Шестнадцать строк

В голубоватом свете  зимних сумерек, едва проникавшем сквозь обледенелое стекло кареты, Николай Столыпин едва смог различить дом княгини Шаховской. Здесь, на Садовой,  на съемной квартире,  жил его родственник и приятель  Михаил Лермонтов.

Войдя, Столыпин застал  его читающим книгу. Поэт полулежал  в покойном кресле, протянув ноги на подставку с мягким сафьянным валиком. «Мишель», как  любили называть его близкие друзья, был болен и уже несколько дней не выходил из дому.

Они обнялись по-родственному, Николай приходился ему двоюродным дядей, вот только из братьев Столыпиных Лермонтову, куда милей был младший  -  Алексей, известный под прозвищем «Монго», с которым они служили в лейб-гвардии Гусарском полку, а прежде вместе учились в Школе прапорщиков.


Квартира Лермонтова небольшая, но уютная. Бабушкин глаз виден во всем: кисейные занавески на окнах, горшки с бальзамином и бархатцем, клетка с канарейками, полы натерты свежей мастикой, образа с лампадкой в красном углу.
Вошел слуга со свечами – уже темнело,  принес чай. Налил не жидко, не крепко, а впору как раз. На подносе анисовые крендельки, которые так любят Столыпины. Пили чай, беседовали о мелочах петербургской жизни.

Николаю пошел всего  24-й год, а он уже камер-юнкер, чин имел изрядный в министерстве иностранных дел, и кажется, на особом счету у самого Нессельроде. На службе искателен, ловок, вкрадчив. Такие, впрочем, всегда нравились при дворе.  С друзьями  он держался  несколько отстраненно, с насмешливой холодностью так не похожей на открытую сердечность своего младшего брата. Новенький мундир темно-зеленого сукна с шитьем на воротнике и кантом на обшлагах, прекрасно сидел на его стройной фигуре.

Разговор зашел  о слухах и толках,  вызванных  смертью Пушкина. Столыпин, важно прохаживаясь из угла в угол, заговорил по-французски, изредка вставляя русские слова:

-  В свете только и говорят об этом,  и знаешь, все сошлись в одном - вдова Пушкина едва ли долго будет носить траур и называться вдовою, ей это вовсе не к лицу.

По лицу Лермонтова пробежала тень, суровая морщина лба вступила в противоречие с ласковой улыбкой губ.

- Твои стихи Мишель, наделали шуму. Жуковский всем твердит о твоем таланте, многие ему вторят и находят, что ты очень мил, вот только не следовало так сильно нападать на «невольного убийцу». За этого Дантеса весь наш бомонд, особенно  юбки.
Командир лейб-гусаров Хомутов за большим званым ужином сказал, что, не сиди Дантес на гауптвахте и не будь он вперед назначен к высылке за границу с фельдъегерем, кончилось бы тем, что он вызвал бы тебя за эти «ругательные стихи».

Лермонтов вскочил, весь бледный, с таким видом, будто его укусила змея, заговорил горячо и нервно:

- Этот Дантесишко, страшная французская бульварная сволочь, со смазливой только рожей! Он осрамил собою и гвардию, и первый гвардейский Кавалерийский полк, в котором числился. Не он меня, а я его вызову и непременно буду драться.

Русский человек, не офранцуженный, не испорченный, снес бы со стороны Пушкина всякую обиду: снес бы ее во имя любви своей к славе России, не мог бы поднять руки своей на нее. Ну  да, ничего, государь накажет виновников интриги и убийства.

Столыпин усмехнулся и заговорил тоном, как старшие говорят с младшим:

- Да ну же, полно, брось. Здесь была затронута честь, да и нет дела иностранцам до поэзии Пушкина, судить Дантеса и Геккерна по русским законам нельзя, ни дипломаты, ни знатные иностранцы не могут быть судимы на Руси…

Лермонтов прервал его, перейдя на крик:

- Если над ними нет закона и суда земного, если они палачи гения, так есть Божий суд!

- Помилуй, у тебя раздражение нервов, лучше оставить этот разговор.

Но Лермонтов уже не слушал его,  схватив лист бумаги, что-то быстро на нем писал карандашом, ломая один за другим и переломав так с полдюжины.
Столыпин, заметив это, сказал, улыбаясь:

- La poеsie enfante. Adieu, Michel! (Поэзия зарождается).

Но Мишель закусил уже поводья, и гнев его не знал пределов. Он сердито взглянул на Столыпина и бросил ему:

- Вы, сударь, антипод Пушкина, и я ни за что не отвечаю, ежели вы сию секунду не выйдете отсюда...

В тот же миг упал платок с клетки, канарейки затрещали неистово, как будто стараясь перекричать и оглушить обоих.

Столыпин не заставил себя приглашать к выходу дважды и вышел быстро, сказав только:

- Mais il est fou а lier. (Да он до бешенства дошел).

Четверть часа спустя Лермонтов, переломавший столько карандашей, пока тут был Столыпин, и потом писавший совершенно спокойно набело пером то, что в присутствии неприятного для него гостя писано им было так отрывисто, написал всем известные 16 строк:

А  вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда — всё молчи!..
Но есть и божий суд, наперсники разврата!
 Есть грозный суд: он ждет;
 Он не доступен звону злата,
И мысли и дела он знает наперед.
Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:
Оно вам не поможет вновь,
И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!         

Вот так, жребий был брошен. Вдогонку  первым, вполне безобидным 56-ти строкам «Смерти поэта» были посланы эти обжигающие сердца 16 пламенных строк. Лермонтов  не был бы Поэтом, если бы не бросил вызов -  свой «железный стих, облитый горечью и злостью!»

А дальше были санкции …