Глава 1 Из записок Кузьмы Ласточкина

Из записок Кузьмы Ласточкина. История одного совершенствования.

К нам, ласточка, к нам!
 С тобою к нам будут в гости Солнышко и вёдро
(Из песни древних греков)

Глава 1.
Случайность, указавшая мне путь к совершенствованию, или  с чего все началось.

После службы отправился я сегодня к знакомцу своему
чайку похлебать с сухариками. Приличные мы с ним иногда
вечера устраиваем, бывает, и сахарком балуемся, как графья
какие. Большое это, знаете ли, удовольствие – сахар щипчика-
ми колоть, а потом кусочек в рот класть и ждать, пока он там
растает. Удовольствие и занятие опять же. Знакомца моего, как
нарочно, дома не оказалось, пришлось мне домой идтить и за-
нятие себе выдумывать.

Занятие человека красит. Ученые нынешние утверждают,
будто обезьяна доисторическая труженица была и трудами сво-
ими превратилась в человека. Во как выходит! Что ж это, макака
японская – моя родственница дальняя и то, что недостаточно
мы сошлись с ней пока, – так это только в силу обстоятельств,
расстояний, нас разделяющих, и, глядишь, наступят времена,
когда я ей буду визиты наносить, а она по-родственному будет
мне сахарок из буфета доставать и на блюдечко класть?! Чуд-
но! Но пока времена эти в права свои не вступили, течет жизнь
наша по прежнему руслу.


Пришел я домой, за стол уселся и, чтобы для пользы ве-
чер провести, за перо взялся. Родственниками меня, слава богу,
Господь не обидел, писать есть кому. Сестра, две тетки переспе-
лые, дядька кривой, кавалер войны недавней, и всем письмецо
отправь и на праздник Божий, и к именинам, иначе разоби-
дятся. Но теперь я, признаться, решился сделать запись иного
рода. Отчасти от того, что все, что я сейчас собираюсь описать,
излагать в письме к сестре или тетке никак нельзя. Вещи есть
до интимности деликатные, и даже близким родственникам со-
общать о них не надобно, хотя бы оттого, чтобы не доставлять
их нервам лишнее беспокойство. Мало ли какие у вас думы име-
ются! Решил я сделать запись для потомков моих собственных.
Да, да, не удивляйтесь, для потомков, которые жить будут много
после меня. А почему бы и нет?! Другие вон по наследству цен-
ности передают всякие, внуки в бабкиных серьгах и перстнях
щеголяют. У меня таковых не имеется, так и что ж?! Я, может,
тоже пользу из жизни своей сделать хочу: возьму и записочку
для потомка черкану с описанием опыта собственного, авось
пригодится. А ежели попадут мои записки не к потомку мне
родственному, так и это ничего. Читателю, кровными узами со
мной не связанному, легче будет сложить о них мнение крити-
ческое, не согласиться даже, потому как не будет он обременен
обязанностью выказывать должное уважение своему прароди-
телю. Да и я, в свою очередь, скован не буду. Откровеннее выска-
зываться смогу. Ведь ежели вы мне не родственник, к чему мне
перед вами заискивать или лебезить, как перед теткой той же,
выгоды мне от вас никакой, в наследство даже дряни какой от
вас не достанется, да к тому же жизнь ваша будет проистекать
много после моей.

Сел я, значит, за стол. Кухарку отправил, чтобы не меша-
лась. Очень она у меня любопытная, до всего дело имеет, что
выходит даже за радиус кастрюли со щами трехдневными.
(Особенная она у меня в этом смысле мастерица, простите, еже-
ли этот момент к делу не относится, к слову пришлось.) Сюр-
тучок снял, свечку на стол поставил. Бумагу перед собой по-
ложил. Пером в ухе ковырнул. С чего же, думаю, начать? Ведь
вступление должно быть примечательным (куды ж без этого),
описывать-то я буду не что-нибудь, а опыт собственного со-
вершенствования. Дело нешуточное. Эх, не время мяться, раз
уж взялся, начну с самого начала, а именно с описания одно-
го важного, хотя и несколько неприятного события, не случись
которого со мной, путь к совершенствованию для меня был бы
навсегда закрыт. Два года уже минуло с тех пор, а я помню все,
будто вчера это случилось. Во как в память врезалось. Иду я,
значит, по бульвару. День выдался летний, солнечный. Солн-
це припекает, и нет ему никакого до меня дела, потому как
печет безжалостно. Одет прилично. Я, должен сказать, всегда
одет прилично, потому как у меня единственный сюртук, и он
очень приличный. Надеюсь, интерес ваш, любезный читатель,
ко мне тут же не истощится, как скудный источник пустыни.
Досадно мне будет, ежели сюртучок мой вам не приглянется
и вы не заметите, что под сюртуком человек имеется. А человек
этот я – Кузьма Ласточкин собственной персоной. Иду в долж-
ность. И тут я вперед вас забегу: ведь вам непременно хочется
узнать, в какой я должности состою? Признайтесь? Угадал я? Да
это и не сложно, вопрос этот интересует и моих современников.
А я, представьте, не скажу! Не из вредности не скажу, а потому
как по-новому жить начал! Решил стать человеком воспитан-
ным и прогрессивным. Как связанно одно с другим? Извольте
объясню. Ежели, к примеру, у вас должность выше моей, так вы
мимо меня пройдете и не заметите. А зачем я себе ущерб на-
носить буду? Я ведь тоже уважение к себе имею. А ежели у вас
должность ниже моей, так опять конфуз может выйти, вдруг
вы подумаете, что я нос свой от вас отвернуть пожелаю, а вы
мне, может быть, очень даже симпатичны. Хотя, конечно, о том,
что птица я не высокого полета, догадаться не сложно, да хотя
бы потому, что в должность я иду, а не еду. Возможно, и этим
любопытство ваше не ограничится и вы пожелаете знать – ка-
кой в энто самое время век главенствует? А я, не будь дураком,
отвечу – прогрессивный. Конкретные годы к чему указывать?
Какая разница, какой век в воздухе носится? Человек, говорят,
меняется не так быстро, как окружающие его механизмы, и всё
отличие между вашим веком и моим, может, лишь в том, что иду
я сейчас по прошпекту, смотрю на витрины, а в них пирожные
в два этажа, а через сто лет будут в три, а может, даже в четыре.
Вот вам и вся разница.

Но вернемся к моему совершенствованию, мысли о кото-
ром теперь не оставляют меня ни на минуту. Иду я, значит, таю
от жары, как с изюмом мороженое, а деревья меня услужливо
приглашают в тень к себе, жалость ко мне проявляют. И вдруг!
Хрясь! Из-за угла меня со всего маху как окатит! Дыханье у меня
перехватило. Как будто кто меня за ногу дернул и под воду по-
тащил, а я, грешный, даже воздуха не успел хлебнуть и молитву
душеспасительную прочесть. Глаза зажмурил. Ртом воздух хва-
таю, как рыба губами шлепаю. Матерь Божья, что ж это делает-
ся! По волосам что-то течет. Не дышу! Но сколько ж не дышать-
то можно?! Человеческой я породы, не морской житель, в чешую
облаченный. Дыхнул... Батюшки, как тухлятиной в нос шибанет,
аж глаза заслезились! Чуть проморгался, распахнул, так сказать,
очи и вижу – в переулке, виляя тазом, баба мелькнула. Широ-
кая такая баба, на полпереулка круп, и прыткая как балерина,
тазом, как пачкой, то в одну, то в другую сторону вертит. А чуть
в сторонке мальчишки к фонарю прилипли, противно хихикают
и пальцем в меня тычут, и вдвойне мне неприятно от того, что
я-то знаю, где этот палец был еще минуту назад, до того, как его
оттудова вытянули.


Стою, замер, как Аполлон, из мрамора высеченный! Отре-
шенный, задумчивый, есть об чем задуматься! Помои ручьями
по мне текут, на голове – хвост от брюквы, на ухе – картофель-
ная очистка серьгою повисла. Замер и сказать ничего не могу.
Обидчица моя того и гляди в переулке скроется, а я что ж, так
и буду стоять у всех на глазах неотмщенный?! Хотел было до-
гнать ее, но она в последний раз тазом вильнула и скрылась из
виду. И тут я возопил, как труба иерихонская… Вода в лужах
дрожит, солнце за тучи шмыг и спряталось, стены будто бы
расступаются. А я все воплю, и слова с языка моего одно друго-
го крепче слетают. Да все такие обороты и выражения! Ого-го,
будьте любезны… Трубить продолжаю, и тут за спиной у меня
вдруг нежное, кроткое, небесное, тоненькое такое «Аааахх» про-
неслося. (О, сколько бы я согласился вынести тягот и невзгод,
только бы превратится вдруг в зернышко или пылинку, кото-
рые подхватила бы пролетавшая мимо птаха и унесла бы куда
подальше от того места, на котором случилось мне очутиться.)
Но чуда этого не свершилось, я продолжал стоять на мостовой,
а передо мной стояла Она.

Ходят ли по земле небесные создания? Вопрос этот зада-
вал я себе и ранее – и даже представить не мог, что ответ на него
получу при таких прескверных для меня обстоятельствах. Одно
из этих созданий, будто гриб, выросло передо мной! Как занесло
его в этот переулок, одному Богу известно, и я, какую бы непри-
ятность ни представлял для меня развешенный по мне карто-
фельный серпантин, стал тихонечко приглядываться.

Ах, что это было за создание! Платьице на ней было такое
легкое, кисейное, волны на юбке из такого мутерьяла приделаны,
что и смотреть страшно, к туфелькам она была привязана тесе-
мочками, к бочку ейному зонтик жался с ручкой черепаховой
(ах, как бы хотел я очутиться на месте той черепахи). Тут, как бы
далеко ни унесся я в своих восхищениях, я заметил нечаянно,
что ручка ее к ротику так медленно-медленно поднимается. Ах,
матушка ты моя! Сейчас закричит, в обморок опрокинется!
Я, сообразив, чем дело может обернуться, к ней рванулся,
она – от меня, как от огня. Ладошки от ротика оторвала, глазки
зажмурила и часто, так часто ручками затрясла, как кошка, ко-
торая по неосторожности лапой в мокрое попала.

– Ах, сударь! Какие такие слова… какие такие слова! –
До уха моего вдруг долетели ангельские звуки, и барышня еще
сильнее затрясла лапками, то есть ручками.

Я сначала не разобрался в ее реакциях. Из чистейших по-
буждений хотел поддержать ее, чтоб она не грохнулась на мо-
стовую (потому как в тот момент я уже догадался, что она не
ангел небесный, а человек и не чуждо ей ничто человеческое).
Но она, от меня шарахнувшись, продолжала глядеть глазами не-
видящими.

– Какие такие слова… какие такие слова, – снова запри-
читала она.

Ах, что тут со мной сталось! Будто бы заново наскочила на
меня проклятая балерина с тазом. Вот какой фефект она надо
мною имела. А барышня, представьте, в это самое время если
даже и заметила что-то, прицепленное к моему уху, то виду…
не подала! Смотрит… и как бы мимо! Не замечаю я, дескать,
что у вас там, сударь, вместо шляпы сидит! Во какое воспита-
ние благородное барышни нынешние получают! Но не все во
мне осталось ею не замеченным. Слова мои грубые, необдуман-
ные слова, как кинжал ранили ее сердце. И рана так и сочилась,
так и сочилась, потому как барышня все охала и ахала. А я…
а меня… бросило сначала в жар, потом в холод, потом я будто
инеем покрылся, потом огнем запылал. Во какие метаморфозы
со мною творились.

Хотел я было кинуться в ноги, уткнуться в башмачки с те-
семочками, прощение вымолить. Но разве заслуживал я про-
щение? Барышня всё глядела на меня и глядела, и как будто
даже чуть смягчилась, во всяком случае ротик ее закрылся, но
тут рядом с барышней выросла вдруг маменька! Краски во мне
переменились. Я побледнел. В том, что это была именно ма-
менька, сомнений не было. Маменька была точь-в-точь барыш-
ня, только в два раза шире, имела такое же воздушное платье,
с той только разницей, что мутерьяла на это творение пошло
в два раза больше и волны на юбке были более грозные. Тре-
бовательный читатель, имей он такую возможность, должно
быть, дернул бы меня в этот момент непременно за ухо. К чему,
дескать, приводить, Кузьма, здесь все эти неважные подробно-
сти? К чему нам здесь маменька? А я вот как на вызов отвечу:
разве мысли в вашей голове выстраиваются всегда стройным
рядом, как солдатики в играх покойного нашего императора
Павла? Разве не бывает такого, что одна другую перегоняет
и лезут они друг на друга, как тараканы, врасплох застигну-
тые? А? Случается! В том-то и дело, что случается. К тому же
решился я излагать все подряд без утайки, для того чтобы не
пропустить что-нибудь важное, чтобы записи мои за неимени-
ем опыта не пострадали. Поэтому простите уж, но маменьку
никак обойти нельзя. Поглядел бы я, как вы обошли бы эту
баржу, корсетом перетянутую.

Итак, возвращаемся к маменьке. Маменьки, так уж полу-
чается, всюду одинаковые. Ежели им что по душе приходится,
так они слаще спелой сливы становятся, а в гневе, извольте,
так прямо Зевс в модном платье, с тем только отличием, что
в руках у них отсутствуют молнии, под ногами не грохочущая
небесная колесница, а мост через Фонтанку или выложенная
булыжником мостовая. Маменька, пока я лобызал взглядом
барышню, нервно и как-то истерично дернула ее за ручку,
будто это была не ручка, а веревочка от звонка, которым она
дворецкого подзывает. И в следующее мгновение обе вдруг ис-
чезли, как будто по мановению волшебной палочки. Читатель,
в котором есть хоть капелька жалости, не должен сейчас ум-
чаться вслед за барышней, хотя б она и была прекрасна, как
Венера, с пены сошедшая. Из сострадания он должен непре-
менно остаться со мной, потому как положение, в котором
я очутился, хоть даже по глупой случайности, было крайне не-
завидно. Я… я так и стоял на мостовой. Что творилось в душе
моей?! Эх, разве подвластно энто описаниям… Скажу только,
что стал этот момент переломным в моей жизни, потому как
с этого момента я решил стать человеком воспитанным и со-
вершенным. Представьте, даже вид мой не повергал меня в тот
момент в такой стыд и не доставлял мне такое страдание, как
выказанное мною поведение.

День этот миновал, как и всякий другой. Остается доба-
вить лишь то, что каждый встречный до самого вечера крутил
от меня носом – беспощадно веяло от меня помоями. Но я уже
тогда стал догадываться, что крутит он носом совсем по друго-
му поводу: крутит, потому как я – человек несовершенный. От
этой мысли началось во мне бурление, которое, надо сказать, не
прекращается и поныне.

Ну что ж, начало положено, самые прескверные для себя
воспоминания я изложил и покамест записки свои отложу,
чтой-то от них больно тошно стало.