Энтэшник

                Рассказ

               

     Собирая материал для книги об амнистии 1987 года, объявленной в связи с семидесятилетием Октябрьской революции, я много путешествовала по Красноярскому краю. Однажды судьба забросила меня в сибирский посёлок Тугуша, что в Нижне-Ингашском районе. К тому времени я уже наслушалась такого, что, казалось, меня трудно было чем-то удивить. Но в Тугуше всё-таки удивили.

   В начале восьмидесятых здесь находилась исправительно-трудовая колония общего режима. Помимо общего, в те времена существовали ещё зоны усиленного, строгого и особого. По логике, общий режим – самый лёгкий.  Так думали и думают сейчас все, кто не сталкивался с советской пенитенциарной системой.  Вообще-то, я не люблю вот эти заумные и шершавые словечки. По-русски говоря, это система, которая заведует всеми тюрьмами, СИЗО, колониями, поселениями, «химиями» (был такой вид отбытия наказания) и так далее. Раньше она называлась то ГУЛаг, то ГУИТУ, то ГУИН – сплошные гу-гу-гу… Сейчас, к примеру, она называется ФСИН.  Впрочем, для нашего рассказа это не имеет ровным счётом никакого значения, а потому оставим этот вопрос критикам и специалистам системы.

     Историю, которую я хочу вам рассказать,  случилась  в беспокойное перестроечное время. Собственно в перестройку эту колонию и прикрыли. Не подумайте, что из-за случая, который в этом рассказе. Нет, просто за годы  перестройки было закрыто много «лишних» колоний. Советская власть осознала, что столько их просто не нужно, как не нужно было и то количество заключённых, которое числилось в СССР до перестройки.

     Не стану  выступать в роли пересказчика, передаю слово Вере Николаевне, на глазах у которой всё это произошло.

     «Я работала заведующей складами – всё на мне было: и продовольственные, и вещевые, и технические. Каждый день утром, за исключением воскресенья, ко мне приходило несколько человек бесконвойников, это те осуждённые, которым администрация колонии доверяла выход за пределы колонии. Обычно это те, кому осталось отбывать наказание несколько месяцев, то есть, кому невыгодно бежать. Конечно, были отчаянные пацаны, сбегали. Да толку-то с того побега, ну сбежишь, а дальше что? По лесам ведь шибко не побегаешь, вэвэшники поймают, почки так отобьют, что будешь месяц ссаться кровью. А потом ещё суд:  два-три года добавят и отправят на строгий режим.  Вот и вся беготня. А-а, что о них говорить, дурачки…»

     Я слушала свою собеседницу и удивлялась тому, как оно всё это спокойно рассказывала. Словно разговор у нас шёл не о людях, а какой-то птицеферме. Поймали, избили, осудили, добавили срок. Я раньше  думала, что при Хрущёве, Брежневе и следующих генсеках в колониях всё-таки произвола и беззакония стало меньше, надзиратели стали относиться к людям человечнее и хотя бы стали соблюдать закон. В некоторых исправительно-трудовых колониях это случалось, но количество таких фантастических  учреждений было настолько ничтожно, что, когда о них начинаешь рассказывать, бывалые (в нашем случае, сиделые) люди посмеиваются и не верят.

     «В тот день, - продолжала Вера Николаевна, - бригадир отвёл к вещевым складам несколько человек, а на продсклад мне привёл  новенького. Глянула я на него и обомлела. Мне показалось, что сквозь его впалые щёки видны зубы – настолько он был весь прозрачным. Возраст в таких случаях определить очень сложно, позже узнала, что  парню было около двадцати лет. Я видела таких ребят в зоне, но за забор их обычно не выпускали. Спрашиваю у него:

     - Из НТ-шников, что ли?
     - Бывший, - еле слышно отвечает он.
     - Да какой же ты бывший?  - рассмеялась я. – Ты когда на себя в зеркало смотрел?
     - Тёть, - вдруг взмолился новенький, - не отправляйте меня обратно, я справлюсь.
     - Ой, Господи Боже мой, - я аж перекрестилась, - с чем ты справишься? Мне вон муку сейчас на машину нужно грузить,  пекарня ждёт, а ты в два раза меньше мешка весишь.
     - Тёть, пожалуйста, - прошептал парень.
     - Да что ты заладил всё, «тёть» да «тёть», - рассмеялась я. – Верой Николаевной меня кличут. Ладно, что с тобой делать, сиди пока, я сейчас тебя угощу чем-нибудь вкусненьким.
     Я усадила его к так называемому, сбитом из поддонов, рабочему столу и направилась к своей сумке.»

     Не все читатели знают, что означает аббревиатура НТ. Не знала и я до поры до времени. НТ – это нетрудоспособный заключённый. Впрочем, он был бы нормальным и трудоспособным, человеком, если бы его не объедали в колонии. Нормы питания в исправительно-трудовых учреждениях СССР были вполне приемлемыми и, если заключённый соответственно питался бы, то никаких НТ-шников не было бы и в помине. Медработникам колонии было строго-настрого запрещено писать в медицинских картах осуждённых диагноз «дистрофия».  Можно было употреблять другое, как казалось  начальству, более мягкое слово «гипотрафия». Медики, наверное, знают разницу между этими двумя терминами, а нужна ли она нам? Сомневаюсь. Очевидцы рассказывают, когда НТ-шников  этапировали из зоны  в краевую больницу (тех, кто уже не мог самостоятельно передвигаться), санитары укладывали их на носилки по двое, чтобы лишний раз не ходить в палату. Вот вам и общий режим, самый, так сказать, лёгкий для отбывания.

     На строгом и особом режимах такого не было нигде. Во всяком случае, до меня такая информация ещё не доходила. Спрашивается, почему? Потому что тащить (красть) из общего котла считается «западло», и за такие вольности на «строгом» и «особом»  могут и крысой объявить. Произвол, или как говорят заключённые, «беспредел» чаще всего случается там, где отбывают наказание «первоходки», трактующие крутость и авторитетность заключённого весьма специфично.  Не стану отвлекаться – подробности вы сможете прочесть в моей книге «Краплёное забвение».  Я работаю над ней около двадцати лет. Думаю, вы найдёте в ней много любопытного и интересного. А сейчас продолжаем слушать Веру Николаевну.

     «Достала  тормозок, отрезала кусочек колбаски, сыра, и тонким слоем намазала маслом хлеб. Много нельзя, могли случиться большие  проблемы с желудком.

     - На, вот, - я направилась к заключённому, - перекуси немного, сейчас ещё сладенького чайку сделаю…

     Этих НТ-шников я видела-перевидела, но вот такой взгляд, как у того парня увидела впервые. Он смотрел на моё угощение, словно дикий зверь, глаза его расширились невероятно, он то ли улыбнулся, то ли оскалился, языком, который напомнил мне змеиное жало, облизал пересохшие губы, и мне послышалось даже, что он зарычал. Ты веришь, Анна, я испугалась. Передо мной сидел оживший скелет, казалось, ещё мгновение и он бросится на мою руку и отхватит её по локоть. Переборов неожиданно нахлынувший страх, я положила перед заключённым на газету еду и вдруг в окно увидела приближающийся наряд*. А за «подкорм» заключённого можно было и работы лишиться. Неважно, где это произошло – в зоне или в посёлке. Зэк он и в Африке зэк, а тут в помещение склада вот-вот должен был войти самый злобный прапорщик Федюкин. Я, естественно, схватила «жрачку» и мигом засунула её обратно в свою сумку.

     - Щас, - говорю, - прапорщик уйдёт, покушаешь. Пока возьми веник и подметай.
     Пацан, криво улыбнулся, кивнул и, что-то пробормотал, начал приподниматься с табуретки. 
     На пороге вырос прапорщик. Солдаты остались на улице.
     - Здоров, Николаевна, - рявкнул он. – Я к тебе по делу, дай пару баночек тушёнки, потом рассчитаюсь…
     - Странный ты, Федюкин, - усмехнулась я. – Что значит «дай»?  У меня тут магазин, что ли? Не могу я казённым добром по своему усмотрению распоряжаться…
     - Да ладно, - нахмурился Федюкин, - я же не ящик у тебя прошу, пару банок. Ну, нужно очень за кустарщину нужно срочно рассчитаться. 
     Кустарщина – это разные поделки, изготовленные заключёнными. Они в колонии запрещены строго-настрого, но надзиратели частенько сами заказывают всякие погремушки, расплачиваясь за них едой, куревом, чаем, а бывает, и спиртным, но это, правда, очень редко.

     И вдруг прапорщик заметил моего новичка.

     - Э! – разъярённо крикнул он. – А ты чего не встаёшь, гражданин осужденный? Совсем охамел?
     Федюкин подошёл к парню и ударил его кулаком в плечо. Тот молча упал на пол, широко раскинув руки. Я оцепенела. Прапорщик, присев рядом с осуждённым, судорожно щупал пульс то на руке, то на шее.  Наконец произнёс:
     - Слушай, давно он тут у тебя?
     - А что случилось? – выдавила я.
     - Да он дохлый, - процедил прапорщик.
     - В смысле? – я не верила своим ушам. – Имеешь в виду, НТ-шник?
     Федюкин поднялся с пола, выпрямился и, глядя на меня в упор, сказал:
     - В смысле, мёртвый он! Понимаешь? Мёртвый! Смотри, - погрозил он мне пальцем, - я к нему не прикасался. Ясно?
     - Ясно! – кивнула я.
     - Пойду, доложу ДПНК**. Скажешь, сидел-сидел и свалился со стула. Сам свалился. Понятно?
     - Да понятно, - вскрикнула я. – Махаете руками, а потом сказки рассказываете.
     - Я не шучу, - зарычал прапорщик, - сдашь, закопаю в лесу.
     - Да иди уже, - махнула я рукой, - дура я, что ли, совсем, из-за зэка свою голову подставлять? 
     Позже зоновский врач сказал мне, что парень умер от разрыва сердца…»

     Прошло уже много лет с того, дня, как Вера Николаевна поведал мне эту историю, а мне всё кажется, что я услышала её совсем недавно. Читая Солженицына, Шаламова и других писателей-лагерников, я всё время вспоминаю посёлок Тугуша середины восьмидесятых XX века.

_____________________________________
*Наряд  – контролёры, проверяющие заключённых
**ДПНК – дежурный помощник начальника колонии

                ©Анна Самарская, октябрь 2014 г.