Рай

        Ночной мрак медленно опустился на стены монастырских келий. Здесь и днём не гасят свечи и лампады, но сейчас это хилое свечение заставило бы напрячься даже самое острое зрение. Холодный, пустынный коридор, вдоль которого эхом уходили шаги послушников, поспешавших к своему настоятелю. Сегодня был повод собраться им вместе.

        Его комнатушка была значительно просторнее ущербных и во всём корявых помещений остальной церковной братии. Высокий потолок, способный вместить под собой самого рослого мужчину, притом, что тот едва ли дотянется до его верха даже прыгнув. Обставлена она была подобающим же образом: на тяжёлом столе были порядочно уложены книги священника, где-то в углу лежали только что законченные письмена, ещё не попавшие в общий архив. На шкафу лежали уже заканчивающиеся пожитки: черствеющий хлеб, порядком забродивший сок и, что-то чему нельзя было дать наименование. Приятной кладки стены отдавали какой-то особой теплотой, несмотря на ощущаемую прохладу камня. Здесь и сейчас не доставало лишь некоторых вещей: воздуха и места. Вместо этого были сгрудившиеся над одром настоятеля послушники, выражавшие собой тревогу и взволнованность.

        Иллюзорная вентиляция в виде открытой двери нисколько не облегчала спёртость воздуха. Настоятель лежал в кровати, укрытый одеялом. Вид его был чрезвычайно болезненным. Некогда живое лицо, выдержавшее испытание временем, сейчас струилось болью, которая временами агонизировала его.  Руки его были слабы, губы ссохлись, открываясь и смыкаясь, они не произносили ни звука.

        Наконец, собравшись со всеми силами, он произнёс:
        - Братья мои… - но в большинстве своём многие годились бы ему в сыновья – подошёл мой час и я не противлюсь. Достаточно уже прожито дней. Земная моя жизнь закончена. Я ухожу, но перед тем, собираюсь зарекомендовать вам того, кто от сего дня будет вашим новым настоятелем… - он вновь собирался с силами – многие из вас достойны этого. Однако выбор, всё-таки должен пасть на ещё более достойного. Считаю, что брат Лука достоин, принять на себя бремя главы церкви.

        Среди братии началось шептание, содержавшее в себе нотки осуждения отца-настоятеля, его решения, всё это читалось на их лицах.

        - Понимаю вас… Но брат Иосиф… ты прегрешил с… впрочем не будем… сам же знаешь.

        Молодой мужчина около тридцати лет, внезапно зарделся краской от стыда. Случай с одной прихожанкой, наверное, останется срамным ярмом до конца его жизни (церковной или земной).

        Настоятель что-то ещё пытался сказать, но силы покинули тело. Лицо его со смертью сделалось лёгким и сохранило на себе некоторый отпечаток улыбки, в виде призрачной ухмылки. Вверху раздавался звон колоколов.

        Из тела настоятеля выпорхнул его дух, и завис над своим, начинающим тлеть тело.
 
        «Они так скорбят, ну надо же. Полно, лицемеры! Противно за вами наблюдать! Мне ли не знать, как вы относились к своему дражайшему настоятелю? Уж не думаете ли вы, что ваши взгляды и слова остались мной незамеченными? Пусть теперь этот дурак, Лука, получит в наследство всё это. Лично я уже сыт по горло всей этой тягомотиной. Наивный юнец, ты ещё не знаешь, на что я тебя подписал.  Довольно! Мне пресытился весь этот тщедушный мир. Теперь у меня есть заслуженный билет в рай».

        Братия не видела этого. Не слышала она этих гневных посулов. Дух меж тем стремительно набирал высоту, уходя в ночное, звёздное небо, в её бесконечную даль. Ранее полная и душная комната сейчас была просторной, одинокой и холодной, как камень, из которого она выложена. Иероним, больше никогда не навестит её.

        Выйдя из своего тела, он воспарил в пространстве, однако, куда он двинулся, понять никак не мог. «Пожалуй, это с непривычки», подумалось ему. Перед ним открывались мирские просторы: внизу всё мельче и мельче был виден монастырь, так опостылевшие ему, особенно в последние годы; справа виднелась чащоба густого леса, из которой иногда, совсем ненадолго выбегали звери; слева плыл туман, расстилавшийся вдоль холмов, скрывший их под своей густотой; вверху всё ближе и ближе были звёзды, небо, игравшее красочными переливами, проходящими сквозь его бестелесные глаза.
 
        Красота эта, тем не менее, не слишком-то задержала его внимание: через некоторое время она начала его раздражать. Рай. Попасть туда сейчас было его единственной целью. Для души он был слишком неспокоен и нетерпелив. Иероним уже видел перед собой прекрасные сады, битком усаженные деревьями с вечно спелыми райскими плодами, сок которых привёл бы любого в эйфорию. Прекрасные, невинные девы, парящие на облаках, ангелы, большие и малые, играющие чудесные, сказочные песни на своих не менее дивных инструментах. Он вдохнул глубоко в себя воздух (как ему показалось) и с улыбкой, растянувшей его старческое лицо, покрытое морщинами, продолжил своё воспарение.
 
        На какой-то период времени он оказался в забытьи, и не понял, как оказался там, где сейчас находился. Пустынная местность, окружала его со всех сторон, лишь местами прерываясь маленькими оазисами. Растительность чуть менее чем полностью отсутствовала. По пустыне гулял неровный ветер, иногда завывающий настолько сильно, что с лёгкостью срывал вершины песчаных барханов. Здесь не было никого, лишь палящее солнце, которое почему-то холодило его, и обжигающий ступни песок.

        Он безмолвно отправился вдаль, куда-то и кем-то влекомый. Время здесь, в астральном измерении, отсутствовало, поэтому Иероним не смог бы подсчитать, как долго он брёл вдоль этой мёртвой пустыни. Его одолевали яростные припадки, однако, к бессилию своему он не мог ничего с этим сделать.

        Где-то вдалеке показалась фигура, сидевшая прямо на песке и, что-то вычерчивающая на нём. С каждым последующим шагом, его ноги неслись всё быстрее, а фигура стала приобретать определённые черты: мужчина, одетый в обноски, его волосы струились по спине, лицо было густо покрыто бородой, а глаза были светлы, как само небо.
 
        Наконец, он приблизился настолько, что сделай он ещё один шаг, то наверняка упёрся бы в незнакомца и, вероятно, споткнулся. Обратив внимание на начерченное на песке, он прочёл отчётливо и старательно написанное имя: Иероним.

        Настоятель вперил в него свой взгляд, не понимая до конца происходящее вокруг. Слова, желавшие сорваться с уст, так и не прозвучали, будто всё вокруг лишилось воздуха (если бы он мог дышать). Тишина стала угнетать его, и не выдержав, он со злобы схватил мужчину за шиворот небрежно дёрнул вверх, требуя от того внимания к себе.

        Незнакомец, закончив выводить имя, отложил ветвь в сторону, сбросил с одеяния песок, медленно привстал и обратил свой безмятежный взгляд к Иерониму.
 
        - И всё-таки ты нашёл меня, - только и сказал ему он.
        В этот раз Иерониму нашлось, что сказать в ответ.
        - Тебя? Зачем ты мне? Почему ты? Где мой рай? Что за фокусы?
        На лице незнакомца промелькнула грустная мимолётная улыбка, с сочувствием посмотрев на священника, он трепетно коснулся его плеч.
 
        - Иероним, слишком много вопросов, для души, которая только закончила свой земной путь. Тебе некуда и незачем спешить. Мы обязательно поговорим о многом.

        - Почему ты назвал меня по имени? Да ещё и написал его на песке.

        Ничем не поколебленный, мужчина терпеливо выслушивал нетерпеливого Иеронима, с пониманием смотря ему в глаза и, выражая интерес к нему.

        - Я знаю твоё имя, так же как ты знаешь его, как назвала тебя им мать при твоём рождении, как все те, кому ты его называл.
 
        Иероним, осмысливая сказанное, всё ещё находился в гневном состоянии и само очевидное, казалось для него абсурдом.

        - Не хочешь ли сказать, что ты сам Иисус? Или Бог? Или как тебе ещё угодно было бы себя назвать…

        Нисколько не тронутый столь пренебрежительным обращением к себе, мужчина сносил всё, что тот ему высказывал. Преисполненный спокойствия, он вновь дал ответ на требуемое беспокойным Иеронимом.

        - Я альфа и омега, судья и свет миру, Сын Божий, Иешуа Га-Ноцри,  Иисус, Бог, как звал меня ты.

        Услышанное Иеронимом повергло его в смятение. «Вот и встреча с Ним», думалось ему. Не думал он, что всё будет именно так. Он ждал улыбчивых ангелов, любезно открывающих перед ним золотистые ворота рая, сад окружённый облаками, безмятежность и покой, заслуженный им перед Богом. Пустыня. Не о ней лелеял он мысли всю свою жизнь. Иероним сокрушался, мысли мутились, его обуревало беспокойство и досада.
 
        - Но как? Я же служил тебе, Боже? Служил! За что ты со мной так?
        - Иероним, перестань сокрушаться, - Иешуа сделал паузу, чтобы убедиться, что тот слушает его, – почему ты вопрошаешь ко мне за сделанное самим собой?
        - Собой? Мной? Я это сделал? – задыхаясь выпалил ему Иероним.

        Иешуа наклонился над песком, взял палочку в руку и вычертил на нём несколько цифр идущих сверху вниз: один, два, три. Закончив выводить последнюю цифру, он взглянул на Иеронима. Но тот перемежал свой взгляд, глядя то на него, то на цифры; на его лице ясно читалось абсолютное непонимание.

        - Это ты. – Пояснил ему Иешуа.
        - Что я? Ты хочешь сказать, что я – это цифры, а цифры сделали это место таким? -  судорожно и невесело усмехнулся Иероним.
        - Ты видишь лишь цифры, но то, что за ними тебе закрыто, и не будет открыто, пока сам не поймёшь.
        - Да что я должен понять? Что? – Иероним всё ещё недоуменно смотрел на Иешуа.
        - Вспомни свою жизнь, Иероним. Вспомни, что ты сделал и от чего отрекаешься, а потому не видишь.

        Иероним терзал себя мыслями. В его голове ясно прокручивалась вся его жизнь: его детство, юность, взросление, всё до самого момента смерти. Он всё помнил. Но надписи так и не проявились на песке.  Руки его впились в ненавистный песок, в попытках удушить его, но тот просачивался сквозь пальцы, а голова его падала в бессилье ниц.

        - Вспомни, и тебе станет ясно.

        Но ничего не получалось. Иерониму были непонятны требования его собеседника. Едва он окончил школу, сразу же поступил в духовную семинарию, откуда и направился после в местную церковь на службу, но при чём тут это?
 
        - Ты должен признать и принять то, отчего отрёкся.

        Грудь Иеронима пронзила резкая и неожиданная боль. Почему-то сейчас слова Бога, или кем являлся он, были ясны. В голове его мелькали мысли, воссоздающие картины из прошлого. Они были полны горя, отчаяния, боли и гнева. Раз за разом, он всё сильнее погружался в прошлое, а на песке проявилось три слова: отец, сын, я. Обуревавшая священника ярость вырвалась наружу. Он хотел выместить её на всех в этом и других мирах.

        - Отец бросил нас, - выпалил он в сторону, сотрясаясь от злости, - мою мать, когда она была беременна мной. Он бросил своего ещё не родившегося ребёнка, меня! За это не будет ему никогда прощения, ненавижу его.

        - Так ли праведен твой гнев? Ведь ты и не знал его, и не можешь судить.
        - Мне плевать, чтобы с ним ни было, ни стало, я не изменю своего мнения.
        - Даже если будешь знать, что он ушёл на войну? Даже если будешь знать, чем ему пришлось пожертвовать? Собственным сыном и любимой женой. Даже если будешь знать, что твоё имя дал тебе он?
        - Мне всё равно! Всё равно было и на его последнюю просьбу, стать священником. Я не хотел им становиться.
        - Так почему же стал? Ведь твоя мать не требовала того от тебя.
        - Я думал, что так смогу сблизиться с ней после смерти, но чуда не произошло. Всю свою жизнь теперь мне приходилось нести эту ненавистную службу.
        - Тебя никто не заставлял оставаться там, в любой момент ты мог уйти, так почему же не сделал этого?
        - Я всё ещё наделся. Надеялся, что не всё даром, а потом было уже поздно. Я не ушёл, но возненавидел всё это.
        - И собственного сына, - подметил Иешуа.
        - У меня нет сына! Нет, и не было! Он убийца!
        - В чём убийстве обвинил ты дитя?
        - Он убил мою любовь, ту единственную, которая помогла мне выбраться из бури отчаяния, - голос Иеронима звучал надрывно и был преисполнен скорбью.
        - Ребёнок не способен сделать этого, у него нет на то сил.
        - Но он убил её! Она не выдержала его рождения.

        Священник рыдал, со злостью сжимая песок, который не мог удержать в руках, ненависть всё более наполняла его.
        - И именно поэтому ты отдал его в детский дом? Именно поэтому ты, кривился от Луки, как только узнал, что это твой сын?
        - Я всецело ненавижу его, как ненавижу отца, себя за то, что существую.
        - Однако преемником твоим стал именно он.
        - Я желаю ему жизни, полной страдания и отчаяния за его грехи, желаю такой же судьбы.

        Рука Иешуа опустилась на плечо Иеронима.
        - Нет в тебе прощения, Иероним. Ты не способен простить даже себя. Цели твои идут лишь от собственной корысти. Твой рай пуст, как пуста твоя душа.

        Образ Иешуа исчез, как пустынный мираж, а Иероним остался один, вперив печальный и сострадательный взгляд на три слова. Три ненавистных ему слова, о которых он сожалел: отец, сын, я.