Денарий Тиберия

Денарий Тиберия.


Ныне о даре богов, о мёде небесном я буду
Повествовать. Кинь взор, Меценат, и на эту работу!
На удивление тебе расскажу о предметах ничтожных,
Доблестных буду вождей воспевать и всего, по порядку,
Рода нравы, и труд, и его племена, и сраженья
Малое дело, но честь не мала, если будет угодно
То благосклонным богам и не тщетна мольба Аполлону!..
Публий Марон Вергилий «Георгики».

Когда некуда идти
Ты невольно выбираешь
Путь, единственный из всех,
На котором умираешь,
Но до этого живёшь,
Так, как не жил ни секунды,
Так, как должен был себе,
Как другим был должен денег…
Г. Самойлов (гр. «Агата Кристи»)


Paraphrases.

-- Что меня поразило больше всего? – Пётр замолчал, задумавшись и запустив в длинные космы спутанных волос длинные пальцы натруженных рук своих, но уже в следующее мгновение уверенно продолжил:
-- Это было, когда мы переправились в лодке через Тивериадское море в страну Гергесинскую, и выбрались на твёрдую землю, что было очень хорошо после безудержных хлябей, что заливали нашу лодку так, что мы взволновались, но Учитель развеял наши сомнения и успокоил нас.
-- Это и поразило тебя, Пётр? – усмехнулся Фома, показав зубы, настолько редко расположенные, что в промежутках  между ними часто застревала чечевица, доставляя Фоме неудобства, а прочим предмет для незлобивых шуток.
-- Нет. Мы, с Андреем, братом моим, частенько подобным неприятностям подвергались, когда ещё промыслом рыбным занимались, но то было в прошлой нашей жизни. Сейчас же всё в ином свете видится. Так вот, выбрались мы на берег в виду города Гераза, что входит в Гергесинское Десятиградие. По правую руку от нас находилась лавровая роща и самшитовые заросли, в которых скрывался городской некрополь. Ещё когда мы были в море, начался затяжной дождь, которые отчасти успокоил бурное кипение вод. Если тогда мы благословляли тот ливень, то, выйдя на берег, прочувствовали всю неприятность от чрезмерной мокроты его. Одежды наши переполнились влагою, и очень хотелось очутиться возле очага под навесом или, хотя бы, у костра в одной из прибрежных пещер. В это время сверкнула молния, и грянул раскатистый звук небесного грома, но этого было достаточно, чтобы мы заметили поблизости лачугу, в какой, должно быть, проживали могильщики. Мы направились туда, и, постучав, как это положено добродетельным путникам, вошли внутрь.
«Кто здесь?» -- послышался звук дрожащего голоса, который приглушала старая кошма, под которой прятался единственный обитатель этой убогой лачуги.      
«Мы – страждущие путники, которые ищут защиты от дождя», -- ответил наш Учитель, и голос Его успокоил дрожащего обитателя той унылой хибары. Он набрался смелости и выглянул из-под своей дерюги. В это время дождь перестал бить по крыше хижины своими яростными струями, хотя лужи, готовые слиться ещё в одно море, продолжали пузыриться.
«У меня нет для вас ничего», -- сварливым тоном заявил старик, наконец скинувший с себя грязное одеяло.
«У нас есть чем подкрепить свои силы, -- спокойно объяснил ему Учитель, -- найдётся кое-что и для тебя, если ты разведёшь огонь в своём очаге. Нам надо обсохнуть, поесть и отдохнуть, прежде чем мы войдём в Геразу».
Старик куда-то вышел, а потом вернулся обратно, притащив охапку хвороста, с которого капала вода. Должно быть, его дрова хранились под навесом, который был дырявым, как всё в этом ветхом строении. Старик набил хворостом очаг, обмазанным пластами глины и начал чиркать кресалом, взругиваясь в адрес дождя и неурочных путников. Наконец у него что-то начало получаться и скоро огонь заполнил очаг, «устраиваясь» там, как ему было удобней. Теперь можно было начать готовиться к отдыху, чем мы и занялись, тогда как Учитель наш присел на лавку рядом со старым хозяином этой унылой обители.
Не помню, как мы утолили свой голод, всё проходили в дремоте, а потом устроились, кто где нашёл себе место. Лично я завернулся в плащ и устроился в углу, поместив под голову мешок со скарбом. За стеной продолжал идти дождь, под полом сновали и пищали мыши, а за столом, при свете очага, откуда тянуло блаженным теплом, тихо говорил Учитель, расспрашивая о чём-то хозяина нашего пристанища.
Казалось, едва я успел зажмурить глаза, как уже услышал, что рядом ходят и топают, а от очага потянуло вкусным ароматом готовящейся полбы. Лишь тогда я поверил, что действительно наступило утро, и скинул с лица полу плаща. Все уже встали, лишь я да Иаков Заведеев лежали по разным местам. По-видимому, Учитель наш так и не преклонил головы Своей, расспрашивая того старика.
Теперь, когда утреннее солнце наполнило хибару своим светом, было видно, что хозяин этого жилища и не старик вовсе, а просто опустившийся муж, одетый в прорванный хитон и завёрнутый в некую ветошь, и он внимал Учителю, закончив свои речи.
Брат мой, Андрей, начал выставлять на стол чашки с полбой, и я вышел наружу, чтобы ополоснуть после сна лицо. Рядом нашлась и бочка, наполненная за ночь дождевой водою до истлевших краёв. Рядом со мною встал Иаков и мы приступили к омовению. Когда мы вошли внутрь лачуги, прочие все уже насыщались, и нам пришлось поспешить, чтобы не остаться голодными.
« Дети мои, -- обратился к нам учитель и мы все повернули к нему головы, опустив ложки. – В недобрый час мы явились сюда. Вам придётся остаться здесь, чтобы не повредиться, тогда как Я отправлюсь в Геразу».
«Позволь нам пойти с Тобой, -- попросил Его я, но Он взмахом руки прекратил мое увещевания и я замолчал, умоляюще глядя в Его очи.
«Это слишком опасно и вам придётся остаться здесь. Гордеон расскажет вам, что здесь происходит».
Мы окружили нашего приимца и начали расспрашивать, в то время как Учитель готовился к походу – подтянул ремни на сандалиях, затянул пояс на тоге и выбрал самый прочный посох. Наконец Он поднялся и вышел наружу.
Гордеон, тем временем успел рассказать нам, выражаясь сумбурно и не всегда внятно, что в последнее время на город их свалились разные злосчастья, а в довершении всему два самых знатных горожанина внезапно скончались, но перед этим они словно взбесились и несли на всех окружающих хулу и угрозы. Несчастных похоронили в родовых склепах, а на утро склепы оказались открыты, а в городе найдены разорванные тела. С тех пор каждую ночь из некрополя выбирались два демона в обличии умерших знатных горожан и творили разные мерзости, отчего горожане впали в панику и начали даже строить стену, которая отделила бы кладбищенский некрополь от жилых кварталов Геразы.
В это время Учитель вышел и направился стопы Свои в сторону некрополя. Мы, Его ученики, высыпали следом и глядели, как Он двигается, опираясь на длинный посох. Мы, действительно, узрели стену, начатую и заброшенную, что вытянулась, где выше, где ниже, от ближайших домов Геразы, через поля и пустоши, на которых виднелось стадо свиней, за которыми следили два пастуха, устроившихся на стене, выложенной из базальтного камня.
Тем временем Учитель добрался до кладбища, остановился в воротах и начал что-то говорить, вытянув посох в сторону склепов с раскрытыми дверями. Скоро оттуда вышли два создания. Они скалили зубы и взрыкивали. Даже отсюда, с расстояния, всё выглядело ужасно, но Учитель продолжал говорить с ними, наставляя конец посоха то на одного, то на другого. Тогда они начинали корчиться и рычать, закрываясь руками. Они то наступали на Учителя, угрожая ему, то отступали к своим склепам. Тогда учитель делал шаг вперёд.
Тут один из них закричал так, что до нас донеслись слова его, мало похожие на человеческую речь. Он спрашивал Учителя, какое Ему до них дело. Мол, они заняты тем, до чего Ему не может быть дела. Что ответил Учитель, мы не расслышали толком, но он взмахнул посохом и наступил на врагов человеческих вплотную. Они заметались, а потом вдруг вместе прыгнули на него, разинув клыкастые пасти. Мы обмерли от страха, хватая друг дружку за плащи и хитоны, но тут Учитель наш взмахнул своим посохом и оба мертвеца разом упали, а от тел их пошло движение по траве, от чего задрожали ближайшие кусты, и движение пошло в сторону свиного стада. Должно быть, всё это увидели пастухи и закричали, полезли на самую верхнюю часть стены, которая, в этом месте, достигала высоты в два человеческих роста.
Свиньи в стаде тоже начали волноваться, но, когда то движение добралось до них, как-то разом остановились и все, как одна повернули свои головы на Учителя. Они открыли зубастые пасти и начали хрюкать. Я не поверил бы этому, если бы не видел всё своими глазами. Среди них случилось оказаться пастушьей собаке, которая лежала в кустах смоквы. Когда свиньи заволновались, собака выбралась из кустов и начала лаять, пытаясь восстановить порядок. Один из пастухов со стены крикнул ей, чтобы отвлечь её от стада, но тут свиньи набросились на бедного пса и, в один миг порвали его на части, которые тут же и пожрали. Затем начали подступать к пастухам, налегая на стену.
Увидев это, Учитель покинул некрополь и направился к стене, на верху которой жалобно кричали пастухи, под которыми уже шатались камни. Стена не была закончена и глина, которой должны были скрепиться камни, или отсутствовала вовсе, или её было столь мало, что стена не могла долго противостоять такому усиленному напору, какой являли собой обезумевшие свиньи.
Выйдя на поле, Учитель крикнул, и свиньи разом остановились, повернув свои рыла в Его сторону. Он им что-то сказал, и они разом повернулись к нему, чтобы всем вместе, сатанинским скопом напасть на него. Всё стадо, как одна свинья, рванулось к нему и внезапно замерло, стоило Учителю поднять посох. Он указал концом палки на стадо, очертил круг и махнул в сторону моря. Все свиньи взвыли и бросились к морю, где прыгнули с берега в его воды.
Тут только мы избавились от сковавшего нас оцепенения и побежали, кто к Учителю, а кто и к берегу, где стояла наша лодка и где свиньи прыгнули в воду. Я побежал к Учителю, а Андрей, брат мой, к лодке. Потом он рассказал мне, что видел, как в водоворотах крутились свиные рыла, разевающие клыкастые пасти, но скоро вода успокоилась, а от свиней не осталось и следа, кроме изрытой копытами кромки обрыва.
Увидев свиней, прыгающей в море, пастухи спрыгнули со стены и помчались к городу, не слушая увещеваний Учителя, чтобы остановились и выслушали его. Навстречу им, из города, спешили жители его, услышав шум и желая узнать, что же здесь происходит. Перебросившись с пастухами несколькими фразами, они повернули обратно и спешно отступили.
Когда Учитель подошёл к стенам Геразы, там его уже поджидала делегация горожан, которые были настроены весьма сурово. Пастухи твердили о взбесившемся стаде, которым руководил этот пришелец и заставил погибнуть в водах Тивериадского моря.
Учителю начали выкрикивать разные обвинения, но он не слушал их, а вошёл в Геразу и двинулся по центральной улице, где остановился вскоре у дома, отличающегося богатством и вычурностью форм. Из дома вышел хозяин его, Бен Салфа, в окружении домочадцев. Он насупился и спросил Учителя, чего тому надо. Учитель, не менее сурово, спросил его, зачем он пытается уничтожить город, как уничтожил Ваффанию и Гул-Черед, входивших в союз Десятиградия. Бен Салфа принялся хохотать, а потом помрачнел и закричал, что не будет ни перед кем отчитываться, кроме своего повелителя.
Учитель не стал спорить с ним, а коснулся концом посоха и легонько толкнул его. Бен Салфа содрогнулся, упал в корчах на землю и принялся кататься, брызгая во все стороны чёрной пеной, что сочилось у него в изобилии изо рта. Там, куда попадали клочья той пены, земля начинала дымиться. Домочадцы, видя всё происходящее, подняли великий крик, на который начали собираться все прочие горожане.
Тем временем Учитель спросил Бен Салфу, будет ли тот продолжать свои злые деяния, на что тот ответил самыми грязными ругательствами. Нахмурившись, Учитель толкнул его посохом, и Бен Салфа, исторгнув необычайной силы вопль, почернел и скорчился, перестав дышать и двигаться. Домочадцы Бен Салфы начали рвать на себе одежды и призывать на помощь других горожан. Те пока что молчали, обмениваясь впечатлениями, коими одарило их утро.
Посовещавшись, они предложили Учителю покинуть навсегда пределы Геразы, пока не собрались друзья, родственники и ученики Бен Салфы, который занимался Каббалой маасит, её древней ветвью, пришедшей в Иудею из пустынь Персии и Вавилона.
Видя такой общий настой, Учитель нахмурился, развернулся и вышел из города, направился к берегу и вошёл в лодку и мы все за Ним следом, оставив жителей Геразы с их проблемами.
Матфей внимательно выслушал Петра о тех событиях, чему сам не был свидетелем, потому как присоединился к свите Учителя позднее, когда он призвал его за Собою.
-- А что тебя поразило? – спросил Пётр у своего товарища.
Сначала Матфей хотел признаться, насколько его поразил сам зов Учителя, который сразу коснулся сердца его и навсегда отринул всяческие сомнения. Он тогда служил мытарем и собирал налоги с населения. Та знаменательная встреча случилась в самый разгар сбора причитающихся средств, но он бросил всё и пригласил Учителя, со всем его окружением к себе домой и устроил там пир, на который собрались соседи, среди которых были и прочие мытари. Они угощались и славили хозяина, а также гостей его, которых осеняло истинное величие, которым был пропитан, казалось, сам воздух в помещениях. Это было воистину чудесное ощущение. На следующий день Матфей оставил свой дом и имущество и отправился в странствие, которому не было конца.
Был Матфей тогда состоятельным человеком, ведающим большими суммами и знание финансовых дисциплин не раз ему пригождалось. Одна из историй пришла на ум.
-- Когда Учитель, известный уже как сын Давидов, царь иудейский, приехал в Иерусалим на ослице, где его встречали толпы страждущих, среди прочих были многочисленные слуги царя Иудеи с иродианами и фарисеями, кои задавали различные каверзные вопросы, желая разоблачить в лице Учителя самозванца или, хотя бы, показать, что он ведёт крамольные речи против Великого Рима, распространившего своё влияние и на Иудею.
Они задали Ему хитрый вопрос, с двойным дном. Мол, надо Кесарю Римскому. По мнению их, сын Давидов, потомок царя Иудейского, должен был ответить так, как сказал бы сам Давид, личность превыше любого из кесарей. Но Учитель велел подать ему монету из тех, какими расплачивались в Иерусалиме. Ему передали динарий, какой служил обычно мерой дневного заработка, весом в два бэка или четверть сикля, чеканенная из серебра с профилем очередного римского властителя.
Учитель взял в руку монету и внимательно глянул на неё …            

Глава 1. Ab incunabulis.
Это был денарий, серебряная римская монета с профилем нынешнего императора. Монета полностью соответствовала стандарту, к тому же ещё была горячей, только что народившись на свет. Он разжал пальцы, и горячий серебряный кружок со звоном присоединился к куче своих собратьев. В плетёной из лозы корзине их скопилось уже изрядное количество. Мускулистый раб с бронзовым лицом, с которого скатывались крупные капли пота, воспользовавшись удобным моментом, остановился и опустил гудевшие от усталости руки, на которых выступили жгуты сухожилий, от жара кузнечного горна и тяжёлого бронзового молота.
Пожалуй, всё. На сегодня работу можно считать законченной. Сейчас в мастерской появится praerositus (старший монетарий). Он пошарит в корзине, осмотрит несколько отчеканенных монет, посчитает примерно их количество и занесёт ещё несколько значков на вощёные дощечки, после чего зычным командным голосом центуриона прикажет им унести тяжёлую от серебра корзину под своды подвалов храма Юноны.
Скрипнула дверь и послышались тяжёлые уверенные шаги. Зазвенело серебро. Откашлялся зычный голос.
-- Хорошо. Можете быть свободны на сегодня. Завтра продолжите.
И всё. Корнелиус Флабий всегда был немногословен. Даже когда карфагенский палач поднял над ним кинжал из обсидиана, он не закричал, а молча ударил его кулаком и бежал. Израненный гоплит вернулся в свой лагерь и был вознаграждён после окончания похода. Он получил три сотни динариев и место монетария при храме богини Юноны-Советницы.
Над Городом медленно двигались величественные облака, багровые от склонившегося к горизонту, взбугрившемуся холмами, солнца. Казалось, что это вереница титанических слонов небесного гиганта Ганнибала, грозно приближаются к Капитолийскому холму, чтобы высадиться на него и трубно зареветь, извещая о своём появлении.
Но это было не более, чем просто фантазии молодого человека, Луция Приска, мастера- гравёра монетного двора (scalptores monetae), вольноотпущенника. Старательностью своей и врождённым талантом он заслужил расположение старшин и теперь был тем, кем он являлся. К тому же был он довольно смазливой внешности и пользовался расположением Флабия за то, что мог в нужный момент вставить шутку и разрядить обстановку, какой бы тяжёлой та не была. Корнелиус не раз порывался отдать молодого мастера в легионеры, когда выпивал родосского вина больше своей обычной нормы. Тогда он снова начинал отдавать команды и багроветь лицом, пытаясь нащупать правой рукою перевязь с мечом. Но утром всё приходило в норму, от забывал про свои вечерние клятвы, а сам Луций Приск скорей уж позволил отсечь себе левую руку, чем затесаться в когорту, шагающую на противоположный конец света, чтобы присоединить его к Pax Romano (Священной Римской империи).
Сегодня для Луция был большой и даже, можно так выразиться, знаменательный день. Он закончил-таки два новых штемпеля с изображением любимого плебсом цезаря Тиберия – пасынка божественного Августа и сына величественной Ливии. Надо знать, с каким старанием выполнял Луций задание, как он выверял каждый штрих, сделав на папирусе увеличенную копию портрета, чтобы можно было сверять его с пресс-формой, которая получала всё новые линии, пока не сделалась полностью идентичной образцу. Лишь тогда, тщательно проверив штемпель, Корнелиус Фабий позволил им с рабом- подмастерьем начать процесс изготовления.
Всё прошло на редкость удачно, потому и получил Луций свою дневную норму, да ещё и с существенной прибавкой, а раб, кроме нескольких ассов – заслуженную порцию бобовой похлёбки и жбан свежего пива, сваренного в соседней пивоварне фракийца Тарна Варгуса. Ещё полгода назад Луций бы с радостью составил своему помощнику компанию, и они бы закончили день  с песней на устах, прославляющей как цезаря, так и его божественных покровителей. Только за эти полгода многое изменилось. Первое, и самое главное, что он снова сделался свободным человеком и гражданином Вечного города, а второе … об этом втором, мы расскажем особо, но сначала последуем за славным парнем, Луцием Приском, в его путешествии по Виа Аппиа.
Тогда, то есть полгода назад, когда кузнец сбил с него бронзовый ошейник раба, Луций Приск отправился в термы Агриппы, как полноправный гражданин. Он купил там порцию щелока и благовоний для омовения, чтобы смыть с себя всю грязь рабства, которую он ощущал. Раз за разом он намыливался и тёр кожу мочалкой из водорослей, перемешанных с куделью, пока кожа не начала зудеть. Лишь после этого он погрузился в мраморную купель, где возлежали другие горожане. Некоторые вели степенные разговоры, в которых обсуждались городские новости, от обсуждений прелестей и достоинств новой любовницы до введения пошлин на ввоз льняного масла из Порты. Кажется, и сам Луций тоже что-то говорил, но тема того разговора давно уже улетучилась из памяти. Важен был сам факт – он стал свободным гражданином и, вместе со свободой, получил массу самых разных прав, от перемещения по городским улицам до участия в форумах, куда допускались вольные горожане.
С тех пор Луций частенько путешествовал по различным районам Рима, как за Сервиевой стеной, так и за ней, но такое случалось не так уж и часто. Луций был человеком достаточно прагматичным, и не часто позволял себе просто созерцать воды Тибра, закаты нал Городом или слушать радостный щебет птах. Всему этому он предпочитал беседу с приятелями в таверне или обустройство своей инсулы, комнатки в большом доме, имеющем ряд портиком и даже мраморную колоннаду, расположенный напротив пересечения Марсовой улицы и Виа Аппиа (Аппиевой дороги). 
Улицы Города, в её центральной части, были выложены круглыми булыжниками, которые тщательно шлифовали дорожные мастера, чтобы колёса колесниц не застревали в проёмах между камнями и не подпрыгивали на округлостях. По этим булыжникам проходило столько народу и проезжало столько повозок, что приходилось менять те камни, которые трескались. Поэтому частенько по ночам, при свете факелов, мастера выдирали повреждённые камни и заменяли их новыми, действуя с ловкостью зубодёров.
Прежде всего Луций Приск спешил насытить своё голодное чрево. Спеша закончить работу, он забыл про обед, и теперь урчание в животе напоминало о таком упущении. В кошельке лежали динарии, и можно было не волноваться. Обычно он довольствовался бобами, горьким пореем и зачерствелыми просяными лепёшками. Сегодня же он решил побаловать себя жарким из молодого ягнёнка и жирной кашей из полбы с маслом. Всё это он сдобрит хорошей порций вина из южных провинций. В предвкушении радостей пиршества он даже начал насвистывать игривый мотивчик, но тут же себя оборвал. В здешнем квартале вполне могли оказаться лихие люди, которые услышали бы его и посчитали за довольного жизнью повесу, которого грех не обчистить. Жалко лишиться заработанного и, самое главное, тех радостей, что он запланировал на сегодняшний вечер.
Над входом в знакомую таверну уже был зажжён фонарь, освещающий изображение волчицы, вскармливавшей двух мальчуганов. Таверна так и называлась – «молоко волчицы», но подавали там вкусное и недорогое вино, поставляемое с виноградников Эллады, Крита и Понты. Моряки любили сиживать в этой таверне и приносили с собой амфоры, горловины которых были залиты глиной, чтобы не портить аромата молодого вина. Хозяин таверны, грек Заллесад, потчевал земляков, но не забывал и о своих интересах.               
Луций отворил дверь и вошёл под нависающие своды. Задняя стена таверны была завешана обрывками сетей, куда Заллесад повесил разные сувениры, привезённые его земляками. Тут были и кораллы, и высушенные морские звёзды, обломки кварца, черепки амфор, расписанных египетскими закорючками, фигурки неведомых богов и пучки трав, которыми он сдабривал свои кушанья и даже вина, приготовленные по рецептам парфянских кулинаров, которые вина вываривали.
Посередине таверны громоздился общий стол, крышкой которому служила плита розового мрамора из Порфир. Здесь сидели большие компании, команда гребцов триеры или отряд гладиаторов, одержавших впечатляющую победу над львиным прайдом или готами из германских лесов. Тогда в таверне поднимался гвалт, а другие посетители вострили уши, вслушиваясь в истории о дальних странах и неизвестных войнах. Конечно,
Большая часть услышанного была обычным враньём и хвастовством, но иногда можно было услышать необычайные истории, порой удивительней, чем сказания рапсодов, поющих о деяниях богов и героев. К примеру, Приск услышал здесь о путешествии в страну Офир, где, судя по рассказу моряка, изукрашенного перстнями с неогранёнными драгоценными камнями и, в большей степени, многочисленными шрамами, дома строят из золота, а в оконные проёмы вставляют тонкие листы горного кварца. По улицам там гуляют фазаны и павлины, а горожан перевозят необыкновенные животные с одним или двумя большими горбами на спине. Дальше моряк начинал нести полную блажь, как он с товарищами забрался во дворец к местному царю и умыкнул у того дочерей, чтобы увести их к себе нам родину и сочетаться там с ними законным браком.
-- Теперь, -- хвалился моряк, уродливый, как демон из Тартара, опрокинув в рот очередную чашу вина, -- когда я появлюсь вновь там, царь Гарлев …  Гварл … тот царь, узнав, что с его дочерями всё в полном порядке, облагодетельствует нас такими дарами, что с трудом поместятся на нашем корабле, и мы сделаемся богатыми, как кесарь, не меньше, клянусь трезубцем Посейдона, лопни мои глаза, если я вру!
Глаза у враля не лопнули и он тут же начал очередную историю, ещё более удивительную, а Луций Приск представлял себе воду неведомого моря, кипящую от жары, корабль, несущийся вперёд под большим парусом и берег неведомой земли, переполненный удивительными тайнами, которые готовы открыться пытливому мореходу.   
На этот раз за мраморным столом сидели какие-то бродяги, которые вполголоса о чём-то говорили, прикладываясь то и дело к чашам с вином. Рядом с ними стояло большое оловянное блюдо, заполненное огромным пирогом, который наполовину был уже съеден. Оставшуюся часть помещения таверны занимали небольшие столики, на два, три или четыре человека. Свободных мест было достаточно, и Луций принялся вертеть головой, выбирая место удобней.
Вдруг он увидел человека, который привстал и энергично махал ему рукой, привлекая внимание. Один из компании за мраморным столом заметил это и повернул голову с перевязанным тряпкой глазом. Гораций Старх, кожевник, старый знакомый Луция, заметив это любопытство, сел за свой столик и уткнулся в блюдо, словно не кричал только что ничего. Но Приск его уже заметил и быстро приблизился к столу.
-- Кто это? – спросил он, поприветствовав приятеля.
Тот пожал плечами, сообщив, что они пришли незадолго до появления самого Луция и заняли самое удобное место, прогнав какого-то купчишку со своими прихлебателями. Те сначала начали было артачиться, но заметили ножи, которые им недвусмысленно показали и тут же ретировались из таверны прочь.
-- Должно быть это шайка разбойников, которые провернули только что удачное дело и теперь празднуют славную добычу, или заговорщики, которых тоже немало расплодилось в последнее время, и хорошо, если они сговариваются против какого-нибудь патриция, а если козни плетутся против сенатора, а то и, во имя Юпитера, они точат ножи на Императора, тогда надо бежать отсюда со всех ног, пока сюда не нагрянула стража и не скрутила всех скопом, начав плести следствие …
-- Ты, Гораций, -- усмехнулся Приск, -- горазд опасаться. В любом случае, как бы всё не повернулось, мы успеем отведать жаркого и хлебнуть из эллинской амфоры. Ты как хочешь, но я не уйду отсюда до тех пор, пока не наемся здешних угощений. Я и тебя угощу.
Это меняло дело. Теперь Гораций Старх был готов стать спутником юного монетария на весь вечер, а если тот намерен отдохнуть на полную катушку, так и до утра. Он так и заявил Луцию, а потом начал подзывать Заллесада.
-- Принеси нам жаркое из ягнёнка, -- сделал заказ Приск. – Ещё – горячих лепёшек, гусиных яиц и вина, того, какое тебе недавно привезли из Понты земляки.
Он достал из холщового мешочка, что был спрятан под хитоном, серебряную монету и сунул её в шершавую ладонь трактирщика. Заллесад глянул на монету своим единственным сохранившимся глазом и улыбнулся во весь  немалый щербатый рот.
-- Сейчас всё принесу мигом. А ещё у меня есть фрукты и орешки. Вам всё понравится.
Трактирщик убежал, припадая на ногу, которая давно уже начала сохнуть и почти не гнулась. Говаривали, что в прошлом Заллесад пиратствовал, но Юлий Цезарь начал большую войну с пиратами и многих морских разбойников уничтожил. Остальные разбежались и попрятались, кто где. Заллесад стал трактирщиком и сюда, по старой памяти, заглядывали разные тёмные личности, но они не грабили посетителей увеченного грека и сбывали ему по дешёвке всякую всячину. Дела Заллесада шли неплохо, а таверна его пользовалась спросом у простолюдинов по причине вкусной пищи и невысоких цен.
Друзья отдали честь кулинарному искусству грека, которому помогали на кухне жена и две дочери. Дочери же разносили заказанные яства. Амфоры с вином Заллесад распечатывал и разносил лично, не брезгуя и сам отведать стаканчик- другой. К концу дня, когда таверна закрывалась, и работавший при заведении огромный темнокожий нубиец выпроваживал за каменный порог последних, самых отчаянных гуляк, Заллесад уже едва держался на ногах и нубийцу приходилось тащить его в пристрой, где обитало семейство грека, а тот распевал песни, бывшие в ходу у пиратов, разбитых Юлием Цезарем.
Сейчас же, когда вечер только-только начинался, Заллесад был ещё трезв, и сам подсаживался к наиболее уважаемым посетителям. Подсел он, на несколько коротких минут, и к нашим приятелям.
-- Послушай, эллин, -- обратился к нему Гораций, глаза которого, после доброй чары вина, начали блестеть, как бок начищенного песком медного кувшина, -- бывал ли ты за пределами внутреннего Римского моря?
-- Я? – покачал головой хитрый грек, шевельнув загнутым крючком носом. – Я – нет. Но я знавал людей, и много людей, которые не раз путешествовали по внешним морям и видели там всяческие чудеса.
-- Какие же? – вцепился в хитон грека кожевник. – Расскажи нам.
-- Я и сам не знаю, можно ли доверять их рассказам. Один, к примеру, уверял меня, что своими собственными глазами видел плавучий остров.
-- Плавучий остров? – переспросил недоверчиво Старх. – Возможно ли это?
-- Знакомый мой говорил, что он весь состоял из чистейшего льда и высился над их головами, как пирамида какого-нибудь фараона, владыки Кемета, а в многочисленных расщелинах гнездятся птицы, в виду же острова резвится морская живность, тюлени и котики. Но это не самые удивительные жители сего ледяного места. Поблизости они видели такую большую рыбу, какая была чуть меньше всего этого острова. Рыба та пускала обильные фонтаны, как на площади перед дворцом Августа на Палатине.
-- Если это правда, то значит, чудеса возможны не только в сказках рапсодов и скальдов, -- воскликнул Приск. – А бывали ли твои знакомые в морях южных, у чёрных берегов Ливии?
-- Как же, бывали и там. Ливия, чтоб вы знали, не менее нашего континента, покорённого римскими легионами, и состоит из двух частей – Мармарики и Киренаики. Так вот, в Киренаике есть государство, называемое страной Гесперид. Это очень богатое государство, равное по своему изобилию Индии, если ещё не богаче. Мои … э-э … знакомые, пытались отщипнуть от тех сокровищ очень даже малую долю, но их так там прижали, что … Но я боюсь, что и это всего лишь плутовские россказни.
Неизвестно, что больше распалило воображение Горация Старха, услышанные ли истории, будоражащие воображение или выпитое в обильном количестве греческое вино, но только лицо его раскраснелось, а глаза сделались туманными, как бывает, если человек видит то, что сокрыто от других, а представляется только ему в виде некоей фата-морганы. Такое бывало с кожевником довольно часто, так как в душе он был романтиком, но наяву частенько оказывался трусоват и жаден и потому приключения обходили его дальней стороной. Но это не мешало ему мечтать и видеть, правда, увы, довольно редко, особые, цветными красками, сны, в которых он оказывался в чужих странах и переживал удивительные приключения, каждый раз просыпаясь при этом в своей привычной постели, на тюфяке, набитой соломой и молочаем.
-- Скажи, эллин, -- спросил Старх, наполняя в очередной раз глиняную чашу, расписанную узорами из выдавленного орнамента, -- тебе не хотелось бы вернуться обратно, в море …
Заллесад внезапно отшатнулся назад так, что деревянный стул чудом не развалился на части, а посуда на столе зашаталась. Грек поднялся на ноги, а потом склонился, опираясь на ладони, и приблизил своё уродливое лицо к Горацию.
-- А ты как думаешь сам, римлянин? Ты, должно быть, думаешь, что в море тебя поджидают сплошные удовольствия и развлечения? Так я тебя сильно разочарую. Там, уважаемый горожанин, столько опасностей, сколько ты даже не можешь себе представить, сидя за этим столом. И, я тебя уверяю, лучше тебе здесь и остаться, потому как, окажись ты в открытом море, тебе это очень и, повторяю, очень не понравится. Кстати, -- он ткнул пальцем в сторону Приска, -- тебя это тоже касается.
Он удалился от стола, покачиваясь, словно двигался по штормовой палубе и внезапно затянул песню на каком-то незнакомом языке скрипучим голосом. Компания за мраморным столом одобрительно загомонила, кто-то застучал своей чаркой по столу в такт словам хозяина таверны. Старх ошарашенно глянул ему вслед.
-- Что это с ним?
-- А ты не догадываешься? – С сарказмом спросил спутника монетарий и сам же пояснил. – Наш патрон набрался своего же вина. Должно быть он и вчера хорошо здесь угостился. Вот у него и легло на старые дрожжи. Сказать по правде, и мне пора идти.
-- Что ты говоришь?! – возмутился кожевник. – Мы же только начали этот вечер. Или на тебя так подействовала выходка трактирщика? Так успокойся, старый разбойник уже забыл все свои обиды. Это я задал ему неправильный вопрос.
-- Нет. Тут совершенно другое. Послушай, Гораций, я познакомился с девушкой …
-- Ты? С девушкой?
-- Ну … с женщиной, но молодой и прекрасной. Мне пора. Мы договорились о встрече.
-- Постой. Как её хотя бы зовут?
-- Её? Лидия Нарциссия …

Глава 2. Curriculum vitee.
  Трудно приходится в этой жизни девушке, у которой родители занимают важное место в жизни. Если дочь какого-нибудь простолюдина всю жизнь довольствуется самой маленькой толикой исполненных желаний, то она хотя бы может выйти замуж за приглянувшегося ей парня, такого же бедняка, с которым, рука об руку, она начинает строить своё личное счастье и, если они, оба, проявят терпение и затратят известную долю усилий, то вполне могут выбиться из нужды, а если при этом им попадётся добрый сюзерен, то и вовсе жизнь повернётся к ним своей светлой стороной.
Иное дело дочь какого-нибудь князя. Она является частью семейного клана и терпеливо дожидается своей участи, ведь она не может принадлежать самой себе. Совсем нет. Вереди у ней – известная доля – выйти замуж за влиятельного князя или сына какого-нибудь владетельного царька и укрепить тем положение папеньки, увеличить его влияние и – возможно – богатство.
Кто придумал эти взаимоотношения между влиятельными дворами, был сухим и чёрствым человеком, но рачительным хозяином, примеру которого подвержены, увы, слишком многие. Сколько девушек из влиятельных родов пролили слёз, из которых, вполне вероятно, получилось бы обширное озеро, озеро печали, объятое туманом, в котором бродят призраки покончивших с собой невест, сердце которых не захотелось принят на себя обет прагматизма, который ведёт под своим знаменем поколения и династии царственных домов, вероятно, всего нашего мира.
Её звали Диметрия, и она была княжеской дочерью и, с некоторых пор, она прокляла свой род и отказалась принять свою принадлежность к нему. Дело в том, что Диметрия с детства росла девочкой своенравной, знающей себе цену. Её достоинства признавала окружающие её люди и спускали ей многие шалости, что вылилось, в конце концов, в становление гордой, своенравной натуры. В соединении с неординарным умом и исключительной красоты внешности, становилось понятно, что в жизни ей придётся тяжело, если она не укротит свой нрав. Отец её, владетельный иллирийский князь Галлахард, надеялся, что таким «укротителем» станет её будущий супруг, который поможет решить внутренние проблемы сиятельного князя. У него, кстати сказать, уже был кандидат – сын князя Далмации Ираклион Тарба, заносчивый молодой человек с замашками будущего деспота, который не терпел возражений и легко впадал в состояние, соединяющее в себе ярость и истерику. Конечно, когда он был спокоен, он был довольно привлекателен и многие молодые девушки были бы не прочь составить ему партию, но ровно до тех пор, пока не сталкивались с ним ближе, ровно настолько, чтобы примерить к себе его яростную волю. После такого «знакомства» их благожелательность начинала вянуть, а интерес к перспективному браку таял, как снег на вершине горы Гнят.
Чтобы эта история стала понятней Читателю, давайте погрузимся в те античные времена и заглянем на побережье Адриатического моря, где тогда размещалась страна Иллирия. Это было место горных склонов, высогорных пастбищ, стремительных рек и гордых людей. Местное население занималось преимущественно скотоводством, виноградарством, немного земледелием, но главным занятием мужчин была война, если можно назвать ремесло пирата и разбойника военным делом. Но всё же это был промысел, который приносил выгоду.
Сколько это могло продолжаться? Ровно до тех пор, пока это терпел сосед, а если учитывать, что соседями у иллирийцев были эллинские племена, которые издавна славились воинами, то надо полагать, что иллирийцам приходилось очень даже нелегко. Мало того, греки вовсе не собирались мириться с агрессией, и сами не прочь были потеснить излишне воинственного соседа. Таким образом в приграничных территориях на иллирийских землях появилось несколько греческих колоний, где главными городами были Эпидамн и Аполлония. Конечно же, иллирийцы такие поползновения посчитали брошенным им вызовом и тут же начали кровопролитную войну. Тогдашний царь Иллирии Бардалис … Да. Сам себя он искренне считал владыкой всего государства, но дело в том, что ровно такими же царями считали себя не менее десятка других вожаков разбойничьих шаек, считавших себя армиями. Бардалис был среди них разве что чуть более агрессивным и абсолютно без тормозов. Если хотите представить себе этого Бардалиса, то сложившийся образ сказочного Бармалея очень даже подходит. Может быть Корней Чуковский увлекался историческими экскурсами. Но это всё лирика, а факт, что Бардалис бросил вызов Филиппу Македонскому и провёл ряд довольно удачных воинских операций. Но не надо забывать, что стратегия, как воинская наука, возникла именно в Элладе, и там талантливых полководцев было в избытке, что в скором времени доказал всему миру сын Филиппа – Александр Македонский, названный, ох, не зря Великим.
Итак, как уже догадался вдумчивый Читатель, ряд удачных рейдов заставил поверить заносчивого иллирийского полководца, что победа уже у него в кармане, но тут Филипп сделал красивый ход, и армия Бардалиса потерпела сокрушительное поражение. На голову проигравшего посыпались проклятия соотечественников, но сетовать было уже поздно. Своей победой греки воспользовались в полной мере и, с тех пор условное государство Иллирия разделилось на две части – прибрежную, греческий протекторат, и горную, варварскую, где зрели мятежи и новые войны. Именно оттуда вышла армия царя Агрона, верховного владыки племени ардиэров, и совершила довольно удачный набег на греческую колонию Акарнанию. Правда, во время той войны сам царь погиб, в азарте попытавшись прорвать строй греческой фаланги. Хотя вождь погиб, но война на этом вовсе не закончилась. В свои руки дело взяла вдова погибшего царя, Тевта, очень даже решительная особа, из породы героев, как их описывал Гомер и его последователи. Она настолько удачно выстраивала свои наступательные операции, что разбила отряды ахейцев и этолийцев и заняла Коркиру, греческий город-полис. Начались такие масштабные грабежи, что Рим, снисходительно внимавший за ходом междоусобицы, был вынужден вмешаться и разогнать все шайки воинственных горцев. Тевта скоро осталась в гордом одиночестве, без разбежавшихся союзников, которые совсем недавно ещё клялись ей в вечной дружбе. Наверное, главной её ошибкой было то, что она не захотела выбрать среди них себе нового супруга, который стал бы царём и разделил с ней, кроме трона и ложа, ещё и ответственность. Но, мы напомним о гордом нраве этого народа.
Теперь вернёмся обратно в город Стилази, где проживала гордая красавица Димитрия, воплощение женщины- воина Тевты. Конечно же, она не могла потерпеть такого насилия над собой. Кстати сказать, у неё уже был избранник, некий Диоклес, конечно же парень лихой и на редкость отчаянный, настолько, что сумел завоевать сердце гордой и в чём-то даже своенравной красавицы. Он и сам был хоть куда – стройный и быстрый, как молния, храбрый, как горный барс, с волнистой густой шевелюрой, блестящими глазами и сильным голосом, которым он распевал песни своих предков. Он обещал в ближайшем будущем собрать шайку отпетых храбрецов, покрытых родовой татуировкой,  и отправиться с ними собирать славу.
 Если бы у него было время хотя года в два, то он приобрёл достаточный авторитет, чтобы претендовать на руку княжны, ведь сердце её и так уже ему принадлежало. Но дело в том, что князь Галлахард решил сделаться политиком и объединить под своей властью оба половины Иллирии. Этим ключом, которым он надеялся вскрыть замок противоречий, суждено было стать Димитрии, вынужденной сочетаться браком с владыкой Далмации, будущим владыкой.
Своенравная Димитрия сделала попытку топнуть ножкой. Если раньше ей удавалось таким образом удовлетворять свои детские капризы, то на этот раз последовал весьма жёсткий укорот. Отец прочитал ей целую лекцию, панегирик, о любви к родине и жертвенности, которой люди вынуждены следовать во благо отчего дома т. д. и т. п. Димитрии больше всего хотелось заткнуть уши ладошками и топать ногами, но она крепилась, лишь побледнела лицом.
На всякий случай её отвезли в некое «родовое гнездо», где проживали её воинственные и непокорные предки. Это был дом, выстроенный на самом краю горного ущелья. Окна его выходили на открытый простор, откуда просматривалась даль. Где-то далеко внизу протекала быстрая горная река, кажущаяся отсюда ручьём, а на крыше дремал орёл, вцепившийся лапами в каменный блок. По двору ходили лучники, а на единственной ведущей сюда дороге стоял отряд стражи из числа отборных воинов. Было от чего прийти в отчаяние.
Чтобы скрасить княжне время до свадьбы, Димитрии привезли сюда пару ближайших подруг, но она не хотела никого видеть и заперлась в дальней комнате, твёрдо решив проплакать до утра, а потом … потом … Что будет потом, она ещё не решила и оттого слёзы её были горькими и обильными. Когда в комнате появился Диоклес, она не заметила, а когда увидела, то решила, что это видение. Она расплакалась ещё горше, и тогда дружок просто обнял её. Она столь громко вскрикнула, что он зажал её рот ладонью, от которой пахнуло чем-то горьким и незнакомым.
-- Диоклес … -- она не могла себе поверить и даже хлопнула себя ладонями по щекам, чтобы проснуться.
-- Тс-с. – сделал он ей знак и быстро зашептал. – Там, внизу, ей тайная расщелина и в ней сделаны ступени. Они частью разрушились, но пройти ещё можно. Ты готова последовать за мной?
Готова ли она? Димитрия представила искажённое яростью лицо Ираклиона Тарбы и закивала, быстро-быстро. Дальше началось нечто невообразимое. Они вылезли в окно и повисли над пропастью. Как здесь можно было куда-то двигаться, княжна не понимало, но послушно делала то, что говорил ей дружок. Поставить ногу туда, схватиться руками за это. Сама она старалась не смотреть вниз и, самое главное, не отключиться,
 не свалиться отсюда. С другой стороны, для неё-то все проблемы на этом бы закончились.
Как она очутилась в длинном вертикальном жёлобе, Димитрия так и не поняла. Просто под ногами появилась каменная полка, далее – следующая. Если бы не твёрдая рука Диоклеса, она давно бы уже сорвалась с кручи. Было темно, когда она осознала, что они уже внизу. Неподалёку послышалось приглушённое ржание и шорох катящихся камней. Оказалось, что здесь находится жеребец смелого парня. Нашлась кобылка и для девушки. За лошадьми приглядывал какой-то малец, который тут же бросился прочь, получив пару бронзовых греческих сестерциев.
Кажется, Диоклес привязал княжну к спине лошади, потому как она не помнила, как и куда они двигались. В себя она пришла только утром, когда они сделали остановку, чтобы покормить лошадей и дать им толику времени на отдых.
Они прикорнули на какую-то минутку- две … То есть они собирались так сделать, но последние события настолько вымотали их морально и физически, что стоило обоим прикрыть глаза, как организмы тут же отключились и оба беглеца безмятежно проспали положенное количество времени. Лошади их успели и отдохнуть и подкрепить свои силы свежей травкой.
Должно быть их предали, кто-то из прагматичных приятелей Диоклеса, которых он подбивал на авантюру похищения дочери и невесты сиятельных князей. Дураков на такое безумное дело не нашлось, а вот умник сообразил, что на этом можно получить барыш. Короче, когда наши голубки открыли глаза, разбуженные ржанием своих лошадок, на укромную полянку уже въезжал отряд воинов, во главе которых был не кто иной, как сам жених, Ираклион Тарба. Гордый царёк язвительно кривил губы и потирал руки. Он приказал своим слугам спрятать мечи, которые были уже обнажены и вынуть кнуты. Он собирался унизить соперника, отхлестав его до полусмерти, а уже потом связать и казнить, но уже после свадьбы, на которой он тоже будет присутствовать, но только сидя в тесной клетке, в качестве приглашённого гостя.
Вот такой дьявольский план родился в голове и Тарбы, когда он увидел наших голубков, мирно спавших бок о бок на расстеленном плаще. Но не все планы сбываются, скажем мы Читателю, ох, не все. Быстрый, как ветер, Диоклес сорвался с места и бросился навстречу конникам. В руках его оказался, как бы сам собою, короткий кривой меч и он размахивал им, словно не замечая, что ему одному противостоят три десятка взрослых воинов. Он успел посечь чуть не с десяток коней, поранил несколько воинов, а одного даже убил, пока преследователи поняли, что происходит. Они бестолково размахивали кнутами, а Диоклес разил. Люди кричали, кони ржали и не слушали всадников, на поляне разворачивалась бестолковая кутерьма, в которой не сразу сообразили, что молодой человек исчез в лесных зарослях.
Попыталась спастись бегством и девушка, но её тут же изловили и доставили к Тарбе. Взбешенный неудачей Ираклион надавил её пощёчин, а она не осталась в долгу, а вцепилась ему в волосы и начала рвать их и визжать с такой силой, что кони, только начавшие успокаиваться, снова едва не взбесились. Понятно, что Димитрия впала в настоящую истерику и пыталась уничтожить ненавистного претендента на её тело и душу доступными ей методами. Ираклион тоже взбесился и схватился руками за её горло, сжимая пальцы всё сильнее. Визг прекратился, точнее перешёл в шипение. Глаза Димитрии закатились, но пальцы ещё не отпустили прядей шевелюры её потенциального жениха.
Так бы всё это и закончилось самым печальным образом, но на шум появились новые действующие лица. Это был дозор третьей когорты римского легиона. Римляне увидели, как пытаются лишить жизни молодую прелестную девушку и вмешались. Ираклион Тарба собирался приказать своим людям прогнать пришельцев, что так не вовремя появились здесь, но разобрался, с кем он имеет дело, и тут в голове его родилось новое намерение, ещё более ужасное, чем первое.
Громогласно он объявил римлянам, что поймал свою рабыню, проданную ему за долги, которая имела нахальство сбежать до того, как он сделал её своей наложницей. Сейчас, познакомившись с её натурой, он готов продать её римлянам. Димитрия, услышав такие слова, осыпала своего несостоявшегося супруга самыми грязными ругательствами, какие она только знала и какие ей тогда пришли на ум. Римляне внимательно послушали обоих. Предводитель дозора отметил красоту и норов девушки и решил отвести всю встреченную в лесу компанию в полевой штаб, где командир выдаст решение. В суете все забыли о Диоклесе, а тот успел вернуться, незаметно подобраться ближе и всё слышал, или почти всё. Он поклялся уничтожить со временем Тарбу, но прежде освободить пленницу и жениться на ней.
Прячась в лесной чащобе, он проследовал за римлянами, которые конвоировали иллирийцев. В штабе Ираклион рассказал, что девушка суть дочь вождя одного дикого племени, которое формально является его вассалом. Дикие варвары задолжали своим богатым соседям и пришлось в счёт долгов забрать у них сию красавицу. Так как ожидаемого выкупа не последовало, то девушка становилась рабыней князя, со всеми вытекающими последствиями.
Командир легиона Элей Парсифик Сарматикус, названный так за ряд побед над сарматами и карпами на востоке империи, узнав, что в девушке течёт царственная кровь, решил выкупить её у варваров, чтобы сделать оригинальный дар своему императору, который любил подобные подношения. У него уже скопился порядочная компания подобных красоток в своём дворце на острове Капри.
Тарба получил свою плату из казны легиона и удалился восвояси, ухмыляясь. Пусть Димитрия ему не досталась, но теперь она будет раскаиваться за свой норов и вряд ли вернётся когда домой. Пусть все думают, что молодые беглецы погибли, утонув в горном потоке.
Коварный Тарба назвал свою «рабыню» Роксоланой, а Димитрия не стала раскрывать своего настоящего имени и происхождения. Она впала в полную апатию, и ей было уже всё равно, куда её везут, и что с нею будут делать. Главное, что ненавистное лицо Тарбы больше не было рядом.
Легион Элея Сарматикуса возвращался из продолжительного похода в Рим. Диоклес умудрился прибиться к обозу и выполнял там хозяйственные работы, присматриваясь и прислушиваясь к всему происходящему. Попутно он узнал о новой рабыне, которую везут для утех императора. Отчаянный иллириец хотел пробраться в лагерь и убить Димитрию, чтобы она не досталась никому, если уж им не суждено быть месте. К слову сказать, таких попыток было несколько, но ни одна не увенчалась успехом. Всё-таки римская дисциплина была на высоте. Теперь легион шёл своей дорогой, а Диоклес своей. Но двигались они в одном направлении.
Императору дар Элея пришёлся по сердцу. Варварская принцесса, которую помыли, нарумянили и приодели была на диво хороша. Только она отказалась танцевать для него, как это делали другие девушки, ни обнажённой, ни одетой. Когда её попытались завлечь в общую оргию, в которой участвовали приближённые императора, его друзья, сам император и девушки из особого дворца, она выхватила похищенный где-то нож и размахивала им, кого-то неопасно порезав. Строптивицу скрутили и бросили в дворцовую темницу, то есть наглухо закрытую комнату, чтобы она одумалась. Роксолана одумываться не желала, и тогда её перевели, на перевоспитание, в луппонарий – своего рода публичный дом, характерный для тех времён. В императорском дворце посчитали, что проведя недельку- другую в постели у гладиаторов, купцов и ремесленников, строптивица поймёт все выгоды обитания во дворце и изменит свой вспыльчивый нрав.
Случилось так, что её первым клиентом стал Луций Приск, который чем-то внешне напоминал Диоклеса, но был безмерно добрее и отнёсся к несчастной пленнице очень участливо. Случилось чудо – сердце неприступной красавицы открылось для него.

Глава3. Circulus vitosus.
Лавры создателя Рима приписывают Ромулу, одному из легендарных братьев, вскормленных волчицей. Он и стал первым царём Города, поселившись со своими людьми на холме Палатин, на левом берегу реки Тибр. Эту общину называли монтани. Напротив Палатинского холма, между тем, находился другой холм – Квиринал. Там проживала и развивалась другая община – коллини, и они вполне могли бы оспаривать правообладание «пальмой первенства» основания города на берегу Тибра. Но две общины не стали конфликтовать, а объединились. С этого, собственно, и началось строительство общирнейшей империи мира.
В те далёкие времена жители нового города называли его по форме расположения – Roma Quadrate, то есть Квадрат. Позднее, в систему укреплений вошёл и холм Квиринал, а долина между ними стало главной площадью нового города – Марсовым полем, посвящённый богу войны Марсу. Но до тех пор, когда на другом холме – капитолийском возвели величественный храм Юпитеру, местные жители святилищам Аргеев, о которых не известно ничего, к5роме того, что в честь этих древнелатинских богов ходили процесс жрецов и приносились жертвы, похожие на жертвоприношения Аттису в более поздний период.
Желающие подробного описания возникновения и становления Рима могут обратиться к другим авторам, который много подробнее расскажут, а мы вернёмся к Луцию Приску, который спешил покинуть таверну Заллесада, расположенную в одном из узких проулков Аппиевой дороги. Его торопливость можно было понять, потому что в ночное время Улицы Рима пустели, народ предпочитал не рисковать своими драгоценными жизнями, а власть переходила в руки преторианской гвардии, которая контролировала отнюдь не весь город. Окраины и многие ремесленные кварталы занимали многочисленные воровские шайки, которые днём отсиживались в катакомбах, а ночами грабили зазевавшихся прохожих или заранее облюбованные дома. Потому многие строения напоминали крепости в миниатюре, но в более поздний период истории, когда нравы начали смиреть под влиянием набирающего силы христианства, которое подразумевало как раз смирением перед властью и терпение перед жизненными неурядицами. Но до тех пор прошло не менее века, а пока Луций с тревогой поглядывал по сторонам, пробираясь вдоль стен домов, выложенных из розового туфа к знакомому кварталу.
Несколько дальше находился цирк Максимус, построенный на месте величественного жреческого сооружения этрусков, а ещё дальше – императорский дворец на Палатине. Вот там было достаточно стражи и можно было никого не опасаться, разве что излишней бдительности гоплитов, особенно из числа германцев, которые были наиболее свирепы в бою. Здесь же надо было держать ухо востро, и Луций положил руку на рукоять ножа, который он прятал под хитоном.
-- Эй, -- послышалось вслед и Луций стремительно развернулся, обмирая от нахлынувшего ожидаемого ужаса. Но это был всего лишь Гораций, изрядно захмелевший кожевенник. Должно быть он передумал оставаться у Заллесада и теперь кричал ему. – Постой. Подожди меня.
Приск остановился. Двое, это не один. Может, ночные грабители остерегутся двух ночных пешеходов, тем более, что ещё и не так поздно. Тут и там мелькали смутные силуэты. Какая-то компания выплыла следом со Стархом и тут же растворилась среди теней увеселительного квартала. Показалось ему или то действительно были люди, сидевшие за мраморным столом?
Луций Приск махнул приятелю рукой, указывая куда-то за спину кожевнику. Тот притормозил шаг и недоумённо оглянулся, но подозрительной компании видно не было. То ли они удалились по своим делам, далёким от праведных размышлений, то ли затаились в засаде, поджидая добычу. В любом случае, дальше оставаться здесь не было никакого смысла. Приск повернулся и быстро зашагал вперёд, в сторону Храма Геркулеса, не доходя до которого и располагался луппонарий. Дело в том, что главными посетителями римского дома терпимости были гоплиты и гладиаторы, среди которых было много поклонников Геркулеса, культ которого перекочевал, как и многое другое, из Эллады.
-- Да подожди ты меня, -- позади настойчиво стучали сандалии Горация, подбитые бронзовыми плашками, отчего они цокали, как копыта лошади, шествующей по булыжнику мостовой. – Не оставляй здесь меня.
Двое не самых смелых людей равны одному храбрецу. Приск замедлил шаг и Старх тут же его нагнал.
-- Я тебе кричу, кричу … -- пыхтел рядом кожевник, украдкой бросая по сторонам  насторожённые взгляды. Он ещё не решил для себя, будет ли он продолжать сегодняшний загул или поспешит к себе домой, а это надо преодолеть три, нет, четыре квартала, где найдётся не менее двух опасных мест, где могли затаиться грабители. Впрочем, всегда можно присоединиться к приятелю, или сговорить его отправиться назад. Вдвоём как-то спокойней. – Куда это ты отправился.
-- Я уже говорил. К женщине …
-- Она замужняя? Тогда ты рискуешь столкнуться с ревнивым супругом.
-- Нет. Это не твоё дело, -- сквозь зубы ответил монетарий и снова ускорил шаг. Кожевник почувствовал, что отстаёт и припустил следом.
-- Это дочь каких-то состоятельных родителей? – пыхтел он над ухом приятеля. Тот дёрнул плечом.
-- Смотри. Они могут натравить на тебя рабов, которые стерегут имущество и спокойствие дома.
-- Отстань от меня, -- выкрикнул Луций. – Чего тебе ещё надо?
-- Но я же твой друг, -- пожал плечами Гораций, -- и не хочу, чтобы тебя побили или ещё каким образом обидели. Может нам, подумай, отправиться к себе домой?
Кожевник спрашивал и сам же понимал, что его приятель ни за что не повернёт, сейчас его влекли за собой возвышенные чувства, которые меняют в нашей жизни слишком многое, стоит только послушать истории о похождениях Энея, Тесея, Геракла, Одиссея, да почти любого из героев Рима или Эллады. Все они доверяли своим чувствам и стали героями. Но им помогали боги, а боги хорошо знали таких людей, ибо те чувства они и внушали. А что, если в будущем Луцию Приску суждено сделаться героем и о его деяниях воспоют песни, какие складывал великие Гомер и Гесиод? Тогда совсем будет неплохо, если рядом с героем окажется и его спутник, которому тоже перепадёт частичка славословий. Подумать только, Луций Приск, и герой. Ха-ха.
-- Чего это ты там хихикаешь? – сердился монетарий на прилипчивого кожевника. Он хотел отделаться от своего спутника, но не знал – как. К тому же вдвоём было не так опасно. Куда же девались те, что о чём-то совещались за столом для массовых гулянок?
Чтобы отвлечься, он вспомнил тот вечер, когда ноги сами привели его к дому, известному всем холостякам и молодым мужчинам, проживающим на пространстве Марсово поля. Они частенько хаживали сюда, принося высокий и стабильный доход. Многих на пороге атрия, стены которого покрывали барельефы, изображающие сцены сладострастия, сама хозяйка заведения, в прошлом подруга и содержанка известного патриция и сенатора Марка Флавия, Валерия Красс. Она настолько убедительно расписывала прелести своих девушек, что редкий мужчина проходил мимо, имея при  себе несколько лишних денариев.
-- А вот, посмотри-ка, молодой господин, на эту красавицу, которую привезли к нам из далёкой варварской страны. Она проживала там высоко в горах и пила молоко горной серны. Посмотри на этот румянец. Он настоящий, не нарисованный, а эти восхитительные груди. Где ты увидишь ещё такие. Они нежные, как только что созревший персик. А эти губы. Они прячут за собой острый язычок, который доставит тебе наслаждение. Ты только взгляни ей в глаза, ты утонешь в них, ибо они несут в себе глубину озера, спрятавшегося в самой середине горного ущелья …
Проходивший в тот день мимо, Луций Приск остановился и глянул в глаза девушки. Он был поражён настолько, что потерял ощущения себя и очнулся лишь внутри атрия, комнаты которой были обставлены простоватой, но с хорошей отделкой мебелью, а та девушка была с ним рядом. Они тогда говорили, говорили ни о чём и о многом. Кажется, он потерял всякую осторожность и начал рассказывать свою историю, которую до сих не раскрывал ни одному человеку в Риме. В ответ девушка начала говорить о себе, и её рассказ был не менее удивителен, чем его.         
-- Меня продал в рабство тот, которого отец мой прочил мне в мужья, а наш брак должен был соединить наша страну, которую некогда греки разделили на две части.
-- Так ты и самом деле принцесса варварской страны?
-- Неважно. То, что было в прошлом, оно там и должно оставаться. Тому, кто упорно цепляется ха прошлое, суждено в нём и остаться. А я не желаю вновь очутиться там.
-- Но ты, Лидия, говорила, что у тебя там был парень …
-- Это был настоящий мужчина и он может стать великим воином, а может даже стратегом и поведёт за собой армию. Вот только, -- вздохнула девушка и положила на плечо Луцию свою голову, -- видимо боги против нашего союза. Они мне даровали тебя. А против желания богов нельзя противиться, ибо в таком случае начнутся великие беды.
-- Ты так думаешь?
-- Отец хотел отдать меня плохому, нелюбимому человеку и я пыталась бежать. В результате оказалась здесь, вдали от родных мест, и сделалась рабыней.
-- Но теперь появился я …
-- Я этому рада, -- девушка прильнула к нему, нашла своими губами его и обожгла его страстным поцелуем. – Но тебе надо поспешить.
-- Почему?
-- Я слышала от хозяйки этого заведения, что меня сюда прислали лишь на время, пока я не перестану вести себя дикаркой. Ведь меня продали для утех вашему царю …
-- Это император, -- поправил варварку Приск, -- Тиберий Август. Он правит Римом уже девятнадцатый год. Правда, последние годы Риму он предпочитает остров Капрей, где у него красивейшая усадьба из нескольких роскошных дворцов …
-- Я знаю, -- содрогнулась всем телом девушка. – Я там уже была …
-- У императора был друг, -- начал рассказывать Луций, обняв девушку, -- сын всадника Сея Страбона, сам хороший воин. В молодости оба они хорошо повоевали во славу Рима. Как-то раз, в пещере, куда забрался Тиберий, обрушился свод и завалил того, но Сеян кинулся туда и успел откопать беднягу, пока тот не задохнулся. С тех пор он стал другом и сподвижником консула, а потом и сам получил консульское звание. Мало того, он возглавил преторианскую гвардию, числом в тридцать когорт, а десять из них держал постоянно в Риме, где зачастую зрели зёрна заговора, в сенате или во дворце в Палатине. Постепенно он стал самым сильным и влиятельным человеком в Риме и начал сам вершить политику. Он покончил с домом Юлиев- Клавдиев и начал убирать, одного за другим, самых влиятельных политиков Рима, обвиняя их в кознях против Тиберия. Наверное, в своих безумных мечтаниях он сам помещал себя в императорский дворец. Со временем Тиберий понял, что его друг и защитник специально держит его на Капрее, чтобы тот не мешал ему властвовать в Риме. В то время рядом с ним был Макрон, который осуществлял его охрану на острове. Он показал себя настолько решительным человеком, что Тиберий доверил ему решение проблемы с Сеяном. Макрон отправился в Рим, где сошёлся с самым молодым консулом, Меммерием Регулом. Скоро к ним присоединился и Грецин, начальник пожарной стражи Города. Макрон показал им заверенные Тиберием полномочия. Подчиняясь новому преторианскому префекту, Регул и Грецин, со своими когортами окружили дом Сеяна и казармы гвардейцев. Сеян был арестован и препровождён в темницу, где его ждал Макрон. Он рассказал своему сопернику, что он низложен. Сеян начал ему угрожать, обещая поднять весь Рим. Макрон не стал его слушать, а накинул ему платок на шею и сдавливал его до тез пор, пока тело бывшего префекта не перестало трепыхаться. Потом его бросили в Тибр, как бросали грабители тела своих жертв. С тех пор, Лидия …
-- Не называй меня Лидией, -- подняла своё заплаканное лицо девушка. – так назвала меня хозяйка этого дома.
-- Как же меня называть тебя? – растерялся монетарий. – Ты говорила, что тебя звали Димитрией …
-- Она осталась в прошлом, в том горном домике, откуда я сбежала, оставив там всё, включая и своё имя. Ираклион Тарба, мой несостоявшийся муж, продал меня римлянам под именем Роксолана. Пожалуй, ей я и останусь …
-- Хорошо, милая. Послушай, я тоже хочу рассказать тебе …
-- Потом, милый Луций, если будет это потом …
-- Что случилось, дорогая Ли … Роксана?
Луций Приск взял лицо девушки в ладони и заглянул ей в глаза. Оттуда сочились крупные капли слёз, которые оставляли на румяных щёчках мокрые дорожки. Она посмотрела ему ответно в глаза и сделала попытку отвернуться.
-- Хозяйка сказала мне, что меня приметил один старик, уродливый старикашка, ростовщик, иудей, который желает выкупить меня в своё безраздельное пользование. Мне придётся в скором времени перебраться в его дом, или … просить вернуть меня во дворец императора, на остров Капрею.
-- Давай, Роксолана, поговорим об этом в следующий раз.
Луций нахмурился. Кажется, он понял, о ком говорила девушка. Действительно, чуть в дальше, в глубине переулка, имелась меняльная лавка, где можно было на римские деньги поменять монеты из Греции, Сирии, Нумибии, Карфагена, Египта и даже Галлии и Иберии. Здесь же можно получить деньги под процент, в рост. В лавке сидит отвратительной наружности человек. Для молоденькой девушки он, действительно, казался стариком, хотя ему вряд ли более сорока лет. Просто голова его почти облысела, а лицо изборождено многочисленными складками глубоких морщин. Должно быть, этот человек перенёс множество жизненных невзгод, пока появился здесь и не начал менять деньги. Лицо его несло на себе печать многочисленных пороков, и нельзя было позволить, чтобы в его власти оказался такой цветок, как Роксолана. Тут было над чем задуматься …
-- Э-гей, друг мой, -- внезапно вырвал из плена глубокой задумчивости Приска взволнованный голос Горация. Кожевник ухватил приятеля за складки туники и указал уму на тени, прятавшиеся в нишах возле входа в луппонарий, цели их путешествия. – Посмотри, не те ли это люди, что были вместе с нами в таверне?

Глава 4. Ex ungue leonem.
Иллирийский мужчина должен быть сильным. Сильным – в любой ситуации. Даже если кажется, что вся его жизнь на этом закончилась. Сын раба, отпущенного на свободу умеет ценить вольную жизнь и прилагает массу усилий, чтобы сделать свою жизнь насыщенной. Насыщенной свободы и силы.
С самого детства Диокл готовил себя к жизни воина. Он совершал длинные пробежки, потом бегал с мешком песка на плечах, укрепляя ноги и суставы. Он ползал по самым крутым обрывам, презрев страх высоты, укрепляя пальцы и запястья. Он часами висел на суку дерева, не обращая внимания на ломоту в мышцах. Сначала висел на двух руках, потом – на одной, затем – на трёх пальцах. Он тренировал в себе силу и хватку.
Позднее он стал тренировать себя в схватках. Он побил всех своих сверстников в ближайших селениях и устроил так, чтобы они объявили на него облаву. Он научился прятаться так, что никто не мог его обнаружить, отсиживаясь то в кроне дерева, то в узкой скальной норе, то погрузившись с головой в омут и дыша через тростинку. Он сам придумывал себе упражнения, тренируя в себе воина. У какого-то путника он отобрал кривой кинжал и начал тренировку с оружием. Он рубил лозу и ветки кустарника. Срубив ветвь, он поворачивался вокруг себя и успевал разрубить её снова, пока она не упала на землю. Он научился двигаться так быстро, насколько это вообще возможно. Быстрее двигались только боги и герои, которые, как это всем известно, тоже были в родстве с богами и несли в себе божественный отпечаток.
Про себя, про своих предков Диокл знал мало и заставил себя поверить, что и в его роду присутствовали герои. Это дало силу ему быть уверенным с родовитыми соплеменниками. Он со всеми вёл себя довольно уверенно и смело, не позволял собою помыкать. Многие из его сверстников хотели вести жизнь воинов, участвовали в семейных разбойничьих предприятиях. Многие, но не Диокл. Но не потому, что был чрезмерно совестлив или боязлив. Напротив, отваги ему было не занимать, а в умениях он мог бы бросить вызов многим из взрослых соплеменников и надеяться на победу. Дело в том, что Диокл не хотел подчиняться никому. Исключение составляли некоторые признанные вожди, но и в этом случае юнец вёл себя с ними, как равный, вызывая на свою голову вполне оправданный гнев власть имущих.
Как-то он столкнулся с князем Галлахардом и настолько смело ему ответил на пустячный вопрос, что царь онемел, а дочь его с интересом посмотрела на стройного юношу с благообразной внешностью и буйной шевелюрой, правда, одетого как подобает простолюдинам. Очнувшись от неожиданности, Галлахард приказал своим подчинённым попотчевать наглеца кнутами. Но юнец оказался настолько проворен, что никто так и не смог его схватить, а одному из слуг, который изловчился стегнуть его кнутом, отвесил такого пинка, что тот кувыркнулся, наглотавшись дорожной пыли. Димитрия так звонко смеялась, что даже улыбнулся рассерженный царь. Он махнул рукой и уехал. На дороге остался лишь поверженный слуга, который был в родстве с князем, пусть и очень дальнем. По этой причине он был самым спесивым среди слуг и мнил о себе слишком много. Он решил остаться и посчитаться с наглецом. К тому времени слухи о юном Диоклесе начали распространяться по округе, поэтому Фероз, как звали слугу, знал с кем ему придётся иметь дело. Спрятавшись возле лачуги, где проживал Диокл, он принялся ждать. Что было дальше, не знает никто, только растерзанный труп Фероза случайно обнаружили на дне ближайшего ущелья. Разгневанный Галлахард пытался чинить следствие, но юноша признался, что Фероз преследовал его и загнал на кручу, где Диокл сумел пройти, а вот его преследователь – нет. Галлахард отпустил мальчишку, но затаил на него, мягко выражаясь, недовольство.
Пока чинили следствие в поместье Галлахарда, юноша не раз имел счастье говорить с юной принцессой. Димитрия была очаровательно и многословна. Она задавала столько вопросов Диоклесу, что тот частенько приходил в тупик, не падая правда виду, оставаясь гордым и почти неприступным. При этом он чувствовал себя полным болваном и девушка каким-то образом это ощущала, потому как заливалась от смеха. Этот её переливистый хохоток был настолько приятен, что он был готов и дальше забавлять её, выставляя себя на посмешище, но посмешище индивидуальное – только для неё, и не для кого другого.
Когда ему пришлось покинуть поместье князя, он испытывал глубочайшее сожаление. Он даже собирался прирезать кого из дома сиятельного князя, чтобы тот и дальше продолжал держать его в погребе и расспрашивать с грозным видом. Но навряд ли его отпустили бы так легко, а Димитрия могла изменить о нём своё мнение, посчитав его за обычного убийцу и грабителя, тогда как сейчас держала его за ровню.
Сейчас у Диоклеса появилась новая затея, он намерился стать интересным собеседником, хотя бы для молодой княжны. С этой целью он принялся искать себе собеседника, который знал бы достаточно, чтобы у него можно было чему поучиться. Особенно выбирать было не из кого. В их селении люди были всё более прагматичные, привыкшие жить сегодняшним днём и решать проблемы по мере их возникновения.
Разве что …
Когда-то лихие люди привезли из похода одного человека, которого они встретили на берегу моря. Должно быть он путешествовал на триере какого-нибудь греческого тирана, которая пошла ко дну во время шторма. А может на корабль напали пираты. А может … Этот человек говорил на одном из греческих диалектов, редко встречающихся на этом побережье. К тому же он был безумным, и то пел, подняв голову к небу, то что-то быстро говорил, помогая себе руками и жестикулируя столь яростно, что кое-кому из иллирийцев казалось, что чужак бросает ему вызов. По этой причине он был не раз бит, пока люди не уверились, что его безумию нет конца.
Должно быть сначала те, кто привёз его в селение, устроенное на склоне ущелья, надеялись, что, рано или поздно, пришелец придёт в себя и окажется сановником или каким важным патрицием, за которого можно получить богатый выкуп от родни или почитателей. Но время шло, его богатое одеяние превратилось в рубище, а пленник не желал возвращаться на землю, разумом пребывая где-то страшно далеко. На него махнули рукой и оставили его жить здесь же, в одной из заброшенных лачуг. Он питался подаянием, а на сельских сборищах пел свои песни, которые нравились горцам, каким-то особым очарованием, отличием от привычного им набора.
К тому времени пришелец обучился иллирийскому гортанному языку и мог говорить с теми, кто хотел с ним пообщаться. К слову сказать, таким находилось очень мало. Одним из них и был Диокл.
-- Открой свою душу поэзии, мальчик, -- как-то сказал чужак. Его называли Критосом, так как он часто рассказывал про тот великий остров. – Поэзия дарена нам богами и делает того, кто впустит в себя её гармонию, равным по силе богам.
Как могут какие-то там стишки сделать человека сильным, Диокл не понимал, но чужеземец единственный спасся с погибшего корабля во время бушующего жестокого шторма. Это обстоятельство делало его слова убедительными и юноша кивал, повторяя некоторые из запомнившихся ему слов. Критос показывал разные предметы или действия и давал им обозначения на своём наречии. У молодых людей встречается цепкая память, особенно когда они сами стараются что-то запомнить. Диоклес старался и, в скором времени он стал уже понимать слова бедного безумца. К слову сказать, обретённых знаний он старался не демонстрировать. Одно дело, это блажь безумца, а совсем другое, когда то же самое повторяют свой соплеменник. Это могло кончиться плохо, хотя Диоклес уже пользовался известным авторитетом.
Критоса Диокл нашёл на краю пропасти. Под его ногами зияла пропасть, под которой, далеко внизу, протекал поток. Чужак разглядывал воду и, как это он делал обычно, шептал стихи.
-- А-а, это ты юноша, -- на звук шагов повернул голову грек и снова перевёл взгляд вниз. – Подходи, садись, наблюдай.
Диоклеса всегда поражало, каким чужеземец обладал тонким слухом. Он ощущал приближение человека задолго до того, как тот подходил к нему. Казалось, ему подсказывали свыше, бог, имя которому Природа, как это называл Критос.
-- Был в Милете такой мудрец – Фалес. Он много наблюдал и учился у древних народов- египтян, финикийцев, вавилонян. Своим ученикам он не раз советовал, созерцая, погружаться в размышления и тогда нужная мысль сама даст верный ответ поставленной задаче. Он считал сутью всех вещей воду. В воде зарождается жизнь, а земля, на которой мы обитаем, носится по водам мирового океана. У каждого человека есть душа, равно как и у народа есть общая душа, которая тоже поддаётся влиянию. Так говорил Фалес.
-- А что он говорил о воинах? -- осторожно спросил юноша.
-- Мысли его, мой юный друг, имели свойство выстраиваться особым образом. Он мыслил не так, как остальные. К примеру, спросили его как-то, как легче всего переносить несчастья? Мудрец подумал немного, а потом ответил, что легче становится, когда видишь врагов своих в худшем положении. Чем ты сейчас.
Подумав, Диокл согласился с мнением какого-то там мудреца. Мысли его отобразились на лице мальчика и Критос улыбнулся. Он продолжил:
-- Что самое общее для всех? Надежда, ибо она остаётся даже у тех, кто потерял, кажется, всё. Что сильнее всего? Необходимость, ибо она властвует над всем. А что труднее всего?
-- Что же? – нетерпеливо спросил любопытный подросток, заметив, что Критос вновь созерцает склон соседней горы.
-- Познать самого себя. Это действительно очень сложная задача, но кто справится с ней, откроет в себе воистину необозримые возможности, даренные нам богами, но и закрытые до тех пор, пока ты не поймёшь смысл нашего бытия.
-- Но в чём же он заключается?
-- Есть вопросы, -- ответил Критос, -- ответы на которые человек должен найти для себя сам и тогда лишь он поймёт истинное их значение. Знаешь, мальчик, у меня был учитель, знаменитый римский ритор и поэт Овидий, который писал любовные поэмы, «Послание к Героидам», «Наука любви», «Советы для любви», «Метаморфозы». Я встретился с ним, когда император Август выслал его из Рима и отправил в город Томы. По пути туда мы встретились, и он читал мне строки из своей последней поэмы «Понтийские послания».  Мы много беседовали с ним. Это был умудрённый жизнью человек. Он сказал мне: «Близки искусства тебе; а под их благодатным покровом кротость приемлют сердца, злобные распри бегут. Знаешь, мальчик, дозволено учиться даже у врага, как бы ты его не ненавидел. И ещё – зло подавляй в зародыше! Если упущено время и укрепилась болезнь, что тут поделает врач?
Критос говорил много и весьма туманно. Многие его высказывания Диоклес сохранил в своём сердце и разуме на всю жизнь, но большую часть он не понял и посчитал это не заслуживающем внимания бредом. А зря …
Чужеземный безумец рассказывал Диоклу много греческих легенд. Одна из них была о мудреце Дедале, которыми были открыты многие тайны состояния материи. Он строил дворцы и удивительные механизмы, которые двигались и выполняли работы. По заказу критского тирана Миноса он выстроил подземный лабиринт в несколько уровней. Там Минос спрятал ужасное порождение его жены Пасифии, дочери Гелиоса – чудовище Минотавр. Дворец тирана скрывал столько жутких тайн, что Минос не захотел отпускать Дедала и запер того, вместе с его сыном Икаром в самом сердце Лабиринта, приковав его к массивной колонне бронзовыми цепями. Дедала возненавидел Минос, но с женой его, Пасифией, и дочерью Ариадной у простосердечного учёного, архитектора и механика сложились прекрасные отношения. Сама царица проникла в Лабиринт и нашла там пленников. Она вывела их из подземелья и вручила Дедалу его инструменты. Ещё до утра мастер соорудил удивительные крылатые механизмы, похожие на приставные крылья и они взлетели с самой высокой горы Ида. Пока они летели через Ионическое море, летательная машина Икара, который начал выписывать различного рода пируэты, рассыпалась в воздухе и он погиб. Сам Дедал добрался до большого острова Сикания и остался там жить, найдя приют у царя Кокала в городе Камик. Злопыхательный тиран Минос выследил мастера и пытался забрать его у Кокала, но его провели, облив в ванне кипятком, от чего критский тиран скончался в страшных мучениях.
-- Знаешь, мальчик, я тоже занимался в своей жизни многими искусствами и мастеровые изделия тоже мне не чужды. Так знай. Я изготовил такую машину и готов к её испытанию. Не хочешь ли ты составить мне компанию?
Конечно же, Диокл хотел, он мечтал об этом. Он, затаив дыхание, смотрел, как Критос выносит из своей заросшей мхом и лишайником лачуги странное приспособление, обитое материей и древесной корой, которая походила на птичьи перья своими складками.
-- В легенде говорилось, что Дедал скреплял перья орла горным воском, но я пришёл к иному решению. Считаю, что оно ничем не хуже.
Имеющий славу безумца, Критос не стал звать никого на эти лётные испытания. Был лишь один Диоклес, который, разинув рот, наблюдал зав парением человека над пропастью. Сделав круг, Критос вернулся обратно. Он был счастлив и говорил громко и взахлёб, но на совершенно непонятном Диоклу языке.
Позднее он не раз, так же тайком, совершал пробные полёты, делая всё новые расчёты. Несколько раз летал и юноша, замирая от восторга и ужаса. Критос давал ему советы, как удобней управлять крылатой машиной. И сам, и Диоклес чувствовали какой-то необычайный подъём. Критос заявил, что заканчивает другую машину, более крепкую, на которой он отправится в Рим, к принципалу Тиберию Августу, чтобы получить от того вознаграждение и поселиться в собственной вилле, где он и будет обитать до старости при почитании окружающих, в неге и роскоши, в состоянии атараксии, как это и положено эпикурейцу.         
Своей восторженной радостью полёта Диокл поспешил поделиться с Димитрией, отправился в город, где она проживала, а там … узнал о предстоящей свадьбе. Ему поведал один из слуг, что девушка была в слезах и отчаянии, и что её увезли в удалённое горное поместье, откуда её отправят в город Салоны, где и сыграют свадьбу. Диокл пришёл в ярость и с трудом не убил слугу, с которым беседовал. Наверное, тот что-то прочитал в глазах молодого человека, потому как поспешил убраться прочь. Диоклес отправился в горы и облазил всё ущелье, но подобраться к дому было невозможно. Точнее, один спуск имелся, но подняться здесь было очень и очень затруднительно. Особенно, если учитывать, что сделать это надо незаметно для окружающих.
В голове молодого человека сложился план, понять и принять который мог бы только безумец, каким и был, собственно говоря, Критос. Диоклес задумал, коротко говоря, ночной порой опуститься на крылатой машине чужеземца на крышу горного дома, забрать девушку и, втроём унестись на крыльях прочь. Если бы Икар остался в живых, то именно так он непременно бы умыкнул свою невесту, завоевав её сердце несбыточными фантазиями, которые он претворял бы в жизнь.
К его величайшему сожалению, Критоса он так и не нашёл. Должно быть, чужеземец решил, что юноша покинул его, как все прочие и улетел прочь раньше намеченного срока. В лачуге не было не только безумного поэта и изобретателя, но и его последнего творения. Что с ним сталось, мы не можем сказать Читателю, потому как до нас дошли лишь смутные слухи, по одним из которых мудрец не справился с управлением и разбился в горах Побережья, по другим – он нашёл пристанище на одном маленьком островке, где прожил в полном одиночестве полтора года, и где разум его окончательно покинул тело, и где умер он по прошествии пяти лет. Правда, есть ещё один слух, что он добрался до своего острова, где он родился, до Крита, где прожил много лет и умер уважаемым человеком, окружённый детьми и внуками.
На свою удачу Диоклес нашёл первую машину чужеземца, пользоваться которой он уже умел. Он загрузил конструкцию на лошадь и отправился в путь, благо ехать было недалеко, но сперва заглянул к соседскому мальчишке, с которым у него всегда были хорошие отношения. Он заплатил ему несколько мелких монет и обещал дать больше, если тот, вот прямо сейчас, отправится в дорогу и приведёт вот эти лошадки на берег горной речки, которая протекает в ущелье, находящееся в дне пути отсюда. Верхами, понятное дело, добраться можно гораздо быстрее. Мальчишка быстро ускакал. Сверкнув восторженно глазёнками. Для него Диокл был настоящим героем.
Забравшись на верхушку ближайшей горы, Диоклес распаковал машину и забрался внутрь её. Лошадь он отправил назад, и она медленно удалилась, несколько раз оглянувшись на прощание, ожидая, что её вот-вот остановят и позовут назад. Но хозяин был занят тем, что проверял тяги, достаточно ли они натянуты и выдержат ли давление ветра.
Когда он понял, что специально тянет время, не решаясь сделать последний шаг, то тут же решительно поднялся на ноги. Или он сделает это или упадёт на дно пропасти, как греческий мальчишка Икар, который вряд ли был старше его, но умел и знал так много.
Руки сами совершали нужные движения, словно в роду у него были птицы, которые умеют находить воздушные потоки и пользоваться ими. Диокл сделал круг над Идой и направил полёт механизма Критоса в сторону вожделенного дома. Он не должен был промахнуться.
Хорошо, что дом был построен на краю пропасти. Ничто не могло помешать юноше приблизиться к нему. Вот только как совершить посадку? Он «летал» всего два раза и оба раза спуск заканчивался тем, что крылатая конструкция тащила его за собой по пологому склону горы, а он упирался ногами, оставляя за собой две борозды в травяном поле.. Здесь такой номер не пройдёт.
До дома он добрался неожиданно быстро и тягами отрегулировал положение крыльев так, что полёт замедлился. Долго кружить так было нельзя – кто-нибудь мог его увидеть и тогда вся затея его закончится досадным ничем. Об этом не хотелось думать и он направил машину на крышу. Когда под ногами заскользили плиты, которыми было покрыто здание, он выскользнул из середины аппарата и упал на наклонную плоскость. Машина полетела дальше, кувыркаясь в воздухе, так как своим падением он сбил центровку, и дальше его освобождённые «крылья» лишь беспомощно трепыхались, управляемое лишь порывами ветра и собственной инерцией, но Диокла это нисколько не волновало. Теперь он и сам падал, скатываясь по крыше. Он выхватил из-за пазухи нож и успел вставить его между плит. Только так он остановил движение.
Отдышавшись, он осмотрелся. Каким-то чудом его появление осталось вне внимания стражи. Наверное, они никого не ждали и были беспечны в своей самоуверенности. Что ж, это ему только на руку. Он подполз к краю крыши, а потом начал спуск. Надо было проверить то место, где оставались ступеньки старой потайной лестницы, ведущей на самое дно …
Димитрия была поражена, когда увидела его. Это было похоже на чудо и этим кудесником был он. Диоклес подтвердил ей, что всё происходящее не чудесный сон и путь отсюда только начинается.
Вначале всё было хорошо и они благополучно спустились, но только потому, что была ночь и они не осознавали всего безумства спуска по тайному ходу, который был давно заброшен по той простой причине, что спуститься здесь, а уж тем более подняться, здесь было невозможно. Оказалось, что это не так.
Но, скорей всего, им обоим благоволили боги. И соседский мальчишка успел подойти как раз в тот момент, когда молодые оказались на дне, и свистнул особым образом. Усевшись на лошадок, они отправились в путь.
Зациклившись на самом неприступном доме, Диокл плохо продумал, что делать ему дальше, когда они выберутся отсюда. Наверное, он и сам мало верил, что у него что-то получится, или ему ещё не хватало опыта стратега, каким он станет впоследствии, но они просто отправились наобум, двигаясь прочь.
Если боги им и оказывали своё покровительство в первые минуты побега, но, видя бестолковость беглецов, быстро потеряли к ним интерес и сосредоточились на чём-то своём, обычным смертным непостижимом. А беглецы, предоставленные сами себе, двигались, пока не почувствовали, что дальше держаться в седле выше их истощённых нервами сил.
Они устроили привал, чтобы дать лошадям время подкрепиться свежей травкой и напиться из ручья, а когда открыли глаза, их уже окружила погоня. Пришедший в ярость от такой неудачи, Диокл выхватил свой кинжал и бросился на взрослых воинов. Такой прыти от него никто не ожидал и он вырвался из круга, свалив одного из воинов ловким ударом.
Он вполне мог бы сбежать прочь, но так и не удалился. К месту их стоянки внезапно вышел дозор римской когорты и они задержали иллирийских воинов. Диокл подобрался ближе, как только мог, скрываясь в кроне дерева, но понял лишь, что Ираклион Тарба, которого прочили Димитрии в мужья и который лично возглавил погоню, о чём-то торгуется с римлянами.
Невероятное дело, но он отдал им девушку и тогда римляне отпустили со всеми его людьми. Они удалились прочь, а римляне отправились дальше. Что же было делать? Диокл не размышлял долго, а отправился за отрядом следом, а потом, улучив минуту, затесался в обоз, какой всегда идёт за легионом и выполняет хозяйственные функции. Он нанялся прислуживать повару и прошёл с римлянами много миль, пока они добрались до Рима. Здесь он ушёл из лагеря и начал бродить по окрестностям, размышляя, что делать дальше и как ему выкрасть Димитрию.
Если раньше он был дома и мог рассчитывать на поддержку своих товарищей, из которых он планировал составить свою собственную разбойничью шайку, то здесь он мог рассчитывать только на самого себя. Здесь он не знал никого и ничего. Во время пути, пока Димитрия оставалась в центре когорты, на что-нибудь надеяться было нельзя – римляне издавна отличались примерной дисциплиной, что и было одним из главных секретов их успехов. Оставалось надеяться, что вот сейчас, когда они практически добрались до дома, внимание их ослабнет и можно будет воспользоваться случаем, чтобы проникнуть в лагерь. Но, вместе с тем, нужно соблюдать собственную осторожность.
Легионеры двигались по мощёной булыжником мостовой и потому продвигались быстро. А ведь надо успеть осмотреться на местности и немного её изучить, чтобы не попасть в досадный промах. Теперь, когда легион остановился на привал, этим можно было заняться. Диокл обошёл несколько рощиц, когда внимание его привлёк аромат готовящейся на костре похлёбки.      
Кто-то раскинул на полянке, затерянной в буковом лесу, скромную палатку, латанную- перелатанную, и теперь готовил себе обед, судя по распространяющимся вокруг ароматам. Положив пальцы на рукоятку кинжала, спрятанного под хитоном, зиявшим многочисленными прорехами, молодой человек выступил из-за массивного ствола.
-- Подходи ближе, -- послышался голос изнутри палатки. – Здесь тебе опасаться некого.
Судя по всему, говорила женщина. Диокл послушно подошёл к костру, заглянул в котелок, где бодро булькало варево, распространяя вокруг немыслимые запахи. Если судить по ним, то похлёбка обещала быть замечательной. Из-за полога выступила хозяйка, завёрнутая в что-то подобие пёстрого халата. Голова её была обёрнута шалью из тонкой материи, таким образом, что концом его лицо было скрыто более, чем наполовину. Глубоко запавшие глаза были тёмного цвета и блестели как карбункулы, а тонкий хрящеватый нос выдавался вперёд клювом. Кончик его загибался книзу, а к старости он будет пугать маленьких детей. Женщина взглянула на юношу и поманила его костлявой рукой, болтавшейся внутри широкого рукава.
-- Ты видела меня? – спросил Диокл и тут же поинтересовался. – Как звать тебя?
-- Раньше меня звали Флорионой, -- улыбнулась женщина, а теперь всё больше кличут ведьмой. Потому что ведаю. Тебя вот не видела, но ощутила. Ты живёшь страстями, а они имеют свои оттенки, которые витают вокруг тебя облаком. Здесь я узнала и решимость, и неуверенность и даже немного страха …
-- Я не трус, -- воскликнул Диокл, сжимая кинжал под хитоном.
-- Никто и не обвиняет тебя в трусости. Ты попал в незнакомое место и не знаешь, что дальше делать.
-- Я знаю, -- решительно заявил юноша.
-- Ты действительно знаешь, -- кивнула головой женщина, -- но не знаешь, как это сделать. Ты ищешь девушку.
-- Да, -- кивнул головой Диокл и уныло опустился рядом с костром, покосившись на котелок.
-- Сейчас мы будем обедать, -- заявила хозяйка этого затерянного в лесу жилища. – Я знала, что у меня скоро будет гость и приготовила для тебя угощение. Оно придаст тебе силы и уверенность. После этого ты немного отдохнёшь и мы продолжим нашу беседу. Мне кажется, что мы не зря встретили друг друга. Тебя привели сюда добрые духи леса. Я тебя жду уже несколько дней.
Похлёбка содержала в себе кусочки мяса, грибы и самые разные травы. Ещё были наструганные тонкими ломтиками овощи. Нашлась и фляжка, выдолбленная из камня, где содержался какой-то настой, похожий и не похожий на вино. Во всяком случае Диокл захмелел и сонно таращился перед собой.
-- Расскажи мне о своей девушке, -- послышался откуда-то издалека голос Флорионы.
-- Её зовут Димитрия и она прекрасна. Она дочь царя Паннонии и он собирался выдать её за сына царя Далмации. Но мы убежали, а потом …
-- Достаточно. Попробуй представить свою возлюбленную …
Это было легче. Диокл заставил себя увидеть её. Димитрия словно стояла здесь, протягивая к нему прозрачные руки. Он попробовал встать, но ноги не держали его. Рядом с девушкой тем временем появилась Флориона. Она взглянула на Димитрию и вдруг надвинулась на неё. Димитрия взмахнула руками, попробовала отодвинуться, но женщина вошла в её силуэт и они слились. На какой-то миг Димитрия стала реальной, она что-то пыталась сказать Диоклу, сложила в мольбе руки вместе с ладошками, но тут силуэт её заколебался, и снова появилась Флориона. Дух Димитрии пошёл волнами, как бывает, если смотреть на человека сквозь пламя костра, а потом она и вовсе исчезла. Диокл со стоном закрыл глаза и провалился …
Он стоял в лесу, озираясь по сторонам. От былой усталости не осталось и следа. Вроде бы место было то же самое, но только вместо бедной палатки стоял роскошный шатёр, расписанный набивными цветами и затянутый многими слоями прозрачной кисеи. Из шатра выступила молодая женщина с высокой сложной причёской, из которой торчали костяные и металлические палочки. Руки у красавицы были обнажены, и она держала перед собой драгоценную чашу.
-- Подойди ко мне, Диоклетиан, -- сказала она мягким мурлыкающим голосом, но это было явным приказом. Отдаваемые ему приказания юноша принимал с раздражением и даже вызовом, но только не в этот раз. Он подошёл и глянул ей в лицо. Это была, как это ни странно, та самая Флориона и, вместе с тем, совершенно другой человек. Если тв представилась ему ведуньей, то эта была явно главная жрица какого-то могущественного божества. Она властно протянула ему чашу и приказала испить из неё. Диокл взял чашу и растерянно посмотрел на неё.
-- Я тебе помогу, будущий принципатор, но только знай, что с этой женщиной вам вместе не быть. Твоя и её дорога в скором времени изменится и у вас разная судьба. Попробуй, но я тебя предупреждаю, что всякая попытка изменить свою или другую судьбу на другую стезю, отличную от предначертанной, чревато большими бедами, в первую очередь – для самого строптивца, а затем и для прочих, которые будут вовлечены этим строптивцем в свои деяния.
-- Что же мне делать? – спросил юноша. Услышав неприятные для себя жалобные нотки.
-- Идти туда, куда поведут тебя боги, и не противится тем стремлениям, которые тебе будут внушены. Это в твою же пользу, будущий император Диоклетиан, Гай Аврелий Галерий, как тебя именуют на Палантине. А теперь испей снадобье и соверши то, что должен совершить.
-- А как же Димитрия? Где я могу встретить её?
-- Ты будешь делать так, как желательно тебе самому. Хорошо, но помни, что ты был предупреждён. Я внушу твоей подружке строптивость, и её накажут, отправив в публичный дом, расположенный рядом с Цирком Максимус. Только там она встретит того, кто поможет ей.
-- Это буду я, я её спасу, -- воскликнул Диокл и взмахнул кинжалом, который дотоле оставался под его хитоном.
-- Нет, мальчик, -- холодно улыбнулась жрица, -- твоё упрямство вызовет силы противодействия и твою Димитрию попытается прибрать к рукам Ахаз, который возжелал её тела. Он наймёт для этого шайку грабителей, которые похитят её для него …
-- Я … спасу её … Скажи мне только где …
Испей чашу до дна. Ты всё узнаешь.
Диокл потянулся губами ко краю чаши, но потом опустил её. Он снова обратил лицо к женщине.
-- Скажи мне сначала, кто ты и почему мне помогаешь?
-- Я Флориона, как я уже говорила тебе, главная весталка храма Весты и послана, чтобы оказать тебе поддержку, если ты будешь правильно вести себя. Пей же, время идёт.
-- Но … это место …
-- Это место разделяет мир смертных и мир богов. Люди могут посещать его во время сновидений, но, если вздумают задержаться здесь дольше положенного срока, рискует оставить здесь часть души и разума. Поспеши же, герой.
Диоклес решительно припал к чаше и выпил варево, в ней содержащееся. Отвар был холодным, но внутренности его обожгло, и он изрыгнул из себя клуб пламени, после чего закричал и …
И проснулся. Он стоял посереди букового леса и сжимал в приготовленной для удара руке кинжал. Но рядом с ним никого не было. Не было ни того прекрасного шатра, ни даже латанной- перелатанной палатки. Не было и женщины, что поила его отваром. Осталось лишь уверенность, что он находится накануне знаменательных событий и место, где он может встретить свою возлюбленную подружку, которая предназначена совсем не для него.
Но это мы ещё посмотрим …

Глава 5. Ad hoc.
Шёл девятнадцатый год правления Тиберия Августа. Римская империя продолжала разрастаться, напоминая собой опару в крестьянском жбане, только вместо воды, муки и дрожжей, здесь были задействованы совсем иные кондиции. Для уверенного поступательного развития нужны были чёткие правила, которые были сформулированы в Римском праве зачинателями юриспруденции, как государственного института – Юнием Брутом, Квинтом Муцией Сцеволой, Манлием Манилией, Рутилием Руфом, но, пожалуй, в первую очередь всё же – Марком Туллием Цицероном, кроме всего прочего – писателем и философом.
Чёткая законодательная база есть основа развития общества, а если к ней добавляются ещё и умело выстроенная административно- хозяйственная система, а также наличие высококвалифицированных специалистов в самых разных сферах этого хозяйствования, то нет причин, чтобы общество стабильно не развивалось. Но для развития необходимы ресурсы, а для растущего организма ресурсы необходимы вдвойне. Они поступали со вновь осваиваемых территорий, откуда поступало необходимое сырьё и материалы, а также рабы – основа благополучия. При этом римские политики учли главные ошибки прошлого. Они создали механизм социальных лифтов, когда трудолюбивые и квалифицированные рабы получали возможность выкупиться и встроиться в общество. Это были так называемые вольноотпущенники, и из их числа вышло много действительно выдающихся людей. Жаль только, что  имена большинства из них не дошла до нас, а ведь у них много чему можно было бы поучиться. Кому, как не им, приходилось работать и вдаваться в секреты своего ремесла, чтобы создавать достаточно продукта, который принесёт им вожделенную свободу. Свобода их оборачивалась стабильностью в обществе. Это была основа для античного среднего класса.
Большая империя нуждалась в большой армии. Большую армию надо хорошо обеспечивать. Ещё лучше, если армия занимается своей работой, то есть войной. Всегда есть богатые соседи, которых хорошо бы принудить к миру, под своей, конечно же, гегемонией. С соседями, взятыми под контроль, легче и выгодней торговать, перенимать у них то, что хорошо получается, а при необходимости, можно и поприжать их, чтобы у них чего-то там не хватало, а потом обеспечить их, с хорошей выгодой для себя.
Это всё политика, доступная для высоких государственных умов, заседающих в сенате. Они могут отслеживать события и понимать, к каким последствиям эти события приведут. Всё бы хорошо, но находятся ушлые люди, которые не прочь погреть свои руки в процессах, подпитывающих государство. Они объединяются, создают дуумвираты, триумвираты, чтобы защитить себя и свои меркантильные устремления. Они даже готовы пожертвовать некоторыми свободами, чтобы получить своё – власть, триумф и народное почитание, которым удобно прикрыться в нужный момент.         
Тиберий, прославившийся во время войн с германцами, заняв императорский дворец в Палатине, начал практиковать раздачу зерна и масла плебсу- простолюдинам, придумывая для этого достойный повод. По праздникам римлянам раздавали бронзовые сестерции, чем стимулировали их покупательную способность и оживляли городскую экономику. Развивалась практика массовых зрелищ – процессий и всякого рода игрищ, сопровождаемых торговлей всего. Бои гладиаторов, травля дикими зверями домашнего скота, гонки на колесницах и спортивные состязания, всё пользовалось народной любовью. И за всем этим праздничным великолепием незримой тенью присутствовал Тиберий Август. Сам император, вплотную столкнувшись с переполненной враждой и интригами политикой, предпочёл перебраться из Города на остров Капрей, откуда присылал в сенат послания с рекомендациями новых законов и указов. Короче, живи и радуйся всяк и не думай о том, что будет завтра – подобное кредо стало жизненным девизом для слишком многих людей в те годы.
Большой оборот денежных средств, вместе с оживлением экономики, нёс с собой одну беду – появилось слишком много лихих людей, не умеющих и не желающих заниматься другим ремеслом, кроме как грабежами и разбоем. Если на безобразия, которые творились в приграничных провинциях Рима, можно ещё было как-то закрыть глаза, до удобного момента, то грабежи в центре Рима были притчей во язицах и не раз были темой для дискуссий в сенате. Только если риторы могли потешить себя пространственным многословием, бедным прохожих приходилось жертвовать собственным кошельком и это ещё хорошо, потому как вместе с пригоршней монет можно было расстаться и с жизнью. Это если окажется, на твою беду, что грабит тебя знакомый.
Преступный мир Рима пополнялся главным образом за счёт беглых рабов. Занимались лихим промыслом увеченные воины или гладиаторы, которые уже не могли сражаться на арене, имея целый букет заболеваний и ранений. Иногда разбоем занимались и более благополучные горожане, желая получить удовольствие от риска, связанного с делом, заходящим за грань закона. Были и такие шайки, которые сделали грабёж своей главной и основной работой и сбывали награбленное определённым лицам, которых не волновало, откуда им приносят добро, главное – не задорого. Одной из таких шаек была группа под командой одноглазого Клемансио, успевшего побывать за свою не очень-то долгую жизнь и мореходом, и пленником пиратов, самому стать пиратом, побыть рабом, гладиатором, ремесленником, очень даже недолго, а теперь вот он снова стал грабителем, промышлявшим ночной порой на улицах Рима. Как-то они с приятелем обчистили лавку ростовщика и хорошо поживились там, а через пару дней он заявился в инсулу к Клемансио и заявил о своих претензиях. Одноглазый калека слушал, как за стеной гремит бронза доспехов или оружия и посчитал лучшим вернуть то, что они вынесли из лавки. На его удивление, горбатый ростовщик взял не всё, часть, правда – малую, он отодвинул ему обратно и скорчил отвратительную гримасу, должную означать улыбку. Наверное, этот тип настолько редко улыбался, что разучился это делать.
С тех пор Ахаз, тот самый ростовщик, ещё пару раз приходил ко Клемансио и просил того помочь ему убедить клиента, который не спешит возвращать долги или проценты на долги. Это была лёгкая работа. А вчера он предложил им дело посерьёзней. Надо было ночью, точнее – поздним вечером выкрасть из луппонария одну из женщин для утех, недавно привезённую туда, по имени Лидия Нарциссия. Но, перед этим ограбить и убить одного человека, который повадился ходить к ней. Его зовут Луцием Приском и он занимается чеканкой монет.
-- Может быть, -- алчно сверкнул единственным глазом Клемансио, -- у него водятся монеты, раз он и чеканит их.
-- Конечно, -- несколько раз кивнул головой горбун, -- и это будет вашей законной добычей. Остальное вы получите тогда, когда приведёте девушку.
Получив задание, Клемансио отправился собирать своих людей, числом от трёх до десятка, в зависимости от сложности задачи. Сегодня он возьмёт с собой три человека, ещё двое покрутятся в окрестностях, чтобы предупредить о появлении стражи, если она в тот момент появится. А ещё надо зайти в само заведение, оглядеться, что там да как, чтобы не попасть впросак, запомнить лицо девушки и где находится её комната.
Одноглазый грабитель, поднялся на верхний этаж четырёхэтажного дома и вошёл в крайнюю комнатку. На его счастье, приятель его, Аспрей, по прозвищу Нож, был здесь. Он отлёживался после попойки, в которой он участвовал накануне и был потому зол. Клемансио приказал ему к вечеру быть в норме и отправился дальше. За час он обошёл всех, кого собирался привлечь к затее. Отсутствовал только один, ушедший выдирать зуб, нывший целую неделю, растянувшуюся по меньшей мере на год.
Можно было идти в заведение. Сначала Клемансио свернул в термы, где мойщик хорошенько прошёлся по нему скребком, потом тёр тело мыльным камнем, а затем Клемансио погрузился в мраморный бассейн, где уже отмокала десятка полтора- два клиентов. Некоторые вели светские разговоры, найдя общую тему для беседы, другие просто наслаждались прохладной водой, разбавленной благовониями, а третьи, устроившиеся прямо у бортика, с аппетитом поедали жареные колбаски и сыр, запивая их вином. Если бы не работа, которую ему предложил иудей, он тоже сейчас купил бы глиняный горшок вином или пивом, но сейчас лучше воздержаться от пития.
Помывшись, он зашёл домой и надел свой лучший хитон, а также пару браслетов, которые придавали ему благообразный вид. Побритый и причёсанный в термах, он походил на ремесленника, а может даже на торговца средней руки. Во всяком случае хозяйка заведения его приветливо встретила и сразу начала расхваливать своих девушек, называя их по именам или прозвищам, какие были в ходу. Здесь встречались не только девушки, привезённые в Рим из разных концов империи, а то и мира, но и замужние римлянки, вынужденные заниматься подобным ремеслом в силу самых разных причин. Прозвища носила как раз эта половина работниц.
Услышав, среди прочих имен, имя Лидии Нарциссии, Клемансио встрепенулся и спросил про неё. Хозяйка на мгновение растерялась, а потом затараторила, что девушка сейчас чувствует себя не самым лучшим образом, что ей необходимо отдохнуть, а потом склонилась к уху клиента и доверительно шепнула, что у Лидии появился влиятельный покровитель, который собирается выкупить её отсюда и потому … мол, понимаете сами.
Конечно же, Клемансио понимал и был очень рад за девушку, и ему хотелось бы, хоть одним глазком посмотреть на счастливицу. Может частичка её счастья перепадёт и на его долю, а в тех торговых сделках, которые он совершает ежедневно, удача будет совсем не лишней.
Хозяйка провела «купца» внутрь. Стены атрия покрывали фрески с изображением обнажённых мужчин и женщин, для разжигания сладострастия, если есть к этому необходимость. По обе стороны коридора зияли проходы в комнаты работниц платной любви. Клемансио считал порталы, а хозяйка направилась к одному из них, прикрытому висящими вертикально шнурами с нанизанными на них пёстренькими кумушками и глиняными фигурками. Она осторожно развела висячий занавес и поманила рукой гостя. Клемансио озабоченно посмотрел на соседствующий вход, прикрытый такими же шнурами, только вместо фигурок и камушков там висело множество крошечных колокольчиков. Хорошенькое дело, если он ошибётся порталом, они устроят здесь такой перезвон, что все, кто имеет слух, встанет и выйдет наружу.
За занавесом красивая девушка расчёсывала волну роскошных волос костяным гребнем. Клемансио внимательно разглядывал её. Теперь он точно не ошибётся. Трудно найти вторую такую красоту. Неудивительно, что проклятый горбун положил на неё глаз. Если он хочет оставить её себе, то Клемансио посочувствует девушке, а может, ростовщик собирается выгодно продать её какому-нибудь богатому сановнику, которому он заранее расписал её красоты, то … всяк в наше время живёт так, как это ему удаётся.
Раз он уже заявился сюда, то пришлось сделать выбор. Смуглая красотка, в жилах которой было намешано немало кровей, хотя хозяйка уверяла его, что это настоящая иберийка, ублажала его целый час. «Купец» щедро вознаградил её и распрощался с хозяйкой, намекнув, что будет теперь часто наведываться сюда.
Выйдя наружу, он обошёл весь квартал и наметил удобные места для засады. Вот здесь он встанет сам, там  затаятся Тит и Аспрей, а в той арке можно спрятаться остальным. Перед делом они заглянут в таверну к Заллесаду, старому приятелю и мореходу. Сам с ним Клемансио не плавал, но у них были знакомые, с которыми и тот, и другой водили компанию.
Место сбора шайки было назначено в таверне у хромого эллина. Чувствуя удачное дельце, Клемансио не поскупился и заказал и вина, и угощений. Скоро вся компания была в сборе, и всем очень понравилось такое начало. Они выпили и закусили, Тит затянул песню, какие распевали на корабле, готовясь идти на абордаж. Остальные дружно подхватили песню, но Клемансио их оборвал. Нельзя было привлекать к себе внимание, к тому же он заметил, что за одним из столов устроился горожанин, который, по описанию, здорово походил на того монетария, которого они должны ограбить. Он подозвал трактирщика и Заллесад подтвердил, что одноглазый не ошибся. Удача шла с ним об руку.
Осторожно вожак заставил своих компаньонов рассмотреть нужного им человека, который болтал со своим приятелем. Похоже, что средства он не экономил, а это значило, что они день закончат с прибылью. Каждый из грабителей посмотрел в сторону указанного стола. Должно быть, они привлекли внимание монетария и тот забеспокоился. Тогда грабители снова застучали кружками и начали преувеличенно бодро говорить друг с другом, словно ничего больше их не интересовало. Но монетарий уже собирался, расплатившись за выпивку и угощения с трактирщиком. Вместе со своим приятелем монетарий вышел наружу.
Клемансио сделал своим знак и все быстро поднялись. По соседней улочке они обгонят своих будущих жертв и будут ожидать тех на подходах к луппонарию. Так они и сделали. Стараясь оставаться в тени, они бегом устремились прочь. Кажется, ни монетарий, ни его осоловевший приятель ничего не заметили. Клемансио ещё успел расставить своих людей по намеченным местам, когда из-за угла появилась эта парочка. Одноглазый свистнул и его люди высыпали как бы из ниоткуда. Они мигом окружили растерявшуюся парочку. Каждый из грабителей сжимал в руке или нож или дубинку, готовые пустить их в ход.
Обычно те горожане, которым так не повезло, просто отдавали свой денежный кошель, позволяя себе лишь обругать грабителя, но находились и такие храбрецы, что готовы были отстаивать своё добро с оружием в руках. Вот на этот исключительный случай и были приготовлены их ножи. Правда, обе их жертвы не походили на храбрецов или вояк. Один из них завопил и попытался бежать, но Тит подставил ему ногу, а когда беглец грохнулся на мостовую, прыгнул ему на спину, вцепился в волосы и несколько раз ударил головой о булыжник, чтобы остудить норов беглеца. Второй ухватил Аспрея за руки и мешал ему ударить себя. Клемансио оскалил зубы и примерился, чтобы всадить монетарию кинжал в бок и убить его с первого же удара.         
В это время на них налетел ураган, но ураган в человеческом обличии. Покатился по булыжнику Тит, пятная камни своей кровью, взвыл не своим голосом Аспрей, заваливаясь назад, хрипло вскрикнул кто-то ещё из своих. Приятель монетария резво вскочил на ноги и устремился прочь, оглашая окрестности пронзительными воплями, не услышать которых было просто невозможно. Пропал и сам монетарий. Клемансио взвыл, делая выпад кинжалом, но напавший на них легко уклонился и пнул одноглазого грабителя так, что тот отлетел на несколько шагов назад и угадал в арку. На незнакомца навалились сразу трое, но он раскидал их, умудрившись отметить их всех хотя бы одной резаной раной.
Наступила тишина, которую вдруг нарушил звон доспехов. Это на крик приблизился патруль из преторианской гвардии. Двое из грабителей. Которые ещё могли стоять на ногах, попытались дать дёру, но были остановлены твёрдой рукой. Гораздо больше неприятностей гвардейцам принёс самый увёртливый, которого было невозможно удержать в руках. Он вертелся, прыгал, рычал как дикий зверь и резал, направо и налево, своим кривым кинжалом. Только хороший удар рукояткой меча по голове смог успокоить его на достаточное время, чтобы связать безумца по рукам и ногам.
Только тогда можно было факелами осветить место происшествия, чтобы спокойно сделать осмотр. Из луппонария выглядывали испуганные лица девиц и их хозяйки. Увидев, что опасность миновала, они снова исчезли в своём заведении. Убрались прочь, подобру поздорову и та парочка горожан, что высунулась на шум из своих домов. Как правило, гвардейцы императорской стражи не нуждались в помощниках, а те бедолаги, что крутились рядом, вполне могли получить и обвинение в пособничестве преступникам.
На булыжной мостовой неподвижно лежало два тела, ещё один всё норовил подняться, но падал и снова пытался встать. Двоих держали крепкие руки гвардейцев. Камни мостовой были вымазаны каплями крови. Под ногами валялось несколько ножей и дубинок. Размышлять долго не требовалось. Грабители напали на жертву, но та вырвалась и убежала прочь, своими воплями привлекая внимание патруля. Оставалось заняться тем безумцем, что напал на грабителей и не успокоился, когда подошёл патруль.
Клемансио забился в какую-то щель и даже затаил дыхание, когда патруль обшаривал окрестности переулка. К счастью, его они не нашли, настолько глубоко он умудрился затолкать своё тело между плит ограды. Правда, обратно он едва сумел выбраться, а когда всё же выполз, отправился домой, прижимаясь спиной к стенам домов в самых тёмных местах улиц. Добравшись домой, он завалился спать, выругавшись самым грязным образом, как только смог сказать.
Разбудил его Ахаз, растолкав с большим трудом. Клемансио не сразу понял, чего от него добиваются, а когда пришёл в себя, то сразу вспомнил, что произошло ночью.
-- Нас там ждали, -- заявил он ростовщику.
-- Ждали? – искренне удивился Ахаз. – Кто?
-- Не знаю, -- пожал плечами одноглазый разбойник. – Но он явно ждал нас. Когда мы схватили монетария, с его приятелем, он появился неизвестно откуда и сразу убил двоих из нас.
-- Постой, -- нахмурился ростовщик, -- так монетарий, этот, как его, Приск, был не один.
-- Да, он сидел  в таверне со своим приятелем, судя по всему, и дальше они отправились вместе.
-- Надо было …
-- Если ты такой умный, шёл бы и убивал его сам, -- окрысился на Ахаза одноглазый грабитель.
-- Ладно, -- махнул тот рукой, -- я всё узнаю и снова зайду к тебе. Может, не всё ещё потеряно.
Ростовщик удалился, а Клемансио ещё долго тупо смотрел на дверь. Надо бы куда-то спрятаться, пока идёт следствие по ночному нападению. Вдруг следователи дознаются, что убитые Тит, Аспрей и Миск много времени проводили с ним. Лучше пересидеть это время где-то в другом месте, может быть даже в Остии, в порту, устроенном в устье Тибра, где у Клемансио ещё оставались приятели.

Глава 6. Capre dime.   
Жизнь в городе разрегламентирована, в большом городе – вдвойне, ну в Риме, пожалуй, и того более. Чёткое планирование позволяет наиболее эффективно строить городское хозяйство, управлять устремлениями и настроениями людей. Если средний горожанин будет знать, в какое время и чем он будет заниматься, как и с кем отдыхать, то он будет делать то, что от него ждут и делать это преимущественно хорошо, тем более, если он сам усердно вписывается в городские системы. Сюда вносят свою лепту, и немалую, сенат, магистрат, юристы, городская стража, торговля, ремесленные гильдии, и прочая, прочая, прочая.
По этой причине, когда Луций Приск приближался к луппонария и, внезапно, из тёмной арки на него накинулись сразу трое, он мгновенно впал в панику. Увязавшийся за ним из таверны Гораций Старх оттолкнул своего налётчика и помчался прочь, оглашая всю улицу отчаянными визгливыми воплями. Сам Луций кричать не стал. Во- первых, это довольно глупое занятие, которое ещё и лишает последний сил к сопротивлению, а во-вторых … во-вторых Луций не хотел к этому месту привлекать чужое внимание. Даже сейчас, когда на них напали ночные разбойники.
Почему так, спросит иной Читатель. Просто Луций Приск уже перешёл ту незримую грань, которая отделяет законопослушного человека от преступника, то есть того, кто эту грань преступил. Да-да, вы не ошиблись. И заставила его сделать эта самая женщина, которую он любил и желал всем сердцем.
«Послушай, Луций, любимый мой, скоро меня отсюда увезут и отдадут на потеху тем, о ком я даже не хочу говорить». «Что же делать мне?» -- самым унылым тоном вопросил Приск. «Как что?» -- приблизила свои пленительные уста варварская женщина к его лицу. – «Нам надо бежать отсюда. Да, и как можно быстрее». «Но куда?» -- удивился было Приск и тут же понял, что возлюбленная его права. «Куда? Это ты должен решить сам. Ты здесь обитаешь и тебе должны быть ведомы здешние места и дороги, которые выведут нас отсюда. Ты, главное, решай».
И он решил. Решил покинуть Вечный город навсегда и вернуться туда, откуда он когда-то прибыл в Рим. Но сначала надо было решить несколько проблем, главная из которых была проблема ресурсов, то есть, главным образом - денег, с помощью которых решались все остальные проблемы и проблемки. Так он приблизился к той грани, о которой мы упоминали.
Луций Приск решил воспользоваться тем, что занимался чеканкой монет. Это были настоящие монеты. изготовленные из серебра. Правда, они все подвергались строгому учёту, но можно было воспользоваться тем, что Приск хорошо знал то место, где они складировались на временное хранение, чтобы оттуда отправиться в круговорот оборота. Он не раз заглядывал в хранилища храма Юпитера и знал там на ощупь каждый камешек. Раньше ему никогда не приходило на ум проверить надёжность хранения монет. Но теперь, когда обстоятельства его к этому подвигнули, он начал прикидывать и так, и эдак. Постепенно в голове его начал складываться некий план.
Когда-то, в древние времена, на том месте, где раскинул свои улицы Город, находился альбанский вулкан, который, как это ему и положено, изрыгал из своих недр лаву, покрыв окрестности слоем туфа и крапчатого пиперина, до двадцати, а то и добрых тридцати метров. Когда начали отстраивать город, строители вырубали имеющиеся под ногами материалы и, из тех блоков, воздвигали городские строения, дворцы и храмы. Те внушительные каналы, откуда черпался материал, позднее покрыли мостовой, которую хорошо укрепили. Так появилась система городской канализации, знаменитые римские катакомбы, которые использовались и как убежища, когда к стенам города подходили полчища неприятеля.
Систему катакомб несколько раз перестраивали, чистили от нечистот, кое что замуровывали, кое что удлиняли, как того требовало городское хозяйство. Надо было отводить сточную воду от дворцов, храмов и прочих публичных мест проживания аристократии. Те кварталы, где проживал плебс, обслуживался гораздо хуже, и там частенько можно было наблюдать картину, как по обочине дороги течёт зловонный ручей, пока не находит себе сток в подземные пустоты. Там же, под сводами подземелий, укрывались целые шайки деклассированного элемента, дожидаясь наступления сумерек, чтобы можно было подняться наверх и чем-нибудь поживиться.
Катакомбы поддерживались в надлежащем порядке, для чего даже существовала специальная статья в городском бюджете, и имелось несколько бригад рабочих, которые имели, по-видимому, связи с подземными обитателями, потому как все их походы обходились без стычек и столкновений с ночными грабителями. Как-то в таверне Заллесада Луций столкнулся с рабочими как раз такой бригады и те ему много чего понарассказывали о тех чудесах, с которыми им пришлось столкнуться там. Пьяненький монетарий захотел убедиться лично и уговорил их спуститься под землю. Скоро он протрезвел и захотел вернуться обратно, но они углубились уже достаточно далеко и Луций Приск разглядывал каменные своды с могильными плитами, украшенными непонятными знаками, какие-то узкие щели и переходы. Ремонтники говорили, что они ведут в совсем уж заброшенные пещеры, где проживали когда-то древние племена, проживавшие здесь до прихода латинов. Это были сикулы, которых позднее вытеснили на юг полуострова. В тех пещерах находились жертвенные алтари их богов, которые там так и оставили. Именно в тех гротах и прятались грабители и убийцы, когда чинили римские тоннели. Ремонтники показали Приску то место, откуда можно было подняться в Палатин и в храм Юпитера.
Вот эти знания и всплыли в его голове. Может быть, это подсказал ему один из римских богов, который покровительствовал бедному монетарию, судя по всему. Иначе как объяснить то, что он не только вспомнил то путешествие, но и нашёл заделанный спуск вниз. Обмирая от страха, Приск опустил вниз мешок с монетами и положил плиту на место, моля своего бога- покровителя, чтобы его никто не застал за этим противоправным делом. Но, пока что всё обошлось.
В то время, когда Луций Приск замер в нервном ступоре, а Гораций Старх помчался прочь, завывая от ужаса, тот самый бог- покровитель выпустил на сцену новое действующее лицо. Сей персонаж этой вечерней драмы действовал на редкость проворно и расправился в мгновении ока с половиной разбойников. Только тогда Луций очнулся.
Пронзительные крики обезумевшего кожевника привлекли, наконец, внимание тех, кто по роду службы должен был пресечь всё это безобразие и из темноты появился патруль преторианской гвардии, состоявший, как на подбор, из рослых умелых воинов. Собственно говоря, в преторианскую гвардию и отбирали самых выдающихся воинов, преимущественно германцев и других иноземцев, с которыми не могли войти в заговор римские интриганы.
К тому времени, как гвардейцы заполнили собой весь переулок перед входом в луппонарий, всё было уже закончено. Оставалось только схватить возмутителя спокойствия, что и было тут же проделано. Как бы не был быстр юный варвар, солдаты оказались проворнее и скрутили ему руки. Один из солдат держал Старха, который что-то плаксиво бормотал. Были задержаны и налётчики, которые ещё были живы. Никто не заметил спрятавшегося Клемансио, а также Луция Приска, который успел проскользнуть внутрь заведения, где его уже поджидали.
Пока высыпавшие наружу работницы дома терпимости оживлённо обсуждали подробности происшествия, которых они не видели, но которые они тут же и сочинили, парочка влюблённых пробралась на задний двор, где имелся сток из внутренних помещений, оборудованных купальнями. Оба были худощавого сложения, и их не затруднило протиснуться в сливное отверстие, прикрытое деревянным щитком.    
Когда они очутились внутри, Луция Приска отпустило и он начал содрогаться от нервной дрожи. Досадное происшествие едва не спутало им все карты. Лишь каким-то чудом они выбрались отсюда. Он воздал хвалу тому богу, который оказал им столь необходимую помощь. Но это было лишь начало целой череды опасностей, которые их ожидали. Надо сказать, с большим нетерпением.
По ночам в Вечном городе было темно. В тех районах, где проживала аристократия, висели фонари, где в плошке, заправленной маслом, горел фитиль. Патрули освещали себе дорогу факелами, а в бедных кварталах, где обитал плебс, властвовала тьма. Чего же было ожидать, опустившись в городские подземелья?
Надо признаться, что Луций Приск, готовясь к побегу, много чего предусмотрел заранее. Готовясь нырнуть в подземные галереи, он прихватил с собой кресало и палку с намотанной на ней куделью, заранее пропитанной маслом. Теперь он достал из-под хитона эту палку и начал чиркать кресалом по кремню, высекая из него искры.
Скоро затлел, а потом и быстро разгорелся факел. Теперь можно было хоть что-то разглядеть. Признаться, Лидия Нарциссия в первый раз очутилась в катакомбах и сейчас с любопытством оглядывалась. Конечно, при таком скудном освещении вряд ли что она могла толком рассмотреть.
Стены коридора были высечены каменотёсами прямо в мягком камне. Более твёрдые породы были сверху, над их головами, а здесь находился туф и базальты. Каменотёсы постарались сгладить неровности, но их оставалась ещё масса. Там и здесь зияли трещины, из которых сочилась влага, собиравшаяся в жёлоб, расположенный или в центре коридора. Или у одной из стен. Не надо забывать, что одной из основных задач катакомб, было отведение излишков воды, в том числе и фекальных отходов. По этой причине в галерее пованивало. Димитрия покрутила носиком, но делать было нечего, и они двинулись вперёд. 
Ориентироваться было можно. Как правило, подземные коридоры проходили под улицами и, если не терять пространственного представления, то можно было двигаться в определённом направлении. Главное, не терять ориентиров.
Там, наверху, на ночных улицах, можно было встретить кого угодно и каждая такая встреча могла грозить опасностью. Здесь таких пешеходов не было и надо было лишь соблюдать тишину. Те, кто здесь обитали, или ушли на поверхность за сбором еженощной дани, либо тихо отсиживались в своих тайных укрытиях. Слышно было, как шуршали крысы, спокойно торопясь по своим привычным делам, убираясь с дороги нашей парочки и недовольно попискивая, что их вспугнули. Лидия схватила Луция за руку и прижималась к нему, едва слышно нашёптывая какие-то свои просьбы, обращённые то ли к своему дружку, то ли к небесным покровителям, которые делали своё непостижимое дело, малопонятное обычному смертному.
Так, шаг за шагом, переход за переходом, они продвигались вперёд. Луций Приск надеялся, что он не перепутал направление, и они подобрались к тому месту, где находился храм Юпитеру. Он опустил в подземелье мешок, наполненный новенькими монетами. Ни его, ни монет, пока ещё не схватились, но надо было не мешкать, а уходить из Рима. Скоро из-за горизонта покажется солнце и тогда может быть уже поздно. Пропажа монет раскроется, а после того, как не явится в мастерскую он, монетарий, их отчеканивший, виновник пропажи тут же и обозначится. Останется одно – схватить преступника и покарать его в назидание и науку прочим. На этом и стоит государство.
Оказалось, что под храмом находится целая система подземных гротов, которые выходили в пещеру, своды которой поддерживались массивными колоннами. Приск растерялся. Он не подозревал об этом сооружении. Должно быть, когда здесь бушевала магма, в этом месте образовался обширный воздушный пузырь. Потом, когда огненные процессы перестали быть настолько активными, подземная полость остыла. Древние обитатели, впервые заглянувшие сюда, решили, что это и есть вход в подземное царство Плутона. Они устроили здесь жертвенник, чтобы задобрить бога подземного царства.
Случайно, протиснувшись сквозь узкую щель, Луций вошёл туда со своей подружкой и застыл на месте. Ему показалось, что слух отказал ему служить, настолько тишина в этом месте была давящей, уничтожающей само понятие об активной жизни. Он вздёрнул руку, вооружённую факелом, но это было вызовом величию природе, ничего более, а темнота, их окружающая, стала ещё плотнее, ещё ощутимее. Ему казалось, что вот сейчас тьма заклубится и оттуда вынырнет Гадес Ужасный в сопровождении пса, который сторожит вход в подземное царство, откуда истекают реки Ахеронт, Стикс, Кокит и другие, чьи воды холодны, как объятия смерти.
-- Луций, милый, идём отсюда, -- руки Лидии вцепились ему в плечо и боль отогнала воображаемые опасности. Он отступил от этого безграничного пространства, населённого кошмарами, воображаемыми или реальными, и вернулся в подземную галерею, привычно пропахшую нечистотами. Если бы не хорошая продуманная система вентиляции, здесь было бы тяжело находиться. Он двинулся далее и скоро вышел туда, куда и стремился. Мешок находился там, куда он его опустил и мирно покоился у стены. Луций Приск испустил тяжёлый вздох облегчения, ведь в мешке, помимо серебряных монет, находились и припасы, приготовленные им для путешествия. Он заранее предположил, что у него не будет времени вернуться к себе домой, чтобы собрать вещи в дорогу. Предчувствия его не обманули.
Теперь надо было срочно выбираться отсюда. Отсюда, значит и из подземелья, и из Города. Отсюда начнётся его путь домой, если считать домом Александрию Великую. Главное, это сделать первый шаг. Приск шагнул и … едва не упал. Лидия Нарциссия крепко вцепилась в него и держала.
-- Ты разве не слышишь?
Луций Приск прислушался и поспешил потушить факел. Действительно, где-то неподалёку слышался шорох неторопливых шагов и звуки приглушённой речи. Как он не вслушивался, он не мог понять смысла доносившихся до него слов. Неужели это сюда спустилась храмовая стража? Должно быть они прознали про недостачу и начали охоту, не дожидаясь прихода дня. Тогда им отсюда не уйти. Сердце мучительно сжалось и по щекам заструились слёзы. Хорошо, что он успел потушить факел и Лидия не видит этой его маленькой слабости. Но он возьмёт себя в руки.
Сжав зубы, он обнял женщину, которая тут же прижалась к нему. Он плечом почувствовал, что ткань туники начала промокать. Подумать только, она тоже плачет! От этого Луций испытал чувство щемящей нежности и прижал Нарциссию к себе так тесно, как только смог. Он гладил её по голове, как маленького ребёнка. Лидию ещё раз тихонько всхлипнула и спрятала невидимое в темноте лицо у него на груди. Приск вспомнил, что владыка подземного царства Плутон носит шлем, который делает его невидимым. Зачем нужен такой шлем, когда любой в этой абсолютной темноте невидим, если не выдаёт себя шумом.
Это была совсем не стража. По видимому, одна из групп ночных налётчиков возвращалась к себе, в одно из бесчисленных здешних укрытий. Вот только говорили они на каком-то совсем уж непонятном наречии, которого Приск никогда ранее не слышал. Должно быть римляне пленили воинов какого-то варварского племени на границах расширяющейся империи, а те умудрились сбежать из-под стражи и теперь занимались в городе тем, чем привыкли заниматься всю жизнь, то есть разбоем. Что ж, не они первые, не они последние.
Дождавшись, пока грабители не пройдут мимо их убежища, они тихонько побрели по галерее, по которой протекал сточный ручей. После праздников такие ручьи превращаются в потоки, несущие в себе массу всяческого рода отходов и отбросов. Бывает так, что мусор забивает русло, создавая самопроизвольную плотину, и тогда уровень вод начинает повышаться. Тогда вниз посылают бригаду рабов и те прочищают канал. Прочищаются стоки, когда наступает половодье и воды Тибра врываются в сливные отверстия. Они уносят прочь весь скопившийся мусор, оставляя лишь пласты жирного ила, который любят огородники, за высокий процент урожая.
С большим трудом Приск сумел снова разжечь факел. Кудель, пропитанная им маслом, почти вся прогорела, но он каким-то чудом всё же оживил светоч, после чего они отправились дальше. На ходу, украдкой, Лидия вытерла лицо краем обола, неотступно следуя за ним. Приск всем видом демонстрировал уверенность, и это придавало им силы.
Когда они выбрались наружу у полноводного ручья, впадавшего в русло Тибра, над городом уже вставало солнце. Это вселяло уверенность. Здесь обычно стоял пост городской стражи, но, на рассвете, стражники зачастую дремали в полглаза и наша парочка умудрилась проскользнуть рядом с ними неслышными тенями. Они только волновались, как бы их не выдал стук сердца. Но, обошлось.      

Глава 7. Bellum omnium contra omnes.
Бывает так, что человеку не везёт больше, чем он того заслуживает. Обидно, если жизнь складывается именно по такому постулату. Особенно обидно, когда такое наваждение преследует тебя с самого детства.
Сколько себя помнил Ахаз, он всегда был неудачником. И это обстоятельство бесило его и угнетало. Казалось бы, происходил он рода Маккавеев, которые взяли на себя смелость встать на защиту истинной веры и, под предводительством славного Иуды, одного из пятерых сыновей священника Маттафия пошли войной на сирийского царя Антиоха Епифана. Иуда показал себя тогда умелым военачальником. Он провёл ряд успешных военных операций и враги были вынуждены покинуть Иудею, вместе со своими языческим божками, которых сирийцы пытались привить иудеям, насаждая своё богослужение.
Казалось бы, всё должно хорошо сложиться у победителей сирийского воинства, но царь Иудеи Ирод, назвавшийся Великим, сын Антипатра, уничтожил на корню всё племя Маккавеев. И было это в зловещий день 1-го августа.
Маккавеи перед побоищем попытались укрыть своё потомство, но вышло это неудачно. Должно быть жрецы Ирода прокляли Маккавеев с применением сил Каббалы. Иначе как можно объяснить то, с какой лёгкостью они смогли справиться с искусными воинами, победившими воинственных сирийцев.
Подробностей тех Ахаз не помнил, не мог помнить, только иногда вскакивал, увидев во сне тусклый свет на клинках кинжалов, коими резали подосланные убийцы детвору. Прошло почти полвека. А те сцены, казалось, навечно отпечатались в памяти. Израненным ребятёнком Ахаз умудрился бежать из пещеры, в бреду шёл куда-то, а потом упал и пришёл в себя только в палатке Манаца, доброго человека, который путешествовал в этих местах. Путник взял с собой умирающего малыша и выходил его.
Оказалось, что благочестивый Манац был не простым человеком, а одним из старшин ессеев, закрытого для многих общества, которые блюли заповеди божии, а также занимались изучением древних книг, содержащих то, что многие назвали бы мудростью, а сами ессеи, или ассидеи, как они ещё именовались, называли Истиной.
Казалось бы, ребёнку повезло, он вырвался из лап смерти и попал к хорошим, благочестивым людям, но, как это часто бывает, всё оказалось гораздо сложнее того, как это видится на расстоянии или в домыслах. Покалеченный, Ахаз так до конца и не оправился от своих тяжёлых увечий. Собственно говоря, он не должен был остаться в живых. Ведь не выжил же никто из тех, с кем он сидел в укромном месте. Не надо и забывать о проклятии жрецов Ирода. Спасло Ахаза необыкновенное умение в искусстве врачевания одного из ассидеев, который проживал в одной из многочисленных пещер, коими были полны скалы на берегу Мёртвого моря. Врачеватель как раз оказался в той общине, которую возглавлял Манац, и поднял на ноги бедного мальчугана. Кстати сказать, лечил он его, да и прочих, удивительным способом – чтением особых заговорных стихов и манипуляций руками. В сочетании с питьём отваров это давало положительный оздоравливающий эффект, что демонстрировал пример Ахаза.
Хотя и поднял врач Ахаза, но не смог разогнуть его спины, дать силу рукам и крепость ногам. Он так и ходил боком, припадая на искривлённую ногу. В конце концов, все окружающие привыкли к тому, что Ахаз не такой, как все они, и что душа его периодически опускается на самое дно ночных кошмаров.
Если бы Ахаз проявил хоть чуточку слабости, он не дожил бы до преклонных лет, а обязательно зачах бы от сожаления и горьких дум в молодые годы, когда окружающий мир преподносит тебе столько возможностей, а ты не в силах ими воспользоваться. Манац видел всё, сочувствовал приёмному сыну и пытался привлечь его к изучению и толкованию древних свитков, которые ессеи ревниво оберегали от чужого глаза.
Именно Манац рассказал Ахазу о Енохе, сыне Иареда и отце пророка Мафусаила, прожившего дольше всех смертных. Манац рассказывал, что именно Енох дал евреям письменность, обучал их арифметике, механике и астрономии. Вообще пророк Енох выгодно отличался от остальных иудейских пророков своей высокой учёностью. В записках, которые он оставил доверенным людям, говорилось, что Енох, ещё при жизни предстал перед Создателем и имел с Ним длинную продолжительную беседу, после чего вернулся к сородичам и занялся там просветительской деятельностью,
привнеся в обиход многие вещи, неизвестные до него. Это была его особая миссия, о чём он оставил рукописные записи. В тех же книгах говорилось, что Создатель вновь призвал к себе Еноха и пророк удалился к нему и не вернулся по сию пору. Но, как и каждый смертный, он должен отдать дань земле и непременно вернуться, но ждёт его и ещё одного вознесённого пророка – Илью, встреча со страшным зверем, который прибывает в бездне, и зверь этот убьёт обоих пророков.
Пытался увлечь Манац угрюмого подростка этими и другими чудесами, содержащимися в древних книгах, но Ахаз, хоть и прочитал всё внимательно, пыла особого не проявил, а продолжал оставаться в подавленном состоянии.
Общины ессеев держались очень обособлено от других сородичей. Если такая община имелась в городе или селении, все члены её размещались в одном доме и сводили общении с прочими горожанами к минимуму. Но чаще всего ассидеи селились в пустынной, суть необитаемой местности, где и занимались скотоводством, земледелием, пчеловодством, то есть жили  своё полное удовольствие.      
 Пытаясь скрыть свою физическую неполноценность, Ахаз сделался вспыльчивым и язвительным, часто вступая в пререкания не только с другими членами общины, но даже и со своим названным отцом. Часто ессеи принимали обет безбрачия, чтобы ничто не отвлекало их от общения с создателем, а старшины усыновляли приёмышем, которые, со временем, делались полноправными членами их общины. Вот только привычный опыт с Ахазом как-то не сработал. Должно быть, в нём осталось что-то из мира смерти, которое мешало ему сделаться обычным человеком. Что тут скажешь, бывает такое в жизни.
Никого не удивило, когда, в один ничем не примечательный день, Ахаз заявил Манацу, что уходит из их поселения. Наверное, предводитель общины это давно предчувствовал, потому не стал уговаривать калеку. Он дал ему несколько деловых советов и адреса тех, к кому он мог обратиться за помощью, если настанет такая нужда.
Вообще-то сами ессеи чурались роскоши обладания предметов, не совсем нужных в обиходе, не скапливали богатств, а если что имели, так только благодаря своим ремёслам и постоянному труду. Правда, кое-какие накопления у них были. Старшие общин откладывали деньги на непредвиденные нужды, и бывало так, что, постепенно, у них накапливались довольно внушительные сбережения. Толику таких богатств перепало и Ахазу, который проявил неожиданно деловую сметку, пустил свой капитал в оборот и получил солидный приварок. Неожиданно это пришлось ему по вкусу, и он занялся финансовыми операциями.
Как-то его жилище неожиданно загорелось и всё нажитое имущество пошло прахом. Кто-то шепнул ему, что не обошлось здесь без его былых покровителей, которые осуждали стезю сребролюбия и попытались, таким образом, вернуть его на тропу добродетели. Правда это была или грязные инсинуации, но Ахаз едва не взбесился от злости. Он нанял шайку проходимцев и расписал им, что поселение в глуби оливковой рощи просто трещит от спрятанных там богатств. Разбойники удалились, обещая ему треть от всего, что они там добудут. Ночью Ахазу опять приснился сон, что к нему подбираются вооружённые кинжалами убийцы. Он проснулся с криком и долго не мог успокоиться, а утром собрал жалкие остатки имущества и подался прочь из города Кадера.
Долго ему пришлось помыкаться, пока он наконец не осел в Риме, занявшись снова финансовыми операциями, и потихоньку скапливая большие денежные суммы, которые не держал отныне в доме, а вкладывал их в оборот или в предприятия, наученный горьким опытом. Характер его со временем не наладился. Он оставался всё таким же сварливым и язвительным и если кто к нему и относился с пониманием, так это как раз те, кто имел отношение к его предприятиям и денежным операциям. Всё было бы вроде как и нормально, вот только беспокоило одно – стоило ему увидеть во сне людей, тянущихся к нему с кинжалами в руках, и в жизни его начинались перемены, именуемые чёрной жизненной полосой.
Когда Ахаз открыл один глаз и увидел клинок кинжала, который вот-вот коснётся его горла, он подумал, что видит тот самый кошмарный сон, и визгливо закричал. А когда рот его закрыла грязная ладонь, то понял, что этот вовсе и не сон, а самая настоящая явь, но тоже наполненная вооружёнными убийцами. Он забился что есть своих жалких сил, но нападавший на него злобно тряхнул его и зашипел в ухо знакомым голосом:
-- Хотел подставить меня под удар, жалкий иудей?
Ахаз пропустил мимо ушей оскорбление, а вытаращил подслеповатые глаза. Он давно был уже не ребёнок и научился мгновенно ориентироваться в любой ситуации.
-- Это ты, Клемансио?
Грабитель ещё раз встряхнул его и разразился целым набором сложных проклятий. Искусством подобной ругани обладали только бывший мореходы и ростовщик начал успокаиваться.
-- Ты, кажется пьян, -- он попытался освободиться, но безуспешно, и потому спросил, пытаясь придать голосу твёрдости. – А где та женщина, о которой я тебе говорил?
-- Он ещё меня спрашивает, -- восхитился разбойник и вдруг громко икнул. Только теперь Ахаз заметил, что его собеседник просто напросто мертвецки пьян. Насколько может быть пьян человек, который как-то держится всё же на ногах и вразумительно говорит.
-- Ты… хотел избавиться от… нас… меня… и ты…
Клемансио говорил долго, перемежая свою речь ругательными красивостями, но ростовщик пропускал их мимо ушей. Получалось, что эти олухи провалили всё то, что он столь тщательно распланировал. Со слов этого пьяного бездельника выходило, что они выследили молодого человека и уже собирались примерно наказать его, как вдруг неизвестно откуда вылетел ураган в образе человеческом и легко расшвырял всю шайку налётчиков, про которую вот этот самый Клемансио столь хвалебно изъяснялся. По его словам Ахаз решил, что компания проходимцев в силах решить любую проблему, какую только можно исполнить с помощью ножей и дубинок. На деле всё оказалось хвастовством чистой воды и, мало того – жизнь и судьба самого Ахаза теперь поставлена в самое неустойчивое положение.
Теперь, если люди Клемансио начнут говорить, то исповедь их незамедлительно приведёт в каморку бывшего морехода, который скоро протрезвеет и будет готов для следственных мероприятий. Если бы сейчас под рукой у ростовщика был меч или хотя бы завалящийся кинжал, он немедленного бы вонзил его в тело забулдыги. Но ростовщик хорошо понимал, что это не более, чем отчаянная мысль. Он был слишком слаб, чтобы противостоять пусть и пьяному, но сильному и умелому грабителю. К Тому же тот мог Ахазу ещё пригодиться.
-- Я здесь не при чём, -- заявил он Клемансио. – Просто вмешался тот, про кого мы не подумали, да и не могли знать. Случаем распоряжаются боги. Всё учесть не в силах человеческих.
-- Что же нам делать. Я совсем не уверен, что тот незнакомец, которого родила ночь, как бешеную собаку, не убил моих товарищей. А они вряд ли станут молчать и скоро в ваш, да и мой дом придут гвардейцы Сеяна.
-- Успокойся, -- буркнул иудей, мысли которого били незримым фонтаном. – Их здесь ещё нет. Ну а мы их дожидаться не станем. Скоро откроются городские порталы и нам надо исчезнуть из Города, да и его окрестностей. Потом я попытаюсь оправдаться самому и вытащить тебя. Конечно, это будет мне много стоить, но ты ведь отработаешь свою долю, не так ли?
-- Что ты придумал, старая ты каракатица? – спросил Клемансио, начиная надеяться, что ещё не всё потеряно.
-- Я думаю, что мне пора вернуться на свою родину, в Иудею, где у меня найдётся пара- тройка нужных людей, которые в силах воздействовать на рас следование здесь, в Риме.
-- Хорошо, коли так, но что будет со мной, и как ты надеешься использовать меня?
-- Очень просто, -- улыбнулся ростовщик, показав неполный набор потемневших зубов. – Ты не раз хвалился, что в Остии у тебя остались товарищи среди мореходов.
-- Да, -- кивнул головой бывший пират.
-- Так вот, надо, чтобы они срочно устроили нас на любой корабль, идущий в Карфаген, в Александрию или хотя бы на Сицилию, откуда мне… то есть нам легко можно будет перебраться в Тир, либо Сидон, а эти места мне уже хорошо знакомы, чтобы сразу же начать действовать.
Орошенный Клемансио согласился с таким планом и через час они уже находились в колеснице, запряженной мулом, куда расчётливый ростовщик навалил кучу звенящих мешочков. В другое время грабитель просто чиркнул богатея по горлу ножичком и был таков с грудой монет, но сейчас он неожиданно сделался зависимым от этого человека, и ему оставалось только надувать щёки, таращить глаза, да поглаживать незаметно рукоятку кинжала, который был спрятан под мешковатой серой хламидой, точно такой же, как и его горбатого сообщника. Ну ничего, впереди их ждала Остия, морские ворота Рима, где всё могло устроиться таким удобным образом. Что ехать никуда не придётся, ростовщик навсегда исчезнет, если Клемансио только встретит достаточно надёжных товарищей. 

Глава 8. Dura lex, sed lex.
-- Расскажите ещё раз суду о обстоятельствах этого дела.
 Прокуратор Гай Юстиниан Ортис глянул, нахмурившись, на молодого варвара, который внимательно смотрел на него, прищурившись, словно стрелял из лука. Варвар совсем не знал латыни, хорошо хоть довольно сносно изъяснялся по-эллински. В противном случае ему пришлось бы назначать когнитора, а это значило затягивание в общем-то несложного дела, хотя здесь были убитые раненные и пропавшая женщина.

--Я… прибыл в Рим, чтобы воевать здесь.

--Ты собираешься воевать здесь, в Риме?
-- Нет, я собирался поступить в легион, чтобы воевать с врагами Рима.
-- Для этого ты совершил такое длинное путешествие, с окраины империи?

  -- Да. Во время пути я присоединился к легиону Элея Персифика Сарматикуса, который как раз проходил поблизости от того места, где находится наше селение. Увлечённый рассказами о возможностях, походах, всех выгодах военной жизни, я решил поменять свою жизнь и рискнул присоединиться к когорте.

-- И тебя взяли в легион? – Ухмыльнулся прокуратор. – Так сразу?
-- Нет, -- мотнул головой варвар, растрепав свою и без того растрёпанную шевелюру. – Я поступил в отряд обслуги, помогая заниматься хозяйственными делами в легионе.
-- Хорошее дело, -- улыбнулся Ортис, -- и что было дальше? Как получилось так, что ты появился в Риме и успел устроить там маленькую войну? Тебе так не терпелось начать собственные военные действия?
-- Когда мы подошли к стенам Рима, легион остановился и встал лагерем. К тому времени мне надоело заниматься хозяйственными делами, и я сбежал из лагеря.
-- Вот видишь, -- поднял палец прокуратор, -- ты ещё не готов стать полноценным легионером. Поверь мне, не каждый римлянин может стать военным, ибо основа воинского искусства лежит в дисциплине, а уже потом в воинских умениях. Ты же родом из дальних провинций и сперва должен научиться подчинять свои желания воинскому уставу, а уже потом стать полноценным воином.
-- Я умею сражаться, -- гордо заявил варвар и поднял подбородок, не успевший ещё обрасти бородой, знаком мужской зрелости.
-- Мы в этом уже убедились, э-э… -- прокуратор заглянул в лист пергамента, который лежал перед ним, -- Диокл. Так, кажется, тебя зовут. Ты только появился в Риме, а уже, как я говорил, убил двоих, нет, даже троих человек. Один умер чуть позже. Ещё двое находятся здесь же и тоже должны будут дать показания своим деяниям. Ты же ответишь за себя.
-- Отвечу.
-- Кто бы сомневался, -- ухмыльнулся прокуратор и оглянулся, чтобы посмотреть на своих помощников. Те кивали ему головой, заранее согласные с вердиктом, который скоро будет вынесен.
-- Итак, расскажи, как ты очутился в том месте, где устроил настоящую битву.
-- Я вошёл в город и … растерялся. Конечно, я и раньше слышал, что Рим, это нечто особенное среди всех остальных городов, но одно дело, это слышать из уст кого-либо и совсем другое, видеть всё самому. Словом, я растерялся …
-- Что ж, -- хохотнул прокуратор, снисходительно глядя на недотёпу- подсудимого, -- этого вам никто в вину не ставит и не надо заострять на этом внимания. Мы сами знаем, насколько велик наш город и он этого заслуживает. 
-- Я всего лишь хотел объяснить свои ощущения, которые и повлияли на моё поведение. Пока я пришёл себя и вспомнил, для чего я там появился, прошло достаточно времени, чтобы день склонился к вечеру. Только тогда я спохватился и начал искать если не представителей воинских ведомств, то хотя бы ночлег. Я даже обращался к прохожим, чтобы решить как-то свою проблему. Но никто не ответил мне, они лишь ускоряли свои шаги.
-- А что вы хотите, -- громко сказал прокуратор, как бы защищая горожан,  день подошёл к концу и на улицы выползло всяческое отребье, среди которых варваров, признаемся, немалое число. Бедные горожане, видимо, чувствовали, насколько опасный человек пытается преградить им дорогу.
Диокл замолчал и насупился, услышав в голосе прокуратора плохо скрытую иронию и даже издевку, но достойно ответить на это, практически – оскорбление, он всё же не решился. И это говорило, если честно разобраться, больше в его пользу, ибо влиянием Вечного города стало то, что налёт грубой дикости начал потихоньку с него сползать, как сползает старая шкура с подросшей змеи, которая с увеличившимися размерами получает и толику мудрости, если верить народным поверьям. Диокл, незаметно для себя самого, стал чуточку больше цивилизован, и это было влияние центра урбанизации, как не только большого поселения, но и скопление людских общностей, или эгрегора, но о делах такого рода люди ещё задумывались до обидного мало.
-- Что же ты замолчал, э-э… Диокл? – прокуратор снова искоса глянул в пергамент. – Мы тебя внимательно слушаем.
Диоклес обвёл глазами зал. Его действительно слушали. Зал был немалого объёма, закруглённый и три четверти его занимали сиденья, установленные таким образом, что задние скамьи ярусами поднимались под своды. Это было сделано, чтобы впереди сидящие не заслоняли обзора сидящим позади. Центральные скамьи прикрыты были мягкими подушками, на которых восседало несколько человек со спесивыми минами на ухоженных лицах, которые снисходительно разглядывали варвара, бросая друг другу короткие реплики. На других скамьях, каменных, прикрытых камышовыми циновками, сидел народ попроще и пожирал глазами подсудимого, вернее – подсудимых, ибо чуть дальше, чем где сидел Диокл, была ещё парочка, участвовавших в потасовке в проулке, чуть в стороне от Виа Аппиа. Они были подавлены и разглядывали свои колени. Остаётся добавить, что своды зала, где происходило судилище, имело форму купола, что позволяло звукам, произнесённым в центре, где находился прокуратор со своими помощниками и подсудимые, равномерно разноситься по всем уголкам зала, тогда как перешёптывания зрителей не мешали процессу.
-- Когда я увидел двоих прохожих, то очень обрадовался и направился к ним, чтобы спросить про ночлег, но я старался не напугать их и двигался не спеша, но в это время откуда-то начали выскакивать люди, которые моментально окружили прохожих и напали на них. Я остановился от неожиданности.
-- Мы подозреваем, что остановился ты совсем ненадолго, -- снова усмехнулся Ортис и вместе с ним усмехнулись большинство из сидящих в зале. Вообще судилище часто было занимательным зрелищем и многие с интересом являлись сюда, особенно когда суд вёл человек, обладающий даром иронии. В сочетании с искусством риторики всё это давало публике удовольствие следить за условным поединком между судом и подсудимым. Для осведомлённого человека такие поединки были не менее интересны, чем сражения гладиаторов на арене цирка Масимуса.
-- Да, глядя на то, как группа грабителей напала на тех прохожих, к которым я только что собирался обратиться за советом или даже помощью, во мне вдруг проснулся гнев.
-- Это по какому же поводу? – снова вмешался прокуратор. – Не по поводу ли того, что тебя опередили?
В зале послышались смешки и повторяющиеся реплики, в которых слушатели одобряли действия суда. Диоклес нахмурился и яростно глянул на праздных слушателей. Кулаки его непроизвольно сжались, но усилием воли он заставил пальцы разжаться.
-- У меня почти не было денег, лишь те монеты, что я успел получить за работу в обслуживании легиона, да и то я не успел получить причитавшегося мне в полной мере.
-- Конечно, ведь ты же сбежал оттуда, а значит и освободил работодателя от обязанности платить тебе. Всё логично. Ты не должен на это роптать.
-- Я не жалуюсь. Я объясняю моё состояние и настроение. Когда я увидел, как появились грабители, я испытал чувство гнева…
-- Должно быть тебе хотелось на ком-т о сорвать его, не правда ли?
-- Да… наверное … Я бросился вперёд и расшвырял нападавших.
-- Ты не просто расшвыривал, ты убивал.
-- Да, -- кивнул головой Диокл. – В руках у них было оружие и они обнажили его первыми. Если они готовы были его применить, то им не стоит обижаться того, кто готов ответить на вызов вызовом.
-- Ты хочешь сказать, что они бросили вызов тебе, и ты этот призыв с готовностью подхватил?
-- Я собирался подойти к этим прохожим и обратиться к ним, но появившиеся люди отвлекли меня и прохожих, если бы не это, через мгновение я был бы рядом и невольно разделил бы участь их. Так что я не стал медлить и принял участие в действии, чтобы спасти прохожих и расположить их к себе, чтобы они затем помогли решить мою проблему, которая не переставала быть, хотя и отодвинулась на задний план, пусть и временно.
-- Оказание помощи горожанину, это благовидный поступок, но если при этом произошла сметь другого или других горожан, то такой случай нуждается в более пристальном изучении.
Гай Юстиниан Ортис принялся перебирать наложенные перед ним дощечки и свитки папирусов, некоторые из них прочитывая, другие откладывая. Наконец он выбрал один свиток и внимательно его прочитал, после чего поднял голову и взглянул на других обвиняемых.
-- Хм, горожане Аспрей и Никодим. Что вы можете сказать по этому делу?
Оба грабителя замялись и только косились друг на друга, открывая и закрывая рот. У обоих были перевязаны руки, забинтованы головы, но на открытых частях лежала явственная печать порока. Оба были из породы отчаянных мерзавцев, и жалобное выражение лиц их могло обмануть разве что невинного ребёнка. Тем не менее они начали, перебивая один другого, рассказывать, как вышли на прогулку и вдруг на них напал вон тот молодой торопыга, наверное, введённые в заблуждении тем, что у них в руках были то ли палки, то ли ножи, нужные, чтобы суметь защитить в этот час свои жизни и скромное имущество.
-- Ага, -- с удовлетворение сделал резюме прокуратор, -- тогда мы послушаем, для подтверждения вашей версии, ещё одного человека, который там случайно оказался.
Таких вот моментов и дожидаются обычно случайные посетители судебных заседаний. В зале появился Гораций Старх, оглядывавшийся по сторонам с самым испуганным видом. До необходимого времени он находился в соседнем помещении, до которого из зала, где проводилось судебное заседание, доносились лишь нечленораздельные звуки. От всего этого бедный кожевник пришёл в сильное волнение, которое только увеличилось, когда он вошёл в зал, заполненный знатными зрителями. Ортис ему помахал рукой, а потом указал в ту сторону, где находились подсудимые.
-- Знакомы ли тебе эти люди, и если знакомы, то расскажи как нам, приятель, при каких обстоятельствах вы познакомились.
-- Я … мне … я …
Волнение в Старха только увеличилось и в зале начались насмешки над этим человеком, который не мог связать и двух слов, чтобы выступить перед знатным обществом.
-- Успокойся, приятель, -- между тем обратился к нему прокуратор, -- тебя никто ни в чём не обвиняет, пока что, ха-ха. Ты нам лучше скажи, знаешь ли ты этих людей.
-- Мне кажется, что да, -- раскрасневшийся кожевник смахнул со лба обильные капли выступившего на лбу пота, -- мы с моим дружком направлялись, э-э … направлялись …
-- Куда же вы направлялись, дружище? – Гай Юстиниан Ортис был настроен крайне дружелюбно, поглядывая на свидетеля. На его фоне он значительно выделялся своим умом и обаянием, и оттого испытывал к свидетеля чувство покровительности.
-- В луппонарий. То есть туда направился мой товарищ, а я его провожал, чтобы потом отправиться домой.
-- Понимаю, у каждого человека имеются свои маленькие тайны и не в наших правилах, без особой на то необходимости, в них углубляться. Но ты ведь скажешь нам, как зовут твоего приятеля, который настолько оригинально проводит свой досуг?
В зале послышались предположения о разных вариантах проведения свободного времени краснолицего кожевника и его таинственного дружка. Гораций крутил головой и с каждой минутой становился всё багровей. Его в любую минуту мог хватить удар.
-- Это … это …
-- Ну-ну, друг мой, -- подбодрил свидетеля Ортис, -- мы все здесь с большим нетерпением ждём от вас новых откровений. Итак, его звали …
-- Луций Приск, -- выдавил из себя кожевник и добавил. – Монетарий.
-- Вы слышали? – Гай Юстиниан Ортис повернул лицо с высоко поднятыми бровями сначала к подсудимым, а потом к залу, к той его части, где зрители сидели на мягких подушечках. – Это второй наш свидетель. Так сказать – жертва. Пригласите его в зал.
К прокуратору быстро приблизился один из помощников и что-то шепнул ему в ухо. Ортис переспросил его и получил подтверждение.
-- Ну что ж, второго свидетеля у нас нет, пока что, но, возможно, он ещё успеет порадовать нас своим обществом. Мы к этому приняли кое-какие меры. Продолжим расспрашивать того свидетеля, который нашёл всё же время посетить наше заседание.
Гораций Старх вымученно улыбнулся, вспомнив, как его тащили по городским улицам, награждая всякий раз крепким пинком или затрещиной, стоило тому замедлить быстроту шага. 
-- Расскажи-ка, приятель, как это вы с Приском столкнулись с этими людьми, при каких обстоятельствах.
-- Мы с Луцием шли …
-- Да, мы уже поняли, что вы направлялись к девочкам, нагрузившись предварительно в таверне, о чём вы сейчас не сочли нужным сказать. Но это всё частности. Итак, продолжай.
-- Мы шли, им вдруг из темноты на нас накинулись разбойники. Они были настроены весьма решительно. Они попытались схватить нас…
-- Постой, вот тут надо говорить как можно подробней, не упуская ни одной, самой незначительной мелочи. Кто выскочил, откуда, что они с вами делали, угрожали, пытались отнять имущество или делали попытки увечить? Рассказывайте, ну же.
-- Я не могу … подробней… Стоит мне начать думать об этом, как все в голове мешается, как тогда. Помню лишь, как я закричал, оттолкнул одного, увернулся от другого и побежал. Помню ещё, как кричал.
-- Как же, -- ухмыльнулся прокуратор, -- от тех ваших криков пробудился едва ли не весь Рим. Ты разбудил, приятель, минимум полтора миллиона человек. Это – феноменальный случай, достойный остаться в летописях. Продолжай.
-- Да собственно, это всё. Я наткнулся на преторианский патруль, который меня и задержал.
-- Чему ты был, подозреваю, несказанно рад. Мы поняли относительно двух этих «прохожих», приятели которых отправились в свой последний путь, на ту сторону Стикса. А что ты скажешь относительно вот этого молодого варвара, э-э… Диоклеса?
-- Я был немного не в себе. Помню только, что он внезапно выскочил из глубины того переулка. Я подумал ещё, что он из их компании, но он накинулся на них и как начал их кидать и резать. Только поэтому я и сумел вырваться, что те, кто держал меня, отвлеклись на его появление.
-- Ага, -- удовлетворённо продолжил прокуратор, -- из этого можно сделать решительный вывод, что на вас с приятелем было совершено покушение, с целью ли ограбления, или лишения жизни и лишь появление этого весьма расторопного молодого человека помогло тебе и твоему приятелю остаться в живых. Судом это установлено совершенно точно. Единственное, что смущает суд, так это пропажа второго свидетеля, равно как и исчезновение той особы, к которой он направлялся. Если бы картина преступления не сложилась бы целиком, нам пришлось дожидаться того момента, когда все свидетели будут находиться в этом зале. Но в данной ситуации для этого нет необходимости, и мы можем вынести наш вердикт, руководствуясь соответствующими пунктами римского права. Итак, те два преступника, Аспрей и Никодим, которые были непосредственно задержаны на месте преступления, приговариваются за это, а также за прошлые преступления, участие в которых обоснованно подозревается, к распятию на кресте за воротами Города на Виа Аппиа с помещением соответствующего приговора на табличке, повешенной на грудь, дабы примером своим демонстрировать прочим преступникам неотвратимость наказания за свои противоправные деяния. Гораций Старх, ты приговариваешься к общественным работам на благо Города сроком на один месяц за причинённое горожанам неудобство, о чём у нас имеется обширный перечень жалоб. Что же касается варвара, э-э… Диоклеса, то мы удовлетворим его желание заниматься военными действиями, только пока что он должен будет пройти полугодовой испытательный срок в гладиаторском корпусе и только потом, если будут соответствующие ходатайства, перейдёт на постоянную военную службу в легион, о чём будет сделана пометка в протоколе суда. Суд закончен и, очень надеюсь, что истина и на этот раз восторжествовала.
Зрители встали и отметили заключительную речь прокуратора сдержанными, но весьма продолжительными аплодисментами, которые заглушили вопли Никодима и Аспрея, которых насильно тащили к выходу, а они упирались, пытаясь хвататься руками друг за дружку и заграждения. Несколько ударов ножнами меча заставили их смириться с приговором. Диокл сложил руки на груди и спокойно дожидался, когда его проводят в казармы гладиаторов. Позднее он решит, что ему делать – смириться с приговором или сделать попытку побега, чтобы снова найти Димитрию, с которой он уже почти встретился.   
Гай Юстиниан Ортис уже собирался покинуть зал судебных заседаний, чтобы отправиться в гости к патрицию Марку Публию Овидию, когда запыхавшийся секретарь не подал ему новую бумагу, наскоро прочитав которую прокуратор опустился обратно в кресло. В записке говорилось, что выявлена большая недостача среди монет, отчеканенных накануне пропавшим Луцием Приском. В свете вновь выявленных обстоятельств дело могло вернуться на новый виток следствия, если не будет выставлено в отдельное производство.
Прокуратор нахмурил лоб и надолго задумался.

Глава 9. Libertas.
Если покинуть Рим через главные ворота Porta Rotnae и отправиться по Аппиевому тракту, проложенному когда-то ещё Аппием Клавдием, то, рано или поздно, упрётесь в понтийские болота, которые тянутся по низменности Веллентри до самого Тирренского моря. Сколько не пытались местные жители как-то осушить эти протяжённые болота, чтобы освободить место для посадки пшеницы или овса, ничего не получалось, так как в почве находились многочисленные источники, которые её заболачивали. Зато здесь гнездились тысячи разнообразных птиц, а в кустарниках водились косули лани, селились даже большие семьи кабанчиков, за которыми охотились не только местные жители, но и волки, которые бродили поодиночке, но иногда сбивались в большие стаи, и тогда начинали представлять грозную опасность для населения всей округи Веллентри. Тогда из Рима посылался отряд легионеров, и они прочёсывали местность, уничтожая волков.
Бывало так, что легионеры охотились за крупными разбойничьими шайками, а за сто лет до описываемых нами событий, легион, под командованием консула Марка Красса разбил семидесятитысячную армию взбунтовавшихся рабов под руководством гладиатора Спартака, пленённого фракийского воина. Тогда обочины Аппиева тракта были уставлены крестами с распятыми на них телами тех самых гладиаторов, на десятки километров. Это было ужасающее зрелище и служило темой досужих разговоров на долгие годы.
Сейчас времена были другие, но это не успокаивало наших героев, которые желали как можно быстрее и дальше удалиться от Рима, где их уже не ждало ничего хорошего. Главное, что должно было произойти, произошло и они встретились. Всё остальное – вторично.
Если ехать на лошади, галопом, то от Рима до Остии можно добраться за час, на гружёной повозке, запряжённой тягловыми животными, путь этот растягивается на несколько часов, зависящих от размера и массы груза. А если двигаться пешком, да ещё остерегаться других пешеходов и всадников, то расстояние увеличивается в процентном отношении к ожидаемым неприятностям.
Конечно же, Луций Приск неприятности ожидал, и не без основания. В каждом ехавшем из Города человеке он видел погоню, и сердце его начинало судорожно биться в груди, а по лицу струился пот, крупными каплями. Он горбился, надвигал на лоб капюшон и старался казаться ниже, старее. Невольно и спутница его, то перекашивала плечи, то припадала на ногу, стараясь походить на калеку. Но скоро все эти ужимки ей надоели и она остановилась, расплакавшись от своего унижения. Совсем ещё недавно ей кланялись и просительно заглядывали в глаза, а теперь … Любая другая на её месте точно так же повела бы себя.
-- Послушай, Лидия, -- попробовал успокоить её монетарий, -- я думаю …
-- Я не Лидия, -- резко оборвала его девушка. – Это имя мне дали в этом противном доме, где собрали падших женщин с разных концов мира. Я покинула это место, проклятое богами и теперь больше нет той Лидии Нарциссии, и больше не будет никогда. Ты меня понял, глупый Приск?! Если нет, то отсюда наши дороги навсегда разойдутся!
У монетария был такой виноватый вид, что Димитрия тут же простила его. Да она и сердилась-то на весь мир, а никого, кроме Луция здесь не оказалось, потому и вся порция недовольствия досталась ему и оказалась чрезмерно тяжёлой, да и неожиданной.
-- Но как же мне именовать тебя? – едва не склонил голову Луций, спрашивая свою суровую спутницу.
-- Кажется, мы уже говорили об этом, -- она чопорно подняла подбородок, -- да, видимо, ты уже забыл об этом. Лидии больше нет и не будет, равно как и той наивной простушки Димитрии. Можешь называть меня Роксоланой. Это имя ничем не хуже других имён, да я к нему уже и притерпелась за то время, пока мы добирались до Рима от наших гор. Кажется, ты что-то хотел предложить?
Девушка уже начала успокаиваться и хотела отвлечь спутника от своего неблагодарного порыва. Ведь он в этом не очень-то и виноват. Решение сбежать из Рима было обоюдным и неизвестно ещё, кто кого больше подталкивал к этому решению.
-- Я думаю… -- Приск с тоской оглянулся, пробежавшись глазами по окрестностям, -- что нам лучше сойти с тракта. Если нас уже ищут, а это скорей всего так, то тогда нас быстро догонят и наверняка схватят.
-- Я не хочу … -- глаза Роксоланы быстро наполнялись слезами, и Луций взял девушку за руку.               
-- Я тоже не хочу, потому и предлагаю добираться до Остии пустошами. Конечно, это будет неудобным, но зато такой путь будет безопасным. Можно где-нибудь заночевать по пути, а в Остии появиться утром. У нас имеются монеты, много монет и мы можем оплатить путь до Александрии, а уж там-то мы не пропадём, можешь мне верить, милая Ли … то есть Роксолана.
Слова его выглядели достаточно убедительно, и девушка первая свернула с мощёного булыжником тракта на едва заметную тропинку, которая заросла вереском и вела в заросли, окаймляющие дорогу.
Одно, если путешествовать по ухоженному тракту, да ещё на лёгкой коляске, запряженной парой резвых лошадок, рвущихся вперёд и знающих, что впереди их ожидает тёплое стойло и ясли, наполненные отрубями или овсом. Совсем другое, если идти пешком и по неудобицам, состоявшим по большей части из ям с тухлой водой, грязных луж и кочек, заросших камышом и острой осокою, которые так и норовят выскользнуть из под ног, чтобы свалить вас и испачкать.
Прошли-то они, Луций Приск и Роксолана, всего ничего, а уже устали сверх всякой меры и думали больше о том, где бы им отдохнуть, перевести дух и подкрепить свои силы, которые – на исходе. Вон и бедняжка Рокси, как мысленно уже называл Луций свою суженную ему богами, едва сдерживалась от рыданий. Она уже успела всплакнуть, но сделала это тайком, чтобы не обидеть своего спутника, который и так еле шёл, нагруженный мешком с их скромным скарбом, набранным на скорую руку, в котором были спрятаны новенькие монеты, похищенные монетарием в храме Юпитера, чтобы сделать счастливой её, от которой отвернулись боги. Не хватало только, чтобы отвернулся и этот юноша, который … который …
-- Смотри, Роксолана, -- схватил её за руку Приск, -- там, впереди, селение. Там мы и поедим, и отдохнём. А ещё мы наймём человека, который покажет нам удобную дорогу.
Быть может, Юпитер- громовержец перестал на них гневаться, что они взяли у него толику богатств, которые, если смотреть честно, принадлежат больше даже и не ему, а когорте жрецов, обслуживающих храм, а также императору Тиберию, чело которого и было вычеканено на аверсе этих монет. Луций Приск мысленно обещал пожертвовать и Юпитеру, и Меркурию, и даже Гефесту толику своих богатств, если до них у него дойдут руки. Точнее, богатства эти были и не его вовсе, а его отца. Но, если учитывать, что отец пропал, и его больше не было, то Луций Приск становился его первоочередным наследником и претендовать на всё его имущество, до которого могут дотянуться его руки.   
Впереди оказалось и не селение даже, а трактир с постоялым двором и многочисленными пристройками и разного рода службами. Здесь же проживал как хозяин со своими домочадцами, так и штат из рабов. Сам хозяин этого местечка был из вольноотпущенников, о чём говорил красный фригийский колпак, который носил и Луций, пока не сбросил его, добившись усердной работой кое-каких привилегий.
Выглянувший было при виде путников хозяин разглядел серые груботканые хламиды, означавшие социальный статус гостей, и исчез обратно за двери, буркнув что-то неопределённое, означавшее равно как и приветствие, так и приглашение войти внутрь, а может и предложение идти дальше своей дорогой. Луций Приск и Роксана не стали вдаваться в сомнения и поспешили войти в таверну.
Покопавшись в мешке, беглый монетарий достал пригоршню новеньких серебряных монет и заказал рагу из зайца, гусиный паштет, омлет из десятка яиц с перцем- паприкой и луком- пореем, а ещё яблочный пирог и лепёшек, и фалосского вина, и настойку- абсент. По мере перечисления заказанных угощений хозяин оживился и взялся лично обслуживать гостей, которые выглядели обычными простолюдинами, но явно не были ими, а скорее являлись пришельцами из отдалённых провинций, прибывших в Рим, но, похоже, сбившихся с пути, несмотря на то, что в Вечный город вели дороги, которые трудно не найти. Но, чего только в этой жизни не бывает. Должно быть боги специально сбили их с пути, чтобы дать заработать трактирщику, у которого как раз наблюдался недостаток посетителей, о чём он громогласно посетовал.
Гости отдали честь всем тем угощеньям, коими их завалил трактирщик, на их же деньги. На кухне гудел очаг, что-то на плите булькало и скворчало, а хозяин намётанным глазом видел, что скоро гости осоловеют от съеденного и выпитого и захотят отдохнуть. Время отдыха протянется по меньшей мере до утра, а там последует завтрак, провиант в дорогу и просьба выделить повозку, чтобы добраться до нужного пункта с известным комфортом. Трактирщик, Мирон Аромей Паллет, имел громаднейший жизненный опыт и мог предсказать многие события ещё до того, как они случаются. Конечно же, говорится о житейских бытовых событиях.
Главным, от чего стоило отталкиваться, прикидывая свои намерения, это было наличие денег у странной парочки, которая появилась со стороны болот. Можно было предположить, что это за люди и почему они здесь появились, но мирон Паллет предпочитал не задавать вопросов. Может быть по той простой причине, что и у него было основание не отвечать на многие вопросы относительно его прошлого. Прошлое, суть частная собственность человека и не следует, без особой необходимости,
 совать туда нос.
Когда затянувшаяся сверх всякой меры трапеза подошла к концу и гости едва только не клевали носами крошек со стола, снаружи таверны послушался сильный шум. Встрепенувшийся хозяин кинулся к выходу. Так и есть, эти таинственные путники принесли, как он сразу почувствовал, ему удачу и скоро трапезная комната наполнится гомоном посетителей, а в кассовом мешке зазвенит солидная дневная выручка.
-- Это легионеры, -- сообщил он, просунув голову обратно в помещение. Луций Приск сразу же вскочил на ноги и хозяин предложил ему, навострив уши: -- Прикажете проводить вас в спальные комнаты, господин?
-- Да, -- ответил монетарий, стараясь сохранять спокойствие. – Мы очень утомились за день и несколько часов спокойного сна будут очень даже к месту.

Глава 10. Ave, Ceasar, morituri te salutant.
Во все времена народу хотелось стабильности и упорядочивания жизни, а это значило и уверенность в сытом завтрашнем дне и личной занятости, ибо безделье группы лиц рано или поздно заканчивается осложнениями для окружающих, а если таких становится слишком много, то наступает время смуты, а это очень нехорошо как для государства, так и для народа.
Ещё в античной Элладе поняли главный принцип управляемости народом – плебсу нужны хлеб и зрелища. Сытый человек не станет искать неприятности на свою задницу, а занятый досуг его гарантирует то, что он не затеет что-то своё, быть может, для государства не полезное и даже вредное. Потому в Элладе было столько публичных празднеств, включая Олимпийские и Дельфийские игрища.
Как и многое другое, римляне позаимствовали сию универсальную формулу «хлеб и зрелища» у многомудрых греков, но внесли свои коррективы. Вместо повальных физических упражнений, они ввели моду на действия профессиональных спортсменов, внеся поправку на некоторого эпатаж. Так родились бои гладиаторов, этакая карманная мини-война, где можно сидеть на скамейке и внимательно смотреть, как внизу, на отгороженной арене сражаются и умирают другие, а ты решаешь, умирать или нет раненным бойцам. Если тебе что-то не понравилось в том воине, то ты даёшь знак пальцами – давай, мол, парень, добей его. Теперь долю оваций получали и эти воины- рабы, гладиаторы, которые, при удачном стечении обстоятельств, здесь же, на окровавленной арене получали свободу и обильные призы из рук императора либо консулов. Некоторые из вчерашних гладиаторов становились легионерами и делали впечатляющую военную карьеру, даже становились стратегами- триумфаторами. Бывало и наоборот, провинившихся легионеров бросали на арену цирка, где они пытались доказать свою попранную доблесть, мечом и дротиком, но чаще всего, там и оставались, а тела их позднее хоронили в общих могилах.
Первое время тех, кого записывали в когорту гладиаторов, посылали в особую школу, где неофиты проходили первичные курсы владения разного рода оружием и где их распределяли на группы. Одни были сильны и получали копья и тяжёлые доспехи, другие отличались быстротой и ловкостью и получали кинжалы и рыбацкие сети. Третьи были превосходными наездниками и обучались приёмам командного конного боя. Никто не был заинтересован, чтобы новичка зарубили в первом же бою. Он должен отработать вложенные в него средства тем, что показать себя в поединках и развлечь тем римский народ, который, от патрициев и до плебеев, пристрастился к этому виду зрелищ.
Подразумевалось, что новичок Диокл тоже отправится в такую школу, но он показал достаточную сноровку во владении оружием, но, главное, проявил при этой демонстрации весь свой неудобоваримый норов, чем привёл в сильное раздражении тех, кого можно было бы назвать приёмной комиссией. Посовещавшись, они решили сделать для иллирийца исключение – в ближайшие дни отправить его на арену, чтобы приблизить таким образом ту минуту, которой так жаждал молодой варвар, то есть поскорей начать путь, ведущий на триумфальную площадь, а первая ступень к ней лежала на цирковой арене.
Диоклес лишь гордо вздёрнул подбородок, когда ему объявили об уготовленной для него чести. Он был готов в ту же минуту обнажить меч и кинуться в бой. Но до этого надо было найти ему место в гладиаторских командах.
Известно, что гладиаторы подразделялись на множество категорий, или специализаций, в которых они достигали известных высот и услаждали капризного римского зрителя своим искусством. Так одни бились или охотились на диких животных, и именовались бестиариями. Другие сражались друг с другом, изображая одни «рыбаков», и таких называли ретиалиями или лаквеаторами, то есть «опутывающими», по причине наличия среди вооружения невода, которыми они опутывали мирмиллонов, или иначе галлов, имеющих шлем с изображением рыбы, чтобы обездвижить их и заколоть трезубцем. Порой вместо «галлов» на арене были «самниты», имеющие более лёгкое, самнитское вооружение. Ещё бывало, что вместо мирмиллонов на арену выходили секуторы, или «преследователи». У них не было «рыбных» шлемов и они больше нападали на ретиалиев. Ещё были димахарии. Это была особая универсальная категория воинов, которые сражались как командно, так и в одиночку, и как в пешем строю, так и в конном. Диоклес хотел примкнуть именно к этой категории воинов и совсем не желал оказаться среди андабатов, своеобразных смертников. Туда записывали проштрафившихся воинов. Римские зрители обожали зрелища, в которых участвовали андабаты, гладиаторы, лица которых были полностью закрыты глухими шлемами, и которым приходилось сражаться, призвав в союзники удачу и интуицию, так как больше надеяться им было не на кого.
Цирк Максимус был одной из самых впечатляющих построек в Риме, из той категории, что недаром именуют циклопическим, или колоссальными. По сути своей это было не единое сооружение, а целый комплекс построек, где проходили воистину массовые зрелища. Размещался он в долине между Авентином и Палатином. Там разыгрывались целые представления, когда рабы и ученики из гладиаторской школы вытаскивали из грандиозных складов бочки с деревьями и кустарниками и арена перевоплощалась в лес, куда затем выпускались медведи, львы, пантеры, зубры и другие хищные или просто крупные животные, с которыми бились, на глазах и тысяч зрителей бестиарии. Иногда арену превращали в одно большое озеро, куда пускали крокодилов и с рептилиями сражались те же бестиарии, погибая и обливаясь кровью под крики римлян, которые громко комментировали эпизоды этого побоища и рукоплескали самым выдающимся бойцам. Оставшиеся в живых получали щедрую и не очень награду, но большинство просто залечивали раны и набирались сил для новых сражений.   
Диокла раздели донага и внимательно осмотрели, жёсткими пальцами прощупав каждый мускул и каждую косточку. Когда один из воинов залез ему пальцами в рот, пытаясь пошатать зубы, Диоклес укусил нахала, а потом вдарил ему кулаком с такой силой, что высокий воин отлетел в сторону и даже не сразу встал, встряхивая головой и поглядывая с ошеломлённым видом по сторонам. Над ним товарищи посмеялись, но самому Диоклу за тот проступок достался крепкий удар палкой, чтобы знал порядок и не злобился без нужды на то. Сами гладиаторы друг на друга не задирались, а держались вместе дружными командами. Пока Диокл не вошёл ни в одну из них, а только приглядывался, равно как приглядывались и к нему, немного смущённые его незначительным возрастом. Правда, среди варварских народностей взрослели рано и становились мужами и воинами, но такие скороспелки отличались высоким ростом, тогда как Диокл не отличался ни размерами, ни выдающимся сложением, хотя всё это компенсировал огонь в глазах и порывистость в движениях.
Наконец его определили в секуторы, и Диокл получил бронзовые поножи, небольшой круглый щит, а также кожаный нагрудник, часто покрытый бронзовыми пластинами, поцарапанными в прошлых поединках. Должно быть раньше эта бронь принадлежала другому воину, которому не повезло в бою и теперь досталась ему. Ещё дали длинный кинжал с кривым на конце клинком и длинный дротик. Командир отряда секуторов, Дионисий Прокл, внимательно следил, как новичок действует оружием, направив на него парочку бойцов, из своих ближайших приятелей, Игнасиуса и Ликтора. Новичок не тушевался и даже перешёл в нападение, поцарапав дротиком Ликтора. Дионисий тут же прекратил бой, чтобы он не перешёл в настоящий поединок. Оба воина тут же успокоились и принялись улыбаться, комментируя наиболее удачные выпады новичка, тогда как тот всё ещё скалил зубы и принимал воинственные позы. Он ещё не научился сбрасывать с себя напряжение боя и не умел брать в расчёт, что бои не совсем настоящие, хотя гибель в них была самая что ни на есть настоящая, равно как и увечья.
День прошёл бессмысленно и впустую. С Диоклом разговаривали его новые товарищи, что-то ему говорили, и он им отвечал, порою даже впопад. Кажется, у него даже нашёлся земляк среди секуторов, и они обменялись оценивающими взглядами, но, должно быть этот иллириец посчитал Диокла слишком молодым, чтобы брать того в напарники и скоро он отошёл, а потом и вовсе затерялся в толпе рослых ветеранов, покрытых татуировками и благородными шрамами. Да и сам Диокл не собирался втираться к кому бы то ни было в доверие, он решил оглядеться и предоставить развиваться событиям, как это угодно случаю, то есть богам.
Их накормили и, надо отдать должное, кормёжка была сытной и вкусной. Мяса у гладиаторов хватало. По большей части это были туши тех животных, которых забили на арене бестиарии и которые достались им по праву победителей. Среди гладиаторов, как это услышал Диокл, говорили, что хищникам бросали тела андабатов, а также рабов, чтобы поддерживать в зверях достаточную кровожадность и уверенность в своих силах. Животные и без того испытывали страх, слыша неподалёку гомон тысячных толп, и толика человеческой крови и плоти давали им надежду на свои силы и, наверное, на помощь своих, звериных, богов, которые тоже должны существовать, а как же иначе. 
Краем уха Диокл прислушивался к тем историям, которыми потчевали друг друга гладиаторы. Пожалуй, это было главное их занятие, если не брать в расчёт ежедневной многочасовой практики. Это уже – само собой разумеющееся. В остальное время воины любили почесать языком. И непонятно было, в самом ли деле они такие лихие рубаки или просто любили похвастать. Наверное, всё же можно склониться к второму. И при этом они вовсе не пытались ловить друг друга на противоречиях либо на лжи. Должно быть, ради того, чтобы не имели соответственных претензий к ним и другие. Только учитывая это, и можно было слушать их историю.
К примеру, варвар из готских племён, звавшийся Локхид, рассказывал, как он с единоплеменцами ходил походом на Гиперборею. Это была особая северная земля, где, по рассказам Локхида, в небе стелется цветная дорога, переливаясь серебром, по которой путешествуют боги, покровительствующие гипербореям. Те же благодетельствуют и живут по тысяче лет каждый, оставаясь при этом в цвете сил. Каждый из гипербореев отличается статью, силой и ростом. Когда-то одно из гиперборейских племён возомнило себя настолько могущественным, что бросило вызов богам, желая помериться с ними силами, но те наказали их, лишив их разума. Безумцы бежали прочь и большей частью сгинули, но жалкие остатки проклятого племени поселились на обширном острове и занялись грабежами. Они ничем уже не напоминали людей, а превратились в ужасных одноглазых чудовищ- циклопов, с которыми столкнулся Одиссей со своими товарищами.
-- А ты видел тех циклопов? – спросил, чему-то усмехаясь, Ликтор.
-- Меня уберегли от такой встречи арийские боги, -- ответил Локхид, делая охранительный знак левой ладонью.
-- А с гипербореями ты всё же встречался? – не утерпев, спросил воина Диоклес.
-- Мы так и не дошли до их земель. Это оказалось слишком далеко, да и пришлось повоевать немало по пути и потому наших сил уже не доставало, -- признался гот.
-- С кем же вы воевали? – полюбопытствовал Прокл, который не раз уже слышал рассказы Локхида, но он любил слушать про военные походы и потому не упускал случая узнать новые подробности былых экспедиций.
-- С кем нам только не пришлось столкнуться, -- заявил гот, глядя в пустоту перед собой, словно видел там то, что оставалось невидимым для всех остальных. – Наш отряд добрался до дикой Сарматии, где неисчислимое число диких племён. На наше счастье, все они воюют друг с другом, и потому нам удалось пройти сквозь их земли, пользуясь междоусобицами. Дальше были совсем уж незнакомые племена, дрягва, невры, берендеи, волхвы, я уж про всех и не припомню. Мы взяли пленных с одного из племён, пытали у них про Гиперборею, вот они и сказывали нам о тамошних чудесах. Помните Боромира, великана с седыми волосами?
-- Конечно, помним, -- кивали головою суровые воины, которые окружили Локхида и слушали его повествование.
-- Вот он с тех мест будет родом. Мы вели его к нашему конунгу, но попали в руки римлян из легиона Гнея Баскесса. С тех пор прошло уже немало лет и из нашего отряда осталось всего трое или четверо. Кто погиб, кто был освобождён и пристал к римскому легиону, или подался домой. А я вот остался здесь, где, наверное, и сгину …
Дальше Диокл не стал слушать, а отправился готовиться к завтрашнему бою, для чего поправил наконечник дротика и попрактиковался с кинжалом, чтобы его было сподручней вытаскивать из ножен. А ещё он приготовил ремень, к которому приспособил кусок грубо выделанной кожи. Получилась праща, с которой он довольно ловко управлялся. В бою она лишней не окажется. Оставалось найти удобных снарядов для неё и сложить их в мешок, который он повесит на бок. Мало ли что его ждёт назавтра.
Решив хорошо выспаться, Диоклес лёг пораньше, но сон у него случился тревожный. Он видел себя в составе отряда секуторов, как это и подразумевалось. На каменных скамьях амфитеатра сидели жители Вечного города. Они молчали и, не мигая, следили за происходящим на арене ристалища.
Вот со скрипом распахнулись створки массивных ворот и на арену, вразвалку, вышел ужасный исполин с единственным глазом, который ворочался в глазнице, находящейся посередине лба.
-- Это же циклоп, -- закричал Локхид, -- из племени гипербореев, проклятого богами!
За первым циклопом на арену выходили ещё и ещё, а зрители не шевелились, и тогда Диокл понял, что все они мертвы, и во всём Риме не осталось уже никого, ибо его тоже наказали за все прегрешения его обитателей, но боги желали поразвлечься и теперь гладиаторам придётся постараться, чтобы усладить небожителей своим воинским искусством. И тогда Диокл первым ринулся, с громким воплем навстречу волосатым исполинам. Он рванулся из последних сил и …
И свалился на пол, под довольный гогот товарищей, которые уже успели подняться.
-- Помнится, -- заявил Игнасиус, помогая юноше подняться, -- я тоже переживал перед своим первым боем. Но всё тогда закончилось хорошо, а я обзавёлся первым шрамом.               
-- Ага, -- подтвердил Ликтор, -- на заднице.
И вся команда секуторов грохнула громким хохотом, а громче всех смеялись Игнасиус с Ликтором. Диокл неуверенно улыбнулся, а через мгновение смеялся вместе со всеми.
Традиционно гладиаторские бои предварялись звериной травлей. Сначала на арену выводили травоядных животных, оленей или туров, покрупнее, чтобы их было видно с самых дальних рядов, а потом выпускались хищные звери, которых некоторое время держали на голодной пайке, от чего они злобились и рычали. Привлечённые видом и запахом жертв их голода, они начинали немедленную охоту и не успокаивались до тех пор, пока не задирали последнего из травоядных бедняг.
 Пока они наскоро насыщались, косясь и взрыкивая друг на друга, обстановка на арене менялась. Открывались двери и наружу выходили вооружённые люди. Зрители начинали кричать, подбадривая и хищников, и бестиариев.
В природных условиях, после удачной охоты, львы, волки, медведи и другие плотоядные хищники любят вздремнуть, забившись в пещеру или какое другое укромное логово. Но здесь этого сделать было нельзя и хищники приходили в неистовство. Они бросались вперёд, и вот тогда-то начиналась настоящая потеха. Имеется в виду, для зрителей, устроившихся высоко над ареной, испещрённой пятнами и даже лужами крови. Для самых же участников этого кровавого зрелища была форменная беда. Чтобы остаться в живых, приходилось напрягать все силы и умения, но и этого, зачастую, было недостаточно. Приходилось на ходу импровизировать и потому люди, натуры более творческие, обладающие фантазией и иными талантами, чаще выходили победителями. Тех же, кто этим похвастаться не мог, можно было просто пожалеть. Многие бестиарии умудрялись выходить из этого ада живыми, но на всю жизнь оставались неврастическими калеками.
Жадными глазами Диокл, в компании с другими учениками гладиаторской школы, следил за травлей сквозь стояки частокола, отделяющие внутренние помещения цирка от арены, но, когда в дело вступили люди, ему скоро сделалось худо, и он отступил прочь, двигаясь на ватных от слабости ногах. Слышны были довольные вопли зрителей, входящих в раж, и оттого рвотные спазмы были ещё мощнее и он никак не мог остановиться, хотя и желудок, да и кишечник были пусты, а наружу выходила какая-то зеленоватая дурно пахнущая жидкость. Когда Диокл пришёл в себя, никого из товарищей рядом иллириец не увидел. Он начал понимать, почему гладиаторы не смотрят на битвы, в которых участвуют их товарищи. К тому же надо было готовиться – скоро должен состояться их выход на арену. Мимо него рабы уже вытаскивали окровавленные туши зверей. Вот потащили то, что осталось от одного из бестиариев, которому «не повезло». Диокл закрыл глаза и, пошатываясь, направился к своим.
К тому времени, как секуторы были призваны строиться, юноша пришёл в себя настолько, насколько это было возможно в его положении. В свои достаточно молодые годы он успел побывать в таких переделках, о каких не могли даже помышлять большинство из тех, что находились на каменных скамьях амфитеатра. То есть на арену, усыпанную разровненным песком, Диокл вышел достаточно уверенный.
Командир отряда, Дионисий Прокл, разделил своих людей на две группы. Неизвестно, чем он руководствовался, но иллирийца он уверенно направил на противоположный конец поля. Их противники, «рыбаки», вооружённые сетями и грозными трезубцами, выстроились цепью и решительно двинулись на ту группу, которую возглавлял сам Прокл. С быстрого шага они сразу же перешли на бег. Расчёт их был понятен – они решили напасть на легковооружённых секуторов, пока они разъединены.
Махнув рукой, Прокл повёл своих людей навстречу «рыбакам» в панцирях и шлемах, готовящих сети, чтобы набрасывать их на противника. Реталии начали выкрикивать оскорбления и взмахивать трезубцами, когда Прокл зычно крикнул и все воины, что находились в его подчинении, разом повернулись и кинулись бежать от лаквеаторов. Те взвыли, оскорблённые в своих ожиданиях сиюминутной стычки и бросились вдогонку, смешав строй.
Возбуждённый предстоящим боем, Диокл приплясывал на месте и размахивал дротиком, когда вдруг заметил, что остался в одиночестве. Все его товарищи разом сорвались с места и, молча и стремительно, полетели на реталиев, которые увлеклись преследованием врага и, на какое-то мгновение позабыли, что часть их противника находились в тылу.
Зрители, поняв хитрый манёвр опытного тактика Прокла, взвыли и принялись кричать, подбадривая секуторов. Впрочем, некоторые подбадривали «рыбаков» и те поняли, что в тылу их назревает угроза, начали останавливаться и поворачиваться. В это время Дионисий Прокл прекратил отступление и столь же яростно помчался на лаквеаторов, что обогнал своим самых резвых поединщиков.
Два отряда столкнулись, и пролилась первая кровь. Не успел первый из гладиаторов, пронзённый острыми наконечниками трезубца пасть на песок, как отставший Диоклес врезался плечом в яростно орущего реталия. За мгновение до их столкновения он пал на колени и плечо его ударилось в нижнюю часть тела противника. Должно быть удар этот доставил «рыбаку» сильную боль, потому как он взвыл и перелетел через низкорослого иллирийца. Диокл не растерялся, а рубанул кинжалом под нижний край панциря. Крик его противника захлебнулся, а лаквеатор выпустил из рук древко трезубца и начал судорожно запихивать в разрезанный живот сизые кишки, которые полезли наружу. Кто-то зацепил ногой за них и потянул за собой, а гладиатор пополз следом, завывая и кашляя.
Все перемещались по полю слишком быстро, награждая друг друга ударами оружия и кулаков. Там и здесь лежали неподвижные тела, опутанные сетями, или просто окровавленные. Некоторые пытались отползти в сторону и выйти из зоны сражения. Через них перескакивали, иногда наступали и бежали дальше. Диокл в кого-то вонзил дротик, и древко вырвалось из рук. Противник упал, вцепившись в пронзившее его копьё, наконечник которого застрял между доспехами. Теперь Диоклес орудовал длинным кинжалом, стараясь двигаться так, чтобы его не догнали тяжело вооружённые реталии и, вместе с тем, чтобы участвовать в сражении и не выглядеть трусом.            
Рядом мелькнуло лицо Игнасиуса. Один глаз у него заплыл, но он улыбался, ощерив рот, из которого брызгала слюна, вперемежку с каплями крови. Должно быть, он кричал иллирийцу что-то ободряющее, но в это время ему в спину вонзились зубья трезубца. Он вытаращил глаза, а Диокл, что есть мочи, швырнул кинжал в лаквеатора, что подловил-таки секутора. Клинок попал в шлем и вошёл в прорезь для обзора. Поражённый гладиатор бросил древко трезубца, уцепился за рукоять ножа и отскочил прочь. Диоклес успел подхватить падающего Игнасиуса и потащил его в сторону. Тот едва мог переставлять ноги, а по спине струилась потоком кровь. Он успел сделать несколько шагов и завалился на сторону. Диокл заскрежетал зубами, но удержать его не смог.
Вдруг перед глазами его всё поплыло, и он уже не видел упавшего товарища. К нему шагнул огромный воин и занёс меч для нового удара, который обещал стать последним. Диокл хотел отпрыгнуть прочь, но ослабевшие ноги не желали его слушаться. Они едва его держали. Лаквеатор торжествующе взвыл, но тут в него врезалось чужое тело, а иллирийца подхватил Прокл.
-- Жив? – крикнул в ухо Диоклесу Дионисий. Тот кивнул головой, не в силах ответить.
-- Держись в стороне, -- снова крикнул предводитель секуторов. – Не лезь ты в самый центр боя.
Сказал и снова на кого-то бросился, оставив Диокла одного и без оружия. Без оружия? У него оставалась ещё праща. Отскочив на несколько шагов в сторону, иллириец сноровчато приготовил пращу и начал вращать её над головой. Увидев одного из «рыбаков», наступавшего на легковооружённого секутора, Диокл совершил точный бросок. Камень угадал реталия в лоб с такой силой, что весь шлем загудел, как колокол. Гладиатор зашатался, и был тут же повержен.
Теперь иллириец вращался вдоль толпы сражающихся, вылавливал удобный момент и посылал снаряд. Уже не один лаквеатор был им повержен и удальца заметили зрители, о чём-то ему кричали. Только было непонятно, приветствуют ли его ловкость или шлют на его голову хулу, призывая взять в руки дротик и выступить, грудь к груди, с кем-то в бой.
Сунув в очередной раз руку в мешок, Диокл ничего там не нащупал. Должно быть, его снаряды закончились, и это было самое обычное дело, вот только юноша этому обстоятельству огорчился до такой степени, что остановил свой быстрый бег и начал ощупывать мешок. В это время его и настиг чей-то удар, попавший ему в голову. Юноша выпустил пращу и повалился лицом в песок, ничего не видя и не слыша.


Глава 11. Ab uno omnes.
Они выбрались из Города, как только открылись ворота. Ахаз нанял удобную повозку, крытую плотной материей, куда он приказал загрузить часть своего скарба, среди которого спрятал, по мнению Клемансио, добрую часть своего богатства. Но это обстоятельство не возбудило грабителя, который пребывал в крайне подавленном настроении. Ухудшилось оно, когда на обочине дороги они увидели парочку новых крестов, на которых висели Аспрей и Никодим. Клемансио показалось, что Аспрей узнал его и зашевелил губами, пытаясь что-то сказать. Может это ему показалось, так как все чувства были обострены сверх всякой меры, но он хлопнул бичом по спине сонной лошади, и та ускорила шаг, оставив позади оба креста и старых товарищей, с которыми Клемансио прошёл не одну лихую кампанию. Держа в руках вожжи, он погрузился в воспоминания.
За тридцать лет до этих событий он жил на побережье Лигурийского моря, в семье рыбака. Кроме него, у родителей было ещё четыре сына и две дочери, так что рабочих рук хватало, и отец даже подумывал о второй лодке. В перспективе, когда дочери приведут в его дом мужей, глава семейства поможет им выстроить себе жилище и его флот увеличится вдвое. То есть, будущее сулило по меньшей мере сытое, благополучное существование и разрастание рода.
Всё пошло прахом в одночасье, когда с Корсики пришла пиратская трирема. Пиратов преследовали римляне, но те сумели от них оторваться ночной порой. Корабль пиратов едва добрался до побережья и затонул там, нарвавшись на скалу, которая появляется из вод, когда вода отступала, оставляя кучи водорослей и зазевавшихся рыб.
Рыбаки бросились помогать морякам, но скоро пожалели о своём участие. Уцелевшие моряки тут же захватили селение и даже убили Фабриция, самого уважаемого селянина, который исполнял обязанности сельского магистратора. Пираты захватили несколько лодок, в числе которых были и лодки Марсия, отца Клемансио. Сами пираты попрятались в укрытиях, где хранились припасы, а рыбаков заставили быть на виду, угрожая в случае предательства убить их жён и дочерей.
Когда утром появились корабли римлян, они застали мирную картину массовой рыбной ловли. Один корабль подошёл ближе к рыболовецкой флотилии, а остальные два оставались на границе, где над морскими водами поднимался густой туман. Здесь такое явление было не в новинку. С берега казалось, что римские триеры приплыли не откуда-нибудь, а из страны Аида, что борта кораблей покрыты щетиной, а вёсла и не вёсла вовсе, а вытянутые ноги, которыми это морские чудища загребают воду.
-- Да, ночью здесь пытались пристать неизвестные люди, -- ответил Марсий, как его научили пираты, сидевшие сзади, под звериными шкурами, на расстоянии удара ножом. – Их корабль разбился о донную скалу. Вон, виднеются ещё обломки корабля.
-- А остался ли кто из них в живых? – спросили с борта римского корабля.
-- Да. Несколько человек. Но они наглотались морской воды и их здорово побило волной. Ночью было неспокойно. (И это действительно было так). Они спят в крайней хижине.
Римляне обменялись несколькими фразами на своём латинском наречии, и два корабля, а может, там их было и больше, снова исчезли в тумане, отправившись преследовать другие пиратские шайки. Этот же корабль подошёл настолько близко к берегу, где был устроен причал для рыболовецких лодок, насколько ему позволяла осадка. Оттуда вылезла команда гоплитов, под командованием командира и направилась к указанной хижине.
Должно быть, среди пиратов находились и бывшие легионеры, настолько хорошо они представляли действия противника. В хижине солдат ждала засада, а к кораблю подплыли сразу несколько лодок, откуда одновременно высыпали все пираты и полезли через высокий борт корабля. Делали они это необычайно быстро и ловко, да и понятно, ведь от этого зависела их жизнь. На каждого пирата приходилось два, а то и три римских воина, но они сумели, с помощью рыбаков, усыпить бдительность латинян и теперь резали их, как скот в забойне. В течении нескольких минут резня закончилась, как на корабле, так и в хижине, откуда вывалились трое окровавленных разбойника.
Часть пиратов погибла во время кораблекрушения, ещё несколько человек были убиты легионерами, так что оказалось, что народу разбойникам не хватает, для плавания по морю и ведения разбойничьего промысла. Долго не рассуждая, они приказали нескольким молодым парням, в числе которых оказались Клемансио, а также его приятели – Аспрей, Никодим и Трифон. Парням не хотелось лезть на корабль, но им задали хорошенькую трёпку и они были вынуждены подчиниться.
Клемансио хорошо помнил, как исчезал в тумане их родной лигурийский берег, слышны были вопли их матерей и сестёр, а у кого и жён, но скоро всё это осталось навсегда позади. Так началась их разбойничья жизнь. Сначала лигурийцы собирались бежать, дождавшись удобного момента, но таковой всё не появлялся, а потом всё закрутилось, завертелось. Они были вынуждены проливать чужую кровь, чтобы сохранить свою собственную. В одном из боёв был убит Трифон. В тот момент Клемансио по настоящему понял, что возвращения к старой жизни уже не будет и пустился во все тяжкие. Скоро его поощрили, и он стал старшим над своими соотечественниками.
Исторически сложилось так, что первые начали осваивать мир, в массовом порядке, именно ахейцы. Но беда их была в том, что они слишком любили свободу. Отличные корабелы и мореплаватели, греки заселили всё побережье внутреннего Средиземного моря, или, как его прозывали ахейцы – Белого моря. Все побережья его охватывали многочисленные колонии, состоящие преимущественно из главного города- полиса и сателлитов, окружающих его. Несколько полисов могло составить греческое государство, а все государства вместе именовались Элладой. Но только это было государство весьма относительное, так как мы уже упоминали об излишней, увы, свободолюбивости эллинов. Они могли делать что угодно, но только не подчиняться сторонним тиранам, пусть даже те и были греческой крови. В этом, а также в излишней горячности и крылась настоящая причина многих войн. Достаточно вспомнить масштабную войну, причиной которой стало похищение красавицы Елены принцем Парисом у царя Менелая. По большому счёту, оба были греками, но обладали необозримым тщеславием, так что принадлежность к одной государственности даже ни разу не рассматривалось.
Увы и увы, в те времена всё это было в порядке вещей. Эллада могла гордиться своей наукой и философской идеей, которая могла бы править миром, если бы не тщательно оберегаемая разобщённость. В конце концов всё греческое пространство было поглощено Римской империей, силой которой была дисциплина и централизованность модели государства. А научные и философские разработки греков римляне просто взяли «на вооружение». Вот так – запросто. Это и стало началом заката эллинской эры.
Наиболее выдающиеся греческие умы начали перебираться в Рим и подведомственные ему территории ещё в те времена, когда римской гегемонии, как таковой, ещё не существовало. Потому эти умы и были выдающиеся, что умели просчитать предстоящие события и выбрать для себя оптимальную модель бытия. С другой стороны, они могли и привлечь внимания к грядущим событиям, но, тем не менее, выбрали то, что выбрали, предпочтя сносные бытовые условия и поддержку высокопоставленных персон, взамен на свою лояльность и те рекомендации, которые позволили растянуть существование Рима, как государства, на века, которых могло ведь и не быть. По нашему разумению …
Мы могли бы ещё долго декламировать о разных спорных, и не очень, истинах, но вернёмся к нашим баранам, то есть пиратам. Имея в активе храбрость, свободолюбие, а также привычку к морским условиям бытия, не надо удивляться, что среди пиратов подавляющее большинство имели греческие корни, а также защиту и поддержку со стороны соотечественников. Если варварские народности, особенно проживающие в горной местности, имели к склонность к разбою, то проживающие на берегу юноши с блеском в глазах выслушивали завораживающие слух истории о морских странствиях и тех сокровищах, что перевозили на своих кораблях купцы, которых можно и нужно ограбить, оделив известной долей тех богов, которые числятся родовыми защитниками.
Во многих переделках и кампаниях успел побывать Клемансио, пока не заметил, что глаз у него уже столь точный, а рука всё чаще и чаще его подводит. Старость начала своё преследование, чтобы набросить на горло удавку смерти в назначенный фатумом час. Давно уже рядом находились более молодые, предприимчивые и ловкие, слово Клемансио для которых уже не было авторитетом и пришлось пирату делать выбор. Или надо было поразить воображение товарищем каким-нибудь необыкновенным поступком, который принесёт удачу не только ему, но и всему его окружению, или освободить дорогу другим. Подумав, он решил пока что перебраться на берег и затеряться там. Пока что. А там будет видно. Затеряться получилось в Риме и как-то пережить, и не год- два, а восемь лет.
Теперь, уезжая из Рима, Клемансио размышлял, не наступило ли то самое «потом», о котором он говорил Аспрею и Никодиму, когда они сообща ушли на берег. Да, обоих его дружков, которых он знал с юных ногтей, уже нет, но ведь остались и другие из его товарищей, которые осели в Остии, не желая до конца расставаться с морем. Вот они-то и могли им помочь. Кстати, почему это «им»? Они помогут именно ему, а Ахаз станет его пропуском обратно в море. У него ведь достаточно финансов, чтобы снарядить корабль, а может даже и не один, командовать которыми будет капитан Клемансио, а уж он наберёт себе таких людей, которые не станут оспаривать его право на главенство. И никак не иначе. Вот только они доберутся до Остии.
А что же Ахаз? Ахаз … Он, как и его сообщник, погрузился в прошлое. Когда нам становится плохо, на душе скребётся сонм злобных кошек, все мы стараемся погрузиться в прошлое, выискивая такие минуты, когда мы на коне, когда мы – победители. Для чего надо? Мы даём себе установку на успех и организм послушно перенастраивается, вырабатывая особые ферменты – эфедрины, алкалоиды, сходные с адреналином, дающие эффект наслаждения, счастья, когда появляется ощущение, что всё тебе по плечу, всё получится. В таком состоянии человек может сотворить невозможное. Называется – «горы свернуть»? У вас такое бывало? Кто бы сомневался.
Чаще всего человеку свойственно окунаться в детские переживания. В детстве человек, как бы плохо ему не приходилось, всё равно – оптимист. Уж так в нас Природой заложено. Столько ещё вереди предстоит свершить и получить. А что с того, что сейчас у тебя неприятности? Они вот-вот закончатся. Да так и бывает, чаще всего.
Снова Ахаз вспомнил себя в родительском доме, но потом думы его сошли к резне, и чело его нахмурилось. Сложилась в многочисленные морщинки кожа на лбу, а потом расправилась. Это воспоминания перешли на то время, когда он поселился в доме Манаца, после непродолжительных скитаний, от которых в памяти, считай, ничегошеньки-то и не осталось. Ахаз попытался вспомнить, но потом мысленно махнул рукой.
У ессеев ему было хорошо. Он надолго забыл все свои горести, набирался сил и слушал учителя, который одновременно был у него за отца. В молодые, а уж тем более юные годы слишком многое мы принимаем за само собой разумеющееся, а потому и не ценим должным образом. Осознание этого приходит уже потом, когда теряется нечто ценное, будь это вещь материальная или условия обихода. Вот тогда-то мы готовы локти себе кусать, но – увы, жизнь идёт дальше своим чередом
, в которой хватает и горестей, и счастья, не надо только замыкаться на чём-то одном, вкусить в равной степени и того, и другого, чтобы иметь возможность оценить своё бытиё в полной его многогранности.
Вспомнились вдруг музицирования в доме Манаца, где сам предводитель искусно играл на псалтерионе, перебирая пальцами многочисленные струны, дающие разнотональный звук, и пел красивый чистым тенорком псалмы. Запевал их всегда он, а уж остальные подхватывали слаженным хором. Сюда, в мелодийный наигрыш подключались кимвалы, кто-то играл на невели и десятиструнном киноре. Ох как хотелось самому Ахазу научиться вот так музицировать вместе с другими, перебирать струны псалтериона или невели, петь хорошо поставленным голосом. Увы, сие сделать никак невозможно. Руки его были изуродованы и плохо слушались его, потому и звуки, которые исторгали из себя музыкальные инструменты, были страшно далеки от гармонии, да и голосок его не вписывался в общую канву. Единственное, что получилось, это выводить несколько нот на хацоцроте, особом горне, в который надо было трубить перед службой в храме, равно как и после него. Но всё это было не то. Но Манац научил его играть на шофаре, роге кошерного копытного животного, и это как-то примирило подростка с его увечьями.
 А потом он сбежал из общины, надеясь начать жизнь новую, удачливую. Кое в чём его чаяния оправдались, но лишь в малой, искажённой степени. К чему стремился Ахаз, на что надеялся, всё становилось изменчивым и результат его стараний зачастую искажался едва ли не на противоположный. И ведь никому не пожалуешься, не уверишь, что хотел-то он другого, светлого, благостного. Но, по-видимому, там, где замешаны деньги, благостного не так уж и много, а чем денег в мошне было больше, тем и надежд на свет, который присутствовал в общине ессеев, делалось меньше. Да и за заботами о каждодневном заработке былая блажь как-то забывалась и отодвигалась, пока не сгинула где-то окончательно на долгие годы.
Но, как оказалось, былое забылось не окончательно, потому как откуда-то из глубин памяти вынырнуло всё его детство, и он переживал их, одно событие за другим. И эти воспоминания начали переворачивать что-то глубоко внутри, преображать его душу, от чего сделалось мучительно больно. Для чего нужно было всё это стяжательство? Что оно дало ему? Возможность сладко есть и пить? Но ведь и домашний скот откармливают, прежде чем пустить его на мясо? Неужели и он стал таким вот мясом, чтобы кто-то насытился всеми его финансовыми накоплениями? Кому же достанется его богатство?
Ахаз открыл глаза и наткнулся на торжествующий, алчущий взгляд Клемансио, после чего сразу же снова зажмурился. Он в тот же миг понял все расчёты грабителя, которого он использовал последние годы. Теперь, когда они ехали в одной повозке, Ахаз сделался вдруг слабым и зависимым. Такого грех не обобрать, не ограбить. По таким вот законам он и жил, используя малейшую возможность для наживы, а если имелась возможность обойти право, он использовал это. Потому-то и появился при нём такой человек, как Клемансио, с его людьми, грабителями и убийцами. Надо было-что делать, что-то предпринимать, чтобы деньги не достались преступнику и корыстолюбцу.
Но, если Клемансио, то кому пойдут его накопления? Всю жизнь он собирал, не давая себе права вдаваться в сомнения и лишь теперь, когда забрезжил край, задумался о наследнике и даже попытался приобрести себе красотку, которая бы одарила его тем самым наследником. Но планы его не увенчались успехом, как это бывало ранее и даже хуже того. На него явно ополчились боги, и надо было как-то спасать положение. Ахаз задумался, прикидывая, что можно сделать в его почти что безнадёжном положении.
Клемансио смотрел перед собой, в то будущее, которое вырисовывалось самыми радужными красками, в котором он был одет в хитон из тонкой шерсти и разглядывал купеческую триеру, готовую отдать им все свои товары в обмен на сохранённую жизнь. Там, в этом блаженном будущем Клемансио был полон сил и окружён верными товарищами, готовыми ради него на всё, был богат, удачлив и успешен. Отделяло его от этого будущего всего-то ничего, ибо впереди уже виднелись очертания городских строений Остии, города- порта, морских врат Рима, где у него имелось достаточно товарищей, которых можно будет заинтересовать своими предложениями.
Протяжно и монотонно пело- скрипело колесо повозки, требуя скорой замены, но оба ездока не обращали на скрип ни малейшего внимания, занятые всяк своими мыслями. Спереди, позади, виднелись и другие колесницы, везущие пассажиров или груз, скакали всадники, облачённые в плащи с шерстяным подбоем, двигались путники. Жизнь в провинции, не смотря ни на что, продолжалась своим чередом, в которой развивающиеся перед нашим любопытным взором, лишь одно звено из многих, которые трудно удержать ввиду, а уж тем более оценить, чем они станут в последствии. Но, такова уж наша жизнь.
Потихоньку наши герои добрались до промежуточной цели своего вояжа, Остии, которую Клемансио знал так же хорошо, как и многие переулочки Рима, где он ориентировался с лёгкостью бывалого «морского волка», снующего на парусном челне среди островков бесчисленных греческих архипелагов. Он направил лошадей в одну из улочек, где они мигом затерялись. Улочка была узкой, рассчитанной для пешего движения, но повозка всё же неуклонно двигалась вперёд, чиркая то одним бортом о стену ближайшего дома, то другим. Те пешеходы, что выныривали из домов, были вынуждены вжиматься в стены или прятаться в ниши, коих здесь было достаточно. Иные выкрикивали в след повозке что-то раздражённо- оскорбительное, но Клемансио делал вид, что эти словоизвержения его не касаются, но ничто не проносилось мимо него, так как в ответ на какую-то особо «изысканную» тираду он развернулся и молниеносно достал бичом излишне усердного ритора, оставив у того на лице багровый рубец. Впрочем, тому было явно не5 привыкать, ибо таких рубцов и шрамов у него уже было преизрядно.
Каким-то чудом повозка свернула во двор дома в три яруса и остановилась, заняв едва ли не всё пространство двора, частично прикрытого сверху тростниковым навесом.
-- Приехали … хозяин, -- повернулся к ростовщику извозчик и лицо его скривилось в ехидной ухмылке, -- здесь нас едва ли кто найдёт, даже если очень захочет. От повозки нам придётся избавиться, да и лошадок лучше продать. Этого хватит, чтобы заплатить за постой. Вы пока отдохните, а я пока что поищу для вас подходящий корабль для путешествия в Палестину и, если будет на то необходимость, займусь ещё и командой. Возможно, дальше наши пути разойдутся, но … посмотрим.

Глава 12.Memento mori.
Природа берёт своё. Когда Луций Приск и Роксолана спешно удалились из трапезного зала, оба были возбуждены до крайности присутствием легионеров в блестящих кирасах. Они пытались успокоить друг друга посредством ласковых прикосновений и нежных поцелуев. Результатом стали тесные и вожделенные объятия, вполне логично завершившиеся актом страсти, что стало большим испытанием для ложа, состоявшего из дощатой коробки, загруженной парой тюфяков, набитых высушенными морскими водорослями.
Когда страсть получила разрешение и молодые любовники, с большой неохотой расплели объятия, они бессильно откинулись на весьма растрёпанной постели.
-- Что же с нами будет? – спросила любимого Роксолана, надеясь услышать слова утешения. И она не обманулась в своих ожиданиях.
-- Если бы солдаты пришли за нами, -- заявил монетарий, -- то они были бы уже здесь. Скорей всего, это один из патрулей, разосланных по округе и не обязательно, что они ищут именно нам. Рим – слишком большой город, центр цивилизованного мира. Здесь каждую минуту что-то, да происходит. Весьма может быть, что ещё кто-то нарушил римский закон и его теперь преследуют … как и нас.
-- Но что же делать нам? – вздохнула прелестница, чуть успокоившись, но не более того.
-- Предлагаю немного отдохнуть, а рано утром, желательно, пока солнце не поднялось над горизонтом, незаметно выбраться отсюда и добраться всё же до Остии, где найти место на корабле, отправляющемся в Александрию. Там нас не смогут найти. Это мой город, я там родился и провёл детские годы. Кое-что, конечно, подзабылось, но не всё, нет, не всё.
-- Но что мы будем делать там? – вздохнув, спросила Роксолана. – У нас ведь нет там ни дома, ни родственников, вообще ничего.
-- Я бы так не сказал, -- торжествующе ответил Луций. – Де6ло в том, что мой отец, Агафон Эланиад, был известным монетарием, а был у него вместо подмастерья, несмотря на весьма юные годы. Отец у меня был человек ушлый и, как-то раз, уму пришла в голову замечательная мысль …
Дальше Луций Приск начал витиевато излагать историю своего отца, безмерно её украшая вымышленными деталями, отчего она, конечно, выигрывала в красотах, но становилась далека от реальности, и потому мы вынуждены дать Читателю свою версию, которая и будет правдой.    
Дело в том, Агафон Эланиад был фальшивомонетчиком. Работая долгое время монетарием, он до тонкостей постиг своё ремесло и как-то, попав в вынужденные обстоятельства, не удержался от искуса использовать свою профессию в корыстных целях.
Агафон хорошо знал, что серебро начинает плавиться при более низкой температуре, чем медь. Он изготовил несколько медных заготовок, в точности похожих на серебряный денарий. Затем он положил одну заготовку в форму из древесного угля и начал нагревать её, положив сверху крошечный кусочек серебра. Скоро серебро начало плавиться и покрыло медную заготовку тонким равномерным слоем, попав и на гурт. Агафон контролировал процесс с помощью медной палочки- правила. Потом он перевернул заготовку и тщательно повторил операцию. Получившуюся монету никто не отличил бы от настоящей, даже по весу, потому что в ней имелся незначительный свинцовый сердечник. Операция субаэрации позволяла использовать на десяток денариев столько серебра, сколько уходило на одну монету. Оставшееся серебро можно было пустить в дело и изготовить настоящие монеты, но уже для себя.
Решив возникшие проблемы, Агафон Эланиад мог бы успокоиться, но победила алчность, и он продолжил занятие, приносящее прибыль. Работал он не только с серебром, но и с золотом, и постепенно накопил целый капитал, размером в несколько десятков финикийских талантов. Большую часть накоплений предприимчивый Агафон спрятал, а меньшую часть пустил в дело. На его беду, эти его художества привлекли к нему внимание и мастера арестовали. Во время следствия, под пытками он во всём признался и отдал то, что пытался реализовать, умолчав о спрятанном сокровище.
После того, как преступника казнили, и его жену, и сына – Агафокла, продали в рабство. Бедная женщина безвестно сгинула в одной из провинций, а сын очутился в Риме, где получил новое имя – Луций Приск. Ему повезло, потому что он успел получить в мастерской отца профессию гравировщика. Именно Агафокл изготовил штемпель денария, по которому Агафон чеканил медные заготовки. Позднее, уже в Риме, он наловчился вырезать портреты из камня и делал это настолько ловко, что получил свою клиентуру из состоятельных горожан, и стало причиной его выкупа из рабского сословия. Потом он поступил на службу в Храм Юпитера, где чеканил монеты. Должно быть, про некоторые инициативы его родителя новые работодатели не прознали, не то вряд ли он получил бы это место …
-- Я до сих пор помню то место, где отец схоронил свой капитал, -- понизив голос, признался Приск своей возлюбленной, -- и нам его хватит на то, чтобы начать новую жизнь в новом месте.
-- Сможем ли мы добраться до Александрии, ведь это же страшно далеко, в Египте, где начинается Нумибия с дикими племенами чернокожих людей, о которых рассказывают всякие ужасы.
-- Это не так далеко, как тебе представляется, -- успокоил возлюбленную монетарий. – Я уже проделывал этот путь, не забывай. К тому же у нас имеются деньги. Их с лихвой хватит на дорогу и на первое время жизни в Египте, пока я не разыщу … пока я …
Только теперь Луций Приск заметил, что дверь приоткрыта, а в щели мерцает чей-то глаз, который пристально смотрит прямо на него. Он выпустил из рук звякнувший мешок с новенькими монетами, после чего стрелой сорвался с постели и, как был – нагой, кинулся к двери, распахнул её и вцепился в горло … трактирщика, который едва удержался на ногах от такого порыва.
-- Послушайте … -- захрипел их хозяин. – Послушайте … Легионеры отправились спать и я решил … решил …
Луций Приск ослабил хватку своих рук, а потом и вовсе выпустил горло. Хозяин потёр шею, на которой остались глубокие царапины т тряхнул волосами.
-- Слава греческим и римским богам, что они не дали свершиться непоправимому. А ведь я сразу понял, что вам не хочется встречаться с патрулём и препроводил вас сюда. А вы меня в ответ едва не задушили.
-- Я прощу прощения, -- смутился Приск, только сейчас заметив, что он одет весьма и весьма скудно, если не сказать больше. – Мы заплатим за беспокойство, не сомневайтесь.
-- Да уж хотелось бы, -- процедил трактирщик, успевший прийти в себя. – мне показалось, что вы желаете убраться прямо сейчас из этого места, пока все отдыхают. Если я правильно понял ваши желания, то знайте, что повозка уже готова и лошадка впряжена. Осталось только одеться и отправиться в путь. Я сам вас доставлю, куда надо, потому как только я могу проехать по этим местам ночною порой. Я знаю все тропы,
 проложенные вокруг местных топей.
Он ещё что-то говорил им хриплый, клокочущим шёпотом, а молодые люди одевались так быстро, как только могли. Луций Приск видел, какими алчными глазами трактирщик пожирал тело Роксоланы, но сдерживал свои яростные порывы. Ревность надо показывать там, где ты являешься хозяином положения, в остальных же случаях хороша сдержанная разумность, мать добродетельных поступков.

Страшно болела голова. Со стоном Диоклес разлепил спёкшиеся веки. С трудом сосредоточил зрение, после чего начал понимать, что, пока он лежал, в цирке произошло нечто необычное.
Во-первых, стояла полная тишина, и это при том, что и на арене, и в амфитеатре, было достаточно народу. И если зрители молчали, это ещё как-то можно было понять, то почему помалкивали гладиаторы, хотя у многих были открыты рты и искажены в ярости боя лица. Во-вторых, все были неподвижны, и ни один не шелохнулся, пока Диоклес озирался.
Впрочем, нет, движение всё же было. Какие-то смутные тени плыли над ареной, на мгновение сливались с павшими, после чего те тоже становились зыбкими, полупрозрачными, делали попытку подняться, а что было дальше, Диокл не мог понять.
Было холодно, хотя светило солнце и должно быть если не жарко, то хотя бы тепло. Но обычного тепла от ласковых лучей дневного светила не было, словно кто подвесил в небесах огромный светильник, который греет, но не светит.
Собравшись с силами, юноша попытался подняться, но у него не получилось, и он снова растянулся на изрытом песке, пропитанном катышками свернувшейся крови. Поблизости послышался шорох шагов. Диокл повернул голову. К нему было метнулась полупрозрачное облачко, но не оно было причиной тех звуков. Неподалёку двигалась женщина, облачённая в обол. Лицо её скрывала накидка, какие носят жрицы храма Весты. И сразу же Диоклес узнал её.
-- Флориона?..
Женщина подошла ближе и повелительно махнула рукой. Облачко замерло в воздухе, и теперь Диокл разглядел, что это был такой человек, страшно худой, кожа да кости, в набедренной повязке, со странным удлинённым лицом. Он смотрел прямо в лицо Диоклу и юношу начало трясти от озноба. Женщина встала между Диоклом и тем, повисшим в воздухе.
-- Флориона, что это здесь происходит?
-- Обычное дело, -- весталка повернула покрывало так, что оно больше не мешало им общаться. Она была столь же прелестна, как и в прошлый раз, вот только вместо румянца, лицо её было бледным, а черты – скорбными.
-- Почему все они молчат?
-- Они не молчат, просто время для нас остановилось … ненадолго.
-- А кто эти … тени?
-- Это жнецы. Они собирают дань, которую отдали богу Марсу. Они собирают души павших и отводят их в вотчину бога, где они остаются. Ты всё такой же мальчишка, любопытный и несведущий. Не это тебя должно волновать.
-- А что? – спросил Диокл, ёжась и пытаясь обнять себя своими же руками.
-- Видишь этого жнеца? – указала Флориона на повисшего незнакомца, который, через силу, начал поднимать костлявые руки с согнутыми пальцами, более похожими на когти гарпий. – Он явился за твоей душой.
-- Так что же, это значит, что я уже умер?
Диокла так потрясла эта мысль, что он даже перестал мёрзнуть и расправил согнутые плечи. Потом принялся осматривать себя, но что-либо понять о состоянии собственного здоровья, потому как он был весь покрыт песком и пятнами крови, своей и чужой, которой немало разбрызгивалось по сторонам во время рукопашных поединков.
-- Ещё нет, -- покачала головой весталка, -- пока жнец не забрал твою душу. Но, как ты понимаешь, всё к этому идёт.
-- Но … я не хочу умирать, -- заявил юноша, протягивая к весталке руки. – Не хочу!
Внезапно ему пришла в голову одна мысль и он снова поднял лицо, смоченное слезами.
-- Послушай, Флориона, если ты явилась сюда, то значит тебе что-то от меня надо?
-- Д-да, -- неуверенно сказала весталка. – Я уже говорила тебе, что ты отмечен сенью богов, которые желают, чтобы ты им подчинился и исполнил то, что тебе предназначено судьбой.
-- Постой, как же я могу исполнить, когда мою душу собирается забрать это чудовище?
-- Это не чудовище, а всего лишь исполнитель, исполнитель божественной воли. Среди людей тоже ведь много исполнителей и это вовсе не мешает им себя прекрасно чувствовать. А жнец … он ведь остановился, и будет ждать результата нашей беседы.
-- Я не буду говорить, пока он не удалится, -- быстро заявил Диокл, покосившись на «жнеца», который пронизывал его своим обжигающим взглядом. – Мне … мне от него холодно и я не могу думать.
-- Хорошо, -- подумав, обещала весталка, после чего склонилась над ним, достала из складок оболы глиняную капсулу, и приложила её к губам юноши. Непроизвольно тот глотнул, и словно жидкая лава влилась ему в рот. Он дёрнулся и застонал,
 скрежеща зубами от боли, что волной прошла по всему телу.
-- Тише, тише, -- обняла его прохладными руками Флориона. – Это живительный эликсир. Душа твоя уже начала отделяться от тела, но средство это заставило её вернуться, оттого и больно.
-- Но раньше я той боли не чувствовал? – по-детски пожаловался Диокл. Вообще-то он никогда не жаловался, но здесь, на границе мира живых и мёртвых, позволительно проявить чуточку слабости. К тому же его никто не видел и не мог тем укорить впоследствии.
-- Тебе ведь было холодно, должно было быть так, -- пояснила весталка, перебирая тонкими пальцами пряди волос. – Всегда так бывает. Тот холод удаляет боль, в этом его свойство, но теперь ты возвращаешься к жизни и у тебя, среди прочего, возвращается чувствительность, отсюда и боль, но она скоро угаснет.
Так и было. Диокл покосился в сторону «жнеца». Тот пошевелил вытянутыми пальцами- когтями, внезапно сжал их в кулаки, озлобленно махнул ими в сторону Диокла и метнулся прочь, превратившись в размазанную в воздухе тень.
-- Теперь, когда тебе ничто уже не угрожает, -- продолжила Флориона, -- давай продолжим наш разговор.       
-- Давай, -- послушно кивнул головой юноша, словно они находились не на арене цирка, залитой кровью павших, а прогуливались где-нибудь на аллее Академии в Афинах.
-- Если ты хочешь жить, как недавно уверял меня, то тебе придётся попуститься многими своими желаниями и руководствоваться в выборе своих поступках тому, что будет вложено тебе в уши.
-- Это как? – переспросил Диокл, натура которого уже сейчас протестовала над уготованной ему богами участи раба, зависимого, полностью зависимого от чужой воли, пусть даже это воля какого-то там бога. Ведь ещё неизвестно, что тот пожелает  и вовсе не обязательно, что те, навязанные ему поступки, будут идти на пользу Диоклу, ведь зачастую хозяин ни мало не интересуется пользой и интересами своего раба, выискивая свою собственную выгоду.
Должно быть, эти его настроения отпечатались каким-то образом на его лице, или весталка умела заглядывать в голову, что было неудивительно, учитывая, что они находятся в таком месте, где бродят «жнецы», а зрители и гладиаторы пребывают в неподвижности вневременья.
-- Тебе придётся слушаться тому, что тебе будут говорить свыше. Да, многие посылы будет тебе непонятны, но это не значит, что надо сомневаться или, хуже того – не выполнять их. От этого хуже будет всем, но, в первую очередь, это тебе. В таком случае на твою голову посыплются все несчастья мира и ты очень даже пожалеешь, что вызвал всё это своей непомерной гордыней. Но, -- подняла палец Флориона, глядя, как мрачнеет физиономия юноши, -- если ты будешь послушно выполнять волю, внушённую тебе извне, то, рано или поздно, ты получишь сполна вознаграждение, которое будет тем больше, чем точнее ты будешь выполнять приказания богов. Возможно, ты даже сделаешься императором и повелителем Рима, хотя для этого придётся очень и очень постараться. Ты готов дать такое обещание?
Диокл с тоской огляделся. Вокруг него стояли и лежали воины. Было удивительно видеть сражающихся, не на жизнь, а на смерть, людей, которые были неподвижны, как статуи, изготовленные ваятелями из розового порфирового мрамора. Конечно, про императора было приятно слышать, но он не верил весталке. Ему предлагалось быть долгие годы чьим-то орудием, и лишь много времени спустя, на одре старости он получит вожделенную награду, радости от обладания которой уже не сможет понять и ощутить по причине того, что все его желания и помыслы будут уже усмирены временем.
-- А как же Димитрия? – вдруг вспомнил он.— Будет ли ей место рядом со мной?
-- Забудь о ней, -- жёстко оборвала его Флориона, нахмурившись, и сразу лицо её потеряла привлекательность, сделалось костистым. – У неё своя судьба, не имеющая с твоей никакой совместимости. Можешь считать, что её уже нет больше в живых.
-- Как это так? – вскинулся с места Диоклес.
-- Она не пожелала идти предначертанной ей дорогой и теперь её ожидает печальная участь.
-- Постой, -- схватился за локоть весталки юноша. – Помоги ей, Флориона. Ты ведь можешь это сделать, не правда ли? Пусть даже я не увижу её больше, но … всё равно, пусть она не погибнет.
Флориона высвободила руку из его пальцев и нахмурилась ещё сильнее.
-- Вместо того, чтобы подчиняться, ты предъявляешь всё новые и новые претензии. Вижу я, что послушного орудия провидения из тебя навряд ли получится.
-- Пусть со мной произойдёт что угодно, пусть я попаду в руки того «жнеца», но только помоги Димитрии, спаси её, я тебя умоляю!..

Они отъехали уже далеко от таверны и забрались в самые дебри, где земля колыхалась, отделённая от гнилой пропасти лишь корешками растений, переплетённых между собой. Впереди виднелась твёрдая почва, но то был всего лишь островок посередине болота. Они удалились от дороги, и непонятно было, как можно отсюда попасть в Остию.
Словно кто подтолкнул Роксолану, и она открыла глаза, чтобы увидеть всё это. Рядом лежал Луций Приск и держал её за руку расслабленными пальцами. Когда они выехали со двора таверны, Луций набросил на них свой плащ, под которым они затаились. Они лежали тихо, как мышки и, должно быть, заснули. Сколько же они проспали под этот мерный умиротворяющий скрип движущейся повозки?
От толчка проснулся и монетарий. Он сразу же вник в их положение, окинув быстрым взглядом окружающее их безнадёжное пространство.
-- Куда ты привёз нас, негодяй?!
Трактирщик ничего ему не ответил, лишь понукнул лошадь, а потом ощерил рот в ужасной улыбке, которая была настолько выразительной, что не требовала никакого ответа. Он не ответил и нам придётся вместо него сделать небольшое пояснение, чтобы Читателю стало ясно, куда и какой ветер занёс наших героев в центр понтийских болот.
За несколько лет до описываемых событий самой опасной в Риме слыла шайка некоего Теллуса. Грабители и разбойники, числом едва ли не в сотню, а может и того более, хозяйничали по ночам в Городе, пока у горожан не лопнуло всяческое терпение. Они стали жаловаться не только в городской магистрат, но даже в сенат и это, наконец-то, дало свои плоды. Если ранее преторианская стража патрулировала только в районе Палатина, охраняя окрестности императорского двора, то теперь маршруты их обхода проходили по улицам и площадям всего Рима. Скоро это дало первый результат, отталкиваясь от которого, законники сделали неожиданный вывод, что ночных разбойников поддерживает кто-то из окружения консула Меммория Регула. Было проведено тщательное расследование, которое вывело на группу патрициев, начавших политическую кампанию по дискредитации дома Катарины, где было неожиданно обнаружено много из вещей, награбленных во время ночных налётов. Что здесь было ложью, а что наветом, осталось за пределами разборок на очередном заседании сената, только на кресты было отправлено для распятия много людей, причисленных или к аристократии, или в число их ближайшего окружения.
После этих событий число грабежей в Риме резко сократилось, но зато начали грабить в округе. Разнёсся слух, что шайка Теллуса, те, кто остался на свободе, теперь прячется где-то в окрестностях, а возглавляет их один из помощников Теллуса, личность которого так и осталась тайной. Мы не будем вдаваться в лишние подробности, так как они имеют минимальное отношение к нашей истории, скажем лишь, что Мирон Паллет, по прозвищу «Аромей», действительно был причастен ко многим грабежам в Риме, а теперь содержал харчевню, которая являлась прикрытием и местом сборища опаснейших людей со времён Теллуса. Он, волею обстоятельств, услышал часть хвастливого рассказа Луция Приска и поспешил увезти парочку из-под носа у легионеров, которые рыскали по округе в поисках беглых преступников, в списке которых числились и наши молодые знакомые.      
Должно быть трактирщик их чем-то опоил, потому что и Роксолана, и Луций Приск бестолково ворочались, не в силах что-то сделать. Вот девушка схватилась за возницу руками, но тот её грубо оттолкнул, и она растянулась на дне повозки. Теперь на трактирщика начал наседать Приск, пытаясь отнять у него вожжи, и Аромей грязно выругался, ударив его в голову. В руке его появился большой нож с кривым лезвием. Возница взмахнул им, и на предплечье Луция возникла большая царапина, налившаяся кровью.
Увидев это, девушка прыгнула вознице на спину и впилась обеими руками ему в лицо, стараясь достать ногтями глаза. Должно быть, эта затея ей удалась, потому как возница вдруг взвыл не своим голосом и начал отчаянно размахивать кинжалом, осыпая своих пассажиров проклятиями на всех языках мира. Луций Приск подхватил свою подружку, прижал её к себе и отодвинулся на самый дальний конец повозки.
Почуяв, что в повозке что-то происходит, лошадь начала волноваться и даже попыталась взвиться на дыбы, как это она проделывала не раз в тот период своей жизни, когда была верховой лошадью и участвовала в сражениях. Только на этот раз всё было совсем по-другому и они проходили по тропе, проложенной через опасные топи, где надо было быть осторожным. Конечно же, этот бросок закончился тем, что лошадь провалилась, сразу завязнув едва ли не на половину. Она принялась биться и ржать так громко, что её услышали.
Собственно говоря, Мирон Паллет сюда и правил путь, на остров, где находилась часть его шайки, стоявшая лагерем. Высыпавшие на крики разбойники, начали выбираться на тропу, чтобы прийти на помощь своему вожаку.
Поняв, что промедление смерти подобно, Луций Приск схватил свой дорожный мешок, вцепился в руку своей суженой и прыгнул на то место, где недавно проходила повозка. Ноги его погрузились в трясину, застряв по колено, и он их вытянул с большим трудом. Так, то погружаясь в зыбкую жижу, то находя твёрдую почву, беглецы отодвигались от накренившейся повозки всё дальше, а там бесновался Аромей, размахивая своим ножом и оглашая окрестности громкими воплями. Ему вторила лошадь, которая всё сильнее вязла в трясине, перебаламутив всё вокруг и разрушив тот «мосток», что соединял островок, высившийся посереди болотистой топи, со всем остальным миром.
Разбойники подошли ближе и криками постарались успокоить обезумевшее животное, но всё было бес толку. Из воды торчала только спина и голова животного. Она рванулась что есть силы и повозка накренилась ещё сильнее. Стоявший там на ногах Аромей не удержался и полетел через борт, упав на бок. Его громкий вопль тут же прекратился, сменившись бульканьем. Страшным усилием он вырвал своё тело из смертельных объятий топи, но всего лишь на мгновение, так как уже в следующий миг вновь погрузился с головой. И напрасно сообщники кидали ему верёвку, пытались попасть на него или на голову лошади. Сначала Аромей, а потом и лошадь, погрузились в зыбучие глубины понтийского болота, подняв со дна его массу чрезвычайно вонючего газа, который ещё долго поднимался в виде многочисленных пузырей.      
Молодые беглецы удалялись, стараясь держаться того места, где прошла повозка. К счастью, путь можно было проследить, так как и лощадь, и телега оставили чёткий след, который не успел затянуться. Разбойники кричали им в след, потрясаю кулаками. Кто вернулся в лагерь, притащил лук со стрелами и выпустил одну из них вслед беглецам, но те ушли достаточно далеко и скоро затерялись в клубах туманного марево, поднимавшегося с поверхности многочисленных луж, пригретых лучами утреннего солнца. Перемазавшиеся в болотной грязи, беглецы нашли ручей, где протекала чистая вода, умылись там и побрели дальше, руководствуясь встающим светилом, которое подсказало направление для движения. Путь до Остии был неблизкий, но, хотя бы к вечеру, они надеялись добраться туда.

Диоклес открыл глаза и сделал попытку подняться. Бой к тому времени успел закончиться, победители и оставшиеся в живых удалились. Лишь несколько раненных ворочались на обагрённом кровью песке, но мёртвых тел было гораздо больше. Зрители оживлённо гудели, оживлённо обменивались своим мнением об этом, воистину ужасающем зрелище. Их нимало не волновали стоны раненных, которые страдали на арене цирка, где недавно звучали крики ярости и стоял лязг от скрещиваемого оружия. Всё это осталось в блаженном прошлом. Сейчас же оставались ощущения, которыми стоило поделиться с соседом, чтобы придать им большую глубину и контрастность.
Поднявшись и утвердившись на ногах, Диокл побрёл к выходу, откуда уже двигались рабы и ученики школы гладиаторов, чтобы убрать тела погибших и помочь раненым. Диокл смутно помнил тот договор, что они заключили с той женщиной, из сна, с Флорионой. Он обязался прислушиваться к советам, которые ему будут давать свыше, взамен чего один из его потомков получит такую же возможность, которую упустил он, то есть надеяться сделаться властелином цивилизованного мира, избранником богов. Ему же предстоит провести жизнь воина, как предсказала та женщина из сна и погибнуть в одном из боёв с готами, но уже убелённом сединами ветераном. О большем Диоклес и не мечтал, если честно признаться.

-- Давай, старик, высаживайся, -- прикрикнул на Ахаза Клемансио, -- приехали.
По тону выкрика Ахаз понял, что спутник его задумал что-то нехорошее. Да и чего другого можно было ожидать от этого человека, вся сознательная жизнь которого вращалась вокруг насилия. Все жизненные перипетии его соотносились с переходом на новый круг насильственных действий, в которых он был докой и шёл дальше уверенной походкой по стезе зла. Похоже, сегодня начинался очередной оборот, и не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы не суметь просчитать его дальнейших действий.
С кряхтеньем и причитанием Ахаз выбрался из возка и с трудом разогнул согбенную временем и невзгодами спину. После этого он слеповато прищурился и начал оглядываться по сторонам.
-- О-хо-хоюшки. Где это мы, Клемансио, дружище.
-- Там, куда я обещал тебя доставить, -- с ухмылкой ответил грабитель. – В Остии.
-- Но ты обещал мне помочь добраться до Палестины, -- дребезжащим старческим голосом произнёс ростовщик, -- а Остия, этого лишь …
-- Твой предел, -- грубо оборвал его грабитель. – Не всего ли равно тебе, старик, где отдать душу своему иудейскому богу, здесь, или в скалистых пустошах Палестины? Здесь даже лучше, будет кому прикрыть тебе глаза и проводить в последний путь, как полагается. А взамен этой услуге ты сделаешь нас наследниками твоего состояния. По твоим рассказам я знаю, что тебе в этой жизни не приходилось легко. Так вот, даю тебе торжественное обещание, что сделаю своей ближайшей задачей дело мести. За тебя и других обездоленных. Мы со своими друзьями снарядим корабль, может даже два и пустимся по морям, чтобы расправляться с купеческим кораблями и не дать им богатеть за чужой счёт …
-- Ты снова хочешь сделаться пиратом, -- теперь уже Ахаз прервал своего старого знакомого, -- но ведь древние сказали, что нельзя войти в одну реку дважды. Ты уже прошёл этот путь и едва успел спасти свою никчемную жизнь.
-- Теперь другое время и не тебе указывать, что мне делать, -- озлился грабитель. – Ты, наверное, уже позабыл, что это из-за тебя я вынужден бежать из Рима и искать себе пропитание.
-- Это ты забыл, жалкие неудачник, -- тут же ответил ему Ахаз, -- что это я дал тебе работу, единственную, которую ты способен выполнять, но и с той ты, в конце концов, не справился. Ровно по этой причине и пришлось нам уезжать из Вечного Города. И в этом виноват именно ты. Рано или поздно ты закончил бы свою жизнь на кресте, на обочине одной из римских дорог и будь благодарен мне, что я решил спасти твою никчемную жизнь, чтобы ты сделал ещё одну попытку оправдать своё существование в этом грешном мире.
-- Я принимаю твой вызов, жалкий старик, -- ответил Клемансио, внезапно успокаиваясь, -- и беру назад свои слова о помощи, которую получишь ты, как последнюю дань. Видимо, ты совсем выжил из ума, и стараешься всеми своими маразматическими силами покончить со своим существованием. Пожалуй, я сам предоставлю тебе эту услугу и именно сейчас      
С этими словами Клемансио обнажил большой нож, который был спрятан в складках его туники и взмахнул им. Его приятели видели всё и ухмылялись, приготовившись насладиться сценой убийства старика. Их было четверо, здоровенных мужчин, покрытых рубцами и шрамами, оставшихся на память о тех многочисленных стычках, в которых они участвовали.
-- Меня зовут Ахаз, -- медленно сказал старик, отступая назад, в повозке, -- и принадлежу я к знаменательному роду Маккавеев, откуда вышло большое число великих воинов, которые не оставят меня в эту трудную минуту …
Клемансио не стал слушать очередную длинную и пустую речь жалкого иудея, а просто прыгнул к нему и занёс над ним кинжал, чтобы пронзить грудь старика. Но тот вдруг схватил его руку своими, неожиданно сильными руками и оборотил клинок назад. Не успел грабитель вытаращить глаз, как ростовщик всадил ему в горло его же клинок и рванул нож, рассекая горло. Хлынула широкая струя крови, и грабитель зашатался, хватаясь за возок руками. Глаза его начали мутнеть, и он уже не видел, как старик, вооружившись окровавленным кинжалом, летел на его сообщников с воплем: «Маккавей!», а те, потрясённые, замерли. Совсем не ожидавшие такого стремительного нападения со стороны такой жалкой личности …

Солнце уже клонилось к закату, когда Луций Приск и Роксолана добрались до Остии. Должно быть, они испили до дна ту чашу страданий и лишений, которые выделили на их долю жестокосердные боги и тем удовлетворили их нрав, потому как почти сразу нашли корабль, который был готов уже в этот же час отправиться в плавание. Правда, капитан уже имел на борту одного пассажира, который щедро оплатил дорогу до Тира, но корабль намеривался отправиться дальше, и именно в Александрию, так что новых пассажиров пригласили подняться на борт, как только они доказали свою кредитоспособность. За всё время плавания они не видели другого пассажира, так как тот был стар и немощен, к тому же был изранен грабителями, напавшими на него здесь же, в порту Остии, как рассказал молодожёнам капитан, настроенный благожелательно по причине удачно заключённой сделке по фрахту триеры …

Intermission.
В Иерусалиме Иисус проживал в доме некоего Бен-Гавена, москательщика, который один из первых преклонил перед ним колени. Там же, во дворе, под навесом, устроились и ученики Иисуса, устроив себе ночлег из набитых соломою тюфяков. Отсюда выходил Учитель и отправлялся по городу, а за ним следовала толпа слушателей, внимающих каждому его слову и пытающихся истолковать смысл, сокрытый во фразах, открывающихся порой не сразу, но поражающих своей глубиной и наполненностью смыслом.
Теперь оставаться одному у него получалось редко, хотя, на заре юности, он частенько прогуливался в гордом одиночестве, занятый размышлениями и беседой, как он думал вначале – с самим собой, но потом понял, что всё здесь гораздо сложнее, ибо мысли, которые приходили к нему в голову, были сформулированы иначе, чем было для него свойственно, а это значило, что он беседовал с кем-то непостижимо незримым и до крайности мудрым, ибо получал юный Йегошуа неожиданные объяснения не те темы, что его интересовали. К примеру, он видел людей, окружённых лёгкой дымкой, иногда чуть приметной, а порой хорошо видимой. Причём дымка эта в разное время могла увеличиваться и густеть, а порой совсем истощалась и тогда человек заболевал и чах. Получалось, что это была такая защита. Это подтвердил и голос, шедший изнутри и попросил понаблюдать за людьми, связанными брачными узами. Юный Йегошуа заметил, что дымка у таких смешивается и принимает вид другой, более насыщенный, а работоспособность таких людей возрастала. Можно было делать первые выводы, и он их сделал. Связывающая людей любовь приближала их к богам и давала большие возможности.
 «Это, действительно так, -- говорил незримый собеседник, -- но здесь имеется ещё одна важная особенность. Если любовь направлена на себя, или только друг на друга, со временем она преображается и начинает играть против человека.» « Но почему это так бывает?», спрашивал мальчик. «Почему так становится, -- поправлял его голос, -- это признак гордыни, а это человека принижает. Он не должен забывать, кто он есть. Тот же, кто обращает любовь наружу, делит её с другими, тот получает дополнительные силы, которые оберегают его и делают счастливым».
Внимая учению, юный Йегошуа заставлял себя полюбить окружающих и дарить им свою любовь. Отец его, древорь Иосиф, сын Иакова, ведущий свой род от царственного Давида, сначала помышлял приучать сына к плотницкому ремеслу, но, послушав речи его, вспомнил пророческие сны, что первенец его дарен Небом, чтобы спасти весь род человеческий, оставил свои скромные наставления и удвоил усилия, чтобы накормить семейство, а юный отрок продолжил свои наблюдения, не забывая при этом и о помощи родителю.
Как-то он увидел, как хищный коршун схватил горлицу, но не удержал её, а обронил на землю, зло что-то крикнул и умчался прочь. Мальчуган подобрал птицу, но она уже не дышала, и тогда он прижал её к себе, сжимая ладонями. Сердце его переполняла жалось и любовь к этому небесному созданию и вдруг… вдруг горлица в руках его дёрнулась, затрепетала и тогда он разжал ладони. Птица пронзительно пискнула и упорхнула прочь, мечась из стороны в сторону. Правда, потом она иногда возвращалась и даже садилась ему на плечо, когда рядом никого не было. Так Йегошуа получил подтверждение силе любви, которая могла творить чудеса.
Христом, или, точнее – Христосом, то есть «Мессией», или «Помазанником Божьим» его назвали много позже, когда он начал проповедовать, хотя, если разобраться, то ещё до рождения его в Вифлеем явились волхвы, чтобы поклониться новому новорожденному царю иудейскому, чем вызвали волну преследований со стороны Ирода Великого, тогдашнего царя Иудеи, который, не мудрствуя лукаво, приказал вырезать всех новорожденных младенцев мужского пола в этом городе, чтобы искоренить намечающуюся крамолу. Такие уж были времена, такие нравы, прости им, Господи, за их прегрешения и гордыню, ибо не ведают, что творят.
Сам Йегошуа, когда надоело ему плотничать вместе отцом, ушёл из дому и отправился за горизонт, посмотреть на разные народности, чем и как они живут. То в одиночестве, то среди пилигримов, он прошёл Сирию, Киликию, Каппадокию и дошёл до Галатии, где остановился на некоторое время, для размышления о сути бытия. Везде, где бы не ступала нога его, жизнь простого народа, да и высших сословий была выстроена по общим меркам, равным для разных этносов. Везде были малоимущие, плодами труда которых пользовались особые по статусу социальные группы, которые имели специальные службы, приглядывающие за соблюдение «статуса кво».
Убедившись, что весь мир построен примерно по одинаковым лекалам, Йегошуа отправился обратно, в Палестину, чтобы начать претворение своего собственного плана по улучшению породы человеческой и через это спасение рода людского от него самого. Для спасения ему требовались те, на кого они мог положиться во всём, которые поддержали бы все его начинания, признали бы его учителем и принялись распространять Учение его шире и дальше. Сутью Учения было преобразование рода людского на гуманистический лад, основой которому должна была стать любовь, любовь к ближнему, а, со временем, и дальнему соотечественнику.
К выбору ближайшего окружения Йегошуа, или Иисус, как назывался теперь, подходил особенно тщательно. Он присматривался к тому облаку, что окружало каждого человека. Если человек мог бы хитрить, представляться чем-то другим, не тем, что он есть в действительности, то окружающее его эфирное облачко не имело таких свойств и привычек. К тому же объём его говорил сам за себя о больших потенциалах и возможностях. Иисус отбирал самых способных, которых он надеялся наполнить своей «сущностью» и сделать из них не просто лидеров, но лидеров- чудотворцев, которые справятся с той масштабной задачей, которую он ставил для себя, пока что для себя, чтобы своим примером, а также примером учеников, распространить сначала на одну область – Галилею, потом на всю Иудею, контролируемую сатрапами Ирода и римских сановников. А дальше… будет день, будет и пища.
Не убий. Не укради. Чти родителей. Возлюби ближнего, как самого себя. Эти и другие постулаты он вложит в уши людские, зарядим ими сердца людей и, со временем, это начнёт срабатывать, люди начнут меняться, внутренне и даже внешне, ибо благость пойдёт изнутри, делая носителя её прекрасным.
 Благое дело казалось простым, но, как оказалось, имело сильное противодействие со стороны тех сил, которые было сложно просчитать. Дело в том, что эфирные облачки, которые окружали людей, имели свойство соединяться и объединять своё душевное наполнение за счёт эмоций, переживаний и разных чувств. Собственно говоря, наполнение им и занимался Иисус, начав со своих учеников. Но, оказалось, что это же практикуют и другие силы, так называемые фарисеи, суббукеи и другие, что стояли далеко за их плечами, но которые научились просчитывать поступки Иисуса и начать им противодействовать.
Всякое действие рождает противодействие, учили греческие мудрецы ещё за тысячу лет до рождения Иисуса, и они были правы, эти эллинские провидцы, черпавшие удивительные знания из неведомых источников, о которых не упоминает История, но тем не менее до нас дошли лишь крохи тех знаний, вызывающих почтение.
Теперь всё решало терпение, терпение и напор. Он гулял по Иерусалиму, выискивая те группы, что ещё не были заряжены силой противодействия и начинал речи, насыщая их своей убедительностью и силой. Люди чувствовали благодать, исходящую от него и тянулись к нему всей душой, или аурой, как назвали бы это греческие мудрецы. Люди слышали его речи ушами и душой, и общность восприятия сближала, делала их единым целым, аналогом семьи. Собственно говоря, этого эффекта и добивался Иисус и тут ему не мог помешать никто.
Но, как оказалось, то, что не по силам одному человеку, в возможностях группы. Несколько священнослужителей, объединившись, воздействовали на слушателей силой своего слова, усиливая его строками из Маасе меркаба. Воздействие Сефер Иецира было многократно проверено веками и никогда не подводило. Как-то даже практики этого учения наполнили содержанием Книги глиняного человека- голема и тот уничтожил врагов, а потом рассыпался в прах.
Слово на слово, один словесный поединок на другой. Обычные простолюдины не понимали всей глубины происходящей схватки. Для них это было проповедью одного в ответ на проповеди других, но, тем не менее, сам воздух в главном храма Иерусалима ощутимо переполнялся взаимопереплетающимися вихрями невидимой энергии. У людей появилось ощущение приближающейся бури. Что-то должно было случиться, и это чувствовали многие, но понимали единицы.
Может быть кто-то другой и отступил бы, покинул Иерусалим, увёл за собой верных друзей и почитателей, чтобы где-нибудь вм глуши начать накапливать силы, чтобы снова вернуться и повторить попутку, но что-то в глубине его, часть божественной сущности подталкивала к продолжению поединка и Христос снова вошёл под своды храма, где его ожидали знакомые лица, связанные между собой общей дымкой- аурой. Они снова начнут искать изъян в его словах, чтобы вбить клин в его логические построения, который должен был пошатнуть веру в него среди его же окружения.
Вышел из толпы фарисеев один, с кривоватой усмешкой, одетый в хламиду с золотой вышивкой по краю подола. Он потирал ладони, пальцы которых заметно дрожали. Он ещё раз оглянулся на своих товарищей и повернулся к Иисусу.
-- Учитель, мы уже все здесь убедились, что ты справедлив и учишь людей истинному пути Божию, не взирая на лица, даже если они занимают положение в обществе, много выше обычного простолюдина.
Иисус медленно склонил голову, ожидая каверзного вопроса, к которого лукаво подходил учение фарисеев, обученный, как и что говорить.  К нему протянулся жгут сиреневого цвета субстанции и обернул его, как кокон. Тот вдохнул в себя полной грудью воздух, насыщенный энергетикой, невидимой обычному глазу и стал на какую-то долю момента, выше всех присутствующих ростом и глыбоподобен, но этого никто не заметил, кроме Иисуса, да тез, кто послал ему подкрепление в виде порции энсофа.
-- Скажи же нам, для вразумления сомневающихся, можно ли платить подати римскому кесарю, который обитает в Вечном городе и повелевает всем миром?
На Иисуса выжидательно смотрели десятки глаз. От него ждали фразы, которую можно трактовать как отказ от влияния кесаря на Иудею, чтобы иметь возможность обвинить его к призывам выйти из-под влияния империи, а это не что иное, как призыву к мятежу и восстаниям. Софисты и риторики найдут, что сказать и как продолжить слова молодого мудреца- богослова.
-- Вы искушаете меня своим лицемерием, -- нахмурившись, молвил Христос и, видя, как вперёд сделали шаг многие из тех, кто стоял за спиной ученика, посланного спросить его, и продолжил, подняв руку, ладонью к враждебной толпе. – Покажите, чем вы платите подати?
Ему передали монету – римский денарий, с изображением Императора Тиберия. Христос взял монету в руки и перед ним предстал ряд людей, через которых прошла эта монета, прежде чем попала к нему в руки. Здесь был и Луций Приск, и его подруга Роксолана, и Диокл, и Ахаз, и ещё другие, благочестивые и закоренелые грешники, которые оставили свой след, отпечаток своего облачка- ауры на этом кусочке серебра. Иисус показал монету присутствующим в храме, и указал на изображённого здесь императора.
-- Кто изображён здесь и чьи слова напечатаны?
-- Как же – кто? – удивились присутствующие. – Это кесарь.
-- Так отдайте же ему то,  что принадлежит ему, а Богу дайте то, что принадлежит Богу.
Иисус Христос произнёс это громко и чётко, продолжая держать руку ладонью к соперникам, и из центра ладони шёл поток света, который рассеивал направленную встреч ему субстанцию, и она разваливалась, рассеивалась клочьями. В толпе фарисеев и учеников появились сомнения и они отступили прочь, а в образовавшийся проход величаво прошёл Христос- Мессия, который чувствовал, что главная схватка с силами противодействия ещё впереди…

Оглавление.
Пересказ событий --   стр.1
Глава 1. Начало события --   стр.6
Глава 2. Жизнеописание --   стр.11
Глава 3. Безвыходное положение – стр.16
Глава 4. Видна птица по полёту – стр. 21
Глава 5. Кстати --   стр. 31
Глава 6. Лови мгновение --  стр. 36
Глава 7. Война всех против всех – стр. 41
Глава 8. Закон суров, но это закон – стр. 45
Глава 9. Свобода – стр. 51
Глава 10. Здравствуй, Цезарь, идущие на смерть тебя приветствуют – стр. 54
Глава 11. По одному узнай всё – стр. 61
Глава 12. Помните о смерти – стр. 66
Время между Событиями – стр. 76