Немка

Немецкий Мишка не то, что невзлюбил, люто возненавидел.
– Везет вам французикам, – ныл он, загребая сомлевшую листву резиновыми сапогами, и хлопая нашими портфелями по высоким голенищам.
Скажет тоже! Французский нам только обещают, но учителя до сих пор нет, а в Мишкином классе иняз уж две недели как в расписании.
– Чем тебе немецкий не угодил? – удивляюсь я, подбирая розовый с зеленым скелетиком кленовый лист. – Может, понравится еще. Вот я бы…
– Понравится?! – вскипает Мишка. – Кому может понравиться фашистский язык?!! Разве что этой…

Последнее слово он с такой злостью выплюнул, я прямо отшатнулась. «Эта» – завучиха наша Марина Петровна, высокая и прямая, как швабра. За глаза ее Шваброй и зовут. Из-за немецкой фамилии Швабер. Ох и противная она. Чуть что: «Дневник на стол, родителей в школу!». И голос трескучий, говорит, будто палки об колено ломает. Живет Швабра в доме с зеленым крыльцом, сразу за школой. Ни детей у нее, ни внуков – на нас отыгрывается.

– Мишка! – говорю, – Ты что, сдурел, Мишка? Ну немка она, и что? Я вот…
Ой нет. Про это лучше не надо. Папа мой – немец, а что по-русски говорит, так... детдомовский он. Мать у него померла, отец пил без просыху. Вот папа в детдом и подался. А фамилия осталась. Как еще Мишка не допетрил, что я тоже наполовину...

– Не знаешь ты, – говорит Мишка. – Швабра в войну фашистам служила. Переводчицей. Она во как по-ихнему шпарит!
– Да откуда ты взял? – поражаюсь я.
– Слышал, – уклончиво отвечает Мишка. – Ты смотри, не болтай. Она тебя так законопатит… А я все равно не буду этот поганый язык учить!
– Ну да! Швабра тебе двоек наставит, отца вызовет.
– Пусть попробует, – вяло огрызается Мишка.
Что же делать, думаю.
– Мишк, – а может тебя к нам в класс?

Как же, переведут его! Из школы б не выгнали! За Мишкой такая слава тянется, не будь его папа – командир воинской части, сидеть бы моему приятелю в режимном интернате за городом. Прошлой зимой он гранату на урок принес. Ненастоящую. Но кто ж знал! Все классы на улицу спешно вывели, милиция приезжала… Мишка потом неделю в школу не ходил – сидеть не мог.
А весной еще отчебучил – побил все окна в дворницкой. Не просто так, конечно. Он школьного дворника Пашу выслеживал. Все знали, Паша собак убивает и на задах закапывает, только доказать не могли. А Мишка подкараулил. И стекла ему в отместку побил. Труп собачий потом и правда нашли, Пашу уволили, а Мишку за хулиганство чуть из школы не выперли. Сказали, еще раз… и все!

Теперь листвы на школьном дворе вон сколько – убирать некому. Паша хоть и гад был, а мёл. Директор на Мишку до сих пор зол, такого дворника лишился! Нет, не переведут парня к нам, и просить нечего.
– На, – Мишка пихает мне в руки портфель и озирается: никто не видел? – Ну, пошел я, покедова…

Немецкий у них третьим уроком. А у нас вместо французского опять физра – десять кругов вокруг школы! На восьмом я совсем захекалась и перешла на шаг. Плелась вдоль залитого солнцем кирпичного фасада с вереницей блистающих окон. Одно было приоткрыто: «Лодыры! – летело оттуда, – Безделники!» Там разорялась Швабра. Мешая русские слова с немецкими, она колотила указкой по столу. В дальнем ряду у стены стоял за своей партой пунцовый Мишка и смотрел на завучиху влажными от ненависти глазами.

После уроков он меня не дождался. Погода стояла хоть куда. Желтые верхушки кленов купались в высокой синеве. В школьном саду падали с веток последние яблоки. Спешить было некуда. Я посидела на корявой яблоневой ветке, погрызла холодной твердой антоновки и долго смотрела, как бегают по брошенному огрызку суетливые рыжие мураши. Домой пошла поздно, кружным путем. Тут-то все и случилось.

Едва завернув за школу, я увидела Мишку, топтавшегося на зеленом крыльце Швабриного дома. Портфеля при нем не было, видно успел домой сбегать. Я думала, он к завучу пришел, и зайти боится, но оказалось, Мишка не собирался заходить. Он что-то малевал на двери, прикрывая свое художество рукавом куртки.
– Эй, – окликнула я, – Ты чего тут?
От неожиданности Мишка шарахнулся в сторону, открыв мне корявые черные буквы: «Швабра – фашис…» Руки у него были перемазаны углем, лицо решительное и злое.
– Тебе-то что! – шикнул он, – Проходи, давай!
– Мишка, – испугалась я, – зачем ты… А если узнают?
В мутном окошке рядом с крыльцом шевельнулась длинная тень.
– Идет! Беги! – крикнула я.

Мишка все понял и сорвался с места. Я тоже хотела, но споткнулась и плюхнулась на ворох листьев, выронив портфель. Дверь открылась. Марина Петровна в вязаной домашней кофте вышла на крыльцо и увидела надпись. А потом глянула на меня так, будто я ей в компот плюнула. Такое отчаяние стояло у нее в глазах, такая обида, что я мысленно пожелала драпающему Мишке свернуть себе шею.
– Завтра в школу с отцом, – раздельно выговорила она и ушла в дом, не притворив двери.

– О, идиоты! – орал мой добрый папа, бегая по комнате и сшибая стулья. Я молчала. Оправдываться – хуже нет, к тому же я и так уже сказала все, что могла, не выдавая Мишку. И про то, как Швабра немцам служила тоже. Вот после тех слов он и забегал, аж стекла в серванте затряслись. Потом сел и стал смотреть на меня с удивлением, будто я посреди улицы штаны сняла. Посмотрел и отвернулся. И так, глядя в сторону, рассказывать стал.

Он, когда в детдом попал, по-русски то ни бельмеса... И никто его не понимал кроме учительницы немецкого. Чего там немчура лопочет, кому надо разбирать? А она разбирала. Разговаривала с ним, единственная из всех. Ее тоже не любили, сторонились: немка, чужачка. Говорили, во время войны немцы из-за нее кого-то убили, вроде она донесла своим-то… Война давно кончилась, а слухи все ходили, злые, упорные. Маленький папа наверно единственный был, кто не верил. А сама Марина Петровна никогда про это не говорила.

Узналось все стороной. Когда немцы вошли в наш городок и завели тут свои порядки, им переводчик понадобился. На Марину Петровну указал кто-то из местных. Пришлось фройляйн Швабер для немцев толмачить. А куда денешься? Однажды беда случилась. У немцев в городе склад был, а здешние парни его сожгли. Жахнуло так, что аж на фронте услыхали. Немцы видели, где поджигатели скрылись. Оцепили улицу. Обыскали. Народ из домов выгнали, пригрозили: не скажете, где они, всех перебьем. Дед какой-то не выдержал – выдал. А Марине переводить. Ох и перевела фрицам наша Марина Петровна! Те до утра по задворкам шастали – искали. А деда-доносчика потом увели и больше его никто не видел.

Вечером я во двор пошла, отыскала Мишку. Он не знал ничего, думал, я тоже убежать успела. Про Марину Петровну слушал хмуро. Не поверил: «Врешь! Чтоб наша Швабра такое…» Потом руки в замаранные углем карманы сунул и ушел, насвистывая.

На другой день папа меня в школу привел. Не злой – убитый. Поднялись мы на второй этаж, где кабинет завуча. Вдруг дверь открывается, и Мишка оттуда выходит. Один. Глянул на меня, подмигнул весело и вниз поскакал.
Марина Петровна за столом сидела. Мне показалось, глаза у нее за стеклами очков красные, будто она их терла. Мне сразу выйти велели, и я слышала из-за двери, как они там ахали и что-то говорили, перебивая друг друга. Потом и меня впустили.
– Иди-ка сюда, – велела завуч. Скажешь своему классу, что французского у вас не будет. Педагога нет. С завтрашнего дня начнутся уроки немецкого. Поняла?
Я закивала.
– Ну, чего молчишь? – Марина Петровна вдруг положила мне на голову легкую как кленовый лист руку. – Ты ведь хочешь учить немецкий, да, детка?