Система

- Почему вы его убили? - я задаю стандартный вопрос, доставая в это время бланк протокола из папки.

Напротив меня с поникшей головой сидит подозреваемый: мужчина лет сорока, темноволосый, с проседью, в синих джинсах, светлой футболке, - ничем не примечательный, и, я бы даже сказала, среднестатистический.

- Вы знаете почему,- тихо и безучастно отвечает мужчина.

Знаю. Но, инструкция требует правильного исполнения.

- Пожалуйста, назовите причину, по которой вы убили гражданина Сидоренко Алексея Ивановича, - повторяю я, чуть повысив голос.

- Потому что этот урод изнасиловал мою четырнадцатилетнюю дочь.

Я сжимаю зубы и вписываю это в протокол.

- Вы готовы подписать признание?

Мужчина молча кивает головой.

- Вы же могли обратиться в милицию… - произношу я, тяжело вздыхая.

Он поднимает на меня затравленный взгляд, от которого всё внутри меня холодеет. Это взгляд человека, отчаявшегося во всём. Мужчина долго и выразительно всматривается в мои глаза, словно ища в них что-то, наконец, опускает голову, и, всё так же тихо, но выразительно произносит:

- Милиция всё равно ничего бы не сделала. Он сын мажора. Его бы не посадили. Вы же сами знаете.

От его слов меня словно током прошибает. Невольно сжимаются кулаки. От безысходности. Потому что я знаю, - его бы не посадили. Отец-депутат отмазал бы сына. Не у нас в участке, так в суде. Виновных редко сажают, а виновных, у которых есть деньги – почти никогда. Зато сажают того, кто оказался жертвой обстоятельств и прогнившей насквозь юстиции, призванной защищать, а не делать то, что она делает сейчас.

- Закон один для всех, - неуверенно произношу я, наверное, пытаясь оправдаться. Хотя, так и есть, я оправдываюсь перед этим человеком, невинным с точки зрения законов чести и виновным не менее чем на семь лет с точки зрения законов нашей страны.

Мужчина лишь хмыкает. Он слышит мою плохо скрытую неуверенность в голосе.

Я достаю чистый лист бумаги и подвигаю его и ручку к мужчине.

- Вот, - говорю я, - пишите явку с повинной. Имя, фамилия, текст и внизу подпись с датой. Это вам зачтется при вынесении приговора. А если напишете в тексте, что раскаиваетесь в содеянном – возможно, скостят хотя бы пару лет. Я попытаюсь договориться.

- А я не раскаиваюсь, - отвечает мужчина и горько усмехается. – Если бы я мог – снова бы убил эту тварь, за то, что он сделал с моей девочкой.

Я снова вздыхаю и молча жду пока он напишет признание. Воздух накаляется от этого обоюдного молчания, давит мне на грудную клетку, и, кажется, проходит вечность перед тем, как мужчина заканчивает писать, ставит подпись и кладет ручку на стол.

- Конвой! – кричу я, - уведите!

Дверь в камеру допросов открывается и входит парень в форме. Мужчина молча поднимается и идёт за ним. Я стараюсь не встречаться с ним взглядом и вообще не смотреть на него. Мне тяжело и стыдно. Не за себя, а за систему, в которой я работаю, за систему, которая должна стоять на страже порядка и защищать интересы всех граждан, а не только тех, кто способен оплатить правосудие. Оплатить правосудие… Мне становится противно от мысли об этом. Накатывает волна гнева, и я со всего размаха бью кулаком по столу. С*ка.

- Эу, чего буянишь, Ань? - раздается недалеко от меня веселый голос.

Миша. А я и не заметила, как он оказался в комнате допросов и подошел ко мне на расстояние нескольких шагов. Он всегда ходил бесшумно, словно крался. Или полз. Как змея. Да и ещё и родился в этот год – год змеи.

- Ничего, - устало выдыхаю я, вставая. – Тяжелое дело.

- Что ж тут тяжелого? – Миша усмехается, - вон у тебя и подозреваемый есть и сознанка – всё отлично. Не то, что у меня, – кривится парень, - походу, новый висяк намечается... Так, что тебе можно только позавидовать!

- Чему? – мрачно спрашиваю я, поворачиваясь к Мише. – Тому, что я только что посадила за решетку невиновного человека?

- Здрасте-приехали! Как это невиновного, когда он парня убил?

- Да я бы сама этого парня убила за то, что он сделал.

- И это мне говорит офицер милиции, ай-ай-ай, - саркастично произносит Миша, складывая руки на груди, - я слышал краем уха об этом изнасиловании – так вот непонятно там ничего, скорее всего девчонка сама полезла к тому парню. Ну, знаешь ли, при деньгах, смазливый, наслушалась лапши и сама ноги-то и раздвинула. А потом оказалось, что таких у него десяток – вот от обиды и нажаловалась папочке. А тот, псих, взял да убил его. Кстати, странно, что он не косил под невменяемость…

- Ты девочку эту видел? – серьёзно произношу я, перебивая его. Миша отрицательно мотает головой. – А я видела. Она не из таких. Уж поверь, я сумею отличить домашнюю девочку от малолетней шлюхи.

- Ну, из таких или не из таких – неважно, - отмахивается парень, - это не наше дело. Наше – вон, - папочка её, убийца. И ты молодец, получила признание – ещё один плюс к работе отдела. Может, премию в этом месяце хоть дадут нормальную, а не триста гривен. А то эти висяки всю статистику нам портят. Начальство кричит искать подозреваемых, а что делать, если нет их? Сажать что ли первого встречного?

- Ой, будто ты так никогда не делал!? – от отчаяния вырывается у меня.

Миша смотрит на меня ошалевшими глазами, но быстро успокаивается и серьёзно отвечает:

- А кому сейчас легко? Надо же мне на что-то жену и двоих детей кормить. Ты, между прочим, тоже не святая, Одинцова, сажаешь невиновных.

Не святая. Сажаю.

- У меня нет выбора, - процеживаю я сквозь зубы, - есть закон.

- Закон… - протягивает Миша, усмехаясь, - них*я в этой стране закона нет. Один беспредел. Но, надо же как-то выживать. Просто, думай об этом с философской точки зрения, что, мол, не повезло им, этим ребятам, да и всё. И вообще, ты уже год работаешь в милиции, а всё ещё близко к сердцу воспринимаешь всё это. Так нельзя. Ко всему нужно относиться проще.

Проще… Я сжимаю кулаки и ели сдерживаюсь, чтобы не врезать ему за его циничные слова.

Вдох – выдох. Тише.

- Мне пора. Пока, - отвечаю я и вылетаю из комнаты допросов, сжимая в руках проклятое признание.

- Угу, и тебе не хворать.

«Бешеная баба», - слышу за спиной голос Миши, говорящего уже к самому себе.

Я захожу в свой кабинет, бросаю бумаги на стол и падаю на кресло.

Год, уже год этого ада.

Я с детства мечтала работать в милиции. Мой отец был милиционером, хорошим милиционером, и я хотела быть похожей на него. Когда-то я думала, что все милиционеры такие, как он, - честные, справедливые, помогают людям. Но, когда я пришла работать в органы – утвердилась в обратном. Здесь был свой мир со своими правилами, циничными и дикими с точки зрения совести. Я почти сразу поняла почему милиционеры так много пьют. Эти люди делились на две категории: первые пили потому что могли это делать, потому что это хорошо, весело, приятно и пох*й на всё, я же, бл*ть, закон в этом городе. А вторые пили от безысходности, от того, что каждый день проживали в этой гнилой системе правопорядка, но ничего не могли изменить. Как я.

Я открыла ящик стола, покосилась на полупустую бутылку коньяка, подаренную мне пол года назад, и, поморщившись, с шумом захлопнула дверцу обратно. Не было сил даже пить. Моральная усталость свинцом разливалась по телу и утяжеляла его. Миша сказал, что я слишком мягкая, но за год работы здесь я изменилась. Правду говорят о том, что работа в милиции оставляет свой отпечаток на человеке, отпечаток, который уже не стереть. Наивная девочка превратилась в циничную женщину. Но, что делать с чувством справедливости, разрывающим меня изнутри? Мне тяжело, и, возможно, стоило бы прислушаться к советам сестры и уйти отсюда к чертовой матери, да и гори оно всё синим пламенем?.. Но, я не могу. Я вздрагиваю от мысли о том, что если я уйду – в участке останутся работать только такие ребята, как Миша или Вадим, которым всё равно виновен человек или нет, для которых важны только показатели раскрываемости, потому что они влияют на премию и количество звездочек на погонах, и которые готовы сажать невиновных, и вешать на них ещё по несколько дел сверху. И всё ради этих сранных показателей. А я стараюсь как могу, сутками торча на работе. Ищу настоящих преступников, а не тех, кого подкидывают нам обстоятельства. Но, этого всё равно недостаточно. Один в поле не воин. Одному человеку не изменить систему.

Мой взгляд падает на фотографию отца, которая была сделана буквально за неделю до его смерти, мне тогда было только восемь. Слёзы невольно катятся из глаз, а в ушах снова звучит грузный голос его сослуживца, дяди Артема, который сообщает матери о том, что отец погиб при исполнении:

«Он был хорошим милиционером, погиб, защищая важного свидетеля. Вы можете им гордиться».

Я закрываю глаза, пытаясь остановить слезы и делаю тяжелый выдох.

- Да, пап, ты всегда был против того, чтобы я шла работать в милицию, - слегка дрожащим голосом произношу я, глядя на фотографию, - но я всегда была упрямой, такой же, как и ты. Пусть мне тяжело, но я выдержу. И когда-нибудь обо мне тоже скажут, что мною можно было гордиться. Я не изменю эту систему, но, попробую изменить хоть что-нибудь.

Я снова вздыхаю, на этот раз уже немного легче. Нужно выяснить, кто будет государственным обвинителем по делу несчастного отца и договориться с ним о том, чтобы мужчине сбили хотя бы пару лет. Хоть что сделаю для него…


© Юлия Войнаровская