Победоносец

На водной станции сахарного завода, зажатой с обеих сторон фасонистыми коммерческими причалами, собаки чуть ли не до смерти загрызли человека. И было бы это как-то понятно или объяснимо, по крайней мере, если бы человек оказался чужаком, случайно забредшим на меченую собачью территорию. Так ведь нет! Вся свора, во главе с Боцманом, вожаком этой псиной кодлы, кинулась на собственного хозяина, и по его же, вожака, примеру, стала грызть мужика. Слава Богу, на станции ошивались какие-то люди, хотя не в сезон она могла оказаться вовсе пустой.
В больнице старый хирург, проспиртованный насквозь изнутри, снаружи сохранял вид невозмутимый и, наложив скобы на рваные раны пострадавшего, сказал:
- Слыхал я, что собак на запах натаскивают. Может, у тебя костюмчик, того, с парфюмом?
- С чем? – еще толком не выйдя из шока, вяло удивился мужик. – Роба у меня из гуманитарной помощи, которую бомжам раздают…
- Мотня, главное, чтоб крепкой была, – заметил доктор, – не то гляди, кабы в другой раз чего поважней пришивать не пришлось.
Сильно прихрамывая, мужик ушел из хирургического отделения почти сразу же после перевязки, пообещав утром явиться на прививочный пункт и стрельнув у доктора пару сигарет в дорогу.
Жора, а его завали именно так, был унижен собственными собаками. Эдакой подлости он не ожидал никак, а уж от Боцмана и подавно. Осатанелые, налитые кровью глаза пса и вздыбившийся загривок теперь вспоминались ему так четко, как если бы вся эта пакостная сцена повторилась снова. Но в душе Георгий вынашивал высшую справедливость и не мог предаться слепой злобе. Лично против него Боцман не мог иметь враждебных намерений, потому что жрал из его рук пусть скудный, но все же кусок, притом часто это был его собственный последний кусок, разделенный напополам с собакой. И вот… такой прецедент.
Обида не проходила. Он докурил первую сигарету и опустился на скамеечку в маленьком скверике между домов, под допотопными круглыми часами с поникшими стрелками, пророческим образом уцелевшими на фонарном столбе с незабвенных «застойных» времен. Если бы не боль в прокушенных связках, он не стал бы рассиживаться и пошел сразу домой…
От широты и полноты ощущений, связанных со значением слова «дом», у Жоры заныло уже внутри, где-то в области желудка и заломило спину.
Домой в том смысле, как это понимается обычно, то есть к семье, а не только под крышу, ему возвращаться было нельзя. Не то, чтобы вовсе нельзя, а нежеланно, из-за тошноты, которую у него вызывал семейный очаг. И тощая ядовитая баба, вечно шипящая, неопрятная и похотливая, страстно притискивающая его костлявой грудью к стене и дышащая чесноком в затылок на излежанном супружеском ложе, и наглые вороватые пацаны, паровавшиеся с кем попало здесь же, за стенкой. Давно переросшие свое детство, злые, зачумленные тупым бездельем, задуренные наркотой, они без конца шарили в пустом холодильнике и открыто презирали его, собственного отца! Но обиднее всего было то, что ничтожное семейство все чаще взирало на родителя свысока, сладострастно смакуя возможность унизить его или опровергнуть неоспоримые доказательства отцовской незаурядности и значимости в этой гнусной жизни. Это было равносильно не только унижению физическому, но и личностному уничтожению, этакой гражданской казни, сопровождаемой торжеством в голодных глазах. «Что, папашка, – говорил их взгляд, – пустой приплелся к шалашу? Ужин на сегодня отменяется!» А вот как бы они посмотрели, если бы из клетчатых «гуманитарных» штанов он извлек пачку баксов и швырнул им под нос на обеденный стол…
Мысленно он представил себя в дорогом модном костюме с тростью – да, обязательно с тростью! – красного дерева, с набалдашником из серебра изящной ковки. «Далась мне эта трость», – с досадой подумал Жора, косясь на забинтованные щиколотки ног. Но с тростью – это был бы шик. Как у того придурка в Питере, с шитыми рубцами на черепе, которого он массировал на речном вокзале. С тем случился приступ из-за какой-то несостоявшейся сделки, и телохранители бросились за врачом, а он, Георгий, поставил их шефа на ноги в пять минут. Между делом кто-то в суматохе спер дипломат. Говорили, там триста штук было. Потом его держали в подвале и «выбивали» сообщников. Какая-то литовская мафия шла против чеченской. Тьфу ты, сплошное жлобство. Жоре это вскорости надоело, он вырубил охранников и тю-тю, только его и видели. Но с поезда ретивого каратиста снял дорожный контроль, еще с месяц выясняли личность, потому что у него не оказалось не только билета и вещей, но и паспорта… А дома у всех поотвисали челюсти от его рассказов, но чтобы заплатить все штрафы и тому подобное, пришлось наделать долгов…
С такими «дипломатами», между прочим, разъезжали сейчас самые что ни на есть уроды: например, его однокурсник Маздов. Этот недоделанный химик держал винярку напротив наркодиспансера, раскрутился, прикупил несколько ресторанов в курортной зоне и буквально на глазах озолотился с пяток до макушки. Зависть вроде бы и не одолевала Жору по-настоящему, но отвращение к бывшему корешу, сорившему грязными баксами на зеленом сукне казино «Империал», однажды всерьез достало.
Он себе шел по Ришельевской и, вдруг, из шикарного лимузина вываливается прямо на тротуар молоденькая шалава, можно сказать, под его, Георгия, ноги. И вслед за девчонкой выдвигается ряха Маздова, который орет благим матом какую-то чушь собачью. Пока Жорка читал психопату нравственную проповедь, бдительная охрана пыталась его всерьез метелить. Пришлось всей компашке, включая истеричного шефа, дать оторваться по полной программе.
Потом был суд, Жору послали на освидетельствование в психодиспансер и там по блату «пришили» шизоидный синдром. Однако за разбитый фейс Маздова и подпорченный салон машины припаяли круглую сумму. К тому же проститутка испарилась, и выходило так, будто он избил своего бывшего однокурсника исключительно из классовой ненависти.
А эту ненависть, как ни странно, никто из Жоркиного семейства почему-то не разделял, в смысле классовую. Проклиная светлое прошлое, из которого материализовались все эти монстры маздовы, родственнички обратили уже другую, вполне закономерную злость, на него самого, Георгия, отца семейства. И черноротая психопадка, его собственная жена, орала на весь двор, чтобы он убирался вон, потому что их поставили «на счетчик»… Затем пришлось сменять «сталинку» на «распашонку» в «хрущебе», чтобы отдать долги.

Жора курил по чуть-чуть, боясь затянуться по-настоящему и лишиться своего утешения слишком быстро. Он не заметил, как бродячий пес остановился у него за спиной, позади скамейки и, низко пригнув широкую голову с плоским, срезанным к ушам лбом, стал напряженно принюхиваться.
«Дашка, стерва, тоже хороша», – вдруг с обидой подумал Жора, ощутив ноющую боль на месте укусов Боцмана. Ахилесово сухожилие осталось неповрежденным, но одуревший пес вонзил клыки в щиколотку, аккурат по обе стороны жилы, и если бы Жора от боли рванулся или закричал слишком громко, подлый кобель наверняка бы искалечил хозяина до конца жизни. «Будь ты неладен! Роба как роба, чего там можно унюхать? Новую теперь добывать надо…» – досадовал он уже беззлобно.
Между прочим, Дашка тоже нос воротила, когда он собрался с духом и позвонил в ее дверь. А ведь сколько лет не мог этого сделать. Поначалу заревела и на шею бросилась. А потом принюхалась, стерва. Такое же  «чмо» замученное было! Вечно приходилось то в колхозе за нее нормы доделывать, то шпоры писать на экзаменах… а поди ж ты, пока он в спецназе четыре года пластался, замуж выскочила…
Но взбаламутить злобный осадок в своем сердце Жора не смог. Видно, любовь, трижды каторжная, не взаимная, черт те какая, как ни крути – чувство светлое. И оттого, что он думал о Дашке с обидой, светлое его чувство становилось прозрачным и умиротворенным, как если бы он просматривал всю свою жизнь на цветных слайдах – час за часом – заново, а сама Дашка маячила перед глазами в стоптанных тапках и заношенном халате, по-прежнему ни в грош не ставя его мужской к ней интерес…
И тут же Жора, позабыв об экономном режиме курения, затянулся так глубоко, что вкус ароматного дыма крепких докторских сигарет проскользнул из горла в желудок и через кишки защекотал пупок, он даже блаженно почесал живот под робой, запустив руку за пояс широких брезентовых брюк, и стал медленно выпускать дым носом, кайфуя со вкусом.
Нет, шкурницей Дашка сроду не была. Этого за ней не водилось, хотя теперь все переменились. Кто знает, чему она в своей фирме выучилась? Небось, малолеток на посылках держит, чтоб кофе ей подавали... Жора, вдруг, подумал, что вот такую именно Дашку, достойную... бизнесменшу... ну, чего там еще? Именно такую, он обломал бы запросто, поставил бы рачком… прямо в стойле, завалив на ее черный офисный стол…
Затем мысль снова переметнулась к виновнику недавних мытарств. Попадись сейчас этот залупистый Маздов ему на пути – размазал бы, как мокрицу… Чтоб было за что сидеть. Пентюх надутый… Как он шутя, беззлобно, пустил его семью на разор! Просто так, чтобы потешить всласть свое толстое брюхо, а вовсе не из-за драки в машине. 
«Уйди от зла – сотворишь добро…» – твердил про себя, как молитву, Жора. Уйди от зла, которое внутри тебя, и тогда сможешь творить добро… А если зло извне? От насильников? Тогда смиряться с ним – значит потворствовать, множить зло, генерировать каждой клеткой. «Все равно убью!» – приговорил он твердо и окончательно бывшего однокашника.
Жора страдал, страдал по-настоящему: гражданский гордый генотип выродился в химеру. Люди гибли «за металл». Он задыхался там, наверху, и потому занырнул на самое дно. Но и здесь было мерзко. Он взбаламутил гнилое болото, как сильная рыба, завязшая в тине. Ему казалось, что можно рубануть концы и изменить жизнь доходяг, заиленных по шею дерьмом, но еще трепыхавшихся, еще судорожно вдыхавших смердящий воздух помоек... Он мысленно принялся собирать под свои знамена полки «голодных и рабов», однако и десятка надежных подручных не смог вызвать в памяти. Зато не просто было забыть, как дешево купились его соратнички и ринулись на раздачу тряпья и дармовой каши!
Нет, не дождетесь. Он, Георгий, – Победоносец! Он громогласно потребует сатисфакции. Да, сатисфакции! А что? Бояться этих гнид с дипломатами? «Имею я вас всех в задницу…», – раздраженно подумал Жора, чувствуя внутри ораторский зуд и потребность широко, с размахом, организовать какую-нибудь акцию протеста, все равно какую, но чтобы «они» зачухались... Не важно было, с кем «они» ассоциировались у оскорбленного люмпена.
 «Сука Боцман еще попомнит эти укусы», – опять переключился он на необъяснимое происшествие, вяло рассердившись, как если бы пес преднамеренно покушался на жизнь хозяина. Умирать не хотелось, а унизительным, скверным каким-нибудь образом и подавно. Жора невольно опустил глаза и осмотрел побуревшую над пяткой жиденькую повязку, небрежно наложенную в неотложке на раны молоденькой медсестрой. «Бандитские пули», – с издевкой закивают сыночки. А скажи про пса – обоссатся со смеху, ехидны.
Ничего, мы тоже посмеемся. Но как-то невесело Жора сообразил, что вписать свое имя в скрижали бомжовых баталий на баррикадах у мэрии ему вряд ли удастся. Свои же урки по-джентльменски предупредили: если он по-хорошему не заткнет хайло, то «их всех перемелют на лузгу и затарят в «Альфатеры», вместе с трухлявой макулатурой головастика Маркса». Или лучше его, зачинщика, одного за стольник замочат, чтобы не пускал пузыри перед выборами. Нашли кого запугать! Георгий распрямил затекшую спину.
Икры ныли невыносимо, боль отдавала от подколенок и выше, до самого паха. «За что ж он меня так, стервец?» – подумал Жора про Боцмана уже вовсе без злости. А позади скамьи чужой матерый кобель, припадая мордой к передним лапам, вздыбил загривок и как бы застыл в напряженной и хищной позе за спиной сутулого человека, одиноко коротающего ночь в проходном сквере на развилке меж городских улиц. Немного поодаль, врассыпную, изготовились для броска всклокоченные бродячие твари и тупо пялились перед собой. Их было больше десятка и все лениво, словно нехотя, присматривались к поведению свирепого, смахивающего повадками на питбуля, вожака стаи.
Сигарета была докурена до фильтра, а Жора все еще мусолил ее на губах, ощущая во рту горький привкус. Он изнемог от своих трудных мыслей; дремота, свойственная этому часу, стала одолевать незаметно. Откуда-то склонилась к нему Дашка, улыбаясь одними глазами… потом отодвинулась, четко вписалась в разнеженный солнцем лоскут моря у старого маяка на пустынном Австрийском пляже. Сидя на носу белоснежного «Барса», его первой моторки, она болтала тонкими загорелыми ножками и ела сизые сливы… А он не вылезал из воды битый час, потому что за себя не ручался, но примять ее, дуру, силком не мог...
Замечательная, теплая и тихая ночь выдалась поздней осенью, молодые платаны в глубине сквера сплели бледно-серые ветви в бутафорном убранстве из крупных пергаментных листьев. Из-за угла, метрах в пятидесяти от перекрестка, вынырнул приземистый лакированный мерседес и почти бесшумно стал приближаться, поливая асфальт ярким светом сдвоенных фар.
Ничего больше Жора разглядеть не успел: острая боль в затылке и удар в спину опрокинули его лицом вниз со скамьи… И тотчас дикий собачий визг огласил перекресток…
- Че за базар? – лениво потянул с заднего сиденья в машине грузный отечный мужчина с гладким безбородым лицом.
- Мужика, вроде, собаки грызут… – отозвался тот, что сидел за рулем.
- Гони, некогда…
Когда свора набросилась на беднягу, мерс поравнялся со сквером и проскочил мимо на скорости…

Однако не таков был Георгий, чтобы дать себя растерзать поганым псам запросто. Натренированным точным броском он рванул на себя тушу зверя. Крупный широкогрудый кобель, к счастью, беспородный, не имевший по рождению мертвой хватки и, тем более, не натасканный специально, перекувыркнулся в воздухе и всем хребтом вмазался об асфальт. Но и Жора не удержался на ногах. Голодные, одичавшие псы набросились на поверженную жертву и куснули по разу, однако, большей частью, промахнулись и отскочили, не слишком глубоко зацепив толстую робу. Вожак вскочил на лапы и пригнулся для второго броска.
Маленькие свиные глазки отбракованного питбуля слезились кровью и хищная пасть, ощерившись клыками, нацелилась в горло озверевшего от боли и оскорбления человека. Подлая тварь метнулась навстречу, а человек резко выбросил вперед крепко сжатый кулак… Он всадил в глотку урода кисть правой руки, а левую стиснул на шее убийцы, повалившись с колен на него всем телом. Стая, умолкнув как по сигналу, отпрянула на полметра и, сжимая живое кольцо вокруг невиданного поединка, наблюдала, как по земле, судорожно сцепившись, катались смертельные враги: человек и одичавший взбесившийся пес. Все кончилось быстро: пес опрокинулся на спину, судорожно дернулся и застыл…
Человек сначала оперся плечом о скамью, потом с трудом высвободил кисть и, наконец, встал. Он распрямился во весь рост, огляделся по сторонам, а затем шагнул к бледному пятну одинокого газового фонаря в сквере…
Вдруг, жалобный, надрывный вой огласил воздух. Рыжая сука, осев на хвост и задрав к небу морду тонко, пронзительно выла… Опустив морды и пригнувшись к земле, стая бесшумно рассеялась в темноте, оставив у скамьи поверженного вожака и его скулящую подругу…

Одесса, 2003