Бабочка, лети!..

                Посвящается Валентине Карпинчик и всем болеющим буллёзным эпидермолизом.
               
               
               
                1
Женина мама была простая добрая женщина, а Женя был «бабочкой», хотя выглядел он как человек, разве что был слишком худ, бледен и на людях часто держал руки в карманах или прятал их в рукава, и со стороны казалось, что у него нет пальцев или целой кисти. В первом классе один мальчик, разглядывая его руки на перемене, выдумал историю, будто бы кто-то бросил маленького Женю в горящий костёр. Поначалу Женя опровергал эту историю, и необычность рук пытался объяснить своей принадлежностью к роду бабочек. А в доказательство необходимо было чётко и уверенно, без запинки, как заклинание, произнести два загадочных слова - своего рода пароль всех бабочек, но даже у жениной мамы это не всегда получалось. Сразу не получилось и у него. Версия с костром прижилась, что, впрочем, не мешало ему замечательно ладить с мальчиками. Даже наоборот - он быстро освоился в классе, обзавёлся приятелями. С одним из них, зимой после уроков, в ожидании автобуса отвозившего их домой, они чертили на снегу круг и по-дружески, весело смеясь, боролись. Когда Жене удавалось одолеть соперника, он торжествовал и счастливо улыбался.
В старших классах появились друзья, воспитанные и деликатные, не задававшие нескромных вопросов. Они здоровались с Женей за руку, с ними он играл в футбол на каникулах, порой допоздна, когда из-за исчезавшего в наступавших сумерках мяча приходилось расходиться по домам. Он всё реже вспоминал о своём происхождении. Ему казалось, что находясь среди товарищей, в их дружественном окружении, он обретает всё больше и больше сходства с ними.
Но однажды что-то произошло с Жениной улыбкой - она исчезла с его лица.
               
                2
Спустя год после непростого, почти героического окончания школы, он попытался поступить в институт - сам не хотел, но мама уговорила попробовать. Выдержал вступительные экзамены, но столкнувшись с первыми трудностями и не находя в себе сил справляться с ними, не имея цели и не понимая, для чего ему нужны все эти преодоления, он вскоре перестал туда ходить.
Ещё в школе, в последних классах, он однажды увидел себя, как бы чужими глазами - холодным и всё подмечающим взглядом, и осознал свою хрупкость и беспомощность перед миром здоровых людей. Понял, что слишком слаб, чтобы найти себя в этом мире. Всё сильней начал бояться простых прогулок по улице, визитов в гости, походов по магазинам. Где бы ни появлялся, старался быть как можно незаметней, промелькнуть тенью и исчезнуть. Всё больше времени проводил дома, несмотря на мамины уговоры и просьбы почаще бывать на свежем воздухе.
Немногие встречи с друзьями, случавшиеся после школы, радовали его, но ещё больше убеждали в своей ненужности - теперь люди, бывшие в годы ученичества рядом с ним каждый день, стали жить своей жизнью, взрослой, насыщенной серьёзными, а не ребяческими переживаниями,  наполненной событиями, а не фантазиями, и ему не было в ней места.
За неимением реальных жизненных впечатлений, он стал придумывать свой собственный волшебный мир, населённый прекрасными образами прошлого - лицами дорогих друзей и милых сердцу девушек. Границы этого мира, понемногу расширяясь, из области мечтаний вторгались во владения его сновидений и уже долгие годы лучшими его снами были те, которые отправляли его снова в школу, такую когда-то нелюбимую.
Единственным местом, куда он ходил с упрямым бесстрашием, была библиотека, верней целых три библиотеки, чьими абонементами он пользовался. Там он мог часами ходить между стеллажей как по таинственному, но не таящему в себе опасности лабиринту, там на полках стояли книги - дружелюбные, ждущие свей возможности оказаться в аккуратных добрых руках, манящие новыми мирами, обещающие неожиданные знакомства. Книги с их одурманивающим, пыльно-сладким запахом, таким соблазнительным, но непостижимым. Как он мечтал иметь нормальные человеческие руки, чтобы почувствовать всю прелесть обладания книгой, держа её в одной руке,  другой перелистывать страницы в поисках магических слов, способных признать в ней  обязательную к прочтению, а потом вдруг найти секрет - закладку, записку или календарик, оставленный намеренно или по забывчивости кем-то из прежних читателей.               
Была ещё сразу после школы поездка в Питер, в кожно-венерологический диспансер, совсем недалеко от Невского проспекта, где он пролежал две недели, и откуда два раза его возили в новый, застроенный многоэтажными домами и обсаженный парками район, чтобы пройти в медицинском центре всех необходимых врачей для оформления инвалидности. Своё пребывание там он вспоминал с удовольствием: и первую неделю, проведённую в одной палате с венерическими больными, -  всякого он там насмотрелся, но в коллектив влился безболезненно, и вторую, уже вместе с кожными - более спокойную и скучную, и медсестру - приятную, уже в годах женщину, называвшую его ягнёнком, и женщину-главврача, образованную и умную, пожелавшую ему перед отъездом "найти себе хорошую девочку".С грустью вспоминал выражение лица мамы, приехавшей забрать его домой."Бедная мама, - думал он, - она искренно надеялась, что увезёт меня отсюда здоровым и так расстроилась, увидев своего ничуть не изменившегося сына..."
Приехав домой, они быстро и без помех оформили бессрочную инвалидность. Он стал пенсионером и больше не появлялся у дерматолога.               
Ему было шесть лет, когда они с мамой приехали в город и стали жить на квартире у бабушки, откуда он и пошёл в первый класс. А, переехав в другой район, не поменяли школу. Он по старой памяти продолжал навещать своих приятелей с бабушкиного двора, а чуть позже все летние каникулы напролёт проводил в гостях, за домом маминой подруги, играя с девчонками в английские прятки и классики. И получилось так, что в своём дворе он никого не знал, ни с кем не дружил, хотя ему не раз приходилось видеть девочку с коричневыми волосами, заливисто смеявшуюся, за что он прозвал её про себя хохотушкой, но видя её, гулявшую почти всегда с мальчиком и, думая, что это её друг или даже жених, он боялся подойти и познакомиться с ней. Девочка жила в первом подъезде,  а он в последнем, но он знал её имя с тех пор, как однажды, наблюдая за ней в окно, в тот редкий момент, когда она гуляла одна, услышал как мама негромко позвала её: "Ва-а-ля! До-о-мой!.."
               
                3
Валя стала самым большой радостью и самым большим горем в жизни её мамы, тоже Валентины. Два непонятных слова - буллёзный эпидермолиз - прозвучали приговором к пожизненному мучению ребёнка, и к годам подвижничества, преданности и полного самоотвержения для матери. Врачи, смотревшие на Валю непонимающими глазами (один, как ему самому казалось, обнадёживал, предупреждая, что такие дети умирают рано, и долго страдать не придётся, другой и вовсе советовал отказаться от Вали), медсёстры, не знавшие, как ухаживать за Валей и наносившие ей неаккуратным обращением новые раны. Вся эта больничная неопределённость и неустроенность заставили маму забрать Валю домой. Многое пришлось делать самой, на свой страх и риск: перевязки, пользоваться заживляющими мазями, подбирать питание. На отыскание правильных способов спокойного сосуществования Вали с её недугом уходили месяцы и годы. Отец ушёл от них, и маме пришлось бросить работу, чтобы не оставлять Валю надолго без внимания и присмотра, но они были не одни - поддерживали и помогали чем могли знакомые, мамина родная сестра часто приезжала с сыном Денисом в гости из Питера. Состояние Вали улучшалось, и вера в то, что с болезнью можно жить, помогала маме не просто бороться за жизнь и здоровье Вали, но и воспитывать её. Умея говорить нужные слова в трудные минуты, заставляя сражаться с обстоятельствами за свою судьбу, прививая любовь к добру и справедливости, она взрастила её характер, стойкость и неутомимость духа. Она знала, чтобы ни произошло с ними в будущем, она будет гордиться своей дочерью.
               
Валя никогда не ходила в детский сад и не училась вместе с другими детьми в школе. Образование она получала на дому. Сначала к ней приходила одна учительница, а по мере усложнения школьной программы, появлялись новые учителя , учившие каждый своему предмету. Училась она очень хорошо, успевала по всем предметам, но больше всего любила литературу. Очень любила читать и, обладая прекрасной памятью, знала чуть ли не наизусть русскую классику, сочиняла стихи и сказки, писала рассказы.
Получив аттестат об окончании школы, Валя задумалась о получении высшего образования - о поступлении на филологический факультет в местном филиале Питерского университета. Она прекрасно понимала, насколько трудную задачу ставит перед собой, понимали это и знакомые, пытавшиеся отговорить её от рискованного, как они думали, обречённого на неудачу шага. Но мама и брат поддержали. И она справилась, движимая желанием стать учителем русского языка и литературы и учить детей тому, что сама хорошо знала и любила. Она поверила в свои силы, поняла насколько может быть усердной и целеустремлённой, настырливой, как говорила  мама.
Валя окончила университет с красным дипломом и написала прекрасную дипломную работу по творчеству одного из любимых писателей, автора "Трёх толстяков" и "Зависти". Но, как ни сильна была надежда на продолжение успеха, найти работу ей не удалось. Школьное начальство косо поглядывало на её руки и отправляло восвояси, до лучших времён, отговариваясь отсутствием вакансий. Вслух не говорили о чём думали, но однажды она услышала, как кто-то за спиной шепнул: "Зачем она нам... Будет своими руками детей пугать..." И она решила: раз ей не дают учить здоровых детей, она будет учить таких же как она, - детей инвалидов, нуждающихся, как и любой человек, - здоровый или больной, - в заботе и понимании. Посылала объявления в газеты, думала организовать кружок для обучения и общения детей с ограниченными возможностями. Не понаслышке знакомая с одиночеством, она хотела быть для них не просто учителем, но товарищем и если получится другом...               
Детские Валины подружки, весёлые и смешливые девочки, бросили её, испугавшись её непохожести на других детей. Валя переживала, но надеялась и мечтала стать как все, верила в своё скорое выздоровление. Ей часто снилось будто она просыпается летним солнечным утром, любуется залитой светом комнатой, и вдруг понимает что с ней случилось что-то удивительное, что теперь её руки не  две грозди сросшихся и сжатых в бессильный кулак пальцев, а полные энергии и гибкости, нежные и красивые, как у мамы, только ещё маленькие девочкины ручки. И её душа верила в пророческую силу сна... Но тогда она ещё не умела сама обернуть сон явью. Брат Денис, часто приезжавший погостить и ставший на долгие годы лучшим другом, говорил ей, что чудеса случаются, особенно если этого очень захотеть и постараться самому найти своё счастье, а не ждать пока оно отыщет тебя.
Вале непросто было расставаться с мечтами о несбыточном, приучать себя к мысли о непоправимой ограниченности своих физических сил, но мама и брат помогали ей бороться с неуверенностью в себе и унынием, учили правильно пользоваться сильными сторонами своего характера. Она через газеты стала знакомиться с людьми, завела переписку с несколькими девушками из других городов, вступила в местный клуб, где встречались и проводили время вместе инвалиды, и где она научилась вышивать крестиком, а её работы занимали первые места на конкурсах рукоделия. Теперь Валя жила ожиданием встречи с кем-то родным, она знала наверняка: где-то, совсем рядом или очень далеко от неё, живёт человек - тот, кого она ждёт, и кто ждёт её. А может быть и не один человек, а люди. Она часто представляла себе, как случается эта встреча - новое знакомство или воссоединение разорванного родства: два человека подходят друг к другу и, улыбаясь, произносят заветные слова: «Я - твой!», «Ты - мой!..»
               
                4

Женя вышел на улицу. Тёмные силуэты, ещё совсем недавно бывшие внимательными зрителями, теперь разбредались по сторонам - кто молча, кто тихо переговариваясь друг с другом. В вечернем полумраке города, казавшегося чужим и ненастоящим, Женя и сам ощутил себя легко плывущей воздушной тенью. Ноги словно сами несли его. Он весь находился во власти могучего обаяния фильма: перед глазами мелькали волшебные моменты и незабываемые лица. Но одна сцена, в которой  неумолимо и стремительно расцветают цветы из тела лежащего на земле живого, но беспомощного человека, особенно сильно взволновала его. Она не оставляла в покое, тревожила память, словно требуя воскресить одно утраченное, давно забытое воспоминание. В его воображении уже когда-то возникала подобная картина, нечто похожее на удивительную сцену с цветами. Но когда? Где?..
Он перешёл дорогу, и зашагав по проспекту, вдруг вспомнил: ночью, в поезде, на обратном пути из маленького карельского городка, куда пятнадцать лет назад они с мамой ездили на могилу отца. Он лежал тогда на верхней полке, ему не спалось, и он слушал, как молодой человек снизу тихо рассказывал мужчине над собой историю о безымянном чудаке, прожившем бесполезную, никому не нужную жизнь. Чудак этот, чем бы ни занимался, какую бы ни выполнял работу, постоянно, как полоумный твердил какие-то слова, словно к кому обращаясь, а когда умер, на его могиле выросло деревце. И на каждом его листочке была словно вытравлена надпись - несколько незамысловатых слов. Но какие именно это были слова, сейчас Женя припомнить не мог. То ли потому, что ночной рассказчик, и без того говоривший тихо, произнёс эти слова шёпотом, то ли это место рассказа поглотил шум налетевшего на них встречного поезда. А, может Женя, по вечной своей рассеянности, попросту их забыл.
Как над знакомым, но всё же неуловимым словом из кроссворда, он погадал ещё немного над тайной надписи, и решил оставить разгадку на потом и даже подумал, лишний раз с досадой убедившись в неспособности своей памяти запоминать самое главное, что глупо пытаться вспомнить то, чего не знаешь.
Снова яркие образы фильма захватили его воображение, но уже успев пройти половину пути до дома, он, наконец, заметил, что погода, за то время пока он был в кинотеатре, совсем не изменилась. А ведь он так её любил... Ветер обдавал его нежными порывами и кропил привычной осенней моросью, отчего пьяняще захватывало дыхание. Он с радостью подставлял лицо и шею ласковым и влажным дуновениям. Ему хотелось взлететь навстречу ветру и, рассыпавшись, растворившись в нём, почувствовать эту дурманящую свежесть каждой клеточкой тела.
Домой идти не хотелось. Хотелось бесцельно слоняться по улицам в любимую погоду. Но избыток впечатлений от фильма и желание поделиться ими с мамой, заставили его пойти домой.               
               
                5

Валя дочитала рассказ, отложила книгу, но ещё долго сидела в уютном кресле. Прощаясь в своём воображении с волшебным миром, и боясь неосторожным порывистым жестом ускорить его медленное и тихое угасание, она сидела почти неподвижно, провожая уходящие в память самые яркие, первоначальные образы, озарившие её фантазию. С ней оставалось ощущение неслучайного знакомства, желание тут же, не сходя с места, перечитать рассказ, несмотря на его прозрачную ясность. Было странно, что, казавшаяся будто нарочной доходчивость не делала его по прочтении исчерпанным, ставшим недостойным внимания расщёлканым орешком. Нет, к нему хотелось возвращаться вновь и вновь, как к прекрасному воспоминанию о давнем добром друге.
Снова подумав о незамысловатом названии, -  "Артуров двор" -   она переметнулась мыслью к другой  -  легендарной  -  стране и её героям: справедливому королю, его рыжеволосой красавице-супруге, преданным ему храбрым рыцарям, о чьих подвигах и приключениях она впервые узнала из не так давно подаренной братом книжки. Она перебирала красивые, звучные имена рыцарей и гадала: кто из них, окажись она в том волшебном времени, освободил бы её от чар злого колдуна, наславшего на неё недуг. Иногда ей казалось, что болезнь и вынужденное одиночество это чьи-то колдовские происки - точно по чьей-то злой воле она оказалась заключена в оболочку своего тела, бывшего словно коконом с томящейся внутри него чудесной, ждущей рождения, бабочкой. Для развенчания чародейной власти ей нужно было лишь появление родной души – человека (непременно рыцаря), чьи одиночество и несвобода недуга будут такими же, и чьё тепло понимания согреет и позволит высвободиться из телесного плена и не вспоминать о нём больше.
               
                6

Он отложил книгу с рассказом о приключениях молодого художника из Данцига. Опять не хватило сил и настроя дочитать замечательную новеллу до конца, опять он остановился на полпути и ругал себя за рассеянность мыслей и неумение сосредоточиться.
На столе лежала открытая тетрадь, бывшая второй частью заведённого им полтора года назад дневника. Несколько последних, ещё топорщившихся, страниц были исписаны не очень красивым беглым почерком, даты не были проставлены. Содержимое их представляло собой не столько заметки по случаю, пересыпанные интересными наблюдениями и оригинальными мыслями, сколько исповедь, написанную на одном дыхании, хотя и с перерывами:
"Здравствуй, Валя! Чтобы проще, без церемоний, было приступить к моему рассказу, сразу скажу, что я человек нездоровый. Мне придётся привести несколько неприятных примеров, но это тоже необходимо. Начну с того, что на одной из редких фотографий со мной можно увидеть благообразного мальчика первоклассника с букетом астр и букварём в руках. С поджатыми пальцами без ногтей и тонкой прозрачной кожей, больше похожие на лапки новорождённого зверька,  -   я начал стесняться их почти с тех пор, как помню себя совсем маленьким. Ещё до школы зима была для меня спасительным временем года, и варежки, её непременный атрибут, я ещё долго не снимал и весной, и даже говорил маме, что хочу носить их и летом - так сильно я боялся своих рук и реакции на них других детей, игравших со мной.
Странным свойством обладает моя кожа, и очень неудобным в быту - она легко сдирается. Ребёнком я любил ползать на коленях по голому паркету, сдирая всё, что только можно. Особенно страдала кожа на суставах, а потом эти места заживали и на них образовывались лиловые пятна с множеством белых пупырышечек, то же было и на локтях и вокруг них. Любой неосторожный  взмах со следующим за этим контактом с почти любой, не обязательно только твёрдой, поверхностью, грозил нанесением раны или появлением пузыря.
Однажды, это было уже в школе, на перемене, перед уроком биологии, по классу носились ребята, стащившие сумку с учебниками у товарища и перекидывали её друг другу из рук в руки, пока он тщетно пытался за ними угнаться. Я сидел на своём месте, положив руки на крышку парты, когда неудачно брошенная кем-то сумка, пролетев над головой, упала мне на левую руку. Боли я не почувствовал, но, сбросив с парты сумку, увидел, что кожа на большей части тыльной стороны руки собралась в складочку у одного края, и открылось голое лоснящееся место. А спустя небольшое время на поверхности и по краям раны стали выступать, как капельки пота, бисеринки жидкости - слёзы - рука плакала, но кроме меня этого никто не видел...
Потом эти получаемые разными способами раны заживали - по-разному: затягиваясь корочкой, покрываясь водянистым пузырём (по этим пузырям можно изучать всё многообразие оттенков красного цвета, но нередко они бывают и бесцветными). И, наконец, они прилипали к одежде - самые уязвимые места: шея, подмышки, спина, ступни ног. Отдирать прилипшие носки, майки, рубашки было не очень весело, но дело это привычное, хотя иногда раны бывают столь огромными, например, на пол спины, что лучше одежду не снимать вообще. Уже после школы, когда меня не очень заботила личная гигиена, я в одной майке, намертво прилипшей к спине, проходил около года, мудро решив, что если я буду её постоянно отдирать, то как же я буду тогда спать, ведь проблема сна становилась в данной ситуации весьма насущной, и, всякий раз, просыпаться посередине ночи и понимать, что ты прилип частью подмышки или спины к простыне, подушке или одеялу, потратить несколько минут на то, чтобы отделиться от постельного белья, потом выискивать чистое место на нём и находить удобную позу, чтобы снова не прирасти - всё это было обычным, но малоприятным делом. А майка, когда я почувствовал, что рана настолько засохла, что превратилась в корку, была безболезненно снята. Кожная болезнь - это наказание. Те же пузыри, просто водянистые, кровавые или гнойные, ведь они могли в любой момент открыться, потечь и испачкать всё что угодно, например любимую книгу или чью-нибудь вещь, и тогда ты понимал, что ты  действительно, как прокажённый; что действительно лучше самоизолироваться, чтобы не доставлять неудобств и неприятных впечатлений нормальным людям. Тем более, что из-за «полетевших» зубов, (ещё от рождения бывших плохими), мне уже по сути нечем улыбаться - передний фасад хорошего настроения у меня уже давно разрушен. Если я и улыбаюсь, то это не улыбка радости, а виноватая улыбка страдания.

Но ещё большей проблемой со временем для меня стала кожа, ранимая не снаружи, потому что мне особо некого было этим обременять, кроме себя самого, а изнутри - полость рта и горло. Настоящая беда. Поскольку долгие годы я вообще не понимал, почему мне иногда бывает трудно глотать, даже если я просто пил воду. Сколько забавных версий я успел напридумывать, почему возникают проблемы с глотанием... Сейчас, когда я уже давно сам себе доктор, многое стало понятным. Каждый раз, когда я сажусь есть, я кладу рядом с собой длинную швейную иголку. Она очень меня выручает. И ещё фонарик, благодаря которому можно, стоя у зеркала, удобно висящего на кухне, иголкой поддевать и протыкать ненавистные и так часто появляющиеся пузырики. Нельзя допустить, чтобы они разрастаясь, уходили в горло и ниже, иначе могут возникнуть пожалуй самые крупные, на сегодняшний день моей жизни с любимой болезнью, проблемы... Однажды я не ел что-то около трёх недель. Вообще не ел, не мог. Меня спасала мама, привозившая с работы молоко, которое она отоваривала на талоны. Она кипятила его, добавляла сливочного масла, и я цедил его десятками минут потихоньку, мелкими глоточками, как птичка, хоть как-то насыщая, подпитывая организм. Помню, первые полторы недели я чувствовал себя ужасно, всё внутри звенело, и я ощущал себя как бы запертым в своей оболочке. Но на второй неделе у меня как будто включился автопилот, появилось ощущение лёгкости, автоматизма, и остаток вынужденного голодания я прожил за счёт резервов своего организма вполне бодро.

 Сейчас, многому научившись, многое испробовав, я радуюсь тому, что есть йогурты, которые почти всегда помогают хотя бы перекусить. А чтобы было сытней, в них можно добавлять растёртых в порошок орехов или яичный желток.
 Бывало так, что, изранив жёсткой пищей рот и допустив разрастание больших пузырей в горло, я закашливался, словно в приступе астмы. А всё оттого, что с каждым глотком пузырь рос, причиняя горячую, приторно-сладкую, боль и раздражая слизистую,и тут же вызывая новый глотательный рефлекс, - и приходилось кашлять и терпеть, чтобы не сделать снова глоток, как можно на дольше затягивая паузу между глотками, потому что, чем реже глотаешь, тем быстрей успокаивается боль...
 Бывало и так, что по утрам, несколько дней подряд, просыпаясь, ты понимал, что не можешь глотать И тогда приходилось идти в туалет, и, простаивая над ванной, сплёвывать  и глотать, пытаясь найти пробоину в наглухо забитой глотке,и опять сплёвывать,а  потом, когда слюна по чуть-чуть просачивалась и постепенно получалось легче глотать, вся та дрянь, которая там накопилась, начинала прочищаться, и тогда по всей груди разливалось тепло и такая боль, будто тебе изнутри сдирают кожу.
Последние несколько лет меня часто стали беспокоить глаза. Просыпаясь утром или посреди ночи, открывая глаза, ты чувствуешь как бы толчок. Глаз тут же воспаляется, начинает болеть. Но утром, когда непременно надо подняться и готовиться к завтраку, бывает, что глаз не открыть совсем, и до такой степени больно, что и другой глаз тоже открывать больно, но не сам по себе, а именно из-за усиления боли в воспалившемся.
Боль бывает дикая, оба глаза начинают слезиться - буквально текут, из носа капает, голова наливается теплом, подступает тошнота. Но если наедине - и  с поддержкой и посильной помощью мамы - со своей болезнью я как-то справляюсь, и сам себе многое могу объяснить, то выходя в свет, бывая на людях, решительно невозможно растолковать непосвящённому человеку, что это за недуг такой экзотический - буллёзный эпидермолиз... С виду я вполне обычный, всё вроде на месте: руки, ноги и голова есть. Но не всё так просто...
Мне было лет девять. Уроки закончились, я пришёл на остановку и сидел на скамейке, ожидая автобус, когда ко мне подсел немного пьяный, но дружески настроенный мужчина, усатый брюнет. Сейчас, когда я вспоминаю его, он представляется мне таким безобидным и непутёвым колоритным гусариком навеселе, навсегда утраченным, но почему-то дорогим, стоящим многих многолетних знакомых. Он какое-то время рассматривал меня и вдруг сказал:
- Дерётесь часто... Небось, из-за девчонок.
Я повернулся к нему и с искренним недоумением протянул:
- Не-е-ет.
- Ну, как же, - ответил он, - вон, уши ободраны. Любите, наверное, подраться, молодой человек?..
 Вот пример стереотипного мышления здорового человека, но не обвинять же его за это, тем более, что основания так подумать у него, действительно, были. А уши легко было поранить при умывании, а потом расковырять, и тогда они принимали вид разодранных. Для него я навсегда остался драчливым забиякой...
На День рождения маминой подруги я пришёл с горлом, совершенно не приспособленным для проглатывания салатов и десерта. Мне часто приходилось, оказываясь в гостях, огорчать хлебосольных хозяек, маминых приятельниц  из-за проблем с горлом. Так случилось и на дне рождения маминой подруги. Они были ровесницы, и познакомились в пятнадцать лет. Почти все гости уже разошлись, взрослые - кто остался - были в кухне, а в зальной комнате сидел я и женщина, весь вечер наблюдавшая, как я отказывался от угощений и только пытался пригубливать сок из стакана. Пока мы оставались одни, мы даже успели с ней разговориться, после чего она взяла кусок торта и поднесла его мне на блюдце, видимо полагая, что я отказывался есть по скромности и застенчивости, а сейчас, когда рядом не было никого из гостей, мне будет проще и удобней воспользоваться моментом... Но как мне было объяснить ей, что я с удовольствием слопал бы хоть половину этого торта, ведь  я долгое время был сладкоежкой... Для неё я остался робким мальчиком-тихоней...
Мы с другом на протяжении трёх-четырёх лет после школы почти каждый день ходили вместе  - я провожал его иногда до самого подъезда его дома, притом, что жили мы не близко друг от друга, и обратно мне приходилось долго добираться. Проще говоря, идя домой после занятий, я делал петлю. О чём никогда не жалел, ведь это были хорошие времена, хороший друг, и весь километраж, пройденный мной в те годы, послужил неплохим подспорьем  для поддержания моего здоровья.
Однажды мы зашли в магазин, подошли к открытой витрине с лежавшими на ней книгами - это в основном была не претендующая называться хорошей литературой, даже примитивная фантастика в глянцевых переплётах. Но я очень любил разглядывать книги, и не преминул возможностью взять по очереди несколько книг, подержать их в руках, поразглядывать и полистать. Продавец, бывший скорей всего одновременно и хозяином своего небольшого бизнеса, изображал занятость каким-то делом, но было заметно, что он наблюдал за нами периферическим зрением и, потом, когда мы выходили из магазина, я случайно обернулся и посмотрел в сторону книжного прилавка, Я увидел, как этот человек, держа в руках книгу, (понятно было, что это была одна из тех, к которым я прикасался), тщательно, как будто он всю жизнь только этим и занимался, протирал её тряпочкой. Забавно, что в этот момент и он посмотрел на меня, наши взгляды встретились... И я, скорей всего, остался для него простым недоразумением, как и для большинства случайно сталкивавшихся со мной людей, хотя какое это имеет значение... Или вот ещё случай, неприятный и нелепый..."
Тут он подошёл к столу, закрыл тетрадь, положил её в ящик, и его осенило. Его будто сзади за плечо тронул ангел - ряд связанных между собой, но неупорядоченных воспоминаний, вдруг сложились в стройную мозаику. Он вспомнил, что никогда не видел Валиных рук, и подумал, что если есть хоть малейшая вероятность того, что она может оказаться болеющей одним с ним заболеванием, то всё, что он писал, думал и мысленно рассказывал ей, известно ей не хуже, а может быть даже лучше – больней, чем ему. Тогда он просто обязан встретиться с ней, и если окажется, что его озарение верно, то он сможет помочь ей - он попробует, он сможет стать её руками, и, если понадобится, крыльями...

                7

Валя обожала осень и осенние прогулки с мамой, и теперь в ясный тёплый вечер они вышли из дому и отправились привычным маршрутом -  вволю насмотреться на великолепие вступавшей в свои права любимой поры. Скоро клён рядом с их домом превратится в роскошного красавца - раньше Валя всегда ждала с нетерпением этого превращения, чтобы снова, в который раз, весело спросить у мамы, неужели бывают зелёные листья у клёна? А мама вновь ответит, что бывают, но летом они не бросаются в глаза, а осенний клён - самый нарядный щёголь на последнем, предзимнем балу.
Проходя мимо большого продуктового магазина, они увидели, как у входа, ожидая хозяина и глядя в проём открытой настежь двери, лежала спокойная умная собака, и как потом к ней подошла бабушка и стала, подталкивая её клюкой, приговаривать громким ухающим голосом:
- Ну, что разлеглась! Отойди, не мешай людям ходить.
И собака смирно и понятливо поднялась и отошла к обочине. А они шли дальше, и Валя любовалась молодыми ясенями, стоявшими рядком и до самого конца дороги.
В неярком свете клонившегося к закату солнца они горели чудесным тихим светом, словно удивительные живые светильники будущего. Она так и представляла себе, как ночью они слабо, по-новогоднему, мерцают и согревают сердце. Мимо пронеслись, мчась наперегонки и весело перекрикиваясь, мальчишки на велосипедах.
Валя любила осенний свет и называла его гостеприимным, и тут же разъясняла свой эпитет: обычно в такой вот ранний вечер она указывала на едва ли не первую попавшуюся на глаза небольшую рощицу и говорила, что, освещённая осенним солнцем, она похожа на опушку леса, и что любое световое пятнышко на траве может так взволновать и расшевелить фантазию, что несколько деревьев покажутся сказочным лесом, а эта опушка, если представить, может увести в сказку...
- Ой, смотри, мама, - бабочка! - Воскликнула Валя.
Но это был лист, спорхнувший с ветки и в своём падении, напоминавшем полёт, несомый прихотливой игрой налетевшего ветерка. Мама взглянула куда указывала дочь, но увидела лишь молодого человека - идя по тротуару он резко свернул на тропинку и пошёл по направлению магазинчика, видневшегося в просветах листвы...               
Уже несколько лет мамина сестра и брат Денис приглашали переехать жить к ним, говорили о возможном и скором появлении у них компьютера. Денис обещал Вале, что интернет станет для неё настоящим окном в мир, что её желание искать родных по недугу людей и просто друзей будет подкреплено огромными возможностями всемирной сети. И Валя с мамой решились на переезд: уже нашлась семья согласная купить их квартиру, уже многое было перевезено, а эта их прогулка по родному городу была последней – прощальной. Завтра засветло они уедут.
               
                8

Выйдя из подъезда, он завернул за угол дома, и увидел стоявших к нему спиной детей - мальчика в школьном костюме и девочку в ярко-жёлтом платье с рукавами до локтей. Он понял, что знает эту девочку - её длинные коричневые волосы были неотъемлемой частью, неповторимой приметой образа, тихо и незаметно, но давно и прочно жившего в его памяти.
Дети стояли неподвижно, словно в ожидании сигнала, взявшись за руки и глядя прямо перед собой. Но вот девочка повернулась к своему кавалеру, внимательно посмотрела в его лицо, и живым выразительным голосом, с мягкой укоризной сказала:
- Долго же я ждала вас ,сэр Оуэн... Вы готовы?
Мальчик, показавшийся ему незнакомым ,кивнул в ответ и они тронулись в путь, а он пошёл за ними.
Дети шли медленно и торжественно, словно под венец, странным образом не вызывая любопытства и не привлекая к себе внимание многочисленных прохожих. Все эти куда-то спешащие, прогуливающиеся, бегущие или еле ползущие, люди бесшумными призраками пролетали мимо него, не успевая оставить по себе и крупицы памяти. Настоящими были только девочка и мальчик.
Вдруг они свернули на аллею, обсаженную густо разросшимися яблонями так, что их листва образовывала коридор, настолько узкий и низкий, что проходить по нему приходилось, защищая руками лицо и отодвигая колючие ветки. Его удивило, что дети уже были в самом конце аллеи, у самого выхода из яблоневого коридора, когда он только ступил под его своды. Нагибаясь и жмуря глаза, он бросился бежать, словно сквозь хлеставший его по лицу и рукам колючий дождь, и уже в самом конце аллеи всё таки не удержался на ногах, и, поскользнувшись на палом раздавленном яблоке, больно упал. И в этот момент всё вокруг него будто изменилось, смолкли звуки уличного шума, и наступила тишина, какой он ещё никогда прежде не слышал. И лежал он теперь не на грязном асфальте ,а в мягкой траве, росшей вперемешку с крупными белыми цветами. Поднявшись, он увидел две гряды темно-зелёных с синим отливом деревьев, уходящие вдаль и увенчанные у горизонта тускло-красным кругом солнца. Далеко впереди по поляне, сплошь усеянной розовато-белыми цветами, шли дети, и он вновь отправился их догонять.
Идти по цветочному ковру было мягко и удобно. В вечернем, но по-сентябрьски прозрачном воздухе, отчётливо различалась любая деталь - всё было живым и одновременно, как бы застывшим в какой-то удивительной заколдованности. Пока он озирался, дети успели подойти к незамеченному им ранее, словно выросшему из земли, колодцу. Мальчик пил из небольшого сосуда похожего на ковш, поднесённого ему его спутницей. Девочка отошла от колодца и стала подниматься словно на невидимом пьедестале над землёй. Наклонилась, и, протянув руку подошедшему мальчику, осторожно потянула его к себе. Он медленно оторвался от земли, поравнялся с ней, и они вновь повернулись лицами навстречу солнцу и, как были - держась за руки, - взлетели.
Лёгким невесомым реющим полётом дети поплыли по направлению к солнечному шару, а он подбежал к колодцу, не зная, как ему быть, пытался протягивать к ним руки, постарался даже окликнуть их, но лишь сдавленно, негромко стонал. Он подумал выпить колодезной воды, надеясь на её особенное свойство, но оглянувшись, увидел, что колодец исчез, и его окружала пустая цветочная поляна, обрамлённая стенами черневшего леса. Тогда он в отчаянии разбежался и, зажмурившись, прыгнул, что есть силы оттолкнувшись от цветочного ковра, и вдруг у него захватило дыхание, как на карусели в парке аттракционов; его вытолкнуло вверх словно разжавшейся пружиной, и, открыв глаза, он увидел летящих детей. Ему неведомы были законы по которым совершался его полёт - он просто чувствовал и понимал что летит, -  Но не это его волновало - его пугала кружившая голову необыкновенная скорость, как в калейдоскопе сменявших друг друга видений: солнце поднималось над горизонтом, из бледно-красного становясь жёлтым, и он уже видел на земле границу света и тени. День разгорался, сияние пронизывало воздух, разъедая слезящиеся глаза. И в тот самый момент, когда солнечный блеск угрожал ослепить его, девочка обернулась, закрыла смертоносно светящий шар своим лицом, превратившимся в лик, обведённый золотым нимбом, и с улыбкой произнесла:
- Поторопитесь... Иначе вы опоздаете...
И он стал падать, смирившись со своей беспомощностью и отдавшись во власть предсмертной истомы, думая, как было бы хорошо свалиться на волшебную поляну и умереть с надеждой, что новые молодые цветы прорастут сквозь остатки моего тела, расцветут и покроют его белым саваном забвения...
Земля была уже рядом, но он не видел куда упадёт и где разобьётся - он проснулся...
Мама уже пришла с ночной смены и готовила себе  поесть. Он быстро оделся, умылся, сходил на кухню причесаться перед зеркалом. Мама спросила, куда он так засобирался, и он ответил, что пойдёт прогуляться, чем её обрадовал - второй раз за неделю он выходил на улицу: первый был три дня назад, когда он ходил в магазин.
Волнуясь, он ещё несколько раз возвращался в свою комнату, но, наконец, взяв ключи, собрался с духом и сказал себе, что надо идти. Ему вспомнились мамины слова - спеша по делу или отправляясь на праздник, - возможно даже немного опаздывая, - и прощаясь перед самым уходом, она часто их произносила. Такие простые, легко и небрежно, второпях  брошенные, но убедительные. И сейчас, когда он открывал дверь, они сами, словно птицы из тесной клетки, вырвались, сами собой выговорились, рождённые нараставшим ожиданием чего-то значительного и хорошего, и он сказал: "Мама, я полетел!.."