается с наличием у мужчины нескольких семейных очагов. Местные обычаи допускают своего рода полигамию (многоженство). Богатые белые подавали пример, а цветные креолы подражали им.

От доисторических венер к Богине-Матери
"Божество оргий и мать богов"

В 1851 году внимание просвещенного мира привлек один немец, опубликовавший под эгидой Берлинской академии книгу, называвшуюся "Божество оргий и мать богов". До этого никто не отмечал факт предшествования женских божеств по отношению к мужским, хотя француз Дюлорэ и немец Крейцер еще в начале XIX столетия писали о "богинях-производительницах".

Древнейшие богини

В 1935 году на берегу реки в Сибири нашли статуэтку, представляющую собой, как принято считать, самое древнее из известных миру изображений женщины. На этом же месте были обнаружены черепа и бивни мамонта. Возраст находок составлял 80 тысяч лет. В Экоссе, недалеко от Глазго, в пещере Кельвин был найден прекрасно выполненный женский торс, чей возраст насчитывает 30 тысяч лет. На своде пещеры Бурдуа, вблизи Англ-сюр-Англэн (Вьенн), сохранился барельеф, изображающий обнаженных женщин с подчеркнутыми половыми признаками, две из которых беременны. Этому барельефу не менее 20 тысяч лет. В Дордони было обнаружено скульптурное изображение беременной женщины высотой 3 метра, высеченное в камне.

Готтентотские Венеры

Готтентотские Венеры, статуи женщин с избыточными жировыми отложениями на бедрах, приписываются негроидам, населявшим, как предполагается, юг Франции - от средиземноморского побережья до Бретани и Швейцарии - в эпоху верхнего палеолита. На одной египетской гравюре, датируемой приблизительно 3000 годом до н.э., изображены две женщины с избыточными жировыми складками на бедрах, исполняющие ритуальный танец на берегу реки рядом с двумя козами - священными животными их племени - по поводу прибытия корабля, несущего эмблему козла. По всей видимости, эти женщины являются жрицами.

На островах Средиземноморья

В 2000-1500 годах до н.э. в храмах Мальты и Гоццо поклонялись каменным и глиняным статуэткам, изображающим обнаженных толстых женщин с непропорционально большими бедрами и ягодицами. На этих островах жречество осуществляло активную деятельность, свидетельством чему служат столбы (или обелиски), ниши (или часовни) и каменные плиты (или алтари), а также проложенные маршруты процессий. Во времена Минойской цивилизации (остров Крит) существовал культ великой богини, которой поклонялись женщины.

Американская богиня

На северном побережье Эквадора в древних захоронениях были обнаружены многочисленные статуэтки женщин переходного расового типа с характеристиками, свойственными и монголоидам, и европеоидам. Некоторые из них имели украшения в виде ожерелий на шеях или браслетов на руках и ногах и были одеты в роскошные одежды. Иногда их формы были упрощены, и половую принадлежность выдавали лишь две выступающие округлости, символизирующие груди. "Упорство, с которым во все века сохранялись эти символы женственности, наводит на мысль о том, что они, должно быть, имели исключительно важное значение" (Софус Мюллер). Совершенно очевидно, что эти фигурки имеют ритуальное происхождение и что женщина являлась объектом культа.

Восточные богини

В Малой Азии первые изображения великой богини появились на 2 тысячи лет раньше первых изображений мужских богов, датируемых 4000 годом до н.э. Первыми городами-государствами, упоминаемыми историками, являются Сузы и Урук. Будучи патриархальными общинами с мужским духовенством, города-государства сохраняли приверженность культу великой богини. Этот культ был распространен в Вавилоне, Финикии, Фригии, Персии. Из Ирака, и в частности из провинции, именуемой ныне Мосул, женские божества устремились вначале на завоевание земель Средиземноморского бассейна - Анатолии, острова Крит, а затем Белуджистана и долины реки Инд.

Афродита

Афродита, греческая богиня, пользовалась гораздо большей известностью под именем Венера. На острове Кипр ей было посвящено 20 храмов. "Венера" означает "белая". Появление белокожих богинь, в большей степени отвечающих нашему понятию красоты, должно было произвести на людей сильное впечатление, которое выразилось в большой популярности слова "Венера", сохраняющейся до сих пор.

Мистерии Элевсина

Мистерии Элевсина, находящегося недалеко от Афин, в Греции, проводимые в дни весеннего и осеннего равноденствий, практиковались еще в течение некоторого времени после утверждения христианства и были упразднены готами Алариха. В Элевсине находились всевозможные монументы, священное поле и три храма. Один из них, храм Иктинуса, примыкал к скале с террасой на вершине, и на этой террасе возвышалась часовня. Под папертью храма располагался склеп, в котором и проводились мистерии. Попасть в него можно было по лестнице, выдолбленной в скале. Культ Элевсина был посвящен богине Деметре.

Добрая богиня и Веста

На заре Римской республики у женщин существовал обычай собираться по истечении консульского года для проведения праздничных церемоний в честь доброй богини. На эти церемонии не допускался ни один мужчина. В них принимали участие весталки. Клодий, влюбленный в супругу Цезаря, переоделся в женщину, дабы иметь возможность приблизиться к своей возлюбленной. Его разоблачили, последовал скандал, и Цезарь, оправдывая свой развод, именно тогда произнес историческую фразу: "Жена Цезаря должна быть вне подозрений". Праздник Весты отмечался в Риме в июне, в храме, куда мужчинам вход был строго-настрого запрещен. Служительницами культа Весты были весталки, девственницы из патрицианских семей. Веста являлась символом девичьей невинности и чистоты. Она совокуплялась с тотемным животным - ослом. Светильники Весты (а весталки были хранительницами этого священного огня) имели форму головы осла. Бог Приап вознамерился покуситься на невинность Весты, когда та спала. Бродивший неподалеку осел разбудил богиню своим ревом и обратил Приапа в бегство, защитив тем самым невинность Весты.

Богини и храмы

Великую богиню Вавилона Милитту изображали сидящей на троне среди россыпи колосьев и зерна, держащей в руке скипетр, увенчанной тиарой, попирающей ногами льва. Персы, разрушившие Вавилон, имели свою великую богиню по имени Митра, которая впоследствии была вытеснена мужским божеством с тем же именем, ее сыном или супругом. Богиню Эфеса звали Илития. Это имя означает "та, кто приходит". Она приходила с северо-востока и была гиперборейской богиней. Эфесский храм играл важную историческую роль, поскольку Эфес был крупным торговым центром, известным во всем античном мире. В этом храме стояла золотая статуя Илитии. Известно также еще одно изображение этой богини, где она представлена со львами, оленями, пчелами, раками, сказочными животными и обладает сосками, как у самки животного. Финикийская великая богиня звалась Астартой. Главный храм богини Карфагена был разграблен только между 399 и 407 годами н.э. Ее культ просуществовал до эпохи Теодора Великого. Святой Августин приводит подробности праздничных церемоний этого культа, проводившихся в начале христианской эры. В Комане, в Каппадокии, возвышался храм, окруженный принадлежавшими ему обширными угодьями. Великий жрец, второе лицо государства после царя, распоряжался 6 тысячами рабов, состоявших на службе культа. В Комане Понтийской, где существовал другой храм, дважды в год, весной и осенью, устраивали процессии, во время которых с большой помпой проносили массивную статую богини Анаитис.

Тирата, Митра, Исида, Иштар...

В древности Астарта называлась Тиратой. На финикийском языке "тирата" означает мужской половой орган. Ее идолами служили куски дерева, деревья, колонны и даже фаллосы в состоянии эрекции. Великая богиня персов Митра была воспринята в Египте под именем Митре. Слово "митре" связано с возведением обелисков, в чьих очертаниях можно увидеть фаллос. В Египте личность Исиды явилась продуктом теологической деятельности жрецов. "Исида" означает "звезда" или "небо". "Иштар" означает "молодой" или "ребенок". Она являлась царицей неба. В Судане, до проникновения туда ислама, поклонялись грубо обтесанному куску дерева, увенчанному неким подобием головы, который назывался Мерем (принцесса) Дида и представлял собой богиню, аналогичную Венере.

Проблема Черных девственниц

Некоторые церкви, посвященные богоматери, были построены в тех местах, где, согласно легендам, находили статуи из фигового дерева и черного гранита. Во Франции наиболее известными из них являются церкви Бонэ, Пюи-ан-Велэй, Рокамадура, Тронше близ Гренобля, Сент-Викторле-Марсель. Традиционно храмы Черных девственниц посещают девушки, желающие выйти замуж. Стоящие там статуи держат в руках младенцев. Богиня-мать воздвигнута в кафедральном соборе Шартра, рядом со старинным квадратным колодцем. Это древнее место культа и паломничества, где позже была построена церковь. Церковь Нотр-Дам дю Пюи расположена на двух холмах одинаковой высоты - Эгюйе и Корнэй, бывших некогда священным местом. В Египте Исида - это Черная девственница. Святой патронессой Польши является Черная девственница. Индийская богиня Кали также черная. Эфесская богиня, о которой речь шла выше, вначале изображалась в виде ствола эбенового дерева, снабженного поперечинами, символизировавшими руки. Доисторические "Венеры" из дерева, камня или слоновой кости не были красивы. Больше того, их сексуальные характеристики часто становились объектом критики: толстые ляжки, крутые бедра, свисающие груди, выступающий живот... Лицо, руки едва обозначены, ноги зачастую заканчиваются клином. Художники и скульпторы, усовершенствовав со временем свои творческие навыки; превратили подобных Венер в более совершенных богинь. В Египте груди стали делать маленькими и заостренными, талия значительно уменьшилась, правда, бедра остались широкими. В Анатолии половой орган изображали в виде треугольника, живот продолжал выдаваться, а груди приобрели коническую форму. В предгорьях Белуджистана точностью изображения половых признаков пренебрегали в пользу украшений - драгоценностей, браслетов, кулонов, ожерелий, сережек. В Восточном Средиземноморье, в частности в Сирии, наблюдается та же самая картина.

Галльские богини

Наиболее популярным культом у галлов был культ богини-матери. Ей приносили в дар молоко, пироги, цветы, фрукты и жертвовали самку свиньи. Когда христианство стало официальной религией, богиня-мать не утратила популярности в народной среде, и новое духовенство адаптировало древние обычаи к культу Девы и святых. Кори была у галлов богиней Луны. Жрецы-мужчины первых великих религий зарезервировали Солнце за божеством своего пола, а Луну уступили древнему матриархальному божеству. В народном сознании богиня-мать, вобрав в себя некоторые элементы чужеродного происхождения, превратилась в фею: фея Ариль, фея Абондэ, зеленая дама Франш-Контэ, фея Эстерель из Прованса, Вивиана...

Универсальность великой богини

В качестве примеров можно еще привести Адити, богиню ариев Индии, ирландскую Дану, кавказскую Эос, бенгальскую Ушас. Мексиканские майя называли свою богиню Сейбу великой матерью. Мифология Гаити, имеющая африканское происхождение, содержит такие персонажи, как богини Огоум, Локао, Эрзули, Еманжа, Обалата, которые под влиянием христианства превратились в святых и дев.

Иудейская традиция и христианство

В Библии упоминается культ великой богини. Иере-мия показывает женщин, готовящих ритуальный пирог в форме великой богини, в то время как мужчины разжигают огонь, а дети приносят дрова. Между культом Яхве, принесенным в Палестину пришельцами, и местными божествами развернулась ожесточенная борьба. Упраздненная в иудейской традиции, великая богиня вновь появляется в христианском культе. Дева Мария - это прямая наследница доисторических Венер - великих богинь. Обилие этих богинь, важная роль, которую они играли в определенную историческую эпоху, их явное предшествование по отношению к мужским божествам - всё это доказательства существования матриархата, причем не единственные.

Женское духовенство

Женские сословия эры матриархата были многочисленны и всемогущи. Они играли доминирующую роль в социальной сфере, в то время как мужчины были неорганизованны и не имели никакого влияния. В сегодняшней Европе еще сохранились остатки этих некогда мощных корпораций в виде пророчиц, ясновидящих и гадалок. И если женщина - цыганка, ее престиж значительно возрастает. Как говорил Жак Пеше, "предсказывать судьбу и манипулировать картами - это своего рода профессия, которая всегда была прерогативой женщин".

Людоедки
 
Хотя сегодня трудно представить роль, которую некогда играли людоедки, было бы ошибкой полагать, будто они являются всего лишь продуктом народного воображения. Преследующие их позор и бесчестье выражают патриархальную точку зрения. Возможно, им доверяли сексуальное воспитание мальчиков, и их роль пожирательниц детей соответствует древней традиции убийства младенцев' при рождении.

Друидессы

Апостолы боролись с жрицами: Еленой или Селе-ной, которую Симон Волшебник называл своей Минервой, пророчицами Монтана, Приска и Максимил-ла, Филоменой Сергиуса. Еретическая секта пепусьенов из Фригии имела женское духовенство. Католическая церковь, следуя иудейской традиции, не допускала посвящения женщин в духовный сан. У галлов же были друиды и друидессы. Друиды носили белую льняную тунику с позолоченным поясом. Одежда друидесс была черного цвета. Их белые колпаки конической формы завязывались под подбородком двумя лентами. Они носили чешуйчатые пояса, фиолетовые вуали и венцы из вербены.

Феи

Согласно Маргарет Мюррей, слово "фея" означает не сказочных женщин, а пастушеские оседлые племена с матриархальным укладом, обитавшие некогда на севере Европы и использовавшие каменные и бронзовые орудия. Эти племена, гонимые и уничтожаемые патриархальными племенами эпохи железа, исчезли или были оттеснены в малодоступные области. Спустя некоторое время народы фей, сохраняя свою автономию, осмелились проникнуть в сельскую местность, как это сегодня делают цыгане в Европе и бедуины на Среднем Востоке. Во главе общин фей (напоминаем, что этот термин распространяется как на женщин, так и на мужчин) стояла царица, практиковавшая полиандрию. Церковь в своем стремлении повсеместно ввести систему христианского брака вступала в конфликт с народами фей, у которых сексуальная свобода являлась правилом, и со временем она исчезла. По словам Маргарет Мюррей, некоторые феи вступали в брак с христианами: Плантагенеты имели фею среди своих предков, а Бертран Дюгесклин женился на фее. Что ж, вполне возможно. Однако она ошибается, утверждая, что знаменитая Мелузина являлась подобной феей. Донтенвилль делает из Мелузины богиню-мать, подругу великана Гаргантюа, тогда как Пьер Мартэн-Сиват объясняет, что имя Мелузина про-ис-ходит от названия "каменный дуб" (эузина). Таким образом, легенда обязана своим происхождением ритуалу бракосочетания между женщиной и деревом.

Ведьмы

Все та же Маргарет Мюррей утверждает, что именно церковь создала к XVI веку хорошо знакомый нам еще и сегодня образ ведьмы. И христиане, и вольнодумцы дружно предают их анафеме. А на протяжении тысячелетий ведьмы повсюду считались благодетельницами. Они были специалистками по принятию родов, знахарками, которые варили в своих чанах отвары из трав, читая при этом молитвы или произнося магические заклинания. Знаком отличия ведьм служил шнурок, повязанный вокруг ноги, подобно подвязке. (Таково происхождение английского ордена подвязки.) Обычай носить подвязку имеет давние исторические корни. Еще на рисунках эпохи палеолита встречаются персонажи с подвязками как выше, так и ниже колена. Метла наряду с чаном стала неизменным атрибутом ведьмы. Она жила в стоящем особняком доме в компании с небольшим животным - обычно с черным котом - среди высушенных трав.

Предсказательницы

В Древнем Риме существовало сословие предсказательниц, являвшихся одновременно колдуньями, сводницами, специалистками по принятию родов и производству абортов, которые также продавали парфюмерные изделия и приворотное зелье. Предсказательницы, происходившие первоначально из Фессалии, пользовались репутацией колдуний. В их компетенцию входило все, что имело отношение к любви и оргиям. Они составляли любовные напитки и возбуждающие средства из жидкости, вытекающей из гениталий только что оплодотворенной кобылы, и из других экзотических компонентов: перца, семян крапивы, менструальной крови и т.д.

Колдуньи

В 61 году н.э. римская армия вознамерилась высадиться на английском острове Мэн. Берег обороняли несколько друидов, воздевавших руки к небесам и произносивших проклятия, и армия женщин с растрепанными волосами, потрясавших оружием и бесновавшихся, словно фурии. На острове Сена жили колдуньи, являвшиеся одновременно пророчицами и знахарками. Считалось, будто они обладали способностью превращаться в животных, а также вызывать и усмирять бури. Согласно мнению одних, они яростно защищали свою девственность, другие же утверждали, что одна из их функций заключалась в лишении невинности мальчиков. В Томбелэне - древнее название Монт Сент-Мишель, или Монт Беллин (слово, происходящее от имени бога солнца Беллена, считавшегося галльским" аналогом Аполлона), - существовала община друидесс, которые при появлении у их берегов корабля посылали к нему одну или нескольких своих представительниц с миссией одарить матросов любовью. Томбелэн был островом женщин, маленькой матриархальной общиной, выжившей в окружении патриархального мира. Не правда ли, любопытно столкнуться с подобной ситуацией, читая о приключениях Одиссея, пленника Цирцеи и Калипсо, правительниц острова женщин? А вот на острове Лесбос женщины вообще научились обходиться без мужчин. В Африке и Америке встречаются племена, в которых магия почти целиком относится к прерогативе женщин, в то время как в других племенах колдуны рекрутируются из представителей обоих полов. В Сибири шаманами являются мужчины, однако создается впечатление, будто эти мужчины сменили в свое время женщин, позаимствовав у них одежду и некоторые манеры. На Мальте были найдены две статуэтки, изображавшие женщин, одетых в шкуру пещерного льва. Скорее всего, это колдуньи. В одном африканском племени имелась жрица, которую называли "дева лекарств", или Кибунда, в чью обязанность входило хранить определенные лекарственные средства в своих гениталиях. Один путешественник XIX столетия рассказывал об африканском племени, жрицы которого вели жизнь, представлявшую собой "непрерывную череду безумных оргий". Поскольку эти женщины названы жрицами, можно заключить, что они выполняли некие религиозные функции. Возможно, это была африканская версия вакханок.

Вакханки

Вакханками называли растрепанных женщин с горящими глазами, совершавших похотливые телодвижения и испускавших дикие крики под аккомпанемент громкой музыки. Менады и фурии - это разновидности вакханок. Вакханки Фракии издавали непрерывный крик: "иак'хус", что можно перевести как "жизнь" или "здоровье". Подобного рода ритуальный крик существовал и в Афинах. Здесь во время процессии к Элевсину кричали "эвохе". Среди других криков, которые сопровождали процессии Вакха и варьировались от местности к местности, отмечались "хиэс", "аттес" и т.д. Эти процессии устраивали в Греции по случаю праздника Диониса. Они происходили ночью, где-нибудь на лесной поляне и сопровождались разухабистым весельем. Вакх и его свита - Силен, сатиры, Пан - представляли собой персонажи, имевшие рога, копыта, хвосты и заостренные уши, но в то же время обладавшие и человеческими чертами. Они были одеты как в одежды, так и в звериные шкуры. У Пана были козлиные ноги и рога. В Риме во время празднования луперкалий мужчины ходили по улицам обнаженными и стегали женщин хлыстами, завернутыми в собачью или козлиную шкуру. В VI веке до н.э. в Греции члены секты пифагорейцев запретили женщинам участвовать в процессиях Вакха. Вакханок постепенно сменили "благонравные молодые девушки, певшие хором".

Паломничество в Бубасту

Геродот рассказывает, что каждый год 700 тысяч паломников спускались на кораблях по Нилу до Бу-басты, где совершались жертвоприношения в честь Вакха и главное - жертвенное возлияние вина. Во время плавания по реке мужчины играли на флейтах, а женщины пели и хлопали в ладоши. Каждый раз, когда корабль причаливал к берегу, они раздевались донага и танцевали перед местными жителями, распевая песни и при этом осыпая местных женщин оскорблениями.

Жрица Агриппинилла

Помпея Агриппинилла, принадлежа к аристократической семье, происходящей с острова Лесбос, вышла замуж за консула (в 127 г., во время правления императора Адриана), и ее сын тоже стал консулом двадцать пять лет спустя. Агриппинилла, жрица Вакха, входила в конгрегацию, которая возвела после ее смерти посвященную ей статую. На постаменте этой статуи была выгравирована надпись, которую обнаружили в 1928 году при раскопках в предместье Рима. Во II веке н.э. культ Вакха изменился, и можно предположить, что этой эпохе в большей степени были присущи почетные надписи, нежели буйные оргии. Конгрегация Вакха, к которой принадлежала Агриппинилла, включала в свой состав носильщиц мистического ящика (женский половой орган), носильщиц фаллоса, вакханок, службу поддержания порядка и хор мальчиков. Агриппинилла, римская аристократка, состояла в конгрегации Вакха, по всей вероятности, из соображений снобизма.

Мессалина

За пятьдесят лет до замужества Атриппиниллы культ Вакха стал причиной гибели Мессалины. Императору Клавдию стало известно, что его супруга принимает участие в мистериях Вакха и что она, переодетая в менаду, совокуплялась ритуально с Вакхом, чья голова была увенчана плющом. Мистерии Вакха служили зачастую религиозным предлогом для организации тайных оргий.

Валькирии

Валькирии - существа еще более легендарные, чем вакханки и друидессы. Они разъезжали обнаженными на скаковых лошадях. Их называли женщинами-лебедями, потому что, как говорили, они могли жить в воде. Валькирии были воительницами и обязательно девственницами. Девичья чистота весьма почиталась у германских племен, и эта традиция была впоследствии воспринята христианством. Германцы, подобно галлам, наряду с мужским богом Вотаном сохраняли культ великой богини Фрейи.
 
Амазонки

Долгое время женщины сопротивлялись мужчинам, которые на заре эпохи патриархата хотели подчинить их. Это сопротивление вылилось в ожесточенную войну, не оставившую явных следов в истории. Тем не менее кое-какие воспоминания о ней сохранились в мифологии, и наиболее значимыми из них являются амазонки и кувада. Сыграв важную роль в эпоху матриархата, с наступлением эры патриархата женщины были обращены в рабство. Однако они не сдались без борьбы. Вне всякого сомнения, женщина была покорена, однако кое-где еще некоторое время сохранялись островки, где она оставалась владычицей. Именно там возникли женские нации и государства, известные под именем амазонок. Амазонки или, говоря по-другому, государства женщин, восставших против господства мужчин, могли существовать только в эпоху патриархата. Там, где ей сопутствовала победа, женщина обращалась с мужчиной так же, как он обращался с ней во всем остальном мире.

Кувада

Кувада - это обычай, который обязывает мужчину, чья жена готовится стать матерью, лежать в постели и даже соблюдать диету, благоприятствующую последующей лактации.
Вот что знаменитый путешественник XV столетия видел в Бирме: "Когда женщина встает после родов с постели, ее место занимает муж, который в течение сорока дней заботится о младенце. Супруга занимается хозяйством, она приносит мужу еду и питье и кормит грудью ребенка". У бразильских индейцев бакаири отец новорожденного сразу после родов ложится в постель. Он заботится о ребенке и не ест ничего, кроме бульона. Когда ему разрешают встать с постели, он надрезает себе кожу на руке и натирает рану перцем. Боль мужчина должен вытерпеть молча, "иначе он не достоин быть отцом".
Кувада практиковалась у айнов, народа белой расы, жившего на севере Японии. Во время родов муж должен соблюдать определенные "табу". Ему нужно изображать непереносимые страдания в течение двенадцати дней, тогда как роженица встает с постели на пятый день после родов.

Феминизация мужчин

Мадам де Паини писала: "В определенную эпоху мужчина был феминизирован. Он ткал, прял, вышивал, выполнял работу по дому, в то время как женщина играла главенствующую роль". Эта традиция сохранилась до сегодняшнего дня. Мадам Франсуаза Партюрье так пишет в своем репортаже об индейском племени хопи из штата Аризона, опубликованном в "Франс Суар" 31 мая 1969 года: "У хопи всем заправляют женщины. Они являются настоящими главами семей. Жених должен в течение года собственноручно ткать приданое своей невесты. В обязанности мужчины входят ткачество и приготовление пищи, тогда как женщина плетет корзины и продает их".

История индейцев куна в Панаме

Весьма показательной представляется история индейского племени куна. Незадолго до пришествия европейцев народы этого региона вели между собой ритуальные войны, охотясь за головами врагов. Побежденных неизменно убивали, а их женщины становились рабынями. Символом рабства служило кольцо в носу, за которое их водили, пропустив в отверстие веревку. Однако впоследствии женщины-рабыни постепенно подчинили себе мужчин, установив своеобразный режим матриархата. Кольцо в носу из символа рабства превратилось в знак превосходства. Женщины сами выбирали себе мужей. Права на имущество перешли от мужчин к женщинам, за исключением оружия, используемого для охоты и войны.

Мужские и женские нации

Во время истребительных войн, которые мужчины и женщины вели друг против друга, они без всякой пощады уничтожали детей - одни девочек, другие мальчиков. Захваченных в плен врагов использовали лишь для воспроизводства и, разумеется, обращали в рабство. Такой подход, вне всякого сомнения, создавал массу неудобств, однако существуют неоспоримые свидетельства того, что он привел в конечном итоге к возникновению небольших мужских и женских государств.

Амазонки

Незадолго до наступления христианской эры в устье Луары был небольшой островок, населенный женским племенем, называемым самнитами. Они запрещали мужчинам появляться на их территории и, чтобы стать матерями, отправлялись на Большую землю. Эти женщины не были воительницами. В XVII столетии на Кавказе жил народ, состоявший из одних женщин, - эммечи. И сегодня имеются свидетельства о чисто женских общинах. В африканском племени даниамвези имеется секта, в которой доминирующую роль играют женщины. Мужчины откровенно побаиваются их. Они носят женщин на плечах, и те имеют право требовать благосклонности от любого понравившегося им мужчины. Они сидят на земле, вытянув ноги, и обращаются к своим избранникам со словами: "Иди ко мне на колени". Мужчина должен посадить выбравшую его женщину себе на плечи и отнести в ее дом. Мужчины этого племени выполняют работу по дому и занимаются традиционно женскими занятиями. Еще более показательным примером может служить поведение женщин бразильского племени тюпи. Они обрезают волосы и участвуют в войнах наравне с мужчинами. Кроме того, у каждой незамужней женщины имеется в услужении девочка. В мае 1966 года в одном журнале появилось следующее сообщение: "В Западном Ириане, бывшей голландской колонии, расположенном в западной части острова Новая Гвинея и принадлежащем в настоящее время Индонезии, существует женское племя, находящееся в полудиком состоянии. Они имеют обыкновение захватывать представителей мужского пола, имевших неосторожность забрести на их территорию, и затем заставляют этих мужчин совокупляться с как можно большим их числом, до полного изнеможения". В конце прошлого века в Дагомее фетиши и гробницу царской семьи охраняли амазонки. Их было около двух с половиной тысяч, во главе их стояла царица, они были вооружены и жили отдельно от всех остальных.

Непорочное зачатие

Богини матриархата изменяли не только роли богов, но и значение слов. В разгаре матриархата считалось, что богини-матери рожали вообще девственно, без помощи мужчин (много позже эта идея вернется в образе Богородицы) - отсюда в индоарийских языках появилось понятие дева, девственница. Женщины, не жившие половой жизнью, получили название от богинь - на санскрите "деу, дев" - значит бог.
Матриархат полностью отстранил от духовной, религиозной жизни мужчин. Мужчина, желавший стать жрецом, должен был перестать быть мужчиной и вообще не проявлять интереса к женщинам как к сексуальному объекту. Из матриархата, а отнюдь не из христианства, пошла традиция сексуального воздержания жрецов (позднее превратившаяся в представление о сексе как о чем-то грязном, греховном) и кастрации. Кастрация, как совершенно необходимый обряд для общения с высшими силами, символически сохранилась у семитских народов в виде обрезания. Без отрезанной частички половых органов евреи и арабы (а теперь и мусульмане) не считают себя вправе общаться с высшими сферами.
Богини матриархата уходили тяжело, смена матриархального уклада на патриархальный была, пожалуй, одним из самых тяжелых периодов в религиозной истории человечества, вполне сравнимым с войнами Реформации, а может, и потяжелее. Рознь между женской и мужской общинами доходила до трагедий, гомосексуальный и лесбийский секс начинал считаться нормой, Содом и Гоморра - это не просто чрезвычайно извращенные города, это результат полного размежевания жизни (в том числе и религиозной), мужчин и женщин одного народа. Есть сведения, что киммерийцы забирали подростков из женского коллектива, от матерей, и приучали их к гомосексуализму - считалось, что только так в подростка может войти мужественность. В наше время весьма схожие традиции (только уже орального секса) имеются среди племен Новой Гвинеи, там же распространены обычаи очищения от материнского молока, выпитым мужчиной в младенчестве.  В доисламской Аравии девочек после рождения убивали, предпочитая брать жен из других племен - тоже наследство борьбы с матриархатом. Различные рассказы про амазонок, живущих отдельных от мужчин - тоже свидетельства эпохи ухода матриархата. Наследование имущества и положения по мужской, а не по женской линии также встречали огромное сопротивление. Уход невесты после свадьбы в семью мужа, а не наоборот, заставил выдумать фату - фактически, погребальный саван. Невесту фактически хоронили, и она заново возрождалась в семье мужа. О простой передаче женщины в семью мужчины не могло быть и речи. Если ритуалы матриархата сохранялись в патриархальном обществе, тем более в государстве, то это делало его ненавистным для всех племен и стран вокруг. До сих пор греческие мифы дышат ненавистью к Криту и Миносской цивилизации, сохранившей кровавые ритуалы матриархата (лабиринт Минотавра - это принесение кровавых жертв гибриду матери-земли и тотемного предка). Характерно, что не осталось ни одного имени богинь-девственниц эпохи матриархата, лишь предположительно, с большой долей натяжки - Афина в Греции и Ружены - у славян
Пожалуй, единственным примером легкого перехода от матриархата к патриархату может служить Египет. Там был достигнут компромисс, при власти мужчин были оставлены многие традиции власти женщин. Даже в пантеоне богов были особенности - небесный бог в Египте был женщиной, а бог земли - мужчиной. Престол официально передавался, кстати, тоже по женской линии, фараон, чтобы официально унаследовать трон, должен был жениться на дочери прежнего фараона. Да и то, что Озирис, потомок лунного бога, хоть и оказался под землей, но сохранил положительное к себе отношение, тоже указывает на мягкий переход от матриархальных культов к патриархальным. Но к Египту же относится и самый тяжелый конфликт патриархата с матриархатом - исход евреев. - Это конфликт внутри народа гиксосов, владевших тогда Египтом. Гиксосы были скотоводческими кочевыми племенами семитского или кавказского происхождения, захватившими земледельческую цивилизацию Египта, и у них была своя трагедия раскола матриархата и патриархата. Название этого народа египетское, в переводе - иноземные цари, самоназвание неизвестно, но судя по названию их столицы – Аварис, возможно и сами себя они называли аварами.   
В первичной зоне расселения семито-хамитских племен, междуречье Тигра и Евфрата, существовали равные условия для развития как кочевой скотоводческой, так и оседлой земледельческой культуры. Экономическая борьба между сторонниками двух способов ведения хозяйства выразилась и в идеологии - в Библии Каин - земледелец, а убитый им Авель - пастух. Главный религиозный и экономический центр прасемитов находился в зоне, более благоприятной для земледелия (это был будущий Вавилон - Баб-Элоим, Врата Единственных Богов), и по видимому, пастухи попали в подчиненное положение к земледельцам (и значит, матриархату). Вырвавшись в пустыни, многие из пастухов бежали из-под земледельческого гнета, присоединившись к аварам-гиксосам. Можно себе представить, как эти скотоводы относились к земледельческим традициям египтян, и как болезненно реагировали на оегипчивание своей знати (спор Моисея с фараоном - это фактически спор между традиционалистами-кочевниками и знатью, принявшей традиции египтян).
Ничего не добившись, традиционалисты решились на исход, придав ему религиозную окраску. Моисей без разбора предал забвению или очень сильно изменил все ранее существовавшие культы, хоть как то связанные с матриархатом и земледелием. Оказалась под запретом и мастурбация, хотя к официальному культу плодородия матриархата она никакого отношения не имела. Однако для дискредитации мастурбации была использована очень сильно измененная легенда матриархального культа. В действительности, в первоначальной, матриархальной версии Онана убила мать-богиня, причем за то, что он не хотел дать детей вдове своего брата. В ветхозаветной же версии это выглядит как кара от бога Яхве за мастурбацию (дословно - за излитие семени на землю), хотя понятно, что действия Онана - не онанизм, а прерванный половой акт. Можно также сразу заметить и стремление Моисея вести родословную только по мужской линии, говоря про мужчину "родил" - стремление избавиться от матриархальной традиции вести род по женской линии, перенятой, очевидно, в том же Египте. От этой традиции, однако же, до конца евреям избавиться так и не удалось - до сих пор евреи считают национальность по матери.

Сексуальная свобода женщин
Обобществление женщин

Семья - это результат поисков, длившихся тысячелетия. В начальную эпоху, которую мы называем матриархатом, вся социальная жизнь зависела от женщины. Мужчина же играл весьма жалкую роль. Однажды мужчины, оставив женщинам заботы о воспитании девочек, захотели передать свой опыт мальчикам племени. Геродот так рассказывает о жившем в Ливии племени озов: "Когда у женщины рождается крепкий, здоровый ребенок, мужчины на третий месяц приходят посмотреть на него, и тот, на кого он больше всего походит, признаёт его своим". Обычай выбирать ребенка на основании физического сходства все еще существует, согласно Витольду де Голишу, у народа тода. "Обобществление женщин" не есть эквивалент беспорядочных половых связей. Геродот, описывавший нравы африканских и азиатских племен, говорит: "У них женщины находятся в общем пользовании. Они не живут вместе с ними, но совокупляются на манер животных". Это самая первая стадия. У массагетов, находившихся на более высокой ступени развития, когда мужчина хотел женщину, то вешал колчан на своей колеснице, а затем спокойно соединялся с избранницей. В племени троглодитов, где обобществление женщин было правилом, только вождь имел персональную супругу. Однако, уточняет Диодор Сицилийский, любой член племени мог соединиться с женой вождя, преподнеся ему подарок.

Сексуальная свобода принцесс

В истории нередки случаи, когда права, отобранные у одной категории, сохраняются у привилегированных классов. В ожесточенной воине между мужчиной и женщиной, последняя, потерпев поражение, потеряла право на сексуальную свободу. Аргумент мужчины заключался и заключается в следующем: при наличии у женщины сексуальной свободы невозможно установить отцовство. В результате мужчины упразднили сексуальную свободу женщины и обязали ее хранить супружескую верность.
Но в Древнем Египте существовала полная сексуальная свобода для принцесс. Что касается нравов древних обществ вообще, то женщины, которые, как считалось, принадлежали к божественной расе, пользовались привилегией иметь нескольких мужей. Ни один мужчина не мог обладать правом собственности в отношении этих божественных женщин.

Асри туарегов

Асри - это абсолютная свобода нравов у всех незамужних женщин туарегов, независимо оттого, являются ли они девушками, разведенными или вдовами. Если женщина не находится в зависимости от мужчины, она может распоряжаться своим телом по собственному усмотрению, и никто не вправе ограничивать ее свободу. Чем больше у нее любовников, тем выше ее репутация. Девушка не может быть выдана замуж против своей воли. Больше того, у туарегов существует своеобразный кодекс галантности, который обязывает мужа не принуждать свою жену силой. Если она отказывает ему во взаимности, он отправляет ее к родителям. У туарегов существует обычай. После трудового дня, с наступлением ночи молодежь собирается вокруг костра. Они обмениваются шутками, поют песни и делают друг другу галантные предложения в ставшей уже ритуальной форме: "Могу ли я нанести тебе визит сегодня ночью?" - "Иди в мой шатер, я догоню тебя".

Игра на флейте

У бушменов есть обычай. Женщины одного клана уведомляют женщин соседнего клана о том, что в такой-то день они придут "играть с ними на флейте". В назначенный день они отправляются в гости процессией, держа у губ флейты. Мужчинам их клана строго запрещается следовать за ними. Жены в подобных случаях пользуются полной свободой. Встретившись, две группы женщин устраивают своего рода музыкальный конкурс, после чего следуют песни, танцы, банкет. Это длится в течение нескольких дней, и все это время женщины первого клана могут беспрепятственно соединяться с мужчинами второго клана. (Нужно помнить о том, что бушмены моногамны по экономическим соображениям, полигамны - когда могут позволить себе это, а супружеская неверность у них карается.) Спустя некоторое время женщины второго клана наносят ответный визит женщинам первого клана. Подобный обычай существует также у банту.

Кожаные кольца

Геродот рассказывает об африканском племени гин-данов: "Их женщины носят на лодыжках кожаные кольца. Каждый раз, когда с ней соединяется новый мужчина, она добавляет очередное кольцо. Та, которая имеет наибольшее их число, считается лучшей, поскольку ее любили многие мужчины".

Африканские принцессы

В наиболее явном виде пережитки сексуальной свободы принцесс отмечались в Африке колониального периода. Во многих регионах, в частности в Дагомее, женщины царского происхождения пользовались привилегией, позволявшей им распоряжаться своим телом по своему собственному усмотрению. Впрочем, царские дочери не имели права выходить замуж. Зачастую они начинали заниматься проституцией. У базонгов Конго дочери вождей "торговали своими прелестями". В Уганде царица и сестра царя могли позволить себе иметь столько любовников, сколько им заблагорассудится. Однако они не имели права заводить детей. В африканском царстве Луанго царская кровь передается по женской линии. Принцессы сами выбирают себе мужей. Их супругами всегда становятся рабы или мужчины из народа. Принцы и принцессы, цари и царицы не могут заключать брачные узы между собой. Жизнь мужа принцессы незавидна. Он является рабом и пленником своей супруги. Когда он выходит из дома, впереди его идет охранник, обращающий в бегство всех женщин, встречающихся на пути. В случае супружеской неверности с его стороны жена может приказать отрубить ему голову, и это право используется довольно часто. Вследствие этого женщин царской крови стараются избегать, вместо того чтобы искать их благосклонности, что при других обстоятельствах было бы вполне естественным. Еще недавно в Турции принцессы пользовались особым статусом по отношению к своим мужьям: они совершенно не зависели от них, в отличие от других женщин.

Супружеская неверность в африканском племени моей

В племени моей супружеская неверность не считается чем-то безнравственным, и ее не пытаются скрывать. Замужняя женщина может отправиться на несколько дней в гости к своему любовнику, не встречая каких-либо возражений ни со стороны мужа, ни со стороны жены любовника.

Кстати, об инцесте...

Мужчины индейского племени чиппвэев, нравы которого столь часто упоминаются в работах этнологов, вступают в брачные отношения со своими матерями, сестрами и дочерьми. Брак между братом и сестрой считался нормальным явлением у античных персов. В некоторых гаремах фигурировали кузины, тетки, племянницы, сестры и даже дочери суверена, который наследовал от своего отца его жен наряду с остальным имуществом. Иногда кровное родство не препятствует брачным отношениям даже между сыном и матерью, хотя подобный союз практически всюду встречает всеобщее осуждение, особенно в наиболее цивилизованных обществах. В одном хеттском тексте содержится весьма любопытный пассаж: "Не прикасайся к своим сестрам, невесткам и кузинам. Это недопустимо. Того, кто совершит подобное, ждет смерть". А вот обращение, адресованное принцу одного из покоренных хеттами племен: "Вы, являясь менее цивилизованным народом, не колеблясь, берете своих сестер, невесток, кузин". (Эти выдержки датируются вторым тысячелетием до н.э. Хетты - это индоевропейский народ, основавший в Малой Азии государство, которое просуществовало около тысячи лет.)

Бауты

Пережитки сексуальной свободы женщин сохранились во Флоренции и в XIX в., и в наше время. Флорентийские женщины, как правило, домоседки. Но когда начинается карнавал, продолжающийся очень долго, они надевают черные платья, высокие шляпки со страусиными перьями и отправляются на улицу, пользуясь всеми привилегиями, предусмотренными в обычные дни только в отношении мужчин. Они заходят одни, без мужского сопровождения, в кафе и театры, подходят к любому мужчине, который им нравится, танцуют и беседуют с ним... Это бауты. Им позволено все. Они могут обратиться к прохожему, взять его за руку, и тот становится их пленником, собственностью, с которой они вольны поступать по своему усмотрению. При этом прохожий не имеет права высказывать какие-либо возражения. Бауты не носят масок, но их огромные шляпы с перьями скрывают половину лица.

Инициатива

В Бретани в начале XIX века в первый день карнавала юноши собирались в условленном месте, и девушки приходили туда, чтобы выбрать себе кавалера на время карнавала. В той же Бретани существовал обычай, позволявший девушке, желавшей выйти замуж за молодого человека, который сам не проявлял инициативы, прийти к нему домой в тот час, когда он был в постели. Она преподносила ему традиционный бретонский пирог из гречневой муки. Молодой человек пробовал кушанье и, если был согласен взять девушку в жены, благодарил ее и хвалил ее кулинарное искусство. В противном случае он должен был сказать: "Твой пирог невкусен. Приходи через год".   

Размышления по поводу египетской гравюры

В гробнице фараонов в Фивах была найдена весьма любопытная гравюра. На ней изображен мужчина с половым членом в состоянии эрекции, из которого бьет струйка спермы красного цвета. В конце траектории струйки находится персонаж маленького роста (ребенок). Пришло время, и мужчина отнял ребенка у женщины, вынудив ее сойти с пьедестала. Мир вступил в эпоху патриархата. Появились четкие разграничения между такими понятиями, как "отец" и "мать", "муж" и "жена", "дети" и "родители", которые были неизвестны прежде.

От матриархата к патриархату

Первые следы упадка матриархата  в отдельных общинах археологи находят  в начале четвертичного периода (около 900 тысяч лет назад). С тех пор и до наших дней наблюдается неоднократная смена лидерства мужчин и женщин. На переходных этапах эволюции такие древние понятия, как отцовство тотемного животного в клане и материнское наследование в матриархате, постепенно заменялись наследованием по отцовской линии.
Патриархат в корне изменил систему правопреемства и характер войн, и эти изменения повлекли за собой концентрацию собственности. В конце последнего переходного этапа матриархальные государства исчезли, и остались лишь многочисленные группы, племена и кланы, где главенствовали женщины, а мужчины занимали подчиненное положение. Войны имели место и в эпоху матриархата, но тогда они не были завоевательными. Социальная деятельность, в собственном смысле слова, была сосредоточена в руках женщин, слишком занятых проблемами воспроизводства, чтобы еще думать о приросте имущества и усилении господства.
В отличие от женщины мужчина может иметь практически неограниченное количество детей. Для этого ему просто нужно обладать достаточным числом женщин. Если женщин не хватает, их, как и рабов, можно добыть путем завоевательной войны.
Пока роль мужчины в зачатии ребенка не признавалась, женщина, будучи производительницей, доминировала в обществе. Было хорошо известно, что родам предшествует совокупление. Люди полагали, будто трения мужчины и женщины друг о друга вполне достаточно для рождения ребенка. Чем больше соприкосновений, тем больше шансов зачатия. Механизм оплодотворения был неизвестен, и установить взаимосвязь между конкретным мужчиной и новорожденным младенцем не представлялось возможным. Материнство уже почиталось на протяжении тысячелетий до того, как появилось понятие "отцовство".

Библия и патриархат

Книга Бытия представляет собой краткую историю человечества. Здесь присутствуют тотемное животное, Ева, олицетворяющая матриархат, и двое мужчин - Яхве и Адам. Мужчина занимает доминирующее положение. Бытие - это памфлет против тотемизма и матриархата. Змей и женщина играют гнусную роль, они заслуживают наказания и получают его. Другими словами, у них отобрали рычаги управления жизнью общества, которыми завладел мужчина. Богиня-мать была "первой производительницей". Слово "первая" имеет важное значение. Женщина обладала первенством по отношению к мужчине. Мужчина не играл никакой роли. Главная задача составителей книги Бытия заключалась в том, чтобы продемонстрировать, что женщина не является первым творением, что не она породила мужчину, а он породил ее и что в силу этого она должна занимать подчиненное положение. Итак, Яхве вначале создал мужчину и только затем женщину. И каким же образом он создал ее? "Бог сотворил Еву, вытащив ребро из тела Адама, пока тот спал". В оригинальном тексте речь идет не о ребре, но о пенисе. В древности женские гениталии играли важную роль. Начиная с определенного периода времени объектом почитания и обожествления становится мужской пенис, и это не имеет ничего общего со сластолюбием. Все дело в том, что производителем детей признается пенис, а не вагина, которой отныне отводится второстепенная роль.

Молодые боги

Все мифологии сходятся в том, что боги-мужчины появились в Пантеоне сравнительно поздно. Они заменили божества-животные и великих богинь. Переход от женских божеств к мужским - произошел не в один день. Специалисты в области истории религий утверждают, что культ мужского бога является продолжением культа великой богини. Вначале богиню изображали в одиночестве (тем не менее, вспомним, что на самых древних изображениях она зачастую предстает беременной). В эпоху, предшествующую появлению мужских божеств, она уже держит младенца на руках (подобно Деве Марии). На одном древнем образе богиня сидит на троне, и ребенок лежит у нее на коленях. На других изображениях мы видим подростка, протягивающего правую руку сидящей богине. На смену богу-младенцу, богу-подростку, богу-юноше пришел хорошо известный нам бог-старик - Зевс, Юпитер, Яхве.

Греки против матриархата

Некоторые кланы, составлявшие греческую нацию, некогда носили названия животных: мирмидоны являлись кланом Муравьев, аркадцы - кланом Медведя. Однако греки эволюционировали быстрее, нежели окружавшие их народы, и приключения Геракла могут в значительной части интерпретироваться как акции против сохранившихся матриархальных или тотемистических общин. Именно поэтому мы встречаем в греческой мифологии горгон с кабаньими клыками, волосатых змеев, крылатых гарпий - посланниц ада... Одиссей становится жертвой небольших матриархальных групп: колдунья Цирцея превращает его товарищей в свиней с помощью волшебного напитка, Калипсо удерживает его самого на своем острове в течение семи лет... Тотемистические и матриархальные автохтонные народы греческого архипелага были рассеяны племенами Лошади, Козы, Быка, пришедшими с Востока, чей тотемизм носил прогрессивный и утилитарный характер.

Проблемы наследования

Переход от матриархата к патриархату поставил ряд проблем, которые можно было бы назвать юридическими. История знает множество примеров компромисса между патриархальным и матриархальным наследиями. Разумеется, подобные проблемы затрагивали интересы не простых людей, а цариц кланов и вождей племен. Согласно древнему обычаю, власть переходила от матери к дочери, тогда как новый обычай требовал, чтобы наследником был сын, который, в свою очередь, должен был передавать власть своему сыну. Египтяне решили эту проблему посредством браков между братьями и сестрами. У древних саксов королевский трон занимал тот, кто женился на вдове короля. Так, в IX веке н.э. Эфельбальд женился на Юдифи, вдове своего отца. В этом и других аналогичных случаях королева играет роль конституционного монарха, в то время как ее муж становится фактическим властителем. Примирение между матриархатом и патриархатом часто служит сюжетом сказок о феях: принцесса обязана выйти замуж за иностранца, и корона затем переходит к их дочери. Что касается сыновей короля, они, как правило, отправляются в поисках приключений на чужбину. В некоторых княжествах Индии принцессы собирали претендентов на свою руку и трон и устраивали между ними спортивные состязания, победителя которых и ждал заветный приз. Подобные ситуации довольно часто фигурируют в сказках и легендах. Итак, трон и корона являются атрибутами принцессы, а право жениться на ней зачастую завоевывается путем победы в соревновании.
Супруг своей матери
В Аннаме (северный и частично центральный Вьетнам) до колонизации Индокитая существовала традиция, в соответствии с которой сын царицы должен был жениться на собственной матери после смерти своего отца. Вскоре после установления французского протектората (1883 год) аннамского принца Дуонг Чакра по распоряжению правительства привезли в Париж, а затем как врага Франции депортировали в Алжир, где он не замедлил умереть. Эта история, забытая сегодня, в свое время наделала немало шума. Так вот, принц Дуонг Чакр был сыном своей собственной бабушки.

Папство и патриархат

Доктор Жюльен Безансон напоминает нам, что кардинал, которому поручено провозгласить вновь избранного папу, произносит латинскую фразу: "Дуос тестес абет эт бене пендентес" ("Имеет два свисающих ядра"). Этот намек на яички святого Петра, вне всякого сомнения, означает, что папа является мужчиной. Сегодня это представляется нам вполне естественным, но в начале христианской эры назначение на высшие церковные должности женщин, по всей вероятности, было еще весьма распространенным явлением. Корни христианского брака следует искать в иудаизме, обычаях германских племен и традициях греко-латинского мира. Нашей концепцией семьи мы обязаны христианству, которое, сохранив за мужчиной, отцом, доминирующую роль, обеспечило женщине, матери, супруге, привилегированное, хотя и в определенной мере зависимое положение.


НИЦШЕ И ПОЭЗИЯ ФАШИЗМА

Вдохновленный идеями о сверхчеловеке и его мировом господстве, А. Шикьльгрубер писал:
"Я должен освободить мир от его исторического прошлого. Нации - это наглядные формы нашей истории. Значит, мне следует переплавить эти нации в образования высшего порядка, если я хочу стряхнуть с себя хлам превратившегося в абсурд исторического прошлого. И для этого мне вполне подходит понятие породы... И я начну новый отбор - по всей Европе и по всему миру; пример такого отбора уже продемонстрировал германский национал-социализм. Во всех нациях, даже в самых древних и прочно сбитых, разыгрываются процессы распада и перераспределения. Активная часть нации, нордическая, готовая к борьбе, восстанет вновь и станет господствующим элементом над этими торгашами и пацифистами, этими пуританами и делягами. От этой революции, которая будет прямой противоположностью Французской революции, демократов не спасет никакой еврейский бог... Но для этого нужно, чтобы между разноязыкими представителями единой породы господ существовало взаимопонимание".

Необходимо еще раз внимательно проследить влияние Священных писаний на восприятие Гитлером и его идеологами той проблемы, какую представляли собой "недочеловеки" для мирового господства «сверхчеловеков».
"Два мира вступили в противоборство! Люди Бога и люди Сатаны! Еврей - это враг рода человеческого, античеловек. Еврей - создание иного бога. Он вырос из другого корня человечества". Эти слова нам что-то напоминают, не правда ли? "Ваш отец диавол, и вы хотите исполнять похоти отца вашего; он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нем истины; когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи..." - слова Иисуса Христа, сказанные почти за две тысячи лет до Гитлера и относящиеся к тому же народу.

Антихрист – проклятье……..

Книга «Бытие» начинается так: «В начале сотворил Бог небо и землю Земля была безвидна и пуста и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою». - Прежде над землей господствовал Дух Божий, то есть матриархальная иерархия, так как в Святой Троице Бог-Дух олицетворяет матриархальную иерархию, Бог-Отец – патриархальную, а Бог-Сын – гармоническую.
В своем "Антихристе" Ницше замалчивает самое главное: Иисус рожден от непорочного зачатия, то есть без участия мужского начала. Он является символом умирающего патриархата, примиряющего мужское и женское начала в равновластии. Иисус страдает за грехи своего Бога-Отца, то есть за все зло человечества патриархального этапа эволюции, и это - акт примирения мужского и женского при переходе к равновластию. Именно гармоническая сущность христианства противна Ницше, стороннику абсолютной диктатуры патриархата. Отсюда весь пафос сокрушительной критики служителей церкви и жреческого сословья как паразитов, лгунов и угнетателей народа. Ницше действует тоньше Альфреда Розенберга, избегая обсуждения гендерного аспекта христианства. Он не освещает патриархально-матриархальную сущность религии, а просто подвергает уничтожительной критике христианство как конкурента в борьбе за мировое господство.   
Ветхий завет – это кодекс воинственного патриархата, который стал соблазном и примером для поэзии Ницше о сверхчеловеке и мировом господстве новых сверхчеловеков, которые ставили задачу, прежде всего, избавиться от уже имеющихся богом избранных конкурентов. А равновластие – это «Црство Божие» на земле и внутри нас, ибо есть истина абсолютная и любовь, и прощение грехов. Вот почему христианство поглотило в себя учения и обряды всех подземных, теллурических, матриархальных и дионисийских культов imperii Roman.
Но чтобы создать условия временного убежища и оттока для упорных воинственных адептов патриархата был запущен проект ислама, как сообщающийся сосуд христианства и иудаизма. Все три сообщающиеся сосуда созданы иранскими и кавказскими волхвами-магами. Христианский проект создавали два царственных близнеца-Митридата: Евпатор и Хрестос. Митридат Евпатор сорок лет воевал с наглеющим фашизмом Римской империи. А Митридат Хрестос с помощью волхвов Ахеменидской династии и кавказских жрецов Прометея боролся с Римом на идеологическом фронте. Пригодились обиженные римлянами евреи, историю которых вписали в Библию, создали трупу актеров евангелических спектаклей-мистерий, сценаристами и режиссерами которых были иранские и кавказские центры гармонической иерархии. Евреям в случае неудачи восстания гарантировали политическое убежище в Иране и на Кавказе. Понтиец Митридат-Хрестос со своими земляками готовил грандиозный спектакль, в котором не последнюю роль сыграл Понтий Пилат.
Апофеоз спектакля – распятие Христа, вовсе не было загадкой для современников. Тысячи лет до этого времени  на кресте распинали шкуру освежеванного козла вместе с головой, принося жертвы Дионису и Пану. Распятие на кресте – это языческий символ жертвы бога, плоть и кровь которого является пищей жрецов и народа. В этом смысл христианского тезиса: Бог (Зевс) отдал своего Сына (Диониса, разорванного и съеденного обманутыми титанами) для искупления грехов, как жертву. Христианское распятие символизирует возврат по кругу к гармонической религии Диониса в монотеистической форме и отвержение патриархальной диктатуры Зевса-Яхве и Аполлона.
Но вот на сцене появляется поэт вечноцветущего патриархата или фашизма:
Итак, только это — мои читатели, мои настоящие читатели, мои предопределённые читатели: что за дело до остального? Остальное — лишь человечество. Надо стать выше человечества силой, высотой души — презрением...
Что хорошо? — Всё, что повышает в человеке чувство власти, волю к власти, самую власть.
Что дурно? — Всё, что происходит из слабости.
Что есть счастье? — Чувство растущей власти, чувство преодолеваемого противодействия.
Не удовлетворённость, но стремление к власти, не мир вообще, но война, не добродетель, но полнота способностей. Слабые и неудачники должны погибнуть: первое положение нашей любви к человеку. И им должно ещё помочь в этом.
Что вреднее всякого порока? — Деятельное сострадание ко всем неудачникам и слабым — христианство.
Христианство взяло сторону всех слабых, униженных, неудачников, оно создало идеал из противоречия инстинктов поддержания сильной жизни; оно внесло порчу в самый разум духовно-сильных натур, так как оно научило их чувствовать высшие духовные ценности как греховные, ведущие к заблуждению, как искушения.
Сама жизнь ценится мною, как инстинкт роста, устойчивости, накопления сил, власти: где недостаёт воли к власти, там упадок. Я утверждаю, что всем высшим ценностям человечества недостаёт этой воли, что под самыми святыми именами господствуют ценности упадка, нигилистические ценности.
Исходя из инстинкта жизни, можно бы было в самом деле поискать средство удалить хирургическим путём такое болезненное и опасное скопление сострадания, какое представляет случай с Шопенгауэром (и, к сожалению, весь наш литературный и артистический decadence от Санкт-Петербурга до Парижа, от Толстого до Вагнера)... Нет ничего более нездорового среди нашей нездоровой современности, как христианское сострадание. Здесь быть врачом, здесь быть неумолимым, здесь действовать ножом, — это надлежит нам, это наш род любви к человеку, с которой живём мы — философы, мы — гипербореи!..
Христианство — это ненависть к уму, гордости, мужеству, свободе; это — libertinage ума; христианство есть ненависть к чувствам, к радостям чувств, к радости вообще...
Христианству нужны были варварские понятия и оценки, чтобы господствовать над варварами: такова жертва первенца, причащение в виде пития крови, презрение духа и культуры, всевозможные — чувственные и сверхчувственные — пытки, помпезность культа.
Христианство хочет приобрести господство над дикими зверями; средством его для этого является — сделать их больными. Делать слабым — это христианский рецепт к приручению, к «цивилизации».
«Бог прощает тому, кто раскаивается»; по-немецки; кто подчиняется жрецу. —
Но чувство моё возмущается, отвращается, как только я вступаю в новейшее время, в наше время. Наше время есть время знания... Что некогда было только болезненным, теперь сделалось неприличным — неприлично теперь быть христианином. Вот тут-то и начинается моё отвращение. — Я осматриваюсь вокруг: не осталось более ни одного слова из того, что некогда называлось «истина», нам просто невмоготу уже одно только выговаривание жрецом слова «истина». Даже при самом скромном притязании на честность, должно теперь признать, что теолог, жрец, папа, с каждым положением, которое он высказывает, не только заблуждается, но лжёт; что он уже не волен лгать по «невинности», по «незнанию». Жрец знает так же хорошо, как и всякий, что нет никакого «Бога», никакого «грешника», никакого «Спасителя», — что «свободная воля», «нравственный миропорядок» есть ложь: серьёзность, глубокое самопреодоление духа никому более не позволяет не знать этого... Все понятия церкви опознаны за то, что они есть, т. е. за самую злостную фабрикацию фальшивых монет, какая только возможна, с целью обесценить природу, естественные ценности; сам жрец признан таковым, каков он есть, т. е. опаснейшим родом паразита, настоящим ядовитым пауком жизни... Мы знаем, наша совесть знает теперь, какова вообще цена тех зловещих изобретений жрецов и церкви, для чего служили эти изобретения, при помощи которых человечество достигло того состояния саморастления, вид которого внушает отвращение: понятия «по ту сторону», «Страшный суд», «бессмертие души», сама «душа» — это орудия пытки, это системы жестокостей, при помощи которых жрец сделался господином и остался таковым... Каждый это знает; и, несмотря на это, всё остаётся по-старому. Куда девались остатки чувства приличия, уважения самих себя, когда даже наши государственные люди, в других отношениях очень беззастенчивые люди и фактически насквозь антихристиане, ещё и теперь называют себя христианами и идут к причастию? Юный государь во главе полков, являясь в своём великолепии выражением эгоизма и высокомерия своего народа, признаёт без всякого стыда себя христианином!.. Но тогда кого же отрицает христианство? что называет оно «миром»? Солдата, судью, патриота, всё, что защищается, что держится за свою честь, что ищет своей выгоды, что имеет гордость... Всякая практика каждого момента, всякий инстинкт, всякая оценка, переходящая в дело, — всё это теперь антихристианское: каким выродком фальшивости должен быть современный человек, если он, несмотря на это, не стыдится ещё называться христианином!..

Только смерть, эта неожиданная позорная смерть, только крест, который вообще предназначался лишь для canaille, — только этот ужаснейший парадокс поставил учеников перед настоящей загадкой: «кто это был? что это было?»
Бог отдал своего Сына для искупления грехов, как жертву. Очистительная жертва, и притом в самой отвратительной, в самой варварской форме, жертва невинным за грехи виновных! Какое страшное язычество!
Шаг за шагом в тип Спасителя внедряется учение о Суде и Втором Пришествии, учение о смерти как жертвенной смерти, учение о Воскресении, с которым из Евангелия фокуснически изымается всё понятие «блаженства», единственная его реальность, в пользу состояния после смерти!.. Павел со всей наглостью раввина, которая так ему присуща, дал этому пониманию, этому распутству мысли, такое логическое выражение: «если Христос не воскрес, то вера наша тщетна». — И разом из Евангелия вышло самое презренное из всех неисполнимых обещаний, — бесстыдное учение о личном бессмертии... Павел учил о нём даже как о награде!..
Во что не верил он сам, в то верили те идиоты, среди которых он сеял своё учение. — Его потребностью была власть; при помощи Павла ещё раз жрец захотел добиться власти, — ему нужны были только понятия, учения, символы, которыми тиранизируют массы, образуют стада. Что единственно заимствовал позже Магомет у христианства? Изобретение Павла, его средство к жреческой тирании, к образованию стада: веру в бессмертие, т. е. учение о «Суде»...
Евангелия неоценимы, как свидетельства уже неудержимой коррупции внутри первых общин. То, что позже Павел с логическим цинизмом раввина довёл до конца, было лишь процессом распада, начавшегося со смертью Спасителя
В христианстве, как искусстве свято лгать, всё иудейство, вся наистрожайшая многовековая иудейская выучка и техника доходят до крайних пределов мастерства. Христианин, этот ultima ratio лжи, есть иудей во второй, даже третьей степени...
Люди всего лучше водятся за нос моралью! — реальность заключается в том, что здесь самое сознательное самомнение избранников разыгрывает скромность: себя, «общину», «добрых и справедливых» раз навсегда поставили на одну сторону, на сторону «истины», а всё остальное, «мир», — на другую... Это был самый роковой род мании величия, какой когда-либо до сих пор существовал на земле: маленькие выродки святош и лжецов стали употреблять понятия «Бог», «истина», «свет», «дух», «любовь», «мудрость», «жизнь» как синонимы самих себя, чтобы этим отграничить от себя «мир»; маленькие евреи в суперлативе, зрелые для любого сумасшедшего дома, перевернули все ценности сообразно самим себе, как будто «христианин» был смыслом, солью, мерой, а также последним судом всего остального... Вся дальнейшая судьба предопределилась тем, что в мире уже существовал родственный по расе вид мании величия, — иудейский: коль скоро разверзлась пропасть между иудеем и иудейским христианином, последнему не оставалось никакого иного выбора, как ту же процедуру самоподдержания, которую внушал иудейский инстинкт, обратить против самих иудеев в то время, как иудеи обращали её до сих пор только против всего не иудейского. Христианин есть тот же еврей, только «более свободного» исповедания.
Но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное; и незнатное мира и уничиженное и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее, — для того, чтобы никакая плоть не хвалилась перед Богом» (Павел I к Коринф. 1, 20 и далее).
— Не то отличает нас от других, что мы не находим Бога ни в истории, ни в природе, ни за природой, но то, что мы почитаемое за Бога чувствуем не как «божественное», но как жалкое, абсурдное, вредное — не как заблуждение только, но как преступление перед жизнью... Мы отрицаем Бога как Бога... Если бы нам доказали этого Бога христиан, мы ещё менее сумели бы поверить в него. — По формуле: deus, qualem Paulus creavit, dei negatio. Религия, которая, подобно христианству, не соприкасается с действительностью ни в одном пункте, которая падает тотчас, стоит только действительности предъявить свои права хоть в одном пункте, — по справедливости должна быть смертельно враждебна «мудрости мира», другими словами, науке, — для неё будут хороши все средства, которыми можно отравить, оклеветать, обесславить дисциплину духа, ясность и строгость в вопросах совести, духовное благородство и свободу. «Вера», как императив, есть veto против науки, in praxi ложь во что бы то ни стало... Павел понял, что ложь, что «вера» была необходима; церковь позже поняла Павла. — Тот «Бог», которого изобрёл Павел, Бог, который позорит «мудрость мира» (т. е. собственно двух великих врагов всякого суеверия, филологию и медицину), — это поистине только смелое решение самого Павла назвать «Богом» свою собственную волю, thora, — это сугубо иудейское. Павел хочет позорить «мудрость мира»; его враги — это хорошие филологи и врачи александрийской выучки, — им объявляет он войну. Действительно, филолог и врач не может не быть в то же время и антихристианином. Филолог смотрит позади «священных книг», врач позади физиологической негодности типичного христианина. Врач говорит: «неизлечимый», филолог: «шарлатан»...
«Женщина по своему существу змея, Heva», — это знает всякий жрец; «от женщины происходит в мире всякое несчастье», — это также знает всякий жрец. «Следовательно, от неё идёт и наука»... Только через женщину человек научился вкушать от древа познания.
— Мораль: наука есть нечто запрещённое само по себе, она одна запрещена. Наука — это первый грех, зерно всех грехов, первородный грех. Только это одно и есть мораль. — «Ты не должен познавать»; остальное всё вытекает из этого.
Жрец знает только одну великую опасность — науку: здоровое понятие о причине и действии. Но наука в целом преуспевает только при счастливых обстоятельствах: нужно иметь избыток времени и духа, чтобы «познавать»... Следовательно, нужно человека сделать несчастным: это всегда было логикой жреца. — Можно уже угадать, что, сообразно этой логике, теперь явилось на свет: «грех»... Понятие о вине и наказании, весь «нравственный миропорядок» изобретён против науки, против освобождения человека от жреца... Человек не должен смотреть вне себя, он должен смотреть внутрь себя: он не должен смотреть на вещи умно и предусмотрительно, как изучающий; он вообще не должен смотреть: он должен страдать... И он должен так страдать, чтобы ему всегда был необходим жрец. — Прочь, врачи! Нужен Спаситель. — Чтобы разрушить в человеке чувство причинности, изобретаются понятия о вине и наказании, включая учение о «милости», об «искуплении», о «прощении» (насквозь лживые понятия без всякой психологической реальности): всё это покушение на понятия причины и действия! — И покушение не при помощи кулака или ножа или откровенности в любви и ненависти! Но из самых трусливых, самых хитрых, самых низменных инстинктов! Покушение жреца! Покушение паразита! Вампиризм бледных подземных кровопийц!.. Если естественные следствия перестают быть естественными, но мыслятся как обусловленные призрачными понятиями суеверия («Бог», «дух», «душа»), как «моральные» следствия, как награда, наказание, намёк, средство воспитания, — этим уничтожаются необходимые условия познания — над человечеством совершается величайшее преступление. — Грех — это форма саморастления человека par excellence, — как уже было сказано, изобретён для того, чтобы сделать невозможной науку, культуру, всякое возвышение и облагорожение человека; жрец господствует, благодаря изобретению греха.
Если теперь ещё нет недостатка в таких, которые не знают, насколько неприлично быть «верующим», или что это служит признаком decadence, искалеченной воли к жизни, то завтра они уже будут знать это. Мой голос достигает и тугих на ухо. — Кажется, если только я не ослышался, у христиан существует критерий истины, который называется «доказательство от силы». «Вера делает блаженным: следовательно, она истинна».
Но откуда имеем мы право утверждать, что именно истинные суждения доставляют более удовольствия, чем ложные, и что, в силу предустановленной гармонии, они необходимо влекут за собой приятные чувства? — Опыт всех строгих и глубоких умов учит нас обратному. Каждый шаг в сторону истины надо было отвоёвывать, нужно было за него пожертвовать всем, чем питается наше сердце, наша любовь, наше доверие к жизни. Для этого нужно величие души. Служение истине есть самое суровое служение.
Христианство нуждается в болезни почти в такой же мере, как Греция нуждалась в избытке здоровья: делать больным — это собственно задняя мысль всей той системы, которую церковь предлагает в видах спасения. И не является ли сама церковь — в последнем идеале католическим сумасшедшим домом?
«Высшие состояния», которые христианство навязало человечеству как ценность всех ценностей, — это эпилептоидные формы. Церковь причисляла к лику святых только сумасшедших или великих обманщиков in majorem dei honorem...
Мы, другие, имеющие мужество к здоровью и также к презрению, как можем мы не презирать религию, которая учила пренебрегать телом! которая не хочет освободиться от предрассудка о душе! которая из недостаточного питания делает «заслугу»! которая борется со здоровым, как с врагом, дьяволом, искушением! которая убедила себя, что можно влачить «совершенную душу» в теле, подобном трупу, и при этом имела надобность создать себе новое понятие о «совершенстве», нечто бледное, болезненное, идиотски-мечтательное, так называемую святость; святость — просто ряд симптомов обедневшего, энервирующего, неисцелимого испорченного тела!..
Христианство, опираясь на rancune больных, обратило инстинкт против здоровых, против здоровья. Всё удачливое, гордое, смелое, красота прежде всего, болезненно поражает его слух и зрение. Ещё раз вспоминаю я неоценимые слова Павла: «Бог избрал немощное мира, немудрое мира, незнатное мира, уничиженное мира»: это была та формула, in hoc signo которой победил decadence. — Бог на кресте — неужели ещё до сих пор не понята ужасная подоплёка этого символа? Всё, что страдает, что на кресте, — божественно... Мы все на кресте, следовательно, мы божественны... Мы одни божественны... Христианство было победой, более благородное погибло в нём, до сих пор христианство было величайшим несчастьем человечества...
Так как болезнь относится к сущности христианства, то и типически христианское состояние, «вера», — должно быть также формой болезни, все прямые честные, научные пути к познанию должны быть также отвергаемы церковью как пути запрещённые. Сомнение есть уже грех...
«Верой» называется нежелание знать истину. Ханжа, священник обоих полов, фальшив, потому что он болен: его инстинкт требует того, чтобы истина нигде и ни в чем не предъявляла своих прав.
«Закон», «воля Божья», «священная книга», «боговдохновение» — всё это только слова для обозначения условий, при которых жрец идёт к власти, которыми он поддерживает свою власть — эти понятия лежат в основании всех жреческих организаций, всех жреческих и жреческо-философских проявлений господства. «Святая ложь» обща Конфуцию, книге законов Ману, Магомету, христианской церкви; в ней нет недостатка и у Платона. «Истина здесь» — эти слова, где бы они ни слышались, означают: жрец лжёт.
Кого более всего я ненавижу между теперешней сволочью? Сволочь социалистическую, апостолов чандалы (каста неприкасаемых), которые хоронят инстинкт, удовольствие, чувство удовлетворённости рабочего с его малым бытием, — которые делают его завистливым, учат его мести... Нет несправедливости в неравных правах, несправедливость в притязании на «равные» права... Что дурно? Но я уже сказал это: всё, что происходит из слабости, из зависти, из мести. — Анархист и христианин одного происхождения.
Известная нам imperium Romanum была достаточно крепка, чтобы выдержать скверных императоров. Но она не могла устоять против самого разрушительного вида разложения — против христианина... Этот потайной червь, который во мраке, тумане и двусмысленности вкрался в каждую отдельную личность и из каждого высосал серьёзное отношение к истине, вообще инстинкт к реальности; эта трусливая, феминистская и слащавая банда, шаг за шагом отчуждая «души» от грандиозного строительства, отчуждала те высокоценные, те мужественно-благородные натуры, которые чувствовали дело Рима как своё собственное дело, свою собственную нешуточность, свою собственную гордость.
Павел, сделавшийся плотью и гением гнева чандалы против Рима, против «мира», жид, вечный жид par excellence... Он угадал, что при помощи маленького сектантского христианского движения можно зажечь «мировой пожар» в стороне от иудейства, что при помощи символа «Бог на кресте» можно суммировать в одну чудовищную власть всё, лежащее внизу, всё втайне мятежное, всё наследие анархической пропаганды в империи. «Спасение приходит от иудеев». — Христианство, как формула, чтобы превзойти всякого рода подземные культы, например Осириса, Великой Матери, Митры, и чтобы суммировать их, — в этой догадке и заключается гений Павла. В этом отношении инстинкт его был так верен, что он, беспощадно насилуя истину, вкладывал в уста «Спасителю» своего изобретения те представления религий чандалы, при помощи которых затемнялось сознание; он делал из него нечто такое, что было понятно и жрецу Митры... И вот перед нами момент в Дамаске: он понял, что ему необходима вера в бессмертие, чтобы обесценить «мир», что понятие «ад» даёт господство над Римом, что «потустороннее» умерщвляет жизнь...
И всё это завалено не через какую-нибудь внезапную катастрофу! Не растоптано германцами или иными увальнями! Но осквернено хитрыми, тайными, невидимыми малокровными вампирами! Не побеждено — только высосано!.. Скрытая мстительность, маленькая зависть стали господами! Разом поднялось наверх всё жалкое, страдающее само по себе, охваченное дурными чувствами, весь душевный мир гетто!.. Нужно только почитать какого-нибудь христианского агитатора, например св. Августина, чтобы понять, чтобы почувствовать обонянием, какие нечистоплотные существа выступили тогда наверх. Совершенно обманулись бы, если бы предположили недостаток ума у вождей христианского движения: о, они умны, умны до святости, эти господа отцы церкви! Им недостаёт совсем иного. Природа ими пренебрегла, — она забыла уделить им скромное приданое честных, приличных, чистоплотных инстинктов... Между нами будь сказано, это не мужчины... Если ислам презирает христианство, то он тысячу раз прав: предпосылка ислама — мужчины...
Христианство погубило жатву античной культуры, позднее оно погубило жатву культуры ислама.
Крестоносцы позже уничтожали то, перед чем им приличнее было бы лежать во прахе, — культуру, сравнительно с которой даже наш девятнадцатый век является очень бедным, очень «запоздавшим». — Конечно, они хотели добычи: Восток был богат... Однако смущаться нечего. Крестовые походы были только пиратством высшего порядка, не более того! Немецкое дворянство, в основе своей — дворянство викингов, было, таким образом, в своей стихии: церковь знала слишком хорошо, как ей быть с немецким дворянством... Немецкое дворянство — всегдашние «швейцарцы» церкви, всегда на службе у всех дурных инстинктов церкви, но на хорошем жалованье... Как раз церковь, с помощью немецких мечей, немецкой крови и мужества, вела смертельную войну со всем благородным на земле! В этом пункте сколько наболевших вопросов! Немецкого дворянства почти нет в истории высшей культуры, и можно догадаться почему: христианство, алкоголь — два великих средства разложения...
Я не понимаю, как немец мог когда-нибудь чувствовать по-христиански...
Здесь необходимо коснуться воспоминаний, ещё в сто раз более мучительных для немцев. Немцы лишили Европу последней великой культурной жатвы, которую могла собрать Европа, — культуры Ренессанса. Понимают ли наконец, хотят ли понять, что такое был Ренессанс? Переоценка христианских ценностей, попытка доставить победу противоположным ценностям, благородным ценностям, при помощи всех средств, инстинктов, всего гения... До сих пор была только эта великая война, до сих пор не было постановки вопросов более решительной, чем постановка Ренессанса, — мой вопрос есть его вопрос: никогда нападение не было проведено более основательно, прямо, более строго по всему фронту и в центре! Напасть в самом решающем месте, в самом гнезде христианства, здесь возвести на трон благородные ценности, я хочу сказать, возвести их в инстинкты и глубокие потребности и желания там восседающих... Я вижу перед собой возможность совершенно неземного очарования и прелести красок: мне кажется, что она сверкает всем трепетом утончённой красоты, что в ней искусство действует так божественно, так чертовски божественно, что напрасно мы искали бы в течение тысячелетий второй такой возможности; я вижу зрелище, столь полное смысла и вместе с тем удивительно парадоксальное, что все божества Олимпа имели бы в нём повод к бессмертному смеху, — Чезаре Борджа папа... Понимают ли меня?.. Это была бы победа, которой в настоящий момент добиваюсь только я один: тем самым христианство было уничтожено! — Но что случилось? Немецкий монах Лютер пришёл в Рим. Этот монах, со всеми мстительными инстинктами неудавшегося священника, возмутился в Риме против Ренессанса... Вместо того, чтобы с глубокой благодарностью понять то чудовищное, что произошло, — победу над христианством в его гнезде, он лишь питал этим зрелищем свою ненависть. Религиозный человек думает только о себе. — Лютер видел порчу папства, в то время как налицо было противоположное: уже не старая порча, не peccatum originale, не христианство восседало на папском престоле! Но жизнь! Но триумф жизни! Но великое Да всем высоким, прекрасным, дерзновенным видам!.. И Лютер снова восстановил церковь.
— Ах, эти немцы, чего они уже нам стоили! Напрасно — это всегда было делом немцев. — Реформация, Лейбниц, Кант и так называемая немецкая философия, войны за «свободу», империя — всякий раз обращается в тщету то, что уже было, чего нельзя уже вернуть назад... Сознаюсь, что это мои враги, эти немцы: я презираю в них всякого рода нечистоплотность понятия и оценки, трусость перед каждым честным Да и Нет. Почти за тысячу лет они все сбили и перепутали, к чему только касались своими пальцами, они имеют на своей совести все половинчатости — три восьминых! — которыми больна Европа, они имеют также на совести самый нечистоплотный род христианства, какой только есть, самый неисцелимый, самый неопровержимый — протестантизм... Если не справятся окончательно с христианством, то немцы будут в этом виноваты...
— Этим я заканчиваю и высказываю мой приговор. Я осуждаю христианство, я выдвигаю против христианской церкви страшнейшие из всех обвинений, какие только когда-нибудь бывали в устах обвинителя. По-моему, это есть высшее из всех мыслимых извращений, оно имело волю к последнему извращению, какое только было возможно. Христианская церковь ничего не оставила не тронутым в своей порче, она обесценила всякую ценность, из всякой истины она сделала ложь, из всего честного — душевную низость. Осмеливаются ещё мне говорить о её «гуманитарных» благословениях! Удалить какое-нибудь бедствие — это шло глубоко вразрез с её пользой: она жила бедствиями, она создавала бедствия, чтобы себя увековечить... Червь греха, например, таким бедствием впервые церковь обогатила человечество! — «Равенство душ перед Богом», эта фальшь, этот предлог для rancunes всех низменно настроенных, это взрывчатое вещество мысли, которое сделалось, наконец, революцией, современной идеей и принципом упадка всего общественного порядка, — таков христианский динамит... «Гуманитарные» благословения христианства! Выдрессировать из humanitas само противоречие, искусство самоосквернения, волю ко лжи во что бы то ни стало, отвращение, презрение ко всем хорошим и честным инстинктам! Вот что такое, по-моему, благословения христианства! — Паразитизм, как единственная практика церкви, высасывающая всю кровь, всю любовь, всю надежду на жизнь своим идеалом бледной немочи и «святости»; потустороннее как воля к отрицанию всякой реальности; крест как знак принадлежности к самому подземному заговору, какие когда-либо бывали, — заговору против здоровья, красоты, удачливости, смелости, духа, против душевной доброты, против самой жизни...
Это вечное обвинение против христианства я хочу написать на всех стенах, где только они есть, — у меня есть буквы, чтобы и слепых сделать зрячими... Я называю христианство единым великим проклятием, единой великой внутренней порчей, единым великим инстинктом мести, для которого никакое средство не будет достаточно ядовито, коварно, низко, достаточно мало, — я называю его единым бессмертным, позорным пятном человечества...


Воля к власти

Со страхом и ненавистью относится Ницше к социализму, основой которого является равновластие мужчин и женщи. Но еще больше он боится и ненавидит следующий за социализмом коммунистический матриархат.
Идея сверхчеловека и фашизм – это патриархальная реакция на матриархальный тренд мировой социалистической революции!
 
Презираю социализм — как до конца продуманную тиранию ничтожнейших глупейших, т.е. поверхностных, завистливых, на три четверти актеров.
В учение социализма плохо спрятана «воля к отрицанию жизни»: подобное учение могли выдумать только неудавшиеся люди и расы. И на самом деле, мне бы хотелось, чтобы на нескольких больших примерах было доказано, что в социалистическом обществе жизнь сама себя отрицает, сама подрезает свои корни.
Социализм может представить нечто полезное и целительное; он
замедляет наступление «на земле мира» и окончательное проникновение добродушием демократического стадного животного, он вынуждает европейцев к сохранению достаточного ума, т.е. хитрости и осторожности, удерживает их от окончательного отказа от мужественных и воинственных добродетелей, — он до поры до времени защищает Европу от угрожающего ей marasmus femininus.


Так говорил Заратустра

      Мужчина для женщины средство; целью бывает всегда ребёнок. Но что же женщина для мужчины?
      Кого ненавидит женщина больше всего? Так говорило железо магниту: я ненавижу тебя больше всего, потому что ты притягиваешь, но недостаточно силён, чтобы перетянуть к себе.
      Счастье мужчины называется: я хочу. Счастье женщины называется: он хочет. Ибо только тот, кто достаточно мужчина, освободит в женщине женщину.

       Дай мне, женщина, твою маленькую истину! сказал я. И так говорила старушка:
       Ты идёшь к женщинам? Не забудь плётку!
Счастье бегает за мной. Это потому, что я не бегаю за женщинами. А счастье - женщина.
      Ибо от всего сердца любят только своё дитя и своё дело; и где есть великая любовь к самому себе, там служит она признаком беременности, так замечал я.

В мире самые лучшие вещи ничего ещё не стоят, если никто не
представляет их; великими людьми называет народ этих представителей.
      Плохо понимает народ великое, т. е. творящее. Но любит он всех представителей и актёров великого.
      Вокруг изобретателей новых ценностей вращается мир незримо вращается он. Но вокруг комедиантов вращается народ и слава, таков порядок мира.

      В сторону от базара (от рынка) и славы уходит всё великое: в стороне от базара и славы жили издавна изобретатели новых ценностей.

      Беги, мой друг, в своё уединение: я вижу тебя искусанным ядовитыми мухами. Беги туда, где веет суровый, свежий воздух!
      Беги в своё уединение! Ты жил слишком близко к маленьким, жалким людям. Беги от их невидимого мщения! В отношении тебя они только мщение.
      Не поднимай руки против них! Они бесчисленны, и не твоё назначение быть махалкой от мух.
Ты кажешься мне слишком гордым, чтобы убивать этих лакомок. Но берегись, чтобы не стало твоим назначением выносить их ядовитое насилие!
      Они жужжат вокруг тебя со своей похвалой: навязчивость их похвала.
Они хотят близости твоей кожи и твоей крови.
      Они льстят тебе, как богу или дьяволу; они визжат перед тобою, как перед богом или дьяволом. Ну что ж! Они льстецы и визгуны, и ничего более. Также бывают они часто любезны с тобою. Но это всегда было хитростью трусливых. Да, трусы хитры!
      Они много думают о тебе своей узкой душою подозрительным кажешься ты им всегда! Всё, о чём много думают, становится подозрительным.
      Они наказывают тебя за все твои добродетели. Они вполне прощают тебе только твои ошибки.
      Потому что ты кроток и справедлив, ты говоришь: Невиновны они в своём маленьком существовании. Но их узкая душа думает: Виновно всякое великое существование.
      Даже когда ты снисходителен к ним, они всё-таки чувствуют, что ты презираешь их; и они возвращают тебе твоё благодеяние скрытыми злодеяниями.
      Твоя гордость без слов всегда противоречит их вкусу; они громко радуются, когда ты бываешь достаточно скромен, чтобы быть тщеславным.
      То, что мы узнаём в человеке, воспламеняем мы в нём. Остерегайся же маленьких людей!
      Перед тобою чувствуют они себя маленькими, и их низость тлеет и разгорается против тебя в невидимое мщение.
      Разве ты не замечал, как часто умолкали они, когда ты подходил к ним, и как сила их покидала их, как дым покидает угасающий огонь?
      Да, мой друг, укором совести являешься ты для своих ближних: ибо они недостойны тебя. И они ненавидят тебя и охотно сосали бы твою кровь.
      Твои ближние будут всегда ядовитыми мухами; то, что есть в тебе великого, должно делать их ещё более ядовитыми и ещё более похожими на мух.
      Беги, мой друг, в своё уединение, туда, где веет суровый, свежий воздух! Не твоё назначение быть махалкой от мух.
      Так говорил Заратустра.

Ты принуждаешь многих переменить о тебе мнение это ставят они тебе в большую вину. Ты близко подходил к ним и всё-таки прошёл мимо этого они никогда не простят тебе.
      Ты стал выше их; но чем выше ты подымаешься, тем меньшим кажешься ты в глазах зависти. Но больше всех ненавидят того, кто летает.
      
Одинокий, ты идёшь путём созидающего: Бога хочешь ты себе создать из своих семи дьяволов!
Я люблю того, кто хочет созидать дальше самого себя и так погибает.
      Так говорил Заратустра.

      Не о ближнем учу я вас, но о друге. Пусть друг будет для вас
праздником земли и предчувствием сверхчеловека.
      Я учу вас о друге, в котором мир предстоит завершённым, как чаша добра, о созидающем друге, всегда готовом подарить завершённый мир.
      Будущее и самое дальнее пусть будет причиною твоего сегодня: в своём друге ты должен любить сверхчеловека как свою причину.
       Умерли все боги; теперь мы хотим, чтобы жил сверхчеловек такова должна быть в великий полдень наша последняя воля!
      Так говорил Заратустра.

Свободным называешь ты себя? Твою господствующую мысль хочу я слышать, а не то, что ты сбросил ярмо с себя.
      Являешь ли ты собой новую силу и новое право? Начальное движение?
Самокатящееся колесо? Можешь ли ты заставить звёзды вращаться вокруг себя?
      Вы, сегодня ещё одинокие, вы, живущие вдали, вы будете некогда народом: от вас, избравших самих себя, должен произойти народ избранный и от него сверхчеловек.

Ходатай Бога я перед дьяволом. Я угадываю, вы бы назвали моего сверхчеловека дьяволом! Кто я такой? Я жду более достойного; я не достоин даже разбиться о него.
      Так говорил однажды мне дьявол: Даже у Бога есть свой ад это любовь его к людям.
      И недавно я слышал, как говорил он такие слова: Бог мёртв; из-за сострадания своего к людям умер Бог.

      Некогда говорили: Бог, когда смотрели на дальние моря; но теперь учил я вас говорить: сверхчеловек.
      Бог есть предположение, но я хочу, чтобы ваше предположение
простиралось не дальше, чем ваша созидающая воля.
      Могли бы вы создать Бога? Так не говорите же мне о всяких богах! Но вы несомненно могли бы создать сверхчеловека.
      Быть может, не вы сами, братья мои! Но вы могли бы пересоздать себя в отцов и предков сверхчеловека; и пусть это будет вашим лучшим созданием!
      Но я хочу совсем открыть вам своё сердце, друзья мои: если бы существовали боги, как удержался бы я, чтобы не быть богом! Следовательно, нет богов.
      Бог есть предположение; но кто испил бы всю муку этого предположения и не умер бы? Неужели нужно у созидающего отнять его веру и у орла его парение в доступной орлам высоте?
      Бог есть мысль, которая делает всё прямое кривым и всё, что стоит, вращающимся.
      Злым и враждебным человеку называю я всё это учение о едином, полном, неподвижном, сытом и непреходящем!
      Всё непреходящее есть только символ!
   Даже в познании чувствую я только радость рождения и радость становления моей воли; и если есть невинность в моём познании, то потому, что есть в нём воля к рождению.
      Прочь от Бога и богов тянула меня эта воля; и что осталось бы созидать, если бы боги существовали!
      Но всегда к человеку влечёт меня сызнова пламенная воля моя к созиданию; так устремляется молот на камень.
      Ах, люди, в камне дремлет для меня образ, образ моих образов! Ах, он должен дремать в самом твёрдом, самом безобразном камне!
      Теперь дико устремляется мой молот на свою тюрьму. От камня летят куски; какое мне дело до этого?
      Завершить хочу я этот образ: ибо тень подошла ко мне самая молчаливая, самая лёгкая приблизилась ко мне!
      Красота сверхчеловека приблизилась ко мне, как тень. Ах, братья мои!Что мне теперь до богов!
      Так говорил Заратустра.

Всякая истина крива, само время есть круг.
Уже давным-давно пришёл конец старым богам, и поистине, у них был хороший, весёлый божественный конец!
Это случилось, когда самое безбожное слово было произнесено одним Богом-слово: Бог един! У тебя не должно быть иного Бога, кроме меня! Старая борода, сердитый и ревнивый Бог до такой степени забылся:
      И все боги смеялись тогда, качаясь на своих тронах, и восклицали:
Разве не в том божественность, что существуют боги, а не Бог!
      Имеющий уши да слышит.
      Так говорил Заратустра в городе, который любил он и который
прозывался: Пёстрая корова.
Кто первенец, тот приносится всегда в жертву.
      В нас самих живёт ещё он, старый идольский жрец, он жарит наше лучшее себе на пир.
      Всё, что у добрых зовётся злым, должно соединиться, чтобы родилась единая истина, о братья мои, достаточно ли вы злы для этой истины?
      Рядом с нечистой совестью росло до сих пор всё знание! Разбейте, разбейте, вы, познающие, старые скрижали!

Зачем так твёрд! сказал однажды древесный уголь алмазу. Разве мы не близкие родственники?
Все созидающие именно тверды. И блаженством должно казаться вам налагать вашу руку на тысячелетия, как на воск, блаженством писать на воле тысячелетий, как на бронзе, твёрже, чем бронза, благороднее, чем бронза. Совершенно твердо только благороднейшее.

      Кто же должен некогда прийти и не может не прийти? Наш великий Хазар, наше великое, далёкое Царство Человека, царство Заратустры, которое продолжится тысячу лет.

Вы, высшие люди! Так возражает толпа. - Не существует высших людей, мы все равны, человек есть человек, перед Богом мы все равны!
Но перед толпою мы не хотим быть равны.
- Перед Богом! Но теперь умер этот Бог! Вы, высшие люди, этот Бог был вашей величайшей опасностью. С тех пор как лежит он в могиле, вы впервые воскресли. Только теперь наступает великий полдень, только теперь высший человек становится господином!
      Ну что ж! вперёд! высшие люди! Только теперь гора человеческого будущего мечется в родовых муках. Бог умер: теперь хотим мы, чтобы жил сверхчеловек.
      Всё женское, всё рабское, и особенно вся чернь: это хочет теперь стать господином всей человеческой судьбы о отвращение! отвращение! отвращение!

      Они неустанно спрашивают: как лучше, дольше и приятнее сохраниться человеку? И потому они господа сегодняшнего дня.
      Этих господ сегодняшнего дня превзойдите мне, о братья мои, этих маленьких людей: они величайшая опасность для сверхчеловека!
      Превзойдите мне, о высшие люди, маленькие добродетели, маленькое благоразумие, боязливую осторожность, кишенье муравьёв, жалкое довольство, счастье большинства!
Это добродетель только маленьких людей: у них говорят:
один стоит другого и рука руку моет; у них нет ни права, ни силы для вашего эгоизма!
      В эгоизме вашем, вы, созидающие, есть осторожность и
предусмотрительность беременной женщины! Чего никто ещё не видел глазами, плод, он охраняет, бережёт и питает всю вашу любовь.
      В ребёнке вашем вся ваша любовь, в нём же и вся ваша добродетель!
Ваше дело, ваша воля ближний ваш; не позволяйте навязывать себе ложных ценностей!

      Вы, созидающие, вы, высшие люди! Кто должен родить, тот болен; но кто родил, тот не чист.
      Спросите у женщин: родят не потому, что это доставляет удовольствие.
Боль заставляет кудахтать кур и поэтов.
      Вы, созидающие, и в вас есть много нечистого. Это потому, что вы должны быть матерями.

Толпа это всякая всячина: в ней всё перемешано, и святой, и негодяй, и барин, и еврей, и всякий скот из Ноева ковчега.
(Но тут случилось, что и осёл также заговорил: но он сказал отчётливо и со злым умыслом И-А.)

      Однажды в первый год по Рождестве Христа
      Сивилла пьяная (не от вина) сказала:
      О, горе, горе, как всё низко пало!
      Какая всюду нищета!
      Стал Рим большим публичным домом,
      Пал Цезарь до скота, еврей стал Богом!

Кто хочет окончательно убить, тот смеётся.
И кто сумел бы отгадать, какие мысли бежали тогда по душе
Заратустры? Но видно было, что дух его отступил от него, бежал впереди и находился где-то в широкой дали, блуждая, как сказано в писании, над высокой скалой, между двух морей (на Кавказе).
Одним словом, как гласит поговорка Заратустры:
ну так что же!

Сумерки идолов

“У злых людей нет песен”. — Отчего же у русских есть песни?

Как мало нужно для счастья! Звук волынки. — Без музыки жизнь была бы заблуждением. Немец представляет себе даже Бога распевающим песни.

Формула моего счастья: Да, Нет, прямая линия, цель…


Казус Вагнер

Я вполне понимаю, если нынче музыкант говорит: я ненавижу Вагнера, но не выношу более никакой другой музыки. Но я понял бы также и философа, который объявил бы: Вагнер резюмирует современность. Ничего не поделаешь, надо сначала быть вагнерианцем...

Переводя на язык действительности: опасность
художников, гениев, а ведь это и есть вечные жиды, кроется в женщине: обожающие женщины являются их гибелью. Почти ни у кого нет достаточно характера, чтобы не быть погубленным спасённым, когда он чувствует, что к нему относятся как к богу он тотчас же опускается до женщины. Мужчина трус перед всем Вечно-Женственным; это знают бабёнки. Во многих случаях женской любви, и, быть может, как раз в самых выдающихся, любовь есть лишь более тонкий паразитизм, внедрение себя в чужую душу, порою даже в чужую плоть ах! всегда с какими большими расходами для хозяина!


Как становиться самим собой

«Дионис против распятого….» - это запоздалая жизнеутверждающая формула антихристианства у Ницше. На деле же христианство шло на смену дионисийству, поглощая его гармонические элементы, заменяя буйные пьяные оргии на смирение и святость. То есть «Распятый против Диониса», а не на оборот.
Ницше безмерно возвышает патриархальные ценности, хотя и знает, что «все приходит на круги своя».
Но никто из великих умов не смог сформулировать закон эволюции, как смену патриархально-матриархальных этапов с двумя переходными этапами равновластия. - На смену патриархату спешит гармонический этап равновластия, за ним - этап матриархата, потом наступает второй переходный этап равновластия, за которым, завершая цикл, следует новый патриархат, - и так по кругу.
Весь цикл олицетворяется главным божеством времени, а этапы цикла – четырьмя второстепенными божествами.
Причина этих циклов находится в космических ритмах, в зависящей от этих ритмов геофизике земли с ее инверсиями магнитного поля нашей планеты.  Количественные параметры этих четырех этапов пытались вычислить египетские жрецы, приятели Солона, по рассказам Платона.
Циклический закон эволюции Ницше и его герой Заратустра называют «вечным возвращением»:
 
Учение о "вечном возвращении", стало быть, о безусловном и бесконечно повторяющемся круговороте всех вещей, - это учение Заратустры могло бы однажды уже существовать у Гераклита.
Та новая партия жизни, которая возьмёт в свои руки величайшую из всех задач, более высокое воспитание человечества, и в том числе беспощадное уничтожение всего вырождающегося и паразитического, сделает возможным на земле преизбыток жизни, из которого должно снова вырасти дионисическое состояние.

Мои читатели, должно быть, знают, до какой степени я считаю диалектику симптомом декаданса.
Чего я никогда не прощал Вагнеру? Того, что он снизошел к немцам - что он сделался имперсконемецким... Куда бы ни проникала Германия, она портит культуру. Если взвесить все, то я не перенес бы своей юности без вагнеровской музыки. Ибо я был приговорен к немцам. Если хочешь освободиться от невыносимого гнета, нужен гашиш. Ну что ж, мне был нужен Вагнер. Вагнер есть противоядие против всего немецкого par exellence - яда, я не оспариваю этого... С той минуты, как появился клавираусцуг Тристана - примите мой комплимент, господин фон Бюлов! - я был вагнерианцем. Более ранние произведения Вагнера я считал ниже себя - еще слишком вульгарными, слишком "немецкими"... Но и поныне я ищу, ищу тщетно во всех искусствах произведения, равного Тристану по его опасной обольстительности, по его грозной и сладкой бесконечности. Вся загадочность Леонардо да Винчи утрачивает свое очарование при первом звуке Тристана.
Я думаю, я знаю лучше кого-либо другого то чудовищное, что доступно было Вагнеру, те пятьдесят миров чуждых восторгов, для которых ни у кого, кроме Вагнера, не было крыльев; и лишь такой, как я, бывает достаточно силен, чтобы самое загадочное, самое опасное обращать себе на пользу и через то становиться еще сильнее; я называю Вагнера великим благодетелем моей жизни. Нас сближает то, что мы глубоко страдали, страдали также один за другого, страдали больше, чем люди этого столетия могли бы страдать, и наши имена всегда будут соединяться вместе; и как Вагнер, несомненно, является только недоразумением среди немцев, так и я, несомненно, останусь им навсегда.
Я никогда не допущу, чтобы немец мог знать, что такое музыка. Те, кого называют немецкими музыкантами, прежде всего великими, были иностранцы, славяне, кроаты, итальянцы, нидерландцы - или евреи; в ином случае немцы сильной расы, вымершие немцы, как Генрих Шютц, Бах и Гендель. Я сам все еще достаточно поляк, чтобы за Шопена отдать всю остальную музыку.
Недаром поляков зовут французами среди славян. Очаровательная русская женщина ни на одну минуту не ошибется в моем происхождении.
Цирцея человечества, мораль, извратила - обморалила - все psychologica до глубочайших основ, до той ужасной бессмыслицы, будто любовь есть нечто "неэгоистическое"... Надо крепко сидеть на себе, надо смело стоять на обеих своих ногах, иначе совсем нельзя любить. Это, в конце концов, слишком хорошо знают бабёнки: они ни черта не беспокоятся о бескорыстных, просто объективных мужчинах... Могу ли я при этом высказать предположение, что я знаю бабёнок? Это принадлежит к моему дионисическому приданому. Кто знает? может, я первый психолог Вечно-Женственного. Они все любят меня - это старая история - не считая неудачных бабёнок, "эмансипированных", лишённых способности деторождения. - К счастью, я не намерен отдать себя на растерзание: совершенная женщина терзает, когда она любит... Знаю я этих прелестных вакханок... О, что это за опасное, скользящее, подземное маленькое хищное животное! И столь сладкое при этом!.. Маленькая женщина, ищущая мщения, способна опрокинуть даже судьбу. - Женщина несравненно злее мужчины и умнее его; доброта в женщине есть уже форма вырождения... Все так называемые "прекрасные души" страдают в своей основе каким-нибудь физиологическим недостатком, - я говорю, не все, иначе я стал бы меди-циником. Борьба за равные права есть даже симптом болезни: всякий врач знает это. - Женщина, чем больше она женщина, обороняется руками и ногами от прав вообще: ведь естественное состояние, вечная война полов, отводит ей первое место. Есть ли уши для моего определения любви? оно является единственным достойным философа. Любовь - в своих средствах война, в своей основе смертельная ненависть полов. - Слышали ли вы мой ответ на вопрос, как излечивают женщину - "освобождают" её? Ей делают ребёнка. Женщине нужен ребёнок, мужчина всегда лишь средство: так говорил Заратустра. - "Эмансипация женщины" - это инстинктивная ненависть неудачной, т. е. не приспособленной к деторождению, женщины к женщине удачной - борьба с "мужчиной" есть только средство, предлог, тактика. Они хотят, возвышая себя как "женщину в себе", как "высшую женщину", как "идеалистку", понизить общий уровень женщины; нет для этого более верного средства, как гимназическое воспитание, штаны и политические права голосующего скота. В сущности, эмансипированные женщины суть анархистки в мире "Вечно-Женственного", неудачницы, у которых скрытым инстинктом является мщение... Целое поколение хитрого "идеализма" - который, впрочем, встречается и у мужчин, например у Генрика Ибсена, этой типичной старой девы, - преследует целью отравление чистой совести, природы в половой любви... И для того, чтобы не оставалось никакого сомнения в моём столь же честном, сколь суровом взгляде на этот вопрос, я приведу ещё одно положение из своего морального кодекса против порока: под словом "порок" я борюсь со всякого рода противоестественностью или, если любят красивые слова, с идеализмом. Это положение означает: "проповедь целомудрия есть публичное подстрекательство к противоестественности. Всякое презрение половой жизни, всякое осквернение её понятием "нечистого" есть преступление перед жизнью, - есть истинный грех против святого духа жизни".
Глубокое враждебное умолчание христианства на протяжении всей книги. Оно ни аполлонично, ни дионисично; оно отрицает все эстетические ценности - единственные ценности, которые признает "Рождение трагедии": оно в глубочайшем смысле нигилистично, тогда как в дионисическом символе достигнут самый крайний предел утверждения.
Вагнер в Байрейте": во всех психологически-решающих местах речь идет только обо мне - можно без всяких предосторожностей поставить мое имя или слово "Заратустра" там, где текст дает слово: Вагнер.
У самого Вагнера было об этом понятие; он не признал себя в моем сочинении.
Всё в этом сочинении возвещено наперед: близость возвращения греческого духа, необходимость анти-Александров, которые снова завяжут однажды разрубленный гордиев узел греческой культуры...
С двумя продолжениями "Человеческое, слишком человеческое" есть памятник кризиса. Оно называется книгой для свободных умов: почти каждая фраза в нём выражает победу - с этой книгой я освободился от всего не присущего моей натуре. Не присущ мне идеализм - заглавие говорит: "где вы видите идеальные вещи, там вижу я - человеческое, ах, только слишком человеческое!.." Я лучше знаю человека... Ни в каком ином смысле не должно быть понято здесь слово "свободный ум": освободившийся ум, который снова овладел самим собою. Тон, тембр голоса совершенно изменился: книгу найдут умной, холодной, при случае даже жестокой и насмешливой. Кажется, будто известная духовность аристократического вкуса постоянно одерживает верх над страстным стремлением, скрывающимся на дне. В этом сочетании есть тот смысл, что именно столетие со дня смерти Вольтера как бы извиняет издание книги в 1878 году. Ибо Вольтер, в противоположность всем, кто писал после него, есть прежде всего grandseigneur духа: так же, как и я. - Имя Вольтера на моем сочинении - это был действительно шаг вперед - ко мне...
«Так говорил Заратустра» - книга для всех и ни для кого. Теперь я расскажу историю Заратустры. Основная концепция этого произведения, мысль о вечном возвращении, эта высшая форма утверждения, которая вообще может быть достигнута, - относится к августу 1881 года: она набросана на листе бумаги с надписью: "6000 футов по ту сторону человека и времени".
Какой-нибудь Гёте, какой-нибудь Шекспир ни минуты не могли бы дышать в этой атмосфере чудовищной страсти и высоты, Данте в сравнении с Заратустрой есть только верующий, а не тот, кто создаёт впервые истину, управляющий миром дух, рок, - поэты Веды суть только священники, и не достойны даже развязать ремни башмаков Заратустры.
Пусть соединят воедино дух и доброту всех великих душ: и совокупно не были бы они в состоянии произнести хотя бы одну речь Заратустры. Велика та лестница, по которой он поднимается и спускается; он дальше видел, дальше хотел, дальше мог, чем какой бы то ни было другой человек. Он противоречит каждым словом, этот самый утверждающий из всех умов; в нём все противоположности связаны в новое единство.
До него не знали, что такое глубина, что такое высота, ещё меньше знали, что такое истина. Нет ни одного мгновения в этом откровении истины, которое было бы уже предвосхищено, угадано кем-либо из величайших. Не было мудрости, не было исследования души, не было искусства говорить до Заратустры; самое близкое, самое повседневное говорит здесь о неслыханных вещах. Сентенция дрожит от страсти; красноречие стало музыкой; молнии сверкают в не разгаданное доселе будущее. Самая могучая сила образов, какая когда-либо существовала, является убожеством и игрушкой по сравнению с этим возвращением языка к природе образности.
Здесь в каждом мгновении преодолевается человек, понятие "сверхчеловека" становится здесь высшей реальностью, - в бесконечной дали лежит здесь всё, что до сих пор называлось великим в человеке, лежит ниже его.
"Во все бездны несу я своё благословляющее утверждение"... Но это и есть ещё раз понятие Диониса.
Даже глубочайшая тоска такого Диониса всё ещё обращается в дифирамб.
Так никогда не писали, никогда не чувствовали, никогда не страдали: так страдает бог, Дионис. Ответом на такой дифирамб солнечного уединения в свете была бы Ариадна... Кто, кроме меня, знает, что такое Ариадна!.. Ни у кого до сих пор не было разрешения всех подобных загадок, я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь даже видел здесь загадки.
Я хожу среди людей, как среди обломков будущего, - того будущего, что вижу я.
И над великим отвращением к человеку стал Заратустра господином: человек для него есть бесформенная масса, материал, безобразный камень, требующий ещё ваятеля.
Прочь от Бога и богов тянула меня эта воля: и что осталось бы созидать, если бы боги - существовали! Но всегда к человеку влечёт меня сызнова пламенная воля моя к созиданию; так устремляется молот на камень. Красота сверхчеловека приблизилась ко мне, как тень. Что мне теперь - до богов!.. Для дионисической задачи твёрдость молота, радость даже при уничтожении, принадлежит решительным образом к предварительным условиям. Императив: "станьте тверды!", самая глубокая уверенность в том, что все созидающие тверды, есть истинный отличительный признак дионисической натуры.
Бог улёгся в конце своего трудового дня, подобно змее, под древо познания: так отдыхал он от обязанности быть Богом... Он сотворил всё слишком прекрасным... Дьявол есть только праздность Бога в каждый седьмой день...
Если хотят вкратце составить себе понятие о том, как до меня всё стояло вверх ногами, пусть начинают с этого сочинения. То, что называется идолом на титульном листе, есть попросту то, что называли до сих пор истиной. Сумерки идолов - по-немецки: старая истина приходит к концу...
У меня впервые в руках масштаб для "истин", я впервые могу решать. Как если бы во мне выросло второе сознание, как если бы "воля" зажгла во мне свет для себя над кривою тропой, по которой она до сих пор спускалась вниз...
Непосредственно за окончанием только что названного произведения и не теряя ни одного дня приступил я к чудовищной задаче Переоценки, с чувством царской гордости, с которым ничто не может сравниться, каждую минуту сознавая своё бессмертие и высекая с уверенностью рока знак за знаком на медных скрижалях.
Я любил Вагнера. – Его музыкой вдохновлено мое нападение на становящуюся в духовном отношении всё более и более трусливой и бедной инстинктами, всё более и более делающуюся почтенной немецкую нацию, которая с завидным аппетитом продолжает питаться противоположностями и без расстройства желудка проглатывает "веру" вместе с научностью, "христианскую любовь" вместе с антисемитизмом, волю к власти (к "Империи") вместе с evangile des humbles... Это безучастие среди противоположностей! Эта пищеварительная нейтральность и это "бескорыстие"! Этот здравый смысл немецкого нёба, которое всему даёт равные права, - которое всё находит вкусным...
Я знаю свой жребий. Когда-нибудь с моим именем будет связываться воспоминание о чём-то чудовищном - о кризисе, какого никогда не было на земле, о самой глубокой коллизии совести, о решении, предпринятом против всего, во что до сих пор верили, чего требовали, что считали священным. Я не человек, я динамит. - И при всём том во мне нет ничего общего с основателем религии - всякая религия есть дело черни, я вынужден мыть руки после каждого соприкосновения с религиозными людьми... Я не хочу "верующих", я полагаю, я слишком злобен, чтобы верить в самого себя, я никогда не говорю к массам... Я ужасно боюсь, чтобы меня не объявили когда-нибудь святым; вы угадаете, почему я наперёд выпускаю эту книгу: она должна помешать, чтобы в отношении меня не было допущено насилия... Я не хочу быть святым, скорее шутом... Может быть, я и есмь шут... И не смотря на это или, скорее, несмотря на это - ибо до сих пор не было ничего более лживого, чем святые, - устами моими глаголет истина. - Но моя истина ужасна: ибо до сих пор ложь называлась истиной. - Переоценка всех ценностей - это моя формула для акта наивысшего самосознания человечества, который стал во мне плотью и гением. Мой жребий хочет, чтобы я был первым приличным человеком, чтобы я сознавал себя в противоречии с ложью тысячелетий... Я первый открыл истину через то, что я первый ощутил - вынюхал - ложь как ложь... Мой гений в моих ноздрях... Я противоречу, как никогда никто не противоречил, и, несмотря на это, я противоположность отрицающего духа. Я благостный вестник, какого никогда не было, я знаю задачи такой высоты, для которой до сих пор недоставало понятий. При всём том я по необходимости человек рока. Ибо когда истина вступит в борьбу с ложью тысячелетий, у нас будут сотрясения, судороги землетрясения, перемещение гор и долин, какие никогда не снились. Понятие политики совершенно растворится в духовной войне, все формы власти старого общества взлетят в воздух - они покоятся все на лжи: будут войны, каких ещё никогда не было на земле. Только с меня начинается на земле большая политика.
- Вы хотите формулы для такой судьбы, которая становится человеком?
- Она проставлена в моём Заратустре.
- И кто должен быть творцом в добре и зле, поистине, тот должен быть сперва разрушителем, разбивающим ценности. Так принадлежит высшее зло к высшему благу, а это благо есть творческое. Я гораздо более ужасный человек, чем кто-либо из существовавших до сих пор; это не исключает того, что я буду самым благодетельным. Я знаю радость уничтожения в степени, соразмерной моей силе уничтожения - в том и другом я повинуюсь своей дионисической натуре, которая не умеет отделять отрицания от утверждения. Я первый имморалист: поэтому я истребитель par excellence.
- Меня не спрашивали, меня должны были бы спросить, что собственно означает в моих устах, устах первого имморалиста, имя Заратустры: ибо то, что составляет чудовищную единственность этого перса в истории, является прямой противоположностью мне.
У Заратустры больше мужества в теле, чем у всех мыслителей вместе взятых. Говорить правду и хорошо стрелять из лука - такова персидская добродетель. Понимают ли меня?.. Самопреодоление морали из правдивости, самопреодоление моралиста в его противоположность - в меня - это и означает в моих устах имя Заратустры.
В сущности в моём слове имморалист заключаются два отрицания. Я отрицаю, во-первых, тип человека, который до сих пор считался самым высоким, - добрых, доброжелательных, благодетельных; я отрицаю, во-вторых, тот род морали, который, как мораль сама по себе, достиг значения и господства, - мораль decadence, говоря осязательнее, христианскую мораль.
Заратустра был первый, кто понял, что оптимист есть такой же decadent, как и пессимист, и, пожалуй, ещё более вредный; он говорит: "Добрые люди никогда не говорят правды. Обманчивые берега и ложную безопасность указали вам добрые; во лжи добрых были вы рождены и окутаны ею. Добрые всё извратили и исказили до самого основания". К счастью, мир не построен на таких инстинктах, чтобы только добродушное, стадное животное находило в нём своё узкое счастье; требовать, чтобы всякий "добрый человек", всякое стадное животное было голубоглазо, доброжелательно, "прекраснодушно", или, как этого желает господин Герберт Спенсер, альтруистично, значило бы отнять у существования его великий характер, значило бы кастрировать человечество и низвести его к жалкой китайщине. - И это пытались сделать!.. Именно это называлось моралью... В этом смысле именует Заратустра добрых то "последними людьми", то "началом конца"; прежде всего он понимает их как самый вредный род людей, ибо они отстаивают своё существование за счёт истины, равно как и за счёт будущего. Ибо добрые - не могут созидать: они всегда начало конца, они распинают того, кто пишет новые ценности на новых скрижалях, они приносят себе в жертву будущее - они распинают всё человеческое будущее! Добрые - были всегда началом конца... И какой бы вред ни нанесли клеветники на мир, - вред добрых самый вредный вред.
Заратустра, первый психолог добрых, есть - следовательно - друг злых. Когда упадочный род людей восходит на ступень наивысшего рода, то это может произойти только за счёт противоположного им рода, рода сильных и уверенных в жизни людей. Когда стадное животное сияет в блеске самой чистой добродетели, тогда исключительный человек должен быть оценкою низведён на ступень злого. Когда лживость во что бы то ни стало овладевает для своей оптики словом "истина", тогда всё действительно правдивое должно носить самые дурные имена. Заратустра не оставляет здесь никаких сомнений; он говорит: познание добрых, "лучших" было именно тем, что внушило ему ужас перед человеком; из этого отвращения выросли у него крылья, чтобы "улететь в далёкое будущее", - он не скрывает, что его тип человека есть сравнительно сверхчеловеческий тип, сверхчеловечен он именно в отношении добрых, добрые и праведные назвали бы его сверхчеловека дьяволом... Вы, высшие люди, каких встречал мой взор! в том сомнение моё в вас и тайный смех мой: я угадываю, вы бы назвали моего сверхчеловека - дьяволом! Так чужда ваша душа всего великого, что вам сверхчеловек был бы страшен в своей доброте... Из этого места, а не из какого другого следует исходить, чтобы понять, чего хочет Заратустра: тот род людей, который он конципирует, конципирует реальность, как она есть: он достаточно силён для этого - он не отчуждён, не отдалён от неё, он и есть сама реальность, он носит в себе всё, что есть в ней страшного и загадочного, только при этом условии в человеке может быть величие...
- Но ещё и в другом смысле я избрал для себя слово имморалист, как мой отличительный знак, как мой почётный знак; я горд тем, что у меня есть это слово, выделяющее меня из всего человечества. Никто ещё не чувствовал христианскую мораль ниже себя; для этого нужна была высота, взгляд в даль, до сих пор ещё совершенно неслыханная психологическая глубина и бездонная пропасть. Христианская мораль была до сих пор Цирцеей всех мыслителей - они были у неё в услужении. - Кто до меня спускался в пещеры, откуда несётся кверху ядовитое дыхание от этого рода идеала - клеветы на мир? Кто хотя бы только осмеливался предчувствовать, что это пещеры? Кто вообще до меня был среди философов психологом, а не его противоположностью, "мошенником более высокого порядка", "идеалистом"? До меня ещё не было никакой психологии. - Здесь быть первым может оказаться проклятием, во всяком случае это рок: ибо и презираешь, как первый... Отвращение к человеку есть моя опасность...
Поняли ли меня? - Что меня отделяет, что отстраняет меня от всего остального человечества, так это то, что я открыл сущность христианской морали. Поэтому я нуждался в слове, которое имело бы значение вызова всем. Что здесь не раскрыли глаз раньше, я считаю это величайшей нечистоплотностью, какая только имеется у человечества на совести, самообманом, обращённым в инстинкт, принципиальной волей не видеть ничего происходящего, никакой причинности, никакой действительности, фабрикацией фальшивых монет in psychologicis, доведённой до преступления. Слепота перед христианством есть преступление par excellence - преступление против жизни... Тысячелетия, народы, первые и последние, философы и старые бабы - за исключением пяти-шести моментов истории и меня, как седьмого, - все стоят друг друга в этом отношении. Христианин был до сих пор "моральным существом", curiosum вне сравнения, а как "моральное существо" был более абсурдным, более лживым, более тщеславным, более легкомысленным и более вредным самому себе, чем это могло бы присниться даже величайшему из презирающих человечество. Христианская мораль - самая злостная форма воли ко лжи, истинная Цирцея человечества: то, что его испортило. Не заблуждение как заблуждение возмущает меня в этом зрелище, - не тысячелетнее отсутствие "доброй воли", дисциплины, приличия, мужества в духовном отношении, которое обнаруживается в его победе: меня возмущает отсутствие естественности, тот совершенно невероятный факт, что сама противоестественность получила, как мораль, самые высокие почести, осталась висеть над человечеством как закон, как категорический императив!.. В такой мере ошибаться, не как отдельный человек, не как народ, но как человечество!.. Теологи учили презирать самопервейшие инстинкты жизни; выдумали "душу", "дух", чтобы посрамить тело; в условии жизни, в половой любви, учили переживать нечто нечистое; в глубочайшей необходимости для развития, в суровом эгоизме ( - уже одно это слово было хулою! - ), искали злого начала; и напротив, в типичном признаке упадка, в сопротивлении инстинкту, в "бескорыстии", в утрате равновесия, в "обезличивании" и "любви к ближнему" ( - одержимости ближним!) видели высочайшую ценность, что говорю я! - ценность как таковую!.. Как! значит, само человечество в decadence? и было ли оно в нём всегда? - Что твёрдо установлено, так это только то, что его учили лишь ценностям декаданса, как высшим ценностям. Мораль самоотречения есть мораль упадка par excellence, факт "я погибаю" перемещён здесь в императив: "вы все должны погибнуть" - и не только в императив!.. Эта единственная мораль, которой до сих пор учили, мораль самоотречения, изобличает волю к концу, она отрицает жизнь в глубочайших основаниях. - Здесь остаётся открытой возможность, что не человечество в упадке, а только паразитический класс людей, священников, которые благодаря морали долгались до звания определителей его ценностей, которые угадали в христианской морали своё средство к власти... И на самом деле, моё мнение таково: учителя, вожди человечества, все теологи были вместе с тем и decadents: отсюда переоценка всех ценностей в нечто враждебное жизни, отсюда мораль... Определение морали: мораль - это идиосинкразия decadents, с задней мыслью отомстить жизни - и с успехом. Я придаю ценность этому определению.
- Поняли ли меня?
Всё, что до сих пор называлось "истиной", признано самой вредной, самой коварной, самой подземной формой лжи; святой предлог "улучшить" человечество признан хитростью, рассчитанной на то, чтобы высосать самое жизнь, сделать её малокровной. Мораль как вампиризм... Понятие "Бог" выдумано как противоположность понятию жизни - в нём всё вредное, отравляющее, клеветническое, вся смертельная вражда к жизни сведены в ужасающее единство! Понятие "по ту сторону", "истинный мир" выдуманы, чтобы обесценить единственный мир, который существует, чтобы не оставить никакой цели, никакого разума, никакой задачи для нашей земной реальности? Понятия "душа", "дух", в конце концов даже "бессмертная душа" выдуманы, чтобы презирать тело, чтобы сделать его больным - "святым".
Наконец - и это самое ужасное - в понятие доброго человека включено всё слабое, больное, неудачное, страдающее из-за самого себя, всё, что должно погибнуть, - нарушен закон отбора, сделан идеал из противоречия человеку гордому и удачному, утверждающему, уверенному в будущем и обеспечивающему это будущее - он называется отныне злым... И всему этому верили как морали! - Ecrasez l'infame!
- Поняли ли меня? - Дионис против Распятого...

Веселая наука

Как гласит старая поговорка: “Три гордых зверя делят трон – гордый дух, павлин и конь”.

Будда говорит: “Не льсти своему благодетелю!” Пусть повторят это речение в какой-нибудь христианской церкви: оно тотчас же очистит воздух от всего христианского.

Самооправдание гласило: “Не я! не я! но Бог через меня!”


Заключение
По одной из версий Заратустра родился на территории исторической области Бактрия, в окрестностях города Балха (современный Афганистан). По другой версии — в Радесе, сейчас пригород Тегерана Рай (Rayy) и жил на востоке Большого Ирана ориентировочно между VI и первой половиной V века до н. э. (возможно, в 628—551 годах до н. э.). Существуют и иные точки зрения касательно времени и места рождения пророка. По традиционной пехлевийской хронологии, он жил «за 258 лет до Искандара» (Александра Македонского) в VII—VI вв. до н. э. Лингвистический анализ «Гат» — самой священной части «Авесты» позволяет отнести эпоху деятельности Зороастра к XII—X вв. до н. э., что дает зороастризму статус одной из древнейших религий мира. Аристотель же утверждает, что Зороастр жил за 6000 лет до Платона. В Книге тридцатой «Плиния Старшего» («Естественная история»), написано: «Есть и другая школа магии, идущая от Мосеса (Моисея), Ианна, Лотапа и иудеев, но появилась она многими тысячелетиями позже Зороастра». То есть, если принимать авторитет этих древних книг, то Зороастр жил за много тысяч лет до Моисея, основателя иудаизма.
Некоторые средневековые мусульманские историки (Аль-Бируни, Аль-Балазури, Аль-Казвини, Аль-Хамави и др.), цитируя поздние зороастрийские источники, указывали, что Зороастр родился в Атропатене, на территории нынешнего Иранского Азербайджана. Другие, как Мэри Бойс или Бал Гангадхар Тилак, утверждают, что Заратустра родился на территории нынешней России (В качестве примера Бойс упоминает городище Синташта на территории Челябинской области). В Гатах же сказано, что Заратустра родился на территории туранских племен, откуда бежал, не будучи принятым соотечественниками, на территорию нынешнего Ирана к вождю (кави) Виштаспе, который стал его верным последователем.
По данным дагестанских историков Заратустра родился в Дагестане на горе ЗЕЙБУН 21 марта 906 года до н.э. Но по данным Рудольфа Итса (“Шопот земли и молчание неба”, М. 1990 г.): “... Теперь установлено, что он (Заратустра) жил в азиатских степях к востоку от Волги 1500 - 1200 лет до р.х. Он был на шесть столетий старше будущего Будды, и более чем на тысячелетие - Христа, возможно чуть меньше Яхве и чуть ли не на два тысячелетия - Аллаха”.
     Заратустра был сородичем предков современных таджиков.

НИЦШЕ И ПОЭЗИЯ ФАШИЗМА
Вдохновленный идеями о сверхчеловеке и его мировом господстве, А. Шикьльгрубер писал:
"Я должен освободить мир от его исторического прошлого. Нации - это наглядные формы нашей истории. Значит, мне следует переплавить эти нации в образования высшего порядка, если я хочу стряхнуть с себя хлам превратившегося в абсурд исторического прошлого. И для этого мне вполне подходит понятие породы... И я начну новый отбор - по всей Европе и по всему миру; пример такого отбора уже продемонстрировал германский национал-социализм. Во всех нациях, даже в самых древних и прочно сбитых, разыгрываются процессы распада и перераспределения. Активная часть нации, нордическая, готовая к борьбе, восстанет вновь и станет господствующим элементом над этими торгашами и пацифистами, этими пуританами и делягами. От этой революции, которая будет прямой противоположностью Французской революции, демократов не спасет никакой еврейский бог... Но для этого нужно, чтобы между разноязыкими представителями единой породы господ существовало взаимопонимание".

Необходимо еще раз внимательно проследить влияние Священных писаний на восприятие Гитлером и его идеологами той проблемы, какую представляли собой "недочеловеки" для мирового господства «сверхчеловеков».
"Два мира вступили в противоборство! Люди Бога и люди Сатаны! Еврей - это враг рода человеческого, античеловек. Еврей - создание иного бога. Он вырос из другого корня человечества". Эти слова нам что-то напоминают, не правда ли? "Ваш отец диавол, и вы хотите исполнять похоти отца вашего; он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нем истины; когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи..." - слова Иисуса Христа, сказанные почти за две тысячи лет до Гитлера и относящиеся к тому же народу.

Антихрист – проклятье……..

Книга «Бытие» начинается так: «В начале сотворил Бог небо и землю Земля была безвидна и пуста и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою». - Прежде над землей господствовал Дух Божий, то есть матриархальная иерархия, так как в Святой Троице Бог-Дух олицетворяет матриархальную иерархию, Бог-Отец – патриархальную, а Бог-Сын – гармоническую.
В своем "Антихристе" Ницше замалчивает самое главное: Иисус рожден от непорочного зачатия, то есть без участия мужского начала. Он является символом умирающего патриархата, примиряющего мужское и женское начала в равновластии. Иисус страдает за грехи своего Бога-Отца, то есть за все зло человечества патриархального этапа эволюции, и это - акт примирения мужского и женского при переходе к равновластию. Именно гармоническая сущность христианства противна Ницше, стороннику абсолютной диктатуры патриархата. Отсюда весь пафос сокрушительной критики служителей церкви и жреческого сословья как паразитов, лгунов и угнетателей народа. Ницше действует тоньше Альфреда Розенберга, избегая обсуждения гендерного аспекта христианства. Он не освещает патриархально-матриархальную сущность религии, а просто подвергает уничтожительной критике христианство как конкурента в борьбе за мировое господство.   
Ветхий завет – это кодекс воинственного патриархата, который стал соблазном и примером для поэзии Ницше о сверхчеловеке и мировом господстве новых сверхчеловеков, которые ставили задачу, прежде всего, избавиться от уже имеющихся богом избранных конкурентов. А равновластие – это «Црство Божие» на земле и внутри нас, ибо есть истина абсолютная и любовь, и прощение грехов. Вот почему христианство поглотило в себя учения и обряды всех подземных, теллурических, матриархальных и дионисийских культов imperii Roman.
Но чтобы создать условия временного убежища и оттока для упорных воинственных адептов патриархата был запущен проект ислама, как сообщающийся сосуд христианства и иудаизма. Все три сообщающиеся сосуда созданы иранскими и кавказскими волхвами-магами. Христианский проект создавали два царственных близнеца-Митридата: Евпатор и Хрестос. Митридат Евпатор сорок лет воевал с наглеющим фашизмом Римской империи. А Митридат Хрестос с помощью волхвов Ахеменидской династии и кавказских жрецов Прометея боролся с Римом на идеологическом фронте. Пригодились обиженные римлянами евреи, историю которых вписали в Библию, создали трупу актеров евангелических спектаклей-мистерий, сценаристами и режиссерами которых были иранские и кавказские центры гармонической иерархии. Евреям в случае неудачи восстания гарантировали политическое убежище в Иране и на Кавказе. Понтиец Митридат-Хрестос со своими земляками готовил грандиозный спектакль, в котором не последнюю роль сыграл Понтий Пилат.
Апофеоз спектакля – распятие Христа, вовсе не было загадкой для современников. Тысячи лет до этого времени  на кресте распинали шкуру освежеванного козла вместе с головой, принося жертвы Дионису и Пану. Распятие на кресте – это языческий символ жертвы бога, плоть и кровь которого является пищей жрецов и народа. В этом смысл христианского тезиса: Бог (Зевс) отдал своего Сына (Диониса, разорванного и съеденного обманутыми титанами) для искупления грехов, как жертву. Христианское распятие символизирует возврат по кругу к гармонической религии Диониса в монотеистической форме и отвержение патриархальной диктатуры Зевса-Яхве и Аполлона.
Но вот на сцене появляется поэт вечноцветущего патриархата или фашизма:
Итак, только это — мои читатели, мои настоящие читатели, мои предопределённые читатели: что за дело до остального? Остальное — лишь человечество. Надо стать выше человечества силой, высотой души — презрением...
Что хорошо? — Всё, что повышает в человеке чувство власти, волю к власти, самую власть.
Что дурно? — Всё, что происходит из слабости.
Что есть счастье? — Чувство растущей власти, чувство преодолеваемого противодействия.
Не удовлетворённость, но стремление к власти, не мир вообще, но война, не добродетель, но полнота способностей. Слабые и неудачники должны погибнуть: первое положение нашей любви к человеку. И им должно ещё помочь в этом.
Что вреднее всякого порока? — Деятельное сострадание ко всем неудачникам и слабым — христианство.
Христианство взяло сторону всех слабых, униженных, неудачников, оно создало идеал из противоречия инстинктов поддержания сильной жизни; оно внесло порчу в самый разум духовно-сильных натур, так как оно научило их чувствовать высшие духовные ценности как греховные, ведущие к заблуждению, как искушения.
Сама жизнь ценится мною, как инстинкт роста, устойчивости, накопления сил, власти: где недостаёт воли к власти, там упадок. Я утверждаю, что всем высшим ценностям человечества недостаёт этой воли, что под самыми святыми именами господствуют ценности упадка, нигилистические ценности.
Исходя из инстинкта жизни, можно бы было в самом деле поискать средство удалить хирургическим путём такое болезненное и опасное скопление сострадания, какое представляет случай с Шопенгауэром (и, к сожалению, весь наш литературный и артистический decadence от Санкт-Петербурга до Парижа, от Толстого до Вагнера)... Нет ничего более нездорового среди нашей нездоровой современности, как христианское сострадание. Здесь быть врачом, здесь быть неумолимым, здесь действовать ножом, — это надлежит нам, это наш род любви к человеку, с которой живём мы — философы, мы — гипербореи!..
Христианство — это ненависть к уму, гордости, мужеству, свободе; это — libertinage ума; христианство есть ненависть к чувствам, к радостям чувств, к радости вообще...
Христианству нужны были варварские понятия и оценки, чтобы господствовать над варварами: такова жертва первенца, причащение в виде пития крови, презрение духа и культуры, всевозможные — чувственные и сверхчувственные — пытки, помпезность культа.
Христианство хочет приобрести господство над дикими зверями; средством его для этого является — сделать их больными. Делать слабым — это христианский рецепт к приручению, к «цивилизации».
«Бог прощает тому, кто раскаивается»; по-немецки; кто подчиняется жрецу. —
Но чувство моё возмущается, отвращается, как только я вступаю в новейшее время, в наше время. Наше время есть время знания... Что некогда было только болезненным, теперь сделалось неприличным — неприлично теперь быть христианином. Вот тут-то и начинается моё отвращение. — Я осматриваюсь вокруг: не осталось более ни одного слова из того, что некогда называлось «истина», нам просто невмоготу уже одно только выговаривание жрецом слова «истина». Даже при самом скромном притязании на честность, должно теперь признать, что теолог, жрец, папа, с каждым положением, которое он высказывает, не только заблуждается, но лжёт; что он уже не волен лгать по «невинности», по «незнанию». Жрец знает так же хорошо, как и всякий, что нет никакого «Бога», никакого «грешника», никакого «Спасителя», — что «свободная воля», «нравственный миропорядок» есть ложь: серьёзность, глубокое самопреодоление духа никому более не позволяет не знать этого... Все понятия церкви опознаны за то, что они есть, т. е. за самую злостную фабрикацию фальшивых монет, какая только возможна, с целью обесценить природу, естественные ценности; сам жрец признан таковым, каков он есть, т. е. опаснейшим родом паразита, настоящим ядовитым пауком жизни... Мы знаем, наша совесть знает теперь, какова вообще цена тех зловещих изобретений жрецов и церкви, для чего служили эти изобретения, при помощи которых человечество достигло того состояния саморастления, вид которого внушает отвращение: понятия «по ту сторону», «Страшный суд», «бессмертие души», сама «душа» — это орудия пытки, это системы жестокостей, при помощи которых жрец сделался господином и остался таковым... Каждый это знает; и, несмотря на это, всё остаётся по-старому. Куда девались остатки чувства приличия, уважения самих себя, когда даже наши государственные люди, в других отношениях очень беззастенчивые люди и фактически насквозь антихристиане, ещё и теперь называют себя христианами и идут к причастию? Юный государь во главе полков, являясь в своём великолепии выражением эгоизма и высокомерия своего народа, признаёт без всякого стыда себя христианином!.. Но тогда кого же отрицает христианство? что называет оно «миром»? Солдата, судью, патриота, всё, что защищается, что держится за свою честь, что ищет своей выгоды, что имеет гордость... Всякая практика каждого момента, всякий инстинкт, всякая оценка, переходящая в дело, — всё это теперь антихристианское: каким выродком фальшивости должен быть современный человек, если он, несмотря на это, не стыдится ещё называться христианином!..

Только смерть, эта неожиданная позорная смерть, только крест, который вообще предназначался лишь для canaille, — только этот ужаснейший парадокс поставил учеников перед настоящей загадкой: «кто это был? что это было?»
Бог отдал своего Сына для искупления грехов, как жертву. Очистительная жертва, и притом в самой отвратительной, в самой варварской форме, жертва невинным за грехи виновных! Какое страшное язычество!
Шаг за шагом в тип Спасителя внедряется учение о Суде и Втором Пришествии, учение о смерти как жертвенной смерти, учение о Воскресении, с которым из Евангелия фокуснически изымается всё понятие «блаженства», единственная его реальность, в пользу состояния после смерти!.. Павел со всей наглостью раввина, которая так ему присуща, дал этому пониманию, этому распутству мысли, такое логическое выражение: «если Христос не воскрес, то вера наша тщетна». — И разом из Евангелия вышло самое презренное из всех неисполнимых обещаний, — бесстыдное учение о личном бессмертии... Павел учил о нём даже как о награде!..
Во что не верил он сам, в то верили те идиоты, среди которых он сеял своё учение. — Его потребностью была власть; при помощи Павла ещё раз жрец захотел добиться власти, — ему нужны были только понятия, учения, символы, которыми тиранизируют массы, образуют стада. Что единственно заимствовал позже Магомет у христианства? Изобретение Павла, его средство к жреческой тирании, к образованию стада: веру в бессмертие, т. е. учение о «Суде»...
Евангелия неоценимы, как свидетельства уже неудержимой коррупции внутри первых общин. То, что позже Павел с логическим цинизмом раввина довёл до конца, было лишь процессом распада, начавшегося со смертью Спасителя
В христианстве, как искусстве свято лгать, всё иудейство, вся наистрожайшая многовековая иудейская выучка и техника доходят до крайних пределов мастерства. Христианин, этот ultima ratio лжи, есть иудей во второй, даже третьей степени...
Люди всего лучше водятся за нос моралью! — реальность заключается в том, что здесь самое сознательное самомнение избранников разыгрывает скромность: себя, «общину», «добрых и справедливых» раз навсегда поставили на одну сторону, на сторону «истины», а всё остальное, «мир», — на другую... Это был самый роковой род мании величия, какой когда-либо до сих пор существовал на земле: маленькие выродки святош и лжецов стали употреблять понятия «Бог», «истина», «свет», «дух», «любовь», «мудрость», «жизнь» как синонимы самих себя, чтобы этим отграничить от себя «мир»; маленькие евреи в суперлативе, зрелые для любого сумасшедшего дома, перевернули все ценности сообразно самим себе, как будто «христианин» был смыслом, солью, мерой, а также последним судом всего остального... Вся дальнейшая судьба предопределилась тем, что в мире уже существовал родственный по расе вид мании величия, — иудейский: коль скоро разверзлась пропасть между иудеем и иудейским христианином, последнему не оставалось никакого иного выбора, как ту же процедуру самоподдержания, которую внушал иудейский инстинкт, обратить против самих иудеев в то время, как иудеи обращали её до сих пор только против всего не иудейского. Христианин есть тот же еврей, только «более свободного» исповедания.
Но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное; и незнатное мира и уничиженное и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее, — для того, чтобы никакая плоть не хвалилась перед Богом» (Павел I к Коринф. 1, 20 и далее).
— Не то отличает нас от других, что мы не находим Бога ни в истории, ни в природе, ни за природой, но то, что мы почитаемое за Бога чувствуем не как «божественное», но как жалкое, абсурдное, вредное — не как заблуждение только, но как преступление перед жизнью... Мы отрицаем Бога как Бога... Если бы нам доказали этого Бога христиан, мы ещё менее сумели бы поверить в него. — По формуле: deus, qualem Paulus creavit, dei negatio. Религия, которая, подобно христианству, не соприкасается с действительностью ни в одном пункте, которая падает тотчас, стоит только действительности предъявить свои права хоть в одном пункте, — по справедливости должна быть смертельно враждебна «мудрости мира», другими словами, науке, — для неё будут хороши все средства, которыми можно отравить, оклеветать, обесславить дисциплину духа, ясность и строгость в вопросах совести, духовное благородство и свободу. «Вера», как императив, есть veto против науки, in praxi ложь во что бы то ни стало... Павел понял, что ложь, что «вера» была необходима; церковь позже поняла Павла. — Тот «Бог», которого изобрёл Павел, Бог, который позорит «мудрость мира» (т. е. собственно двух великих врагов всякого суеверия, филологию и медицину), — это поистине только смелое решение самого Павла назвать «Богом» свою собственную волю, thora, — это сугубо иудейское. Павел хочет позорить «мудрость мира»; его враги — это хорошие филологи и врачи александрийской выучки, — им объявляет он войну. Действительно, филолог и врач не может не быть в то же время и антихристианином. Филолог смотрит позади «священных книг», врач позади физиологической негодности типичного христианина. Врач говорит: «неизлечимый», филолог: «шарлатан»...
«Женщина по своему существу змея, Heva», — это знает всякий жрец; «от женщины происходит в мире всякое несчастье», — это также знает всякий жрец. «Следовательно, от неё идёт и наука»... Только через женщину человек научился вкушать от древа познания.
— Мораль: наука есть нечто запрещённое само по себе, она одна запрещена. Наука — это первый грех, зерно всех грехов, первородный грех. Только это одно и есть мораль. — «Ты не должен познавать»; остальное всё вытекает из этого.
Жрец знает только одну великую опасность — науку: здоровое понятие о причине и действии. Но наука в целом преуспевает только при счастливых обстоятельствах: нужно иметь избыток времени и духа, чтобы «познавать»... Следовательно, нужно человека сделать несчастным: это всегда было логикой жреца. — Можно уже угадать, что, сообразно этой логике, теперь явилось на свет: «грех»... Понятие о вине и наказании, весь «нравственный миропорядок» изобретён против науки, против освобождения человека от жреца... Человек не должен смотреть вне себя, он должен смотреть внутрь себя: он не должен смотреть на вещи умно и предусмотрительно, как изучающий; он вообще не должен смотреть: он должен страдать... И он должен так страдать, чтобы ему всегда был необходим жрец. — Прочь, врачи! Нужен Спаситель. — Чтобы разрушить в человеке чувство причинности, изобретаются понятия о вине и наказании, включая учение о «милости», об «искуплении», о «прощении» (насквозь лживые понятия без всякой психологической реальности): всё это покушение на понятия причины и действия! — И покушение не при помощи кулака или ножа или откровенности в любви и ненависти! Но из самых трусливых, самых хитрых, самых низменных инстинктов! Покушение жреца! Покушение паразита! Вампиризм бледных подземных кровопийц!.. Если естественные следствия перестают быть естественными, но мыслятся как обусловленные призрачными понятиями суеверия («Бог», «дух», «душа»), как «моральные» следствия, как награда, наказание, намёк, средство воспитания, — этим уничтожаются необходимые условия познания — над человечеством совершается величайшее преступление. — Грех — это форма саморастления человека par excellence, — как уже было сказано, изобретён для того, чтобы сделать невозможной науку, культуру, всякое возвышение и облагорожение человека; жрец господствует, благодаря изобретению греха.
Если теперь ещё нет недостатка в таких, которые не знают, насколько неприлично быть «верующим», или что это служит признаком decadence, искалеченной воли к жизни, то завтра они уже будут знать это. Мой голос достигает и тугих на ухо. — Кажется, если только я не ослышался, у христиан существует критерий истины, который называется «доказательство от силы». «Вера делает блаженным: следовательно, она истинна».
Но откуда имеем мы право утверждать, что именно истинные суждения доставляют более удовольствия, чем ложные, и что, в силу предустановленной гармонии, они необходимо влекут за собой приятные чувства? — Опыт всех строгих и глубоких умов учит нас обратному. Каждый шаг в сторону истины надо было отвоёвывать, нужно было за него пожертвовать всем, чем питается наше сердце, наша любовь, наше доверие к жизни. Для этого нужно величие души. Служение истине есть самое суровое служение.
Христианство нуждается в болезни почти в такой же мере, как Греция нуждалась в избытке здоровья: делать больным — это собственно задняя мысль всей той системы, которую церковь предлагает в видах спасения. И не является ли сама церковь — в последнем идеале католическим сумасшедшим домом?
«Высшие состояния», которые христианство навязало человечеству как ценность всех ценностей, — это эпилептоидные формы. Церковь причисляла к лику святых только сумасшедших или великих обманщиков in majorem dei honorem...
Мы, другие, имеющие мужество к здоровью и также к презрению, как можем мы не презирать религию, которая учила пренебрегать телом! которая не хочет освободиться от предрассудка о душе! которая из недостаточного питания делает «заслугу»! которая борется со здоровым, как с врагом, дьяволом, искушением! которая убедила себя, что можно влачить «совершенную душу» в теле, подобном трупу, и при этом имела надобность создать себе новое понятие о «совершенстве», нечто бледное, болезненное, идиотски-мечтательное, так называемую святость; святость — просто ряд симптомов обедневшего, энервирующего, неисцелимого испорченного тела!..
Христианство, опираясь на rancune больных, обратило инстинкт против здоровых, против здоровья. Всё удачливое, гордое, смелое, красота прежде всего, болезненно поражает его слух и зрение. Ещё раз вспоминаю я неоценимые слова Павла: «Бог избрал немощное мира, немудрое мира, незнатное мира, уничиженное мира»: это была та формула, in hoc signo которой победил decadence. — Бог на кресте — неужели ещё до сих пор не понята ужасная подоплёка этого символа? Всё, что страдает, что на кресте, — божественно... Мы все на кресте, следовательно, мы божественны... Мы одни божественны... Христианство было победой, более благородное погибло в нём, до сих пор христианство было величайшим несчастьем человечества...
Так как болезнь относится к сущности христианства, то и типически христианское состояние, «вера», — должно быть также формой болезни, все прямые честные, научные пути к познанию должны быть также отвергаемы церковью как пути запрещённые. Сомнение есть уже грех...
«Верой» называется нежелание знать истину. Ханжа, священник обоих полов, фальшив, потому что он болен: его инстинкт требует того, чтобы истина нигде и ни в чем не предъявляла своих прав.
«Закон», «воля Божья», «священная книга», «боговдохновение» — всё это только слова для обозначения условий, при которых жрец идёт к власти, которыми он поддерживает свою власть — эти понятия лежат в основании всех жреческих организаций, всех жреческих и жреческо-философских проявлений господства. «Святая ложь» обща Конфуцию, книге законов Ману, Магомету, христианской церкви; в ней нет недостатка и у Платона. «Истина здесь» — эти слова, где бы они ни слышались, означают: жрец лжёт.
Кого более всего я ненавижу между теперешней сволочью? Сволочь социалистическую, апостолов чандалы (каста неприкасаемых), которые хоронят инстинкт, удовольствие, чувство удовлетворённости рабочего с его малым бытием, — которые делают его завистливым, учат его мести... Нет несправедливости в неравных правах, несправедливость в притязании на «равные» права... Что дурно? Но я уже сказал это: всё, что происходит из слабости, из зависти, из мести. — Анархист и христианин одного происхождения.
Известная нам imperium Romanum была достаточно крепка, чтобы выдержать скверных императоров. Но она не могла устоять против самого разрушительного вида разложения — против христианина... Этот потайной червь, который во мраке, тумане и двусмысленности вкрался в каждую отдельную личность и из каждого высосал серьёзное отношение к истине, вообще инстинкт к реальности; эта трусливая, феминистская и слащавая банда, шаг за шагом отчуждая «души» от грандиозного строительства, отчуждала те высокоценные, те мужественно-благородные натуры, которые чувствовали дело Рима как своё собственное дело, свою собственную нешуточность, свою собственную гордость.
Павел, сделавшийся плотью и гением гнева чандалы против Рима, против «мира», жид, вечный жид par excellence... Он угадал, что при помощи маленького сектантского христианского движения можно зажечь «мировой пожар» в стороне от иудейства, что при помощи символа «Бог на кресте» можно суммировать в одну чудовищную власть всё, лежащее внизу, всё втайне мятежное, всё наследие анархической пропаганды в империи. «Спасение приходит от иудеев». — Христианство, как формула, чтобы превзойти всякого рода подземные культы, например Осириса, Великой Матери, Митры, и чтобы суммировать их, — в этой догадке и заключается гений Павла. В этом отношении инстинкт его был так верен, что он, беспощадно насилуя истину, вкладывал в уста «Спасителю» своего изобретения те представления религий чандалы, при помощи которых затемнялось сознание; он делал из него нечто такое, что было понятно и жрецу Митры... И вот перед нами момент в Дамаске: он понял, что ему необходима вера в бессмертие, чтобы обесценить «мир», что понятие «ад» даёт господство над Римом, что «потустороннее» умерщвляет жизнь...
И всё это завалено не через какую-нибудь внезапную катастрофу! Не растоптано германцами или иными увальнями! Но осквернено хитрыми, тайными, невидимыми малокровными вампирами! Не побеждено — только высосано!.. Скрытая мстительность, маленькая зависть стали господами! Разом поднялось наверх всё жалкое, страдающее само по себе, охваченное дурными чувствами, весь душевный мир гетто!.. Нужно только почитать какого-нибудь христианского агитатора, например св. Августина, чтобы понять, чтобы почувствовать обонянием, какие нечистоплотные существа выступили тогда наверх. Совершенно обманулись бы, если бы предположили недостаток ума у вождей христианского движения: о, они умны, умны до святости, эти господа отцы церкви! Им недостаёт совсем иного. Природа ими пренебрегла, — она забыла уделить им скромное приданое честных, приличных, чистоплотных инстинктов... Между нами будь сказано, это не мужчины... Если ислам презирает христианство, то он тысячу раз прав: предпосылка ислама — мужчины...
Христианство погубило жатву античной культуры, позднее оно погубило жатву культуры ислама.
Крестоносцы позже уничтожали то, перед чем им приличнее было бы лежать во прахе, — культуру, сравнительно с которой даже наш девятнадцатый век является очень бедным, очень «запоздавшим». — Конечно, они хотели добычи: Восток был богат... Однако смущаться нечего. Крестовые походы были только пиратством высшего порядка, не более того! Немецкое дворянство, в основе своей — дворянство викингов, было, таким образом, в своей стихии: церковь знала слишком хорошо, как ей быть с немецким дворянством... Немецкое дворянство — всегдашние «швейцарцы» церкви, всегда на службе у всех дурных инстинктов церкви, но на хорошем жалованье... Как раз церковь, с помощью немецких мечей, немецкой крови и мужества, вела смертельную войну со всем благородным на земле! В этом пункте сколько наболевших вопросов! Немецкого дворянства почти нет в истории высшей культуры, и можно догадаться почему: христианство, алкоголь — два великих средства разложения...
Я не понимаю, как немец мог когда-нибудь чувствовать по-христиански...
Здесь необходимо коснуться воспоминаний, ещё в сто раз более мучительных для немцев. Немцы лишили Европу последней великой культурной жатвы, которую могла собрать Европа, — культуры Ренессанса. Понимают ли наконец, хотят ли понять, что такое был Ренессанс? Переоценка христианских ценностей, попытка доставить победу противоположным ценностям, благородным ценностям, при помощи всех средств, инстинктов, всего гения... До сих пор была только эта великая война, до сих пор не было постановки вопросов более решительной, чем постановка Ренессанса, — мой вопрос есть его вопрос: никогда нападение не было проведено более основательно, прямо, более строго по всему фронту и в центре! Напасть в самом решающем месте, в самом гнезде христианства, здесь возвести на трон благородные ценности, я хочу сказать, возвести их в инстинкты и глубокие потребности и желания там восседающих... Я вижу перед собой возможность совершенно неземного очарования и прелести красок: мне кажется, что она сверкает всем трепетом утончённой красоты, что в ней искусство действует так божественно, так чертовски божественно, что напрасно мы искали бы в течение тысячелетий второй такой возможности; я вижу зрелище, столь полное смысла и вместе с тем удивительно парадоксальное, что все божества Олимпа имели бы в нём повод к бессмертному смеху, — Чезаре Борджа папа... Понимают ли меня?.. Это была бы победа, которой в настоящий момент добиваюсь только я один: тем самым христианство было уничтожено! — Но что случилось? Немецкий монах Лютер пришёл в Рим. Этот монах, со всеми мстительными инстинктами неудавшегося священника, возмутился в Риме против Ренессанса... Вместо того, чтобы с глубокой благодарностью понять то чудовищное, что произошло, — победу над христианством в его гнезде, он лишь питал этим зрелищем свою ненависть. Религиозный человек думает только о себе. — Лютер видел порчу папства, в то время как налицо было противоположное: уже не старая порча, не peccatum originale, не христианство восседало на папском престоле! Но жизнь! Но триумф жизни! Но великое Да всем высоким, прекрасным, дерзновенным видам!.. И Лютер снова восстановил церковь.
— Ах, эти немцы, чего они уже нам стоили! Напрасно — это всегда было делом немцев. — Реформация, Лейбниц, Кант и так называемая немецкая философия, войны за «свободу», империя — всякий раз обращается в тщету то, что уже было, чего нельзя уже вернуть назад... Сознаюсь, что это мои враги, эти немцы: я презираю в них всякого рода нечистоплотность понятия и оценки, трусость перед каждым честным Да и Нет. Почти за тысячу лет они все сбили и перепутали, к чему только касались своими пальцами, они имеют на своей совести все половинчатости — три восьминых! — которыми больна Европа, они имеют также на совести самый нечистоплотный род христианства, какой только есть, самый неисцелимый, самый неопровержимый — протестантизм... Если не справятся окончательно с христианством, то немцы будут в этом виноваты...
— Этим я заканчиваю и высказываю мой приговор. Я осуждаю христианство, я выдвигаю против христианской церкви страшнейшие из всех обвинений, какие только когда-нибудь бывали в устах обвинителя. По-моему, это есть высшее из всех мыслимых извращений, оно имело волю к последнему извращению, какое только было возможно. Христианская церковь ничего не оставила не тронутым в своей порче, она обесценила всякую ценность, из всякой истины она сделала ложь, из всего честного — душевную низость. Осмеливаются ещё мне говорить о её «гуманитарных» благословениях! Удалить какое-нибудь бедствие — это шло глубоко вразрез с её пользой: она жила бедствиями, она создавала бедствия, чтобы себя увековечить... Червь греха, например, таким бедствием впервые церковь обогатила человечество! — «Равенство душ перед Богом», эта фальшь, этот предлог для rancunes всех низменно настроенных, это взрывчатое вещество мысли, которое сделалось, наконец, революцией, современной идеей и принципом упадка всего общественного порядка, — таков христианский динамит... «Гуманитарные» благословения христианства! Выдрессировать из humanitas само противоречие, искусство самоосквернения, волю ко лжи во что бы то ни стало, отвращение, презрение ко всем хорошим и честным инстинктам! Вот что такое, по-моему, благословения христианства! — Паразитизм, как единственная практика церкви, высасывающая всю кровь, всю любовь, всю надежду на жизнь своим идеалом бледной немочи и «святости»; потустороннее как воля к отрицанию всякой реальности; крест как знак принадлежности к самому подземному заговору, какие когда-либо бывали, — заговору против здоровья, красоты, удачливости, смелости, духа, против душевной доброты, против самой жизни...
Это вечное обвинение против христианства я хочу написать на всех стенах, где только они есть, — у меня есть буквы, чтобы и слепых сделать зрячими... Я называю христианство единым великим проклятием, единой великой внутренней порчей, единым великим инстинктом мести, для которого никакое средство не будет достаточно ядовито, коварно, низко, достаточно мало, — я называю его единым бессмертным, позорным пятном человечества...


Воля к власти

Со страхом и ненавистью относится Ницше к социализму, основой которого является равновластие мужчин и женщи. Но еще больше он боится и ненавидит следующий за социализмом коммунистический матриархат.
Идея сверхчеловека и фашизм – это патриархальная реакция на матриархальный тренд мировой социалистической революции!
 
Презираю социализм — как до конца продуманную тиранию ничтожнейших глупейших, т.е. поверхностных, завистливых, на три четверти актеров.
В учение социализма плохо спрятана «воля к отрицанию жизни»: подобное учение могли выдумать только неудавшиеся люди и расы. И на самом деле, мне бы хотелось, чтобы на нескольких больших примерах было доказано, что в социалистическом обществе жизнь сама себя отрицает, сама подрезает свои корни.
Социализм может представить нечто полезное и целительное; он
замедляет наступление «на земле мира» и окончательное проникновение добродушием демократического стадного животного, он вынуждает европейцев к сохранению достаточного ума, т.е. хитрости и осторожности, удерживает их от окончательного отказа от мужественных и воинственных добродетелей, — он до поры до времени защищает Европу от угрожающего ей marasmus femininus.


Так говорил Заратустра

      Мужчина для женщины средство; целью бывает всегда ребёнок. Но что же женщина для мужчины?
      Кого ненавидит женщина больше всего? Так говорило железо магниту: я ненавижу тебя больше всего, потому что ты притягиваешь, но недостаточно силён, чтобы перетянуть к себе.
      Счастье мужчины называется: я хочу. Счастье женщины называется: он хочет. Ибо только тот, кто достаточно мужчина, освободит в женщине женщину.

       Дай мне, женщина, твою маленькую истину! сказал я. И так говорила старушка:
       Ты идёшь к женщинам? Не забудь плётку!
Счастье бегает за мной. Это потому, что я не бегаю за женщинами. А счастье - женщина.
      Ибо от всего сердца любят только своё дитя и своё дело; и где есть великая любовь к самому себе, там служит она признаком беременности, так замечал я.

В мире самые лучшие вещи ничего ещё не стоят, если никто не
представляет их; великими людьми называет народ этих представителей.
      Плохо понимает народ великое, т. е. творящее. Но любит он всех представителей и актёров великого.
      Вокруг изобретателей новых ценностей вращается мир незримо вращается он. Но вокруг комедиантов вращается народ и слава, таков порядок мира.

      В сторону от базара (от рынка) и славы уходит всё великое: в стороне от базара и славы жили издавна изобретатели новых ценностей.

      Беги, мой друг, в своё уединение: я вижу тебя искусанным ядовитыми мухами. Беги туда, где веет суровый, свежий воздух!
      Беги в своё уединение! Ты жил слишком близко к маленьким, жалким людям. Беги от их невидимого мщения! В отношении тебя они только мщение.
      Не поднимай руки против них! Они бесчисленны, и не твоё назначение быть махалкой от мух.
Ты кажешься мне слишком гордым, чтобы убивать этих лакомок. Но берегись, чтобы не стало твоим назначением выносить их ядовитое насилие!
      Они жужжат вокруг тебя со своей похвалой: навязчивость их похвала.
Они хотят близости твоей кожи и твоей крови.
      Они льстят тебе, как богу или дьяволу; они визжат перед тобою, как перед богом или дьяволом. Ну что ж! Они льстецы и визгуны, и ничего более. Также бывают они часто любезны с тобою. Но это всегда было хитростью трусливых. Да, трусы хитры!
      Они много думают о тебе своей узкой душою подозрительным кажешься ты им всегда! Всё, о чём много думают, становится подозрительным.
      Они наказывают тебя за все твои добродетели. Они вполне прощают тебе только твои ошибки.
      Потому что ты кроток и справедлив, ты говоришь: Невиновны они в своём маленьком существовании. Но их узкая душа думает: Виновно всякое великое существование.
      Даже когда ты снисходителен к ним, они всё-таки чувствуют, что ты презираешь их; и они возвращают тебе твоё благодеяние скрытыми злодеяниями.
      Твоя гордость без слов всегда противоречит их вкусу; они громко радуются, когда ты бываешь достаточно скромен, чтобы быть тщеславным.
      То, что мы узнаём в человеке, воспламеняем мы в нём. Остерегайся же маленьких людей!
      Перед тобою чувствуют они себя маленькими, и их низость тлеет и разгорается против тебя в невидимое мщение.
      Разве ты не замечал, как часто умолкали они, когда ты подходил к ним, и как сила их покидала их, как дым покидает угасающий огонь?
      Да, мой друг, укором совести являешься ты для своих ближних: ибо они недостойны тебя. И они ненавидят тебя и охотно сосали бы твою кровь.
      Твои ближние будут всегда ядовитыми мухами; то, что есть в тебе великого, должно делать их ещё более ядовитыми и ещё более похожими на мух.
      Беги, мой друг, в своё уединение, туда, где веет суровый, свежий воздух! Не твоё назначение быть махалкой от мух.
      Так говорил Заратустра.

Ты принуждаешь многих переменить о тебе мнение это ставят они тебе в большую вину. Ты близко подходил к ним и всё-таки прошёл мимо этого они никогда не простят тебе.
      Ты стал выше их; но чем выше ты подымаешься, тем меньшим кажешься ты в глазах зависти. Но больше всех ненавидят того, кто летает.
      
Одинокий, ты идёшь путём созидающего: Бога хочешь ты себе создать из своих семи дьяволов!
Я люблю того, кто хочет созидать дальше самого себя и так погибает.
      Так говорил Заратустра.

      Не о ближнем учу я вас, но о друге. Пусть друг будет для вас
праздником земли и предчувствием сверхчеловека.
      Я учу вас о друге, в котором мир предстоит завершённым, как чаша добра, о созидающем друге, всегда готовом подарить завершённый мир.
      Будущее и самое дальнее пусть будет причиною твоего сегодня: в своём друге ты должен любить сверхчеловека как свою причину.
       Умерли все боги; теперь мы хотим, чтобы жил сверхчеловек такова должна быть в великий полдень наша последняя воля!
      Так говорил Заратустра.

Свободным называешь ты себя? Твою господствующую мысль хочу я слышать, а не то, что ты сбросил ярмо с себя.
      Являешь ли ты собой новую силу и новое право? Начальное движение?
Самокатящееся колесо? Можешь ли ты заставить звёзды вращаться вокруг себя?
      Вы, сегодня ещё одинокие, вы, живущие вдали, вы будете некогда народом: от вас, избравших самих себя, должен произойти народ избранный и от него сверхчеловек.

Ходатай Бога я перед дьяволом. Я угадываю, вы бы назвали моего сверхчеловека дьяволом! Кто я такой? Я жду более достойного; я не достоин даже разбиться о него.
      Так говорил однажды мне дьявол: Даже у Бога есть свой ад это любовь его к людям.
      И недавно я слышал, как говорил он такие слова: Бог мёртв; из-за сострадания своего к людям умер Бог.

      Некогда говорили: Бог, когда смотрели на дальние моря; но теперь учил я вас говорить: сверхчеловек.
      Бог есть предположение, но я хочу, чтобы ваше предположение
простиралось не дальше, чем ваша созидающая воля.
      Могли бы вы создать Бога? Так не говорите же мне о всяких богах! Но вы несомненно могли бы создать сверхчеловека.
      Быть может, не вы сами, братья мои! Но вы могли бы пересоздать себя в отцов и предков сверхчеловека; и пусть это будет вашим лучшим созданием!
      Но я хочу совсем открыть вам своё сердце, друзья мои: если бы существовали боги, как удержался бы я, чтобы не быть богом! Следовательно, нет богов.
      Бог есть предположение; но кто испил бы всю муку этого предположения и не умер бы? Неужели нужно у созидающего отнять его веру и у орла его парение в доступной орлам высоте?
      Бог есть мысль, которая делает всё прямое кривым и всё, что стоит, вращающимся.
      Злым и враждебным человеку называю я всё это учение о едином, полном, неподвижном, сытом и непреходящем!
      Всё непреходящее есть только символ!
   Даже в познании чувствую я только радость рождения и радость становления моей воли; и если есть невинность в моём познании, то потому, что есть в нём воля к рождению.
      Прочь от Бога и богов тянула меня эта воля; и что осталось бы созидать, если бы боги существовали!
      Но всегда к человеку влечёт меня сызнова пламенная воля моя к созиданию; так устремляется молот на камень.
      Ах, люди, в камне дремлет для меня образ, образ моих образов! Ах, он должен дремать в самом твёрдом, самом безобразном камне!
      Теперь дико устремляется мой молот на свою тюрьму. От камня летят куски; какое мне дело до этого?
      Завершить хочу я этот образ: ибо тень подошла ко мне самая молчаливая, самая лёгкая приблизилась ко мне!
      Красота сверхчеловека приблизилась ко мне, как тень. Ах, братья мои!Что мне теперь до богов!
      Так говорил Заратустра.

Всякая истина крива, само время есть круг.
Уже давным-давно пришёл конец старым богам, и поистине, у них был хороший, весёлый божественный конец!
Это случилось, когда самое безбожное слово было произнесено одним Богом-слово: Бог един! У тебя не должно быть иного Бога, кроме меня! Старая борода, сердитый и ревнивый Бог до такой степени забылся:
      И все боги смеялись тогда, качаясь на своих тронах, и восклицали:
Разве не в том божественность, что существуют боги, а не Бог!
      Имеющий уши да слышит.
      Так говорил Заратустра в городе, который любил он и который
прозывался: Пёстрая корова.
Кто первенец, тот приносится всегда в жертву.
      В нас самих живёт ещё он, старый идольский жрец, он жарит наше лучшее себе на пир.
      Всё, что у добрых зовётся злым, должно соединиться, чтобы родилась единая истина, о братья мои, достаточно ли вы злы для этой истины?
      Рядом с нечистой совестью росло до сих пор всё знание! Разбейте, разбейте, вы, познающие, старые скрижали!

Зачем так твёрд! сказал однажды древесный уголь алмазу. Разве мы не близкие родственники?
Все созидающие именно тверды. И блаженством должно казаться вам налагать вашу руку на тысячелетия, как на воск, блаженством писать на воле тысячелетий, как на бронзе, твёрже, чем бронза, благороднее, чем бронза. Совершенно твердо только благороднейшее.

      Кто же должен некогда прийти и не может не прийти? Наш великий Хазар, наше великое, далёкое Царство Человека, царство Заратустры, которое продолжится тысячу лет.

Вы, высшие люди! Так возражает толпа. - Не существует высших людей, мы все равны, человек есть человек, перед Богом мы все равны!
Но перед толпою мы не хотим быть равны.
- Перед Богом! Но теперь умер этот Бог! Вы, высшие люди, этот Бог был вашей величайшей опасностью. С тех пор как лежит он в могиле, вы впервые воскресли. Только теперь наступает великий полдень, только теперь высший человек становится господином!
      Ну что ж! вперёд! высшие люди! Только теперь гора человеческого будущего мечется в родовых муках. Бог умер: теперь хотим мы, чтобы жил сверхчеловек.
      Всё женское, всё рабское, и особенно вся чернь: это хочет теперь стать господином всей человеческой судьбы о отвращение! отвращение! отвращение!

      Они неустанно спрашивают: как лучше, дольше и приятнее сохраниться человеку? И потому они господа сегодняшнего дня.
      Этих господ сегодняшнего дня превзойдите мне, о братья мои, этих маленьких людей: они величайшая опасность для сверхчеловека!
      Превзойдите мне, о высшие люди, маленькие добродетели, маленькое благоразумие, боязливую осторожность, кишенье муравьёв, жалкое довольство, счастье большинства!
Это добродетель только маленьких людей: у них говорят:
один стоит другого и рука руку моет; у них нет ни права, ни силы для вашего эгоизма!
      В эгоизме вашем, вы, созидающие, есть осторожность и
предусмотрительность беременной женщины! Чего никто ещё не видел глазами, плод, он охраняет, бережёт и питает всю вашу любовь.
      В ребёнке вашем вся ваша любовь, в нём же и вся ваша добродетель!
Ваше дело, ваша воля ближний ваш; не позволяйте навязывать себе ложных ценностей!

      Вы, созидающие, вы, высшие люди! Кто должен родить, тот болен; но кто родил, тот не чист.
      Спросите у женщин: родят не потому, что это доставляет удовольствие.
Боль заставляет кудахтать кур и поэтов.
      Вы, созидающие, и в вас есть много нечистого. Это потому, что вы должны быть матерями.

Толпа это всякая всячина: в ней всё перемешано, и святой, и негодяй, и барин, и еврей, и всякий скот из Ноева ковчега.
(Но тут случилось, что и осёл также заговорил: но он сказал отчётливо и со злым умыслом И-А.)

      Однажды в первый год по Рождестве Христа
      Сивилла пьяная (не от вина) сказала:
      О, горе, горе, как всё низко пало!
      Какая всюду нищета!
      Стал Рим большим публичным домом,
      Пал Цезарь до скота, еврей стал Богом!

Кто хочет окончательно убить, тот смеётся.
И кто сумел бы отгадать, какие мысли бежали тогда по душе
Заратустры? Но видно было, что дух его отступил от него, бежал впереди и находился где-то в широкой дали, блуждая, как сказано в писании, над высокой скалой, между двух морей (на Кавказе).
Одним словом, как гласит поговорка Заратустры:
ну так что же!

Сумерки идолов

“У злых людей нет песен”. — Отчего же у русских есть песни?

Как мало нужно для счастья! Звук волынки. — Без музыки жизнь была бы заблуждением. Немец представляет себе даже Бога распевающим песни.

Формула моего счастья: Да, Нет, прямая линия, цель…


Казус Вагнер

Я вполне понимаю, если нынче музыкант говорит: я ненавижу Вагнера, но не выношу более никакой другой музыки. Но я понял бы также и философа, который объявил бы: Вагнер резюмирует современность. Ничего не поделаешь, надо сначала быть вагнерианцем...

Переводя на язык действительности: опасность
художников, гениев, а ведь это и есть вечные жиды, кроется в женщине: обожающие женщины являются их гибелью. Почти ни у кого нет достаточно характера, чтобы не быть погубленным спасённым, когда он чувствует, что к нему относятся как к богу он тотчас же опускается до женщины. Мужчина трус перед всем Вечно-Женственным; это знают бабёнки. Во многих случаях женской любви, и, быть может, как раз в самых выдающихся, любовь есть лишь более тонкий паразитизм, внедрение себя в чужую душу, порою даже в чужую плоть ах! всегда с какими большими расходами для хозяина!


Как становиться самим собой

«Дионис против распятого….» - это запоздалая жизнеутверждающая формула антихристианства у Ницше. На деле же христианство шло на смену дионисийству, поглощая его гармонические элементы, заменяя буйные пьяные оргии на смирение и святость. То есть «Распятый против Диониса», а не на оборот.
Ницше безмерно возвышает патриархальные ценности, хотя и знает, что «все приходит на круги своя».
Но никто из великих умов не смог сформулировать закон эволюции, как смену патриархально-матриархальных этапов с двумя переходными этапами равновластия. - На смену патриархату спешит гармонический этап равновластия, за ним - этап матриархата, потом наступает второй переходный этап равновластия, за которым, завершая цикл, следует новый патриархат, - и так по кругу.
Весь цикл олицетворяется главным божеством времени, а этапы цикла – четырьмя второстепенными божествами.
Причина этих циклов находится в космических ритмах, в зависящей от этих ритмов геофизике земли с ее инверсиями магнитного поля нашей планеты.  Количественные параметры этих четырех этапов пытались вычислить египетские жрецы, приятели Солона, по рассказам Платона.
Циклический закон эволюции Ницше и его герой Заратустра называют «вечным возвращением»:
 
Учение о "вечном возвращении", стало быть, о безусловном и бесконечно повторяющемся круговороте всех вещей, - это учение Заратустры могло бы однажды уже существовать у Гераклита.
Та новая партия жизни, которая возьмёт в свои руки величайшую из всех задач, более высокое воспитание человечества, и в том числе беспощадное уничтожение всего вырождающегося и паразитического, сделает возможным на земле преизбыток жизни, из которого должно снова вырасти дионисическое состояние.

Мои читатели, должно быть, знают, до какой степени я считаю диалектику симптомом декаданса.
Чего я никогда не прощал Вагнеру? Того, что он снизошел к немцам - что он сделался имперсконемецким... Куда бы ни проникала Германия, она портит культуру. Если взвесить все, то я не перенес бы своей юности без вагнеровской музыки. Ибо я был приговорен к немцам. Если хочешь освободиться от невыносимого гнета, нужен гашиш. Ну что ж, мне был нужен Вагнер. Вагнер есть противоядие против всего немецкого par exellence - яда, я не оспариваю этого... С той минуты, как появился клавираусцуг Тристана - примите мой комплимент, господин фон Бюлов! - я был вагнерианцем. Более ранние произведения Вагнера я считал ниже себя - еще слишком вульгарными, слишком "немецкими"... Но и поныне я ищу, ищу тщетно во всех искусствах произведения, равного Тристану по его опасной обольстительности, по его грозной и сладкой бесконечности. Вся загадочность Леонардо да Винчи утрачивает свое очарование при первом звуке Тристана.
Я думаю, я знаю лучше кого-либо другого то чудовищное, что доступно было Вагнеру, те пятьдесят миров чуждых восторгов, для которых ни у кого, кроме Вагнера, не было крыльев; и лишь такой, как я, бывает достаточно силен, чтобы самое загадочное, самое опасное обращать себе на пользу и через то становиться еще сильнее; я называю Вагнера великим благодетелем моей жизни. Нас сближает то, что мы глубоко страдали, страдали также один за другого, страдали больше, чем люди этого столетия могли бы страдать, и наши имена всегда будут соединяться вместе; и как Вагнер, несомненно, является только недоразумением среди немцев, так и я, несомненно, останусь им навсегда.
Я никогда не допущу, чтобы немец мог знать, что такое музыка. Те, кого называют немецкими музыкантами, прежде всего великими, были иностранцы, славяне, кроаты, итальянцы, нидерландцы - или евреи; в ином случае немцы сильной расы, вымершие немцы, как Генрих Шютц, Бах и Гендель. Я сам все еще достаточно поляк, чтобы за Шопена отдать всю остальную музыку.
Недаром поляков зовут французами среди славян. Очаровательная русская женщина ни на одну минуту не ошибется в моем происхождении.
Цирцея человечества, мораль, извратила - обморалила - все psychologica до глубочайших основ, до той ужасной бессмыслицы, будто любовь есть нечто "неэгоистическое"... Надо крепко сидеть на себе, надо смело стоять на обеих своих ногах, иначе совсем нельзя любить. Это, в конце концов, слишком хорошо знают бабёнки: они ни черта не беспокоятся о бескорыстных, просто объективных мужчинах... Могу ли я при этом высказать предположение, что я знаю бабёнок? Это принадлежит к моему дионисическому приданому. Кто знает? может, я первый психолог Вечно-Женственного. Они все любят меня - это старая история - не считая неудачных бабёнок, "эмансипированных", лишённых способности деторождения. - К счастью, я не намерен отдать себя на растерзание: совершенная женщина терзает, когда она любит... Знаю я этих прелестных вакханок... О, что это за опасное, скользящее, подземное маленькое хищное животное! И столь сладкое при этом!.. Маленькая женщина, ищущая мщения, способна опрокинуть даже судьбу. - Женщина несравненно злее мужчины и умнее его; доброта в женщине есть уже форма вырождения... Все так называемые "прекрасные души" страдают в своей основе каким-нибудь физиологическим недостатком, - я говорю, не все, иначе я стал бы меди-циником. Борьба за равные права есть даже симптом болезни: всякий врач знает это. - Женщина, чем больше она женщина, обороняется руками и ногами от прав вообще: ведь естественное состояние, вечная война полов, отводит ей первое место. Есть ли уши для моего определения любви? оно является единственным достойным философа. Любовь - в своих средствах война, в своей основе смертельная ненависть полов. - Слышали ли вы мой ответ на вопрос, как излечивают женщину - "освобождают" её? Ей делают ребёнка. Женщине нужен ребёнок, мужчина всегда лишь средство: так говорил Заратустра. - "Эмансипация женщины" - это инстинктивная ненависть неудачной, т. е. не приспособленной к деторождению, женщины к женщине удачной - борьба с "мужчиной" есть только средство, предлог, тактика. Они хотят, возвышая себя как "женщину в себе", как "высшую женщину", как "идеалистку", понизить общий уровень женщины; нет для этого более верного средства, как гимназическое воспитание, штаны и политические права голосующего скота. В сущности, эмансипированные женщины суть анархистки в мире "Вечно-Женственного", неудачницы, у которых скрытым инстинктом является мщение... Целое поколение хитрого "идеализма" - который, впрочем, встречается и у мужчин, например у Генрика Ибсена, этой типичной старой девы, - преследует целью отравление чистой совести, природы в половой любви... И для того, чтобы не оставалось никакого сомнения в моём столь же честном, сколь суровом взгляде на этот вопрос, я приведу ещё одно положение из своего морального кодекса против порока: под словом "порок" я борюсь со всякого рода противоестественностью или, если любят красивые слова, с идеализмом. Это положение означает: "проповедь целомудрия есть публичное подстрекательство к противоестественности. Всякое презрение половой жизни, всякое осквернение её понятием "нечистого" есть преступление перед жизнью, - есть истинный грех против святого духа жизни".
Глубокое враждебное умолчание христианства на протяжении всей книги. Оно ни аполлонично, ни дионисично; оно отрицает все эстетические ценности - единственные ценности, которые признает "Рождение трагедии": оно в глубочайшем смысле нигилистично, тогда как в дионисическом символе достигнут самый крайний предел утверждения.
Вагнер в Байрейте": во всех психологически-решающих местах речь идет только обо мне - можно без всяких предосторожностей поставить мое имя или слово "Заратустра" там, где текст дает слово: Вагнер.
У самого Вагнера было об этом понятие; он не признал себя в моем сочинении.
Всё в этом сочинении возвещено наперед: близость возвращения греческого духа, необходимость анти-Александров, которые снова завяжут однажды разрубленный гордиев узел греческой культуры...
С двумя продолжениями "Человеческое, слишком человеческое" есть памятник кризиса. Оно называется книгой для свободных умов: почти каждая фраза в нём выражает победу - с этой книгой я освободился от всего не присущего моей натуре. Не присущ мне идеализм - заглавие говорит: "где вы видите идеальные вещи, там вижу я - человеческое, ах, только слишком человеческое!.." Я лучше знаю человека... Ни в каком ином смысле не должно быть понято здесь слово "свободный ум": освободившийся ум, который снова овладел самим собою. Тон, тембр голоса совершенно изменился: книгу найдут умной, холодной, при случае даже жестокой и насмешливой. Кажется, будто известная духовность аристократического вкуса постоянно одерживает верх над страстным стремлением, скрывающимся на дне. В этом сочетании есть тот смысл, что именно столетие со дня смерти Вольтера как бы извиняет издание книги в 1878 году. Ибо Вольтер, в противоположность всем, кто писал после него, есть прежде всего grandseigneur духа: так же, как и я. - Имя Вольтера на моем сочинении - это был действительно шаг вперед - ко мне...
«Так говорил Заратустра» - книга для всех и ни для кого. Теперь я расскажу историю Заратустры. Основная концепция этого произведения, мысль о вечном возвращении, эта высшая форма утверждения, которая вообще может быть достигнута, - относится к августу 1881 года: она набросана на листе бумаги с надписью: "6000 футов по ту сторону человека и времени".
Какой-нибудь Гёте, какой-нибудь Шекспир ни минуты не могли бы дышать в этой атмосфере чудовищной страсти и высоты, Данте в сравнении с Заратустрой есть только верующий, а не тот, кто создаёт впервые истину, управляющий миром дух, рок, - поэты Веды суть только священники, и не достойны даже развязать ремни башмаков Заратустры.
Пусть соединят воедино дух и доброту всех великих душ: и совокупно не были бы они в состоянии произнести хотя бы одну речь Заратустры. Велика та лестница, по которой он поднимается и спускается; он дальше видел, дальше хотел, дальше мог, чем какой бы то ни было другой человек. Он противоречит каждым словом, этот самый утверждающий из всех умов; в нём все противоположности связаны в новое единство.
До него не знали, что такое глубина, что такое высота, ещё меньше знали, что такое истина. Нет ни одного мгновения в этом откровении истины, которое было бы уже предвосхищено, угадано кем-либо из величайших. Не было мудрости, не было исследования души, не было искусства говорить до Заратустры; самое близкое, самое повседневное говорит здесь о неслыханных вещах. Сентенция дрожит от страсти; красноречие стало музыкой; молнии сверкают в не разгаданное доселе будущее. Самая могучая сила образов, какая когда-либо существовала, является убожеством и игрушкой по сравнению с этим возвращением языка к природе образности.
Здесь в каждом мгновении преодолевается человек, понятие "сверхчеловека" становится здесь высшей реальностью, - в бесконечной дали лежит здесь всё, что до сих пор называлось великим в человеке, лежит ниже его.
"Во все бездны несу я своё благословляющее утверждение"... Но это и есть ещё раз понятие Диониса.
Даже глубочайшая тоска такого Диониса всё ещё обращается в дифирамб.
Так никогда не писали, никогда не чувствовали, никогда не страдали: так страдает бог, Дионис. Ответом на такой дифирамб солнечного уединения в свете была бы Ариадна... Кто, кроме меня, знает, что такое Ариадна!.. Ни у кого до сих пор не было разрешения всех подобных загадок, я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь даже видел здесь загадки.
Я хожу среди людей, как среди обломков будущего, - того будущего, что вижу я.
И над великим отвращением к человеку стал Заратустра господином: человек для него есть бесформенная масса, материал, безобразный камень, требующий ещё ваятеля.
Прочь от Бога и богов тянула меня эта воля: и что осталось бы созидать, если бы боги - существовали! Но всегда к человеку влечёт меня сызнова пламенная воля моя к созиданию; так устремляется молот на камень. Красота сверхчеловека приблизилась ко мне, как тень. Что мне теперь - до богов!.. Для дионисической задачи твёрдость молота, радость даже при уничтожении, принадлежит решительным образом к предварительным условиям. Императив: "станьте тверды!", самая глубокая уверенность в том, что все созидающие тверды, есть истинный отличительный признак дионисической натуры.
Бог улёгся в конце своего трудового дня, подобно змее, под древо познания: так отдыхал он от обязанности быть Богом... Он сотворил всё слишком прекрасным... Дьявол есть только праздность Бога в каждый седьмой день...
Если хотят вкратце составить себе понятие о том, как до меня всё стояло вверх ногами, пусть начинают с этого сочинения. То, что называется идолом на титульном листе, есть попросту то, что называли до сих пор истиной. Сумерки идолов - по-немецки: старая истина приходит к концу...
У меня впервые в руках масштаб для "истин", я впервые могу решать. Как если бы во мне выросло второе сознание, как если бы "воля" зажгла во мне свет для себя над кривою тропой, по которой она до сих пор спускалась вниз...
Непосредственно за окончанием только что названного произведения и не теряя ни одного дня приступил я к чудовищной задаче Переоценки, с чувством царской гордости, с которым ничто не может сравниться, каждую минуту сознавая своё бессмертие и высекая с уверенностью рока знак за знаком на медных скрижалях.
Я любил Вагнера. – Его музыкой вдохновлено мое нападение на становящуюся в духовном отношении всё более и более трусливой и бедной инстинктами, всё более и более делающуюся почтенной немецкую нацию, которая с завидным аппетитом продолжает питаться противоположностями и без расстройства желудка проглатывает "веру" вместе с научностью, "христианскую любовь" вместе с антисемитизмом, волю к власти (к "Империи") вместе с evangile des humbles... Это безучастие среди противоположностей! Эта пищеварительная нейтральность и это "бескорыстие"! Этот здравый смысл немецкого нёба, которое всему даёт равные права, - которое всё находит вкусным...
Я знаю свой жребий. Когда-нибудь с моим именем будет связываться воспоминание о чём-то чудовищном - о кризисе, какого никогда не было на земле, о самой глубокой коллизии совести, о решении, предпринятом против всего, во что до сих пор верили, чего требовали, что считали священным. Я не человек, я динамит. - И при всём том во мне нет ничего общего с основателем религии - всякая религия есть дело черни, я вынужден мыть руки после каждого соприкосновения с религиозными людьми... Я не хочу "верующих", я полагаю, я слишком злобен, чтобы верить в самого себя, я никогда не говорю к массам... Я ужасно боюсь, чтобы меня не объявили когда-нибудь святым; вы угадаете, почему я наперёд выпускаю эту книгу: она должна помешать, чтобы в отношении меня не было допущено насилия... Я не хочу быть святым, скорее шутом... Может быть, я и есмь шут... И не смотря на это или, скорее, несмотря на это - ибо до сих пор не было ничего более лживого, чем святые, - устами моими глаголет истина. - Но моя истина ужасна: ибо до сих пор ложь называлась истиной. - Переоценка всех ценностей - это моя формула для акта наивысшего самосознания человечества, который стал во мне плотью и гением. Мой жребий хочет, чтобы я был первым приличным человеком, чтобы я сознавал себя в противоречии с ложью тысячелетий... Я первый открыл истину через то, что я первый ощутил - вынюхал - ложь как ложь... Мой гений в моих ноздрях... Я противоречу, как никогда никто не противоречил, и, несмотря на это, я противоположность отрицающего духа. Я благостный вестник, какого никогда не было, я знаю задачи такой высоты, для которой до сих пор недоставало понятий. При всём том я по необходимости человек рока. Ибо когда истина вступит в борьбу с ложью тысячелетий, у нас будут сотрясения, судороги землетрясения, перемещение гор и долин, какие никогда не снились. Понятие политики совершенно растворится в духовной войне, все формы власти старого общества взлетят в воздух - они покоятся все на лжи: будут войны, каких ещё никогда не было на земле. Только с меня начинается на земле большая политика.
- Вы хотите формулы для такой судьбы, которая становится человеком?
- Она проставлена в моём Заратустре.
- И кто должен быть творцом в добре и зле, поистине, тот должен быть сперва разрушителем, разбивающим ценности. Так принадлежит высшее зло к высшему благу, а это благо есть творческое. Я гораздо более ужасный человек, чем кто-либо из существовавших до сих пор; это не исключает того, что я буду самым благодетельным. Я знаю радость уничтожения в степени, соразмерной моей силе уничтожения - в том и другом я повинуюсь своей дионисической натуре, которая не умеет отделять отрицания от утверждения. Я первый имморалист: поэтому я истребитель par excellence.
- Меня не спрашивали, меня должны были бы спросить, что собственно означает в моих устах, устах первого имморалиста, имя Заратустры: ибо то, что составляет чудовищную единственность этого перса в истории, является прямой противоположностью мне.
У Заратустры больше мужества в теле, чем у всех мыслителей вместе взятых. Говорить правду и хорошо стрелять из лука - такова персидская добродетель. Понимают ли меня?.. Самопреодоление морали из правдивости, самопреодоление моралиста в его противоположность - в меня - это и означает в моих устах имя Заратустры.
В сущности в моём слове имморалист заключаются два отрицания. Я отрицаю, во-первых, тип человека, который до сих пор считался самым высоким, - добрых, доброжелательных, благодетельных; я отрицаю, во-вторых, тот род морали, который, как мораль сама по себе, достиг значения и господства, - мораль decadence, говоря осязательнее, христианскую мораль.
Заратустра был первый, кто понял, что оптимист есть такой же decadent, как и пессимист, и, пожалуй, ещё более вредный; он говорит: "Добрые люди никогда не говорят правды. Обманчивые берега и ложную безопасность указали вам добрые; во лжи добрых были вы рождены и окутаны ею. Добрые всё извратили и исказили до самого основания". К счастью, мир не построен на таких инстинктах, чтобы только добродушное, стадное животное находило в нём своё узкое счастье; требовать, чтобы всякий "добрый человек", всякое стадное животное было голубоглазо, доброжелательно, "прекраснодушно", или, как этого желает господин Герберт Спенсер, альтруистично, значило бы отнять у существования его великий характер, значило бы кастрировать человечество и низвести его к жалкой китайщине. - И это пытались сделать!.. Именно это называлось моралью... В этом смысле именует Заратустра добрых то "последними людьми", то "началом конца"; прежде всего он понимает их как самый вредный род людей, ибо они отстаивают своё существование за счёт истины, равно как и за счёт будущего. Ибо добрые - не могут созидать: они всегда начало конца, они распинают того, кто пишет новые ценности на новых скрижалях, они приносят себе в жертву будущее - они распинают всё человеческое будущее! Добрые - были всегда началом конца... И какой бы вред ни нанесли клеветники на мир, - вред добрых самый вредный вред.
Заратустра, первый психолог добрых, есть - следовательно - друг злых. Когда упадочный род людей восходит на ступень наивысшего рода, то это может произойти только за счёт противоположного им рода, рода сильных и уверенных в жизни людей. Когда стадное животное сияет в блеске самой чистой добродетели, тогда исключительный человек должен быть оценкою низведён на ступень злого. Когда лживость во что бы то ни стало овладевает для своей оптики словом "истина", тогда всё действительно правдивое должно носить самые дурные имена. Заратустра не оставляет здесь никаких сомнений; он говорит: познание добрых, "лучших" было именно тем, что внушило ему ужас перед человеком; из этого отвращения выросли у него крылья, чтобы "улететь в далёкое будущее", - он не скрывает, что его тип человека есть сравнительно сверхчеловеческий тип, сверхчеловечен он именно в отношении добрых, добрые и праведные назвали бы его сверхчеловека дьяволом... Вы, высшие люди, каких встречал мой взор! в том сомнение моё в вас и тайный смех мой: я угадываю, вы бы назвали моего сверхчеловека - дьяволом! Так чужда ваша душа всего великого, что вам сверхчеловек был бы страшен в своей доброте... Из этого места, а не из какого другого следует исходить, чтобы понять, чего хочет Заратустра: тот род людей, который он конципирует, конципирует реальность, как она есть: он достаточно силён для этого - он не отчуждён, не отдалён от неё, он и есть сама реальность, он носит в себе всё, что есть в ней страшного и загадочного, только при этом условии в человеке может быть величие...
- Но ещё и в другом смысле я избрал для себя слово имморалист, как мой отличительный знак, как мой почётный знак; я горд тем, что у меня есть это слово, выделяющее меня из всего человечества. Никто ещё не чувствовал христианскую мораль ниже себя; для этого нужна была высота, взгляд в даль, до сих пор ещё совершенно неслыханная психологическая глубина и бездонная пропасть. Христианская мораль была до сих пор Цирцеей всех мыслителей - они были у неё в услужении. - Кто до меня спускался в пещеры, откуда несётся кверху ядовитое дыхание от этого рода идеала - клеветы на мир? Кто хотя бы только осмеливался предчувствовать, что это пещеры? Кто вообще до меня был среди философов психологом, а не его противоположностью, "мошенником более высокого порядка", "идеалистом"? До меня ещё не было никакой психологии. - Здесь быть первым может оказаться проклятием, во всяком случае это рок: ибо и презираешь, как первый... Отвращение к человеку есть моя опасность...
Поняли ли меня? - Что меня отделяет, что отстраняет меня от всего остального человечества, так это то, что я открыл сущность христианской морали. Поэтому я нуждался в слове, которое имело бы значение вызова всем. Что здесь не раскрыли глаз раньше, я считаю это величайшей нечистоплотностью, какая только имеется у человечества на совести, самообманом, обращённым в инстинкт, принципиальной волей не видеть ничего происходящего, никакой причинности, никакой действительности, фабрикацией фальшивых монет in psychologicis, доведённой до преступления. Слепота перед христианством есть преступление par excellence - преступление против жизни... Тысячелетия, народы, первые и последние, философы и старые бабы - за исключением пяти-шести моментов истории и меня, как седьмого, - все стоят друг друга в этом отношении. Христианин был до сих пор "моральным существом", curiosum вне сравнения, а как "моральное существо" был более абсурдным, более лживым, более тщеславным, более легкомысленным и более вредным самому себе, чем это могло бы присниться даже величайшему из презирающих человечество. Христианская мораль - самая злостная форма воли ко лжи, истинная Цирцея человечества: то, что его испортило. Не заблуждение как заблуждение возмущает меня в этом зрелище, - не тысячелетнее отсутствие "доброй воли", дисциплины, приличия, мужества в духовном отношении, которое обнаруживается в его победе: меня возмущает отсутствие естественности, тот совершенно невероятный факт, что сама противоестественность получила, как мораль, самые высокие почести, осталась висеть над человечеством как закон, как категорический императив!.. В такой мере ошибаться, не как отдельный человек, не как народ, но как человечество!.. Теологи учили презирать самопервейшие инстинкты жизни; выдумали "душу", "дух", чтобы посрамить тело; в условии жизни, в половой любви, учили переживать нечто нечистое; в глубочайшей необходимости для развития, в суровом эгоизме ( - уже одно это слово было хулою! - ), искали злого начала; и напротив, в типичном признаке упадка, в сопротивлении инстинкту, в "бескорыстии", в утрате равновесия, в "обезличивании" и "любви к ближнему" ( - одержимости ближним!) видели высочайшую ценность, что говорю я! - ценность как таковую!.. Как! значит, само человечество в decadence? и было ли оно в нём всегда? - Что твёрдо установлено, так это только то, что его учили лишь ценностям декаданса, как высшим ценностям. Мораль самоотречения есть мораль упадка par excellence, факт "я погибаю" перемещён здесь в императив: "вы все должны погибнуть" - и не только в императив!.. Эта единственная мораль, которой до сих пор учили, мораль самоотречения, изобличает волю к концу, она отрицает жизнь в глубочайших основаниях. - Здесь остаётся открытой возможность, что не человечество в упадке, а только паразитический класс людей, священников, которые благодаря морали долгались до звания определителей его ценностей, которые угадали в христианской морали своё средство к власти... И на самом деле, моё мнение таково: учителя, вожди человечества, все теологи были вместе с тем и decadents: отсюда переоценка всех ценностей в нечто враждебное жизни, отсюда мораль... Определение морали: мораль - это идиосинкразия decadents, с задней мыслью отомстить жизни - и с успехом. Я придаю ценность этому определению.
- Поняли ли меня?
Всё, что до сих пор называлось "истиной", признано самой вредной, самой коварной, самой подземной формой лжи; святой предлог "улучшить" человечество признан хитростью, рассчитанной на то, чтобы высосать самое жизнь, сделать её малокровной. Мораль как вампиризм... Понятие "Бог" выдумано как противоположность понятию жизни - в нём всё вредное, отравляющее, клеветническое, вся смертельная вражда к жизни сведены в ужасающее единство! Понятие "по ту сторону", "истинный мир" выдуманы, чтобы обесценить единственный мир, который существует, чтобы не оставить никакой цели, никакого разума, никакой задачи для нашей земной реальности? Понятия "душа", "дух", в конце концов даже "бессмертная душа" выдуманы, чтобы презирать тело, чтобы сделать его больным - "святым".
Наконец - и это самое ужасное - в понятие доброго человека включено всё слабое, больное, неудачное, страдающее из-за самого себя, всё, что должно погибнуть, - нарушен закон отбора, сделан идеал из противоречия человеку гордому и удачному, утверждающему, уверенному в будущем и обеспечивающему это будущее - он называется отныне злым... И всему этому верили как морали! - Ecrasez l'infame!
- Поняли ли меня? - Дионис против Распятого...

Веселая наука

Как гласит старая поговорка: “Три гордых зверя делят трон – гордый дух, павлин и конь”.

Будда говорит: “Не льсти своему благодетелю!” Пусть повторят это речение в какой-нибудь христианской церкви: оно тотчас же очистит воздух от всего христианского.

Самооправдание гласило: “Не я! не я! но Бог через меня!”


Заключение
По одной из версий Заратустра родился на территории исторической области Бактрия, в окрестностях города Балха (современный Афганистан). По другой версии — в Радесе, сейчас пригород Тегерана Рай (Rayy) и жил на востоке Большого Ирана ориентировочно между VI и первой половиной V века до н. э. (возможно, в 628—551 годах до н. э.). Существуют и иные точки зрения касательно времени и места рождения пророка. По традиционной пехлевийской хронологии, он жил «за 258 лет до Искандара» (Александра Македонского) в VII—VI вв. до н. э. Лингвистический анализ «Гат» — самой священной части «Авесты» позволяет отнести эпоху деятельности Зороастра к XII—X вв. до н. э., что дает зороастризму статус одной из древнейших религий мира. Аристотель же утверждает, что Зороастр жил за 6000 лет до Платона. В Книге тридцатой «Плиния Старшего» («Естественная история»), написано: «Есть и другая школа магии, идущая от Мосеса (Моисея), Ианна, Лотапа и иудеев, но появилась она многими тысячелетиями позже Зороастра». То есть, если принимать авторитет этих древних книг, то Зороастр жил за много тысяч лет до Моисея, основателя иудаизма.
Некоторые средневековые мусульманские историки (Аль-Бируни, Аль-Балазури, Аль-Казвини, Аль-Хамави и др.), цитируя поздние зороастрийские источники, указывали, что Зороастр родился в Атропатене, на территории нынешнего Иранского Азербайджана. Другие, как Мэри Бойс или Бал Гангадхар Тилак, утверждают, что Заратустра родился на территории нынешней России (В качестве примера Бойс упоминает городище Синташта на территории Челябинской области). В Гатах же сказано, что Заратустра родился на территории туранских племен, откуда бежал, не будучи принятым соотечественниками, на территорию нынешнего Ирана к вождю (кави) Виштаспе, который стал его верным последователем.
По данным дагестанских историков Заратустра родился в Дагестане на горе ЗЕЙБУН 21 марта 906 года до н.э. Но по данным Рудольфа Итса (“Шопот земли и молчание неба”, М. 1990 г.): “... Теперь установлено, что он (Заратустра) жил в азиатских степях к востоку от Волги 1500 - 1200 лет до р.х. Он был на шесть столетий старше будущего Будды, и более чем на тысячелетие - Христа, возможно чуть меньше Яхве и чуть ли не на два тысячелетия - Аллаха”.
     Заратустра был сородичем предков современных таджиков.