Ёлка-палка

Землю покидал последний день уходящего года, и мне посчастливилось из его уже изрядно общипанного хвоста вырвать сказочное перо удачи: мужчина, которого я любила давно и безответно, вдруг вызвался проводить меня.
Оставив позади суету рабочего дня, мы шли вдоль улицы. С низкого, уже заметно повечеревшего неба падал медленный снег. Он был празднично чист и легок. Зима, спохватившись, принялась деловито украшать неприглядный, буднично-серый город, и он все более становился похож на одну из тех старинных, сентиментально-сладких рождественских открыток, на которых снежные сугробы всегда белы, пышны и бриллиантово искристы, а ночное небо густо усеяно ясными, тронутыми морозцем звездами.
Некоторое время мы шли молча. Неожиданно мой провожатый взял меня под руку и легонько прижал к себе мой локоть. Я позабыла обо всем на свете. Но тут внезапно меня больно ударили в спину. Я оглянулась. Легкий на ногу мужичок с ноготок, спрятав лицо в поднятый воротник дубленки, бежал по тротуару, держа перед собой, как пику, готовую поразить врага, плотно увязанную елку, острие которой как раз и вонзилось мне в спину. Этот отрезвляющий удар был как нельзя кстати. Я сразу вспомнила о своем покинутом доме. Там меня ждала моя великовозрастная дочь. Возможно сейчас, тоскуя и плача о чем-то неведомом мне, она лежит на диване - слабая и безвольная и ждет, когда я принесу обещанную елку.
Я повела себя довольно странно. Я попыталась объяснить своему провожатому то, чего не понимала сама. Наконец, вымученно улыбнувшись, я сорвалась с места и побежала, оставив его одного - недоумевающего и удивленного. Отбежав на некоторое расстояние, я обернулась, собираясь махнуть ему на прощанье рукой, но увидела лишь его спину. Горькие мысли о моей, теперь уже определенно не состоявшейся личной жизни, никак не давали сосредоточиться, и я долго кружила по городским улицам, забыв куда и зачем бегу.
Я наткнулась на елочный базар случайно. Он оказался всего лишь пятачком мерзлой земли, обнесенным высоченным забором. У входа, опираясь, как на палицу, на кривую еловую палку, в  тулупе, запорошенном снегом. стоял живой дед Мороз, очевидно ,по совместительству выполняющий обязанности продавца. Увидев меня, он выставил из-за поднятого до самых глаз овчинного воротника промерзший красно-синий нос и, как в микрофон, просипел что-то невнятное. Не обращая внимания на его слова, я шустро переступила порог елочного базара.
Базар был пуст. Ни одной живой души, кроме меня и торчащего на выходе заснеженного деда Мороза. Густое кашеобразное месиво из грязи и елочных иголок, припушенное свежевыпавшим снегом, покрывало землю. И вдоль неприглядного в своей наготе деревянного забора обвисли гирлянды электрических ламп, источающих тусклый желтый свет. Все елки давно уже были раскуплены и унесены отсюда в теплые, празднично освещенные дома, и их живые, благоухающие смолистым запахом, зеленые ветки, наверное, украшены многоцветьем шаров и бус.
Я хотела было повернуть назад, но вдруг увидела ее. Она стояла прислоненная к забору и явно поджидала меня. В заметно сгустившейся темноте елка показалась мне красавицей. Я ухватила елку за смолистый, обледенелый ствол и выставила ее поближе к свету. Меня ждало разочарование. От прямого, как стрела, высокого ствола отходила всего лишь одна кривая , тощая ветка, да и та была наполовину обломана. Даже иголки на этой единственной ветке были редкими. Собираясь уйти, я прислонила елку к забору, но что-то удержало меня. Я стояла безвольная и растерянная. Елка словно бы тянулась ко мне своей единственной обломанной веткой, она напомнила мне несчастного, всеми покинутого, однорукого инвалида. Я тяжко вздохнула. Каждый из нас был несчастлив по-своему. Не раздумывая, я понесла елку к выходу. Дед Мороз, издав своим промерзшим носом звуки, отдаленно похожие на хохот, с подчеркнутой внимательностью измерил высоту моей елки-палки и, содрав с меня изрядную сумму, выпустил за пределы елочного базара.
Удобнее всего добираться до дома мне было электричкой. Да и железнодорожная платформа, к счастью, оказалась рядом с елочным базаром. Водрузив елку-палку на плечо, я бодро зашагала по улице. На белом, заснеженном, ярко высвеченном перроне в ожидании очередной электрички толпился народ. Не раздумывая, я смело шагнула на перрон. И сразу же, с какой-то торопливой поспешностью, будто было во мне что-то особенное и странное, расступаясь, пропускал меня этот множественный люд, явно не утерявший и в деловой, предпраздничной суете острой способности все видеть и все подмечать.
Я шагала по перрону, держа свою елку-палку на плече, как солдат - ружье, и длинный голый ствол ее, будто острие штыка, торчал над моей головой. И вдруг за спиной я услышала сначала всего лишь робкий, одиночный смешок. Его поддержали, и вот уже, накатываясь и разрастаясь, смех, переходящий в хохот, понесся за мной вслед. Не решаясь повернуть обратно, я в растерянности остановилась. Теперь уже все хохотали вокруг меня, хохотали громко и беззастенчиво. Заразившись всеобщим повальным весельем, хохотали даже те, кто еще ничего не видел и ничего не понял.
Ситуация, в которой я оказалась, была весьма комична. Приступ безудержного веселья, охватившего перрон, был поистине заразителен. Меня тоже  начинал разбирать смех и подмывало на потеху зрителям выкинуть какое-нибудь истинно шутовское коленце, и тогда я, подражая походке манекенщицы, под общий хохот горделиво пронесла свою елку-палку через весь перрон.
Всю дорогу, стоя в тамбуре электрички, я едва сдерживала  разбирающий меня смех. Вся жизнь представлялась мне теперь легким веселым фарсом. В ней не было места сложностям и трагедиям. Она была проста, как глоток воды. Все можно, оказывается, пережить, забыть, оставить, главное - как на все смотреть и что видеть.
Выйдя на своей остановке из вагона электрички, я ухарским движением сбила шапку на затылок и , довольная собой, горделиво водрузила елку на плечо. Я чувствовала себя бесшабашной школьницей, которой море по колено. Платформа была пуста. Только впереди меня, негромко разговаривая, не спеша шли двое солидных мужчин, оба в дубленках и при дипломатах. Озорной бесенок уже не давал мне покоя. Копируя их, я тут же попыталась изобразить из себя важную особу. Я молодцевато выпятила грудь, подняла плечи и, набрав воздуха, для важности надула щеки. Продолжая так веселиться, я дошла до переходного моста. Но тут, будто почувствовав в моих действиях нечто подозрительное,  оба они, как по команде, обернулись. Очевидно, я представляла весьма комичное зрелище. Зеленая жердеобразная палка на моем плече привела их в неописуемый восторг. Тыча пальцами в мою сторону и не в силах что-либо сказать,  оба они повалились на ступеньки переходного моста, давясь от смеха. У одного из них свалилась с головы меховая шапка и колесом покатилась по платформе. Не спуская с меня глаз и не закрывая хохочущего рта, он, словно слепец, принялся обшаривать вокруг себя плотно утоптанный снег, отползая все дальше и дальше. Наконец, найдя шапку и все также,не переставая хохотать, он, будто на болванку, насадил ее себе на голову и для верности прихлопнул сверху рукой. Держа елку на плече, я горделиво прошествовала мимо, но, едва миновав их сотрясающиеся от хохота фигуры, упала грудью на перила, и задыхаясь от смеха, принялась вытирать мокрые  глаза.
Мне никогда еще за последнее время не было так весело. Я представила себе, как открою дверь квартиры, и моя великовозрастная дочь, взглянув на сию карикатурную елку-палку, точно так же, корчась от смеха, повалится на пол. Едва открыв дверь, я сразу же наталкиваюсь на нее. Она ждет меня, стоя в нашей тесной прихожей. Я давно не видела дочь такой. Ушло, пропало привычно тоскливое выражение с ее монашески строгого лица. Оно оживлено в предчувствии какой-то радости, которая вот-вот должна непременно явиться ей. Она смотрит на меня и ждет.
Я торжественно вношу свое сокровище в прихожую.
- Ну что? Какова?
Мне все еще по-прежнему весело. Я довольна собой. Воистину, все в жизни дзинь-трава! Не так ли?
Дочь поднимает на меня глаза, и я вижу, что они полны слез.
Я ложусь на диван и закрываю лицо руками. За окном медленно угасает последний день уходящего года. Я думаю о дочери. Значит - я не поняла главного. Я убила в ней надежду, надежду на ту счастливую новогоднюю радость, которую так по-детски доверчиво ожидало ее изболевшееся сердце.
Мне почему-то хочется завыть с тоски.
В полночь неожиданно звонят в дверь. И хотя я никого не жду, неведомая сила сбрасывает меня с дивана. Мы с дочерью почти одновременно оказываемся в прихожей и настежь распахиваем дверь.
За порогом нашей квартиры, поддерживаемая чьей-то невидимой рукой, стоит пушистая лесная гостья невиданной красоты. Похоже, что она только что срублена. На ее ветках еще лежат не успевшие растаять в тепле, хрупкие рисунчатые снежинки. От елки пахнет лесом, смолой, свежим морозцем и сладко щемящей сердце надеждой на что-то пока еще совсем неясное, но непременно счастливое.
Я выскакиваю из квартиры и обегаю холл и лестницу, заглядываю в каждый уголок, я даже пытаюсь вызвать лифт, застрявший между этажами. Но вокруг ни души, не слышно ни одного далекого или близкого отзвука шагов, ни одного вздоха, шороха, скрипа.
- Я знала, что так будет! Я верила! - говорит дочь.
Бледное строгое лицо ее заливает живой яркий румянец.
Елку-палку, похожую на однорукого инвалида, мы тут же выбросили в мусорный контейнер. Но я почему-то втайне от дочери до сиз пор бережно сохраняю щепотку сухих желтых иголок с ее единственной кривой ветки.