Глава 3

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
А ежели подобраться к совершенствованию с другого
боку?


Итак, как бы ни было прискорбно, но следует признаться,
все предыдущие попытки моего совершенствования потерпе-
ли, в некотором смысле, фиаско. Случилось это, однако, только
благодаря моей собственной глупости или из-за обстоятельств,
не слишком удачно ко мне повернувшихся, но никак не от лени
моей или нерадивости. Уж в чем, в чем, а в этом упрекнуть меня
никак нельзя. Сижу опять за столом, луна закатилась ко мне
в чай и бултыхается там, должно быть, блаженствует, а я между
тем зажег свечу и опять задумался: как же мне к химере совер-
шенства подобраться так, чтобы она от меня, как кобыла, не
шарахнулась и по морде, чего доброго, каблуком своим не съез-
дила? С языком своим я уже пытался дело сладить – не шибко
гладко у меня получилось, с манерами и поведением тоже не-
приятность вышла, ну, думаю, дулю вам, буду брать делами. По-
стараюсь дойти до такого мастерства, что дела добрые из меня
как из рога изобилия посыплются, только мешки подставляй.
Идея эта, прямо сказать, так меня воспламенила, что я ре-
шил все свои дела в отдельную книжечку записывать. Я, конеч-
но, филантроп, но, чтобы ничего не пропало даром, всем делам
буду учет вести. А что? И мне сбор статистических сведений не
помешает, и ежели вдруг у них там, в человеку неподвластных
ведомствах, что затеряется, так я подсобить смогу: у меня ведь
собственная бухгалтерия будет иметься. (Ну что, любезнейший,
съел? Знай теперь, что и мы тут не в медвежьих шкурах ходим.)
Ну, думаю, с чего начать? В ухе ковырнул (это у меня при-
вычка такая, вскорости избавлюсь), волоса взъерошил (это,
простите, нервного свойства действие), притих… таращусь
в потолок… разглядел муху, на стекле прикорнувшу: как назло,
ничего доблестного в голову не лезет.

Ну, рассуждаю, ладно, с подвигом пока повременить мож-
но, можно с общедоступных дел начать, а там, глядишь, дойду
и до великих свершений!

Усмехнулся, это что ж я, Дон Кихот какой (тут уж призна-
юсь, возомнил о себе черт знает что, представил себя в рыцар-
ском мундире. Но тут же глянул глазом критическим, решил,
что в отличие от энтого рыцаря вести себя буду обдуманнее.
К чему из себя пугало огородное строить?)

Потихоньку, полегоньку принялся за дело. Вершу дела
доб рые. Нищих не чураюсь. Как в церковь иду, так обязательно
бедствующим несколько монет оставить не забуду, а про себя
думаю: я их не оставляю и меня, глядишь, Господь не оставит.
Узнал, что в губернии NN вот уже месяц как голод свирепству-
ет; общества, о ближних радеющие, за сбор средств принялись,
и я тут как тут: пожалуйте и с моей души грешной рублик по-
лучить. (Это я про тот рублик, который к Рождеству отложен
был. Уплыл он в губернию NN – а я не жалею. Для успокоения
даже подсчет сделал: скольких голодающих на мой рубль хоть
разок накормить можно. Вышло штук десять, а то и все пятнад-
цать, если разумно подойти к делу. А это уже не сухая цифрь!
Это факт стопроцентный! И как бы между прочим вопрос за-
дал: а как у них там, в небесных ведомствах, мне это зачтется?
По количеству накормленных или по количеству средств, с меня
полученных?)

Копейку дал, рубль отослал и всё-всё в свой списочек за-
писываю. Для ближних добрые дела тоже почтительно творить.
А из ближних у меня кто? Да Пегас, кто ж еще?! Я и его не обде-
лил. Блох каждый день при свече ловлю, заботу проявляю. Хотя
для меня, скажу честно, сплошное неудобство: шерсть у него
гус тющая, блоху разглядеть – дело непростое, да и блоха – зверь
умный, просто так не дастся; как притесненный крестьянин,
чуть что – в бега кидается, марафон от носа к хвосту устраивает,
чемпиёнка шестилапая. Про Пегаса тоже все записал, записи
прилагаются (даже количество пойманных блох там найдете.
А что?! Может, и вам для чего сгодится? Может, в ваши дни нау-
ка такой размах возымеет, что даже за изучение блохи, ее харак-
тера и привычек возьмется?)

Гляжу на свой списочек – сердце радуется. С утра взял за
привычку его перечитывать – для напутствия на день гряду-
щий, и на ночь после «Отче наш» читаю – уже для успокоения
души грешной. Подбадриваю себя: молодец, Кузьма, не просто
так день прожил. Вон твоими руками какие дела творятся!
И тут меня опять осенило. Так я ж, выходит, пример для
подражания, образец для ближнего! И вывод прям сам собой
напросился: ежели я образец, так надо, чтоб об делах моих
и другие узнали. Чего ж скромничать?!

Снова встал вопрос закономерный: как сообщить всем
о благодеяниях моих? На двери же собственного дома объявле-
ние не повесишь, сейчас времена-то какие, враз в агитации иль
еще в чём заподозрят, а Сибирь-то, батюшка, и не таких орлов,
как я, присмиряла. Доказывай потом, что делал все из чистей-
ших побуждений, для облагораживания рода человеческого.
И тут вдруг вспомнил, знакомец-то мой в ведомостях служит,
а что ежели через него статью обо мне в газете написать? Из-
под его-то пера, чай, не одна уже статейка вылетела, так пусть
и о моей личности напишет!

Голова, Кузьма, во до чего додумался!

Обратился к нему. А он, представьте, говорит, что я по га-
зетным меркам личность мелкая. Это я-то со своим благодеяни-
ями и мелкая?! У, морда! (Сказал бы я ему и покрепче словцо, да
новые убеждения сдерживают.) Но потом знакомец мой вроде
как передумал, криво на меня посмотрел (скажу честно, это его
движение дало пробудиться во мне ростку надежды) и, сверху
на меня глянув, говорит:

– Чтобы тебя, Кузьма, хоть строчкой печатной облагоден-
ствовали, нужно хоть чем-то отличиться!
– Да чем же? – уцепился я за спасительную соломинку.

– Да все равно чем! Хоть злодеяние какое свершить.
Так и сказал, вот те крест! Во в ихнем деле нравы какие!

Ох, страшно припоминать, самолично план преступления при-
думал. В жертву Глафиру Порфирьевну выбрал. (В этом, конеч-
но, можно было бы с ним согласиться, заслужила она кару за
все свои гадости.) Но не суждено было его плану свершиться.
Я, поразмыслив, решил, что на другом пути уже стою, да и по-
том, я хоть и поздно, но все же сообразил, что знакомец мой все
только для собственной выгоды старался. Закисло его газетное
творчество, вот он и надумал подкинуть кусочек для публики
лакомый, ирод проклятый, захотел первым о моем преступле-
нии растрезвонить.

Итак, не пришли мы к консенсусу. Глафира Порфирьев-
на (кому интересно) и поныне здравствует и даже не знает, что
я ей вроде как матерью второй прихожусь (жизнь ей как-никак
моими руками подарена). В записях своих на этот счет пометку
сделал – спасение Глафиры обозначил, не пропадать же доброму
делу, но ей сознаваться не стал, что истребление ее не далее как
месяц назад готовилось. Кто его знает, чем это для меня обер-
нуться могло б?

Но с места-то так ничего и не сдвинулось. Так никто и не
знает о моих делах доблестных. И у меня зуд не прошел: хочется
рассказать обо всем, хотя бы малому кругу личностей. Я и так
и сяк к этой идее подбираюсь, а она от меня все равно что рыб-
ка выскальзывает и, хвостом по траве стуча, к водной стихии
скачет. Но усердие мое не прошло даром, снизошла и на меня
эврика. Решил я устроить себе юбилей (а что, другие вон, может,
и похуже меня рылом вышли, а тоже юбилей устраивают), и там
уж в приятной компании всех известить о своих достоинствах.
И станет тогда имя мое из уста в уста передаваться. Заманчиво!
Назначил дату, приглашеньица, всё как положено. Позвал
всех к себе. Комнатка у меня маленькая, но и знакомых у меня
оказалось, по правде сказать, не шибко много: тетка из деревни
приехала (куда же без родни), Глафира Порфирьевна, попечи-
тельница кошек, пришла (в ее присутствии для меня двойная
выгода имелась, во-первых, должна она была мне напоминать,
что оступиться на тернистой дороге ничего не стоит, и, потом,
еще одна идея в голове моей застряла: Господь-то он учит лю-
бить всех, вот я и подумал, если уж смогу к Глафире Порфирьев-
не воспламенеть чувствами, то уж после нее всякого полюбить
смогу). Казимир Лоскутов вслед за ней пришел, Вениамин при-
плелся, ну и знакомец мой газетный. Сначала я его приглашать
не хотел, но потом одумался: никто лучше него речь обо мне
не скажет. (Речь-то эту я самолично написал, кто ж лучше меня
все во мне хорошее знает? Разве такое дело другому доверить
можно?!)


Настал день долгожданный. Я чуть с ума не сошел от бес-
покойства, с утра начал трепетать, потом вдруг пожалел о со-
деянном, но потом вдруг с удвоенной силой стал дожидаться
вечера.

Вечер настал. Стол ломился от яств. Всего перечислять не
стану, скажу только, что апофеозом всему был гусь, которого
тетка моя из деревни привезла. (Терпеть бы ее присутствие без
гуся было бы делом крайне затруднительным.) В назначенный
час все сели за стол, гусь одним махом двух крыльев лишился,
знакомец мой слово взял, Глафира Порфирьевна к квашеной
капусте потянулась, пока знакомец мой речь держал, присут-
ствующие от хрена морщились и остатки гусиной начинки дое-
дали. Сижу, блаженствую. И тут вдруг закончилось все мое бла-
женство вместе, так сказать, с гусиными членами. Вдруг вместо
того, чтобы юбиляра чествовать (все же для энтого имелось!),
присутствующие со знакомцем моим в спор вступили: дескать,
нет в моих делах ничего замечательного (морды ихние от моих
закусок трещат, а они без стыда и совести такие вещи говорят!).
И главное, спорят так, будто я – пустое место! Будто меня и за
столом нет! Ох, и завертелось всё тут, что делалось, и говорить
срамно! Скажу только, что мне, благородному человеку, на служ-
бу неделю пришлось ходить с неблагородной физиономией.
Мне, конечно, было обидно. Я для них и гуся не пожа-
лел, и теткино присутствие еще месяц после юбилея терпел
 (никакими калачами ее обратно в деревню было не спровадить,
будто на вечное поселение у меня осталась), но потом понял, что
все это у них от их собственного несовершенства происходит.
Не всем же так быстро, как я, по ступеням совершенствования
карабкаться. Есть люди глупые, бесталанные. Не всем же таки-
ми, как я, родиться!

Плюнул я на них! Кто они такие, чтобы одобрение мне сре-
ди них искать!

Хватит, Кузьма, по воробьям стрелять, можно ведь так
отличиться, что тебе и замечать не надобно будет этих мелких
личностей. Можно ведь даже и… орденок в петличку заслу-
жить.

Ах, мечты, всё мечты. Стал Станислав мерещиться. А что?
На службе я состою, чин имею, так, значит, и до Станислава до-
служиться возможность есть, от усердия моего только всё и за-
висит! Начальство у меня, правда, дрянь, ну, это ничего, от этого
же награда еще слаще будет. Эх, и закрутила меня жизнь чинов-
ничья. На службе я первый к услугам начальства, сколько бу-
маг всяких переписал, сколько карандашей переточил, сколько
грязи с галошей начальственных соскреб, да что там говорить,
стараюсь! Мысль меня греет, что не только государеву службу
исполняю честно, но и другому приятное делаю.
И надо ж, дослужился. На груди моей теперь тоже орденок
имеется. Во дела мои какой размах приобрели. Головокружи-
тельный!

А потом спохватился, что же это я только о себе радею!
Друга-то своего забыл. Стал и за Пегасом добрые дела записы-
вать, а что, может, до таких времен доживем, что и на собачью
грудь награды цеплять станут. Смешно, ей богу! Пегас мой – ка-
валер третьей степени!

Записываю я, значит, добрые дела, записываю и тут стал
замечать, что у меня после каждой записи в животе какое-то
неудобство творится, как будто бы я огурцов переел. Что за на-
пасть такая? И тут как-то так вышло, что однажды по недосмо-
тру или по забывчивости (и на солнце случаются пятна) одно
доброе дело я забыл внести в списочек. Получилось оно у меня
вроде как анонимное (никому об нем сообщить я тоже не успел).
И после этого происшествия, представьте, такая меня теплота
посетила, аж деваться некуда. Показалось мне это до того стран-
ным, что я с тех пор забросил свою бухгалтерию, благодеяния
свои в книжечку не записываю, да и с другими о своих добрых
делах помалкивать стал. Боюсь, вдруг меня энта теплая волна
больше не накроет.

Ну, на этом покамест прощаюсь. Пегаса, прошу пардона
у дам, вывести надобно.