За дверью моей реальности

Гулкие шаги как по коридору музея, как по холодному паркетному полу в полночь… Тихо и как-то грустно. Где-то бьют часы. Внутренняя дрожь пробивается сквозь кожу. В конце коридора старая тяжелая со скрипучими петлями дверь – вход в отдаленный уголок моих мыслей и эмоций…

Здесь нет электрического света. Только свечи, тусклые, но живые. И стандартное окно, занавешенное тяжелыми шторами. И широкий холодный подоконник, на котором так хорошо рисуется и пишется и за которым совсем другой мир. И еще есть свет Луны, матово-серебристый, прохладный и как будто влажный и солоноватый, как дыхание ночного озера, переплетенное с терпким вкусом слез. А за ночным окном всегда крупными хлопьями валит снег, мягкий, немного липкий, чистый-чистый, как белый бумажный лист. Он толстым ковром укрывает дорогу, двор, обнимает деревья. И на нем можно писать что угодно! Можно лыжи, можно параллели салазок, можно цепочки следов – например, щенячьих или детских, или птичьих – звонких и восторженных, как все жизнерадостное. А на стекло тихо опустится снежинка. Опустится и так останется, переливаясь в крохах попадающего на нее света. И можно будет некоторое время любоваться ее хрупким совершенством, нежным, ранимым и так легко гибнущим от одного неверного выдоха…

А еще за окном бывает дождь. Бурный летний ливень, со стервой-грозой, с ворчливым стариком-громом, с насупленными черными бровями туч. Короткий, незлобный ливень, в конце которого из мрачных клубков подвешенных в воздухе крохотных капелек воды косо поглядывают теплые мокрые лучи, будто хотят удостовериться, окончилась ли буря. Во время него еще так сладко пройти босиком по лужам, по мокрому, дымящемуся асфальту - босиком, беспечно мотая босоножками в руках, совсем как беззаботная девчонка.

Или другой дождь. Серый, мрачный моросящий, пронизывающий осенний затяжной дождь. Меланхоличный, безысходный плачь уставшей осени, во время которого бывает так щемяще-тоскливо и одиноко… И во время которого эмоции льются на чистые листы, беспрепятственно стекая с опущенных рук по кончикам холодных пальцев.
А еще в комнате есть старая латунная лампа, от которой свет падает на пол широким желтым кругом и которая, собственно, включается крайне редко. А еще тяжелый массивный подсвечник, обрамляющий свечу бронзовыми чашелистиками. И книги – грузные старые тома, которые так потрясающе пахнут: красивыми словооборотами, чопорными манерами, пропыленной стариной и настоящими чувствами, которых не существует… И часы с прохладным металлическим корпусом, механизм которых приводится в движение вручную… Есть поеденная временем жестяная банка с нитками-иголками; есть белоснежная салфетка, края которой оплетены тонким кружевом прабабушкиной (или даже пра-пра…) руки; есть картина, на которой не то самое начало весны, не то самый конец осени, и тяжелая стеклянная чернильница с искусно посаженной, словно шляпа на голову, крышкой… А еще если коснуться кончиками пальцев поверхности стола, то как будто бы есть пыль – точно такая, какая бывает в музеях и библиотеках: не осязаемая, не обоняемая – тонкий шелковистый налет воспоминаний, бывших чувств, прошлых мыслей…

…Я люблю бывать там, в конце гулкого коридора. Просто прийти и почувствовать свечи, проверить кончиками пальцев пыль на столе, забраться с ногами на подоконник, взять в руки чистый лист и карандаш… Быть может, к концу ночи лист потеряет свою чистоту, подарив грифелю новый облик. А может, и нет… Здесь острее чувствуются страх, холод, одиночество – зато здесь почему-то притупляется и причиняемая ими боль.

…А за окном изредка появляется нечеткий силуэт с поднятыми вверх глазами…